Василий Шукшин
     
     Как мужик переплавлял
     через реку волка, козу и капусту
     
     Собрались три бледно-зеленые больничные пижамы решать вопрос: как мужику в одной лодке переплавить через реку волка, козу и капусту? Решать стали громко; скоро перешли на личности. Один, носатый, с губами, похожими на два прокуренных крестьянских пальца, сложенных вместе, попер на лобастого, терпеливого:
     - А ты думай! Думай! Он поплавит капусту, а волк здесь козу съест! Думай!.. У тя ж голова на плечах, а не холодильник.
     Лобастый медленно смеется.
     Этот лобастый - он какой-то загадочный. Иногда этот человек мне кажется умным, глубоко, тихо умным, самостоятельным. Я учусь у него спокойствию. Сидим, например, в курилке, курим. Молчим. Глухая ночь... Город тяжело спит. В такой час, кажется, можно понять, кому и зачем надо было, чтоб завертелась, закружилась, закричала от боли и радости эта огромная махина - Жизнь. Но только - кажется. На самом деле сидишь, тупо смотришь в паркетный пол и думаешь черт знает о чем. О том, что вот - ладили этот паркет рабочие, а о чем они тогда говорили? И вдруг в эту минуту, в эту очень точную минуту из каких-то тайных своих глубин Лобастый произносит... Спокойно, верно, обдуманно:
     - А денечки идут.
     Пронзительная, грустная правда. Завидую ему. Я только могу запоздало вздохнуть и поддакнуть:
     - Да. Не идут, а бегут, мать их!..
     Но не я первый додумался, что они так вот - неповторимо, безоглядно, спокойно - идут. Ведь надо прежде много наблюдать, думать, чтобы тремя словами - верно и вовремя сказанными - поймать за руку Время. Вот же черт!
     Лобастый медленно (он как-то умеет - медленно, то есть не кому-нибудь, себе) смеется.
     - Эх, да не зря бы они бежали! А?
     - Да.
     Только и всего.
     Лобастый отломал две войны - финскую и Отечественную. И, к примеру, вся финская кампания, когда я попросил его рассказать, уложилась у него в такой... компактный, так, что ли, рассказ:
     - Морозы стояли!.. Мы палатку натянули, чтоб для маскировки, а там у нас была печурка самодельная. И мы от пушек бегали туда погреться - каждому пять минут. Я пришел, пристроился сбочку, задремал. А у меня шинелька - только выдали, новенькая. Уголек отскочил, и у меня от это вот место все выгорело. Она же - сукно - шает, я не учуял. Новенькая шинель.
     - Убивали же там!
     - Убивали. На то война. Тебе уколы делают?
     - Делают.
     - Какие-то слабенькие теперь уколы. Бывало, укол сделают, - так три дня до тебя не дотронься: все болит. А счас сделают - в башке не гудит, и по телу ничего не слышно.
     ...И вот Носатый прет на Лобастого:
     - Да их же нельзя вместе-то! Их же... Во дает! Во тункель-то!
     - Не ори, - советует Лобастый. - Криком ничего не возьмешь.
     Носатый - это не загадка, но тоже... ничего себе человечек. Все знает. Решительно все. Везде и всем дает пояснения; и когда он кричит, что волк съест козу, я как-то по-особенному отчетливо знаю, что волк это сделает - съест. Аккуратно съест, не будет рычать, но съест. И косточками похрустит.
     - Трихопол?! - кричит Носатый в столовой. - Это - для американского нежного желудка, но не для нашего. При чем тут трихопол, если я воробья с перьями могу переварить! - и таков дар у этого человека - я опять вижу и слышу, как трепещется живой еще воробей и исчезает в железном его желудке.
     Третья бледно-зеленая пижама - это Курносый. Тот все вспоминает сражения и обожает телевизор. Смотрит, приоткрыв рот. Смотрит с таким азартом, с такой упорной непосредственностью, что все невольно его слушаются, когда он, например, велит переключить на "Спокойной ночи, малыши". Смеется от души, потому что все там понимает. С ним говорить, что колено брить - зачем?..
     Вот эти-то трое схватились решать весьма сложную проблему. Шуму, как я сказал, сразу получилось много.
     Да, еще про Носатого... Его фамилия - Суворов. Он крупно написал ее на полоске плотной бумаги и прикнопил к своей клеточке в умывальнике. Мне это показалось неуместным, и я подписал с краешку карандашом: "Не Александр Васильевич". Возможно, я сострил не бог весть как, но неожиданно здорово разозлил Суворова. Он шумел в умывальнике:
     - Кто это такой умный нашелся?!
     - А зачем вообще надо объявлять, что эта клеточка - Суворова? Ни у кого же нет. Вы что, полагаете... - пустился было в длинные рассуждения один вежливый очкарик, но Суворов скружил на него ястребом.
     - Тогда чего же мы жалуемся, что у нас в почтовом ящике газеты поджигают?! Сегодня - карандаш, завтра - нож в руки!..
     - Ну, знаете, кто взял в руки карандаш, тот...
     - Пожалуйста, можно и без ножа по очкам дать. По-моему я догадываюсь, кто это тут такой грамотный... Очкарик побледнел.
     - Кто?
     - Сказать? Может, носом ткнуть?
     Мне стало больно за очкарика, и я, как частенько я, выступил блестящим недомерком.
     - А чего вы озверели-то? Ну, пошутил кто-то, и из-за этого надо шум поднимать.
     - За такие шутки надо... не шум поднимать! Не шум надо поднимать, а тянуть куда следует.
     Дурак он. Дурак и злой.
     - ... Как же ты туда повезешь волка, когда там коза?! - кричит Суворов. - Он же ее съест!
     - Связать, - предлагает Курносый.
     - Кого связать?
     - Волка.
     - Нельзя, тункель!
     - А чего ты обзываешься-то? Мы предлагаем, как выйти из положения, а ты...
     - Как же тут не кричать, скажи на милость?! Если вы не понимаете элементарных вещей...
     Лобастый упорно думает.
     - Как все покричать любят! - изумляется Курносый. - Знаешь - объясни. Чего кричать-то?
     - Полные тункели! - удивляется в свою очередь Суворов. - Какой же тогда смысл в этой задаче? Ну - объяснил я, и все? А самим-то можно подумать?
     - Вот мы и думаем. И предлагаем разные варианты. А ты наберись терпения.
     - Привыкли люди, чтоб за них думали! Сами - в сторонку, а за них думай!
     - Волк капусту не ест, - размышляет вслух Лобастый. - Значит его можно здесь оставить...
     - Ну! ну! ну! - подталкивает Суворов.
     - Не понужай, не запрег.
     - Давай дальше! Волк капусту не ест... Правильно начал!
     Серые, глубокие глаза Лобастого тихо сияют.
     - Начать - это начать, - бормочет он. По-моему, он уже сообразил, как надо делать. - Говорят: помоги, господи, подняться, а ляжем сами. Значит, козу отвезли. Так?
     - Ну!
     - Плывем назад, берем капусту...
     - Ее же там коза сожрет! - волнуется Курносый.
     - Сожрет? - спрашивает Лобастый, и в голосе его чувствуется мощь и ирония.
     - Тада мы ее назад оттуда, раз она такая прожорливая.
     - А тут волк!
     - А мы волка - туда. Пусть он у нас капустки опробует...
     Суворов радостно хлопает Лобастого но спине; и так как мне все время что-нибудь кажется, когда Суворов что-нибудь делает, то на этот раз почему-то кажется, что он хлопнул по лафету тяжелой пушки, и пушка на это никак не вздрогнула.
     - А-а! - догадывается Курносый. Ему тоже весело, и он смеется. - А потом уж мы туда - козу, в последнюю очередь!
     - Дошло! - орет Суворов. Он просто не может не орать. Все мы тут - крепко устали, нервные, - это тебе не высоту брать.
     - Сравнил телятину с... - обиделся Курносый.
     Лобастый долго, терпеливо, осторожно мнет в толстых пальцах каменную "памирину", смотрит на нее... И я вдруг ужасаюсь его нечеловеческому терпению, выносливости. И понимаю, что это - не им одним нажито, такими были его отец, дед... Это - вековое.
     Лобастый по привычке едва заметным движением тронул куртку, убедился, что спички в кармане, встал, пошел в курилку. Я - за ним. Посидеть с ним, помолчать.
     
     
     Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского