Василий Шукшин            Непротивленец Макар Жеребцов            Всю неделю Макар Жеребцов ходил по домам и обстоятельно, въедливо учил людей добру и терпению. Учил жить - по возможности весело, но благоразумно, с "пониманием многомиллионного народа".            Он разносил односельчанам письма. Работу свою ценил, не стыдился, что он, здоровый, пятидесятилетний, носит письма и газетки. Да пенсию старикам.      Шагал по улице - спокойный, сосредоточенный.      Его окликали:      - Макар, нету?      - Ты же видишь - мимо иду, значит, нету.      - Чего же негу-то? Пора уж. Черти окаянные.      И Макар подходил к пряслу, вешал свою сумку на колышек, закуривал.      - Сколько у нас, в СССР, народу?      Старуха не знала.      - Дьявол их знает, сколько? Много небось.      - Много. - Макар тоже точно не знал, сколько. - И всем надо выдать пенсию...      - Чего же всем-то? Все - зарплату получают.      - Ну, я неправильно выразился. Кто заслужил. Так?      - Ну? Чего ты опять?      - Спокойно. Тебе государство задержало пенсию на один день, и ты уже начинаешь возвышать голос. Сама злишься, и на тебя тоже глядеть тошно. А у государства таких, как ты, - миллионы. Спрашивается, совесть-то у вас есть или нету? Вы что, не можете потерпеть день-другой? Вы войдите тоже в ихнее-то положение.      Старухи обижались. Старики посылали Макара... дальше.      Макар шел дальше.      - Семен, ездил к сыну-то?      - Ездил...      - Ну, как?      - Никак. Как пил, так и пьет. С работы опять прогнали, свистуна.      - Ну, ты, конечно, коршуном на него. Такой-сякой-разэдакый!      - А как же мне с им? Петя, сынок, уймись с пьянкой?      - Да где там! Ты и слов-то таких не знаешь. Ты привык языком-то, как оглоблей, ломить... Самого, дурака, с малых лет поленом учили, ты думаешь, и всегда так надо. Теперь совсем другая жизнь...      - Раньше так пили, как он заливается? Другая жизнь...      - А ты войди в его положение. Он - молодой, дорвался до вольной жизни, деньжаты появились... Ведь тут какую силу воли надо иметь, чтоб сдержаться? Кониную. С другой стороны, его тоска гложет - оторвался от родительского дома. Ты вон в город-то на неделю уедешь, и то тебя домой манит, а он сколько уж лет там. Он небось сходит в кино, поглядит про деревню - и пойдет выпьет. Это же все понимать надо.      - Ты, лоботряс, только рассуждать умеешь. А коснись самого, не так бы запел. Ходишь по деревне, пустозвонишь... Пустозвон. Чего ты лезешь не в свое дело?      - Я вас учу, дураков. Ты приехай к нему, к Петьке-то, да сядь выпей с ним...      - У тебя прям не голова, а сельсовет.      - Да. Выпей. А потом к нему потихоньку в душу: сократись, сынок, сократись, милый. Ведь мы все пьем по праздникам... Праздничек подошел - выпей, прошел праздничек - пора на работу, а не похмеляться. Та-ак. А как же? Поговорить надо, убедить человека. Да не матерным словом, а ласковым, ласковым, оно, глядишь, скорей дойдет.      - Его надо поленом по башке, а не ласковым словом.      - Во-от. Я и говорю: бараны. Рога на лбу выросли - и довольные: бодаться можно. А ты же человек, тебе разум даден, слово доходчивое...      - Иди ты!..      - Эх вы.      Макар шагал дальше, и сердце его сосала, сладко прикусывая, жирная, мягкая змея, какая сосет сердце всех оскорбленных проповедников.      Иногда дело доходило до оплеух.      У Ивана Соломина жена Настя родила сына. Иван заспорил с Настей - как назвать новорожденного. Иван хотел Иваном: Иван Иванович Соломин. Настя хотела, чтоб был Валерик. Супруги серьезно поссорились. И в это-то самое время Макар принес им письмо от сестры Настиной, которая жила с мужем в Магадане и писала в письмах, что живут они очень хорошо, что у них в доме только одной живой воды нет, а так все есть, "но, сами понимаете, - в концервах, так как климат здесь суровый".      Макар посмотрел красный безымянный комочек, поздравил родителей... И те, конечно, схватились перед ним - каждый свое доказывать.      - Иван!.. Иванов-то нынче осталось - ты да Ваня-дурачок в сказке. Умру - не дам Ванькой назвать! Сам как Ваня-дурачок...      - Сама ты дура! Счас в этом деле назад повернули, к старому. Посмотри в городах...      Макар весь подобрался, накопился - почуял добычу.      - Спокойно, Иван, - сказал он хозяину. - Не обзывайся. Даже если она тебе законная жена, все равно ты ее не имеешь права дурачить. Она тебе - "Ваня-дурачок", допустим, а ты ей - "несмышленыш мой" или еще как-нибудь. Ласково. Ей совестно станет, она замолчит. А не замолчит - сам замолчи. Скрепись и молчи.      - Иди отсюда, миротворец!      - И меня не надо посылать. Зачем меня посылать? Ты меня послушай, постарайся сперва понять, а потом уж посылай. Ведь я к тебе не с войной пришел, не лиходей я тебе, а по новым законам - твой друг и товарищ. И хочу вам подать добрый совет: назови-ка ты сынка своего Митей - в честь свояка магаданского. Ведь они вам и посылки шлют, и деньжат нет-нет подкинут... А напиши-ка ему, что вот, мол, своячок, в честь тебя сына назвал - Митрием. Он бы где - одну посылку, а тут подумает-подумает да две ахнет. А как же: в честь меня сына назвали - это бо-оль-шое уважение. За уважение люди тоже уважением плотют.      Иван чего-то озверел.      - Иди отсюда, гад подколодный! Чего ты лезешь не в свое дело?!      Макар посмеялся кротко, снисходительно, ласково. Он знал драчливый характер Ивана.      - Ах, пошуметь бы?.. Ах, бы да сейчас развоеваться бы?.. Эх, ты. Ваня и есть.      Иван и в самом деле взял почтальона за шкирку, подвел к двери и дал пинка под зад:      - За совет!      Макар пошагал дальше по улице. Потирал ушибленное место и шептал:      - Нога у дьявола - конская.      И начинал рассказывать встречным:      - Иван Соломин... Зашел к нему, у них пыль до потолка: не могут имя сыну придумать. Я и подскажи им: Митрий. У него свояк в Магадане - Митрий...      Но Макара не хотели слушать - некогда. Да и мало на селе в летнюю пору встречных.      И вот наступало воскресенье. В воскресенье Макар не работал. Он ждал воскресенья. Он выпивал с утра рюмочку-две, не больше, завтракал, выходил на скамеечку к воротам... Была у него такая скамеечка со столиком, аккуратная такая скамеечка, он удобно устраивался - нога на ногу, закуривал и, поблескивая повлажневшими глазами, ждал кого-нибудь.      - Михеевна!.. Здравствуй, Михеевна! С праздничком!      - С каким, Макар?      - А с воскресеньем.      - Господи, праздник!..      - Сын-то не пишет? Что-то давненько я к тебе не заходил.      - Некогда, поди-ка, расписываться-то. Тоже не курорт - шахты-то эти.      - Всем им, подлецам, некогда. Им водку литрами жрать - на это у них есть время. А письмо матери написать - время нет. Пожалуйся на него директору шахты. Хошь, я сочиню? Заказным отправим...      - Ты что, сдурел, Макар? На родного сына стану директору жалиться!      - Можно хитрей сделать. Можно послать телеграмму: мол, беспокоюсь, не захворал ли? Его все равно вызовут...      - Тьфу, дьявол! Тебе что, делать, что ль, нечего, - выдумываешь сидишь?      - А учить подлецов надо, учить.      Старуха, злая, обиженная за сына, шла дальше своей дорогой.      - Боров гладкий, - бормотала она, - ты их нарожай сперва своих, потом жалься. Подымется ли рука-то?      - Человека - пока не стукнет, до тех пор он не поймет, - говорил сам с собой Макар. - На судьбу обижаемся, а она учит, матушка. Учит.      Проходили еще люди. Макар заговаривал со всеми, и все в таком же духе - в воскресном. Подсказывал, как можно теще насолить, как заставить уважать себя дирекцию совхоза. Надо только смелей быть. Выступать подряд на всех собраниях и каждый раз - против. Они сперва окрысятся, попробуют ущемить как-нибудь, а ты на собрании и про это. Важно - не сдаваться. Когда они поймут, что с тобой ничего нельзя сделать, тогда начнут уважать. А то еще и побаиваться станут - грешки-то есть. У кого их нету?      - Дак ведь возьмут да и выгонют.      - А куда выгонять-то? Дальше-то?.. Это ж не с завода.      Где-нибудь часа так в два пополудни к Макару выходил дед Кузьма, выпивоха и правдолюб. Опохмелиться у него никогда денег не было.      - Дай на бутылку. Во вторник поплывем с зятем рыбачить, привезу рыбки.      Макар давал рубль двадцать - на плодово-ягодную. Только просил:      - Приходи здесь пить. А то поговорить не с кем.      Дед приносил бутылку плодово-ягодной, выпивал стакан, и ему сразу легчало.      - Вчерась перебрали с зятем. Тоже лежит мучается.      - Отнеси стаканчик.      - Ничо, оклемается - молодой. Мне этой самому - только-только.      - Жадный.      - Нет, - просто говорил дед.      - А взять-то тоже не на что? Зятю-то.      - Да есть у Нюрки... Она рази даст. Тут хоть подохни. Как жена-то?      - Хворает.      - Ты ее, случаем, не поколачиваешь тайком? - чего она у тебя все время хворает?..      - Ни разу пальцем не тронул. Так - организм слабый.      - Чудной ты мужик, Макар. Не пойму тебя. Нашенских, кто на глазах рос, всех понимаю, а тебя никак не пойму.      - Чем же я кажусь чудной? - искренне интересовался Макар.      - Ну как же? Подошло воскресенье - ты сидишь день-деньской сложа ручки. Люди ждут не дождутся этого воскресенья, чтоб себе по хозяйству чего-нибудь сделать, а тебе вроде и делать нечего.            - А на кой оно мне... хозяйство-то?      - Вот то и чудно-то. Ты из каких краев-то? Или я уж спрашивал?      - Недалеко отсюда. Что мне его, хозяйство-то, в гроб с собой?      - Ну, тебе до гроба ишо... Поживешь. Работа - не бей лежачего. И не совестно ведь! - искренне изумлялся дед. - Неужель не совестно? На тебе же пахать надо, а ты...      - Ни на вот эстолько. - Макар показывал кончик мизинца.      - А почто, например, ты то одно людям говоришь, то другое - совсем наоборот? Чего ты их путаешь-то?      Макар глубокомысленно думал, глядя на улицу, потом говорил. Похоже, всю правду, какую знал про себя.      - Не для этой я жизни родился, дед... Для этой, но гораздо круче умом замешан.      - Для какой же ты жизни?      - Сам не знаю. Вот говоришь - путаю людей. Я сам не знаю, как мне их: жалеть или надсмехаться над ними. Хожу, гляжу - охота помочь советом каким-нибудь... Потом раздумаешься: да пошли вы все!.. Как жили, так и живите - кроты.      - Хм.      - Так вот ходишь неделю, тыкаешься в ихные дела... Потом придет воскресенье, и я вроде отдыхаю. Давайте, думаю, черти, - гните дальше. А я еще какую-нибудь пакость подскажу.      - Во стерьва-то!      - Ей-Богу! А завтра опять пойду по домам, опять полезу с советами. И знаю, что не слушают они моих советов, а удержаться не могу. Мне бы - в большом масштабе советы-то давать, у меня бы вышло. Ну, подучиться, само собой... У меня какой-то зуд на советы. Охота учить, и все, хоть умри.      - Дак и учил бы одному чему, а то, как...      - Да я и хочу! Но ведь я им одно, а они меня по матушке. А то и - по загривку. Ванька вон Соломин... так и пустил с крыльца.      - Ххэ!.. У того не заржавит.      - А я для его же пользы - назови, мол, сыночка-то Митей, в честь свояка, свояк-то в лепешку расшибется - будет посылки слать. Какая ему, дураку, разница - Митя у него будет расти или Ваня? А жить все же маленько полегче было бы - свояк-то на Севере, тыщи ворочает... А так-то я их не презираю, людей-то. Наоборот, мне их жалко.      Старик допивал остатки вина, поднимался.      - И все-таки стерьва ты, - говорил беззлобно. - Путаешь людей.      - Что, пошел?      - Пойду... Зять теперь очухался, погреб небось копает. Он с похмелья злой на работу. Помочь надо. Рыбки-то занесу килограмма два. Во вторник.      - Ладно, сгодится. Я до ухи любитель.      - Спасибо, что выручил.      - Не за что.      Дед уходил. А Макар оставался сидеть на скамеечке, глядел на село, курил.      Иногда из дома выходила больная жена - к теплу, к солнышку. Присаживалась рядышком.      - Вот ведь сколько домов!.. - раздумчиво, не глядя на жену, говорил Макар. - И в каждом дому - свое. А это - только одна деревня. А их, таких деревень-то, по России - ое-ей сколько!..      - Много, - соглашалась жена.      - Много, - вздыхал Макар. - Много. Где же всем поможешь! Завязнешь к чертям... Или - пристукнет где-нито насовсем. А все же жалко дураков...                  Copyright (c) 2001 Электронная библиотека Алексея Снежинского