Василий Шукшин
     
     МИЛЬ ПАРДОН, МАДАМ!
     
     
     Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
     - А вон Бронька Пупков... он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. - И как-то странно улыбаются.
     Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука - отстрелено два пальца - не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался - и один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца - указательный и средний - принес и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
     - Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
     Хотел крест поставить, отец не дал.
     Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде ("педике") - зла ни на кого не таил. Легко жил.
     Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов - хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
     Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.
     - На сколь? - деловито спрашивал Бронька.
     - Дня на три.
     - Все будет как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
     Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди - уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.
     В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.
     Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился... И когда он наступал, желанный,
     с утра сладко ныло под сердцем, и Бронька торжественно молчал.
     - Что это с вами? - спрашивали.
     - Так, - отвечал он. - Где будем отвальную соображать? На бережку?
     - Можно на бережку.
     ...Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.
     Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал...
     - На фронте приходилось бывать? - интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начинать рассказ.
     - Это с фронта у вас? - в свою очередь, спрашивали его, имея в виду раненую руку.
     - Нет. Я на фронте санитаром был. Да... Дела-делишки... - Бронька долго молчал. - Насчет покушения на Гитлера не слышали?
     - Слышали.
     - Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?
     - Да.
     - Нет. Про другое.
     - А какое еще? Разве еще было?
     - Было. - Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку. - Прошу плеснуть. - Выпивал. - Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. - Бронька показывал кончик мизинца.
     - Когда это было?
     - Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. - Бронька опять надолго задумался, точно вспоминал свое собственное, далекое и дорогое.
     - А кто стрелял?
     Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
     - Где покушение-то было?
     Бронька молчал.
     Люди удивленно переглядывались.
     - Я стрелял, - вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза... И смотрел, точно хотел сказать: "Удивительно? Мне самому удивительно". И как-то грустно усмехался.
     Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывал палочкой отскочившие угольки в костер... Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.
     - Вы серьезно?
     - А как вы думаете? Что, я не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.
     - Да ну, ерунда какая-то...
     - Где стреляли-то? Как?
     - Из браунинга. Вот так: нажал пальчиком - и пук! - Бронька смотрел серьезно и грустно - что люди такие недоверчивые. Он же уже не хохмил, не скоморошничал.
     Недоверчивые люди терялись.
     - А почему об этом никто не знает?
     - Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете... В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под сукном.
     - Это что-то смахивает на...
     - Погоди. Как это было?
     Бронька знал, что все равно захотят послушать.
     - Разболтаете ведь? Опять замешательство.
     - Не разболтаем...
     - Честное партийное?
     - Да не разболтаем! Рассказывайте.
     - Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой... Пойдут трепать языком.
     - Да все будет в порядке! - Людям уже не терпелось послушать. - Рассказывайте.
     - Прошу плеснуть. - Бронька опять подставлял стаканчик.
     Он выглядел совершенно трезвым.
     - Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать- Принес одного тяжелого лейтенанта, положил в палату... А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая - в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тот генерал и говорит: "Погоди-ка, санитар, не уходи". Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.
     Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, сверкает, точно огромная длинная рыбина несется серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.
     - Ну, перевязали генерала... Доктор ему: "Вам надо полежать!" - "Да пошел ты!" - отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а генералы-то их не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспрашивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. "Это хорошо, - говорит генерал. - Стреляешь метко?" Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А вот насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там высшего образования не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар, то Родина тебя не забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадываюсь.
     Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда, мол! Вековечные сибирские. Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня...
     "Откуда у вас такое имя - Бронислав?"
     "Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году..."
     "Где это? Куда сопровождали?"
     "А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька, у тебя на него зуб - веди".
     "А почему, хорошее ведь имя?"
     "К такому имю надо фамилию подходящую. А я - Бронислав Пупков. Как в армии перекличка, так - смех. А вон у нас Ванька Пупков - хоть бы што".
     - Да, так что же дальше?
     - Дальше, значит, так. Где я остановился?
     - Генерал расспрашивает...
     - Да. Ну расспросил все, потом говорит: "Партия и правительство поручают' вам, товарищ Пупков, очень
     ответственное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы, говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо".
     - А при чем тут вы?
     - Кто с перебивом, тому - с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Поясняю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и начинается житуха, братцы мои! - Бронька предается воспоминаниям с таким сладострастием, с таким затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг. - Поместили меня в отдельной комнате тут же при госпитале, приставили двух ординарцев... Один - в звании старшины, а я - рядовой. "Ну-ка, говорю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги". Подает. Приказ - ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку...
     - Какую?
     - Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку давал. По истечении пятьдесят лет - можно. Прошло только... - Бронька шевелил губами - считал. - Прошло двадцать пять. Но это само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь - завтрак: на первое, на второе, третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, я его кэк шугану!.. Он несет спирт - его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю как хочу, а портвейный - ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет продолжаться? Ну, вызывает наконец генерал: "Как, товарищ Пупков?" Готов, говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С богом, говорит. Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись! Я говорю: если я промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди - мощный лобовой удар танками.
     Глаза у Броньки сухо горят, как угольки поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет - забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице - он красив и нервен.
     - Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! - Бронька встает. - Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом железобетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса генералов... Я быстро ориентируюсь: где Гитлер?
     Бронька весь напрягся, голос его рвется, то срывается на свистящий шепот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он говорит неровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глотает слюну...
     - Сердце вот тут... горлом лезет. Где Гитлер?! Я микроскопически изучил его лисиную мордочку и заранее наметил, куда стрелять - в усики. Я делаю рукой:
     "Хайль Гитлер!" В руке у меня большой пакет, в пакете - браунинг, заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой - миль пардон, мадам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю: фьюрэр! - Бронька сглотнул. - И тут... вышел он. Меня как током дернуло... Я вспомнил свою далекую Родину... Мать с отцом... Жены у меня тогда еще не было... - Бронька некоторое время молчит, готов заплакать, завыть, рвануть па груди рубаху... - Знаете, бывает: вся жизнь промелькнет в памяти... С медведем нос к носу - тоже так. Кха!.. Не могу! - Бронька плачет.
     - Ну? - тихо просит кто-нибудь.
     - Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке "смирно"... Он улыбался. И тут я рванул пакет... Смеешься, гад! Дак получай за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. - Бронька кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. - Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! - Это уже душераздирающий крик. Потом гробовая тишина... И шепот, торопливый, почти невнятный: - Я стрелил... - Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой. Поднимает голову - лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит: - Я промахнулся.
     Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь - нехорошо.
     - Прошу плеснуть, - тихо, требовательно говорит Бронька. Выпивает и уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением. Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.
     ...Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказывал про "покушение".
     Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая, толстогубая баба, сразу набрасывается:
     - Чего как пес побитый плетешься? Опять!..
     - Пошла ты!.. - вяло огрызается Бронька. - Дай пожрать.
     - Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безменом! - орет жена. - Ведь от людей уж прохода нет!..
     - Значит, сиди дома, не шляйся.
     - Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории...
     - Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.
     - Смеются, в глаза смеются, а ему... все божья роса. Харя ты немытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! - в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..
     Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:
     - Миль пардон, мадам... Счас ведь врежу!.. Жена хлопала дверью, уходила прочь - жаловаться на своего "лесного скота".
     Зря она говорила, что Броньке все равно. Нет. Он тяжело переживал, страдал, злился... И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал сынишку-подростка.
     - Никого там не слушай, - виновато и зло говорил сыну. - Возьми бутылку и сразу домой.
     Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет, совестили, грозили принять меры... Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил сердито, невнятно:
     - Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..
     Потом выпивал в лавочке "банку", маленько сидел на крыльце, чтоб "взяло", вставал, засучивал рукава и объявлял громко:
     - Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль пардон!..
     А стрелок он был правда редкий.