Василий Шукшин
     
     Два письма
     
     Человеку во сне приснилась родная деревня. Идет будто он по берегу реки, бросает камешки в воду. В том месте реки - затон. Тихо-тихо. Никого - ни одной живой души вокруг. Деревня рядом, и в деревне как повымерло все. "Что же это такое - никого нет-то?" - удивился человек. И еще бросил камень в воду. Он беззвучно пошел ко дну. Человек еще бросил - большой. Камень без звука утонул. Человека охватил страх: "Что-то случилось", - подумал он.
     И проснулся. И стал вспоминать. Деревня... Лет десять не был он там, а то и больше... Вспомнились серые избы, пыльная улица, крапива у плетней, куры на завалинке, покосившиеся прясла... А за деревней - степь да колки. Да полыхает заря в полнеба. Попадаются еще небольшие озерки; вечерами вода в них гладкая-гладкая, и вся заря - как в зеркале. Любилось сидеть на берегу этих маленьких озер, ни о чем не думалось... Только в душу с тишиной вместе вкрадывается беспокойно-нежное чувство ко всему на свете. Грустно немного, но кто-то будто шепчет на ухо, чуть слышно: подожди, подожди, дружок.
     Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, повиснет над дорогой в воздухе полоска пыли и долго держится. И опять тихо. Что за тишина такая на земле! Стихи складывались:
     
     ... Тихо в поле,
     - Устали кони.
     Тихо в поле - зови, не зови...
     В сонном озере, как в иконе, Красный оклад зари.
     
     Заря медленно гаснет. Как будто остался ты на земле совсем-совсем один. Не страшно, не одиноко... Только упрямо и беспокойно лезет в голову:
     
     ... Не хочу понять:
     зачем явился?
     Не могу понять:
     зачем я есть?
     
     Человек попытался заснуть и не мог. Он потихоньку, чтоб не разбудить жену, встал, надел пижаму, пошел в другую комнату, включил свет и сел к столу. И глубоко задумался.
     - Эх ты, черт возьми, - бормотал он. - Что-то не того... Старею, что ли?
     Было невыносимо грустно, чего-то жаль было чуть не до слез. Не сбылось как будто то, что мерещилось тогда, давно, на берегах крохотных тихих озер...
     Человек - его звали Николай Иваныч - достал бумагу и сел писать давнишнему своему другу.
     "Друже мой, Иван Семеныч! - начал он. - Здорово! Захотелось вот написать тебе. Увидел сейчас во сне деревню нашу и затосковал. Сижу вот и пишу ночью, как Бальзак. Вспомнил я, как мы с тобой институты окончили. Помнишь? Приехали с дипломами... Последний разок побывать на родине. Нарядились, как эти... черт-те знает кто! На мне белая какая-то заграничная рубашка, ты зачем-то матроску напялил. Шли по улице - два пижона. А пора была страдная. Я помню, встретился нам Минька Докучаев на вершнах, остановились, поздоровались. Он грязный весь - ни глаз, ни рожи, как говорят, ехал в кузницу пилу от жнейки заклепывать. Закурили. А говорить не о чем. Чужие какие-то с ним стали. Помялись-помялись, он уехал, а мы пошли за деревню - прощаться с местами, где когда-то копны возили, сено гребли, телят пасли, боронили... Прямо чуть не бегом бежали прощаться с тем, что нас вспоило и вскормило. Вспомнил вот Миньку, и сейчас стыдно. Для чего мы так вырядились-то тогда? У людей самая пора горячая, а мы как два оглоеда... А тогда - ничего, как так и надо. Шли прощаться! Экие, понимаешь, запорожцы за Дунаем! У меня в кармане бутылка белого, у тебя - портвейн. Один стакан на двоих. Сели у межи, под березками, выпили... И давай хвастаться - какие мы умные: институты кончили, людьми стали! Я свои стихи дурацкие читал, а ты, помню, стал даже на руки и прошелся. И потом долго колотил себя в грудь кулаком и доказывал: "Ты подумай: отцы-то наши кто были?! Кто? А мы - инженеры!" Еще выпили. И опять хвастались. Господи, как хвастались! Очень уж нас распирало тогда, что мы первые из деревни высшее образование получили. И плясали-то мы с тобой, и пели... А рядом рожь несжатая стояла. А нам - хоть бы что. Я даже в нее бутылку порожнюю запустил и, помню, подумал: "Будут жать жаткой, она, голенькая, заблестит на стерне. И кто-нибудь, тот же Минька, подумает: "Пил кто-то". Потом спали мы с тобой. Проснулись, когда уже солнце садилось. Заграничная моя рубашка, как в ж... побывала. Голова болела, и совестно было. Наорали чего-то, натрепались. Я помню, ты мне в глаза не смотрел, и мне тоже не хотелось. Все это я почему-то очень хорошо помню..."
     - Коля!
     - Ну?
     - Чего ты?
     - Так... Спи.
     - Я думала, ты ушел куда.
     - Нет, спи.
     "...Жена проснулась. Сытая лежит, толстая, прости меня Господи, грешного, и несет, как от парфюмерной фабрики. Вот такие-то дела, Ваня. Грустно мне что-то сделалось. Может, зря мы тогда радовались-то? Вот прошло уж... сколько теперь? Лет восемнадцать? А я их как-то и не заметил. Толстел год от года. Жену упрекаю, а сам - хоть поставь, хоть положь, в дверь не пролезаю. Курорты, понимаешь, санатории... А жизни как-то не успел порадоваться. Дети растут, но радости большой не доставляют, честно говоря. Сильно уж они сейчас много знают, бойко так рассуждают про все. По-моему, мы лучше были. Может, это старческое у меня, не знаю. Ты-то как? Написал бы когда. А то так вот хватит инфаркт, и все. Съехаться бы как-нибудь, а? Хоть вспомнили бы детство, понимаешь. Ведь есть что вспомнить! А то - работа, работа... Всю жизнь работаем, а оглянуться не на что. Напиши как-нибудь, выбери время. Одиноко мне стало вдруг, никто не поймет, как ты. Да и тебе, наверно, несладко? Ну - главный инженер, ну... - черт с рогами, а - что дальше? Ты понимаешь? Ну ресторан, музыка - как гвозди в башку заколачивают, - а дальше-то что? Это называется: вышли в люди? Да... мать твою так-то! Я вспомню, как мы картошку в ночном пекли, на душе потеплеет. Вернуться бы опять туда, в степь: костерик, рассказы про чертей... Эх, Ваня, Ваня... Не зря мы с дипломами-то прыгали? А? Как думаешь? Или - все нормально? Может, у меня уж тихая шизофрения началась? У тебя бывает так или нет? Честно только. Куда летом-то ездишь? В Гагры вшивые? Я эти Гагры уже не могу видеть. Но попробуй заикнись, что хочу, мол, в деревню к себе поехать. Что ты! Истерика. Но я все-таки подниму нынче восстание - будь что будет. Поеду в деревню. Не могу больше. Поедем? Давай спишемся - и махнем. Черт с ними, пускай едут в Гагры, а нам надо в деревню съездить. А то грех какой-то лежит на душе. Не исповедь это, а просто душа просит. В общем, неважнецки я живу, Иван. Так вроде все нормально, на работе хорошо, а - нет-нет - засосет что-то, тоска обуяет, как сейчас вот, - и все охота послать к черту. Напиши, Иван, прошу. Адрес у меня теперь другой - улучшение! Голой рукой не возьмешь. Жду.
     Николай".
     
     Николай Иваныч погасил свет, снял пижаму и подвалился к жаркой жене. И долго еще не мог заснуть. Думал: "Письмо сгоряча накатал бестолковое. Надо завтра на службе выбрать время, переписать. А то подумает, действительно... первая стадия началась".
     
     На службу, как всегда, Николай Иваныч пришел тютелька в тютельку: без пяти десять. Выбритый, свежий, хотя в голове немного шумело: пришлось вчера хватить снотворного. Шел по коридору, привычно здоровался, улыбался... Ему тоже улыбались. Кого-то остановил, что-то спросил, кто-то его спросил, он ответил. Ответил коротко, толково. Его уважали на работе. Миленькая секретарша привстала, ослепительно улыбнулась. Мелькнуло в голове: "Красивая женщина, черт возьми". Впрочем, эта мысль у него мелькала, кажется, каждое утро.
     - Ну, что тут у нас?
     - Значит, первое: звонили...
     Звонили, требовали, просили, умоляли, предупреждали... Понеслась душа в рай! Одно чувство сменялось другим. То: "Послушайте! Я ведь с вами не буду в казаки-разбойники играть! Я последний раз предупреждаю!" То: "Милый, родной... что же я могу сделать? Ну подумай: что? Если бы от меня зависело..." То: "Понимаю, все понимаю. Чтобы лишнего на себя не брать: к двадцать восьмому. А? Железно! Железно, как у меня главный говорит. Приложим все силы, не подведем". Но больше нравилось: "Послушайте! Мы ведь с вами не в драмкружке - не "Отелло" репетируем. Не клянитесь мне, я не верующий. Мне нужен ма-те-ри-ал! Все!" Еще нравилось: "Ну?.. Так... А что делать? Я тоже не знаю! Не знаю! Да что докладные? У меня столы ломятся от докладных. Я что, вместо подшипников буду ваши докладные вставлять? Попробуйте, может, у вас выйдет. Не знаю. Где хотите".
     Деловой вихрь закрутил Николая Иваныча, он про ночное письмо забыл. А утром, уезжая на работу, захватил его.
     Сейчас было не до письма. Пришли корреспонденты из областной газеты.
     
     - Да ведь что, товарищи?.. Хвалиться особо пока нечем. План выполняем... да, но... - Четыре шага по мягкому ковру в одну сторону, четыре - в другую, остановка перед корреспондентами, улыбка, которая помогала ему всю жизнь. Недоброжелатели говорили про его улыбку: "Улыбочка-выручалочка". Обаятельная, простецкая - весь человек тут как он есть. - План планом, а силенок хватит и на большее. Если не секретничать перед вами, то в ближайшем будущем думаем слегка перевалить за сто десять - сто пятнадцать. Думаем тут "схимичить" кое-что: продлить линию, не стопоря ее. Да. Расчеты есть, люди горячие, в бой рвутся - одолеем.
     Поснимался немного за столом, прошли в цех - там поснимались. Только там Николай Иваныч больше с рабочими и с мастерами говорил. Потом и совсем "сбагрил" корреспондентов главному инженеру, пришел опять в кабинет.
     - Звонил Дмитрий Васильевич. Я сказала: в цехах.
     - Соедините.
     Разговор с Дмитрием Васильевичем получился хороший. На душе совсем повеселело.
     Первый поток посетителей и звонков схлынул.
     - Верочка!
     - Да, Николай Иваныч?
     - Меня пока нет. В цехе.
     - Хорошо.
     Николай Иваныч достал ночное письмо, повертел в руках, подумал... и сунул обратно в карман. Стал писать другое.
     
     "Иван Семеныч! Здорово, старик! Вспомнил вот, решил написать! Как жив-здоров? Как работенка? Редко мы что-то пишем друг другу, ленимся, черти! У меня все нормально. Кручусь, верчусь... То я голову кому-то мою, то мне - так и идет. Скучать некогда. В общем, не унываю. Куда думаешь двинуть летом? Напиши, может, скооперирумся! Была у меня мысль: поехать нам с тобой в деревню нашу, да ведь... как говорят: не привязанный, а визжишь. Жены-то бунт поднимут. А деревня частенько снится. Давай, слушай, махнем куда-нибудь вместе? Только не в Гагры, ну их к черту. На Волгу куда-нибудь? Ты прозондируй свою половину, я свою: соблазним их кострами, рыбалкой, еще чем-нибудь. Остановимся где-нибудь в деревушке на берегу, снимем хатку... А? Давай, старик? Ей-Богу, нескучно будет. Подумай. Настрой у меня боевой, дела двигаются, дети растут. В общем, железно, как у меня главный говорит. Не хандри, дыши носом!
     Пиши на завод - лучше.
     Обнимаю. Твой Николай".
     
     - Верочка!
     - Да, Николай Иваныч!
     - Я у себя.
     - Хорошо.
     И опять пошло: "Я не разрешаю!.." "Пожалуйста! Приветствую, только приветствую!" "А вот тут надо подумать. Тут с кондачка не решишь. Посоветуемся".
     ...Вечером Николай Иваныч, пока готовился ужин, перечитал в своей комнате оба письма. Перечитал и долго-долго сидел молча. Потом бросил оба письма в стол и громко сказал:
     - А черт его знает - как?
     - Что ты? - спросила жена.
     - Да так... я с собой. Как ужин?
     - Сейчас будет готов. Ты ничем не расстроен?
     - Нет, все в порядке. Подай газеты, пожалуйста.
     
     
     Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского