Василий Шукшин
     
     Жил человек...
     
     Вот как бывает... Вчера видел человека, обедал с ним по соседству, потом курили в курилке... У него больное сердце, ему тоже не надо бы курить, но русский человек как-то странно воспринимает эти советы врачей насчет курева: слушает, соглашается, что - да, не надо бы... И спокойно курит. Мы про это курево много толкуем в курилке - иронизируем.
     - Не пей, не кури, - насмешливо говорит какой-нибудь закоренелый язвенник, - а чего же тогда остается?
     Тут чуть не хором все:
     - По одной доске ходи - на цыпочках!
     - Смоли да к стенке станови.
     - А если я вот с таких вот лет втянулся в эту гадость?! Куда я теперь без этого?
     Наговоримся так, накуримся всласть, и пойдут разговоры в сторону от курева, в жизнь вообще: разные случаи вспоминаются, разные смешные истории... А иногда и не смешные. Один был - сухонький, голубоглазый, все покашливал... А покашливал очень нехорошо: мелко, часто - вроде прокашляется, а в горле все посвистывает, все что-то там мешает ему, и никак он не может вздохнуть глубоко и вольно. Когда он так покашливал, на него с сочувствием поглядывали, но старались, чтобы он не заметил этого сочувствия - он не нуждался в нем. Один раз он отматерил какого-то в полосатой шелковой пижаме. Тот вылетел с сострадательным поучением:
     - Вам бы не надо курить-то...
     - А чего мне надо? - спросил тот, глядя серьезно на полосатого.
     - Ну, как?.. Не знаю, чего надо, но курить...
     - Не знаешь, тогда не вякай, - просто сказал больной человек с синими глазами. - А то много вас - с советами... - и он еще сказал полосатому несколько разных слов - выругался, но ругался беззлобно, не грязно - получилось больше, что он всю жизнь свою целиком отматерил - за все, и за то, что под конец пришлось еще сидеть и вот так "кафыркать" и терпеливо ждать. Но он же и понимал, что жизнь его, судьба, что ли, - это нечто отдельное от него, чем он управлять не может, поэтому злиться тут бессмысленно, и он не злился. Он рассказал, например:
     - Пришел с войны, из госпиталя, тут - никого: мать померла в войну, так, брата убило, отец еще до войны помер. А домишко, какой был, сломали: какую-то площадку надо было оборудовать для обороны... под Москвой здесь... Так? А я на костылях - одна нога по земле волокется. Нанялся лед на реке рубить. Костыли так вот зажму под мышки, ногу эту неподвижную - назад, чтоб по ей топором не тяпнуть, упру костыли в ямки, наклонюсь - и долбаю, пока в глазах не потемнеет. А потом - сижа: костыли под зад, чтоб ко льду не примерзнуть - и тоже... А жил у сторожихи одной, у старушки. У ей у самой-то... с тамбур жилья, но уж... куда тут деваться. На полу спал, из двери - по полу - холод тянет. Маленько сосну с вечера, а часа в три просыпаюсь от холода, иду забор потихоньку тревожить: доски три оторву - и в камелек. А она, сторожиха-та - так: глянет выйдет и снова к себе. Один раз проснулся - ее нету. Я оделся и покостылял к забору... Только оторвал одну доску, слышу - бах! Аж щепки полетели от забора у меня над головой - дробью саданула... - рассказывая это, синеглазый все покашливал, и это делало рассказ его жутким. А тут он, как дошел до этого места, когда бабка шарахнула в него сослепу, тут он засмеялся - хотел, чтоб это выглядело забавно, и мы бы тоже посмеялись. Но - засмеялся и закашлялся, и так, покашливая и посмеиваясь, досказал:
     - Я кричу: Глебовна, ить я это! Ну, услышала голос, узнала... Чуток бы пониже взяла, аккурат бы в голову угодила. Я, говорит, думала: лезет кто. А чего там брать! Эти... заводы демонтировали и свозили, и валили пока в кучу - железо...
     - Ну да, у ней же инструкция!
     - Конечно. Стрелять еще умела!..
     - Она боевая была старуха, - продолжал синеглазый весело, довольный, что заинтересовал своим рассказом; он вовсе не жаловался. - Много мне порассказывала ночами, пока, бывало, у камелька-то сидим. А уж к весне мне общежитие дали - легче стало.
     - Ну, и нога, наверно, стала подживать.
     - Ногу я еще года полтора после этого... Главно, болеть не болит, а двигать ей не могу.
     - Это многие тогда так, года по три с костылями ходили.
     - Да...
     Накануне он мне рассказал анекдот. Он любил слушать анекдоты, смеялся потихоньку, когда в курилке рассказывали, но сам, я не слышал, чтоб рассказывал всем. А тут мы ждали очередь к телефону, он меня притиснул в уголок и торопливо, неумело рассказал:
     - Ворона достала сыр, так, села на ветку - и хочет уже его... это... клевать. Тут лиса: спой. А ворона ей: а ху-ху не хо-хо? Зажала сыр под крыло и говорит: теперь давай потолкуем. Тогда лиса...
     Тут подошла его очередь звонить.
     - Вам, - сказали ему.
     Он скоренько сунул монетку в узкий ротик телефона-автомата и стал набирать номер. Он еще машинально улыбался, думая, наверно, о вороне, которая натянула нос хитрой лисе.
     А потом я звонил... Я говорил, а краем глаза видел синеглазого: он ждал меня, чтобы досказать анекдот. Смотрел на меня и заранее опять улыбался своими невыразимо прекрасными, печальными глазами. Но тут его куда-то позвала сестра. Он ушел.
     Этой же ночью он умер.
     Я проснулся от торопливых шагов в коридоре, от тихих голосов многих людей... И почему-то сразу кольнуло в сердце: наверно, он. Выглянул из палаты в коридор - точно: стоит в коридоре такой телевизор, возле него люди в белых халатах, смотрят в телевизор, некоторые входят в палату, выходят, опять смотрят в телевизор. А там, в синем, как кусочек неба, квадрате прыгает светлая точка... Прыгает и оставляет за собой тусклый следок, который тут же и гаснет. А точечка-светлячок все прыгает, прыгает... То высоко прыгнет, а то чуть вздрагивает, а то опять подскочит и следок за собой вытянет. Прыгала-прыгала эта точечка и остановилась. Люди вошли в палату, где лежал... теперь уж труп; телевизор выключили. Человека не стало. Всю ночь я лежал потом с пустой душой, хотел сосредоточиться на одной какой-то главной мысли, хотел - не понять, нет, понять я и раньше пытался, не мог - почувствовать хоть на миг, хоть кратко, хоть как тот следок тусклый, - чуть-чуть бы хоть высветлилась в разуме ли, в душе ли: что же это такое было - жил человек... Этот и вовсе трудно жил. Значит, нужно, что ли, чтобы мы жили? Или как? Допустим, нужно, чтобы мы жили, то тогда зачем не отняли у нас этот проклятый дар - вечно мучительно и бесплодно пытаться понять: "А зачем все?" Вон уж научились видеть, как сердце останавливается... А зачем все, зачем! И никуда с этим не докричишься, никто не услышит. Жить уж, не оглядываться, уходить и уходить вперед, сколько отмерено. Похоже, умирать-то - не страшно.
     
     
     Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского