Василий Шукшин
     
     Охота жить
     
     Поляна на взгорке, на поляне - избушка.
     Избушка - так себе, амбар, рядов в тринадцать-четырнадцать, в одно оконце, без сеней, а то и без крыши. Кто их издревле рубит по тайге?.. Приходят по весне какие-то люди, валят сосняк поровней, ошкуривают... А ближе к осени погожими днями за какую-нибудь неделю в три-четыре топора срубят. Найдется и глина поблизости, и камни - собьют камелек, и трубу на крышу выведут, и нары сколотят - живи не хочу!
     Зайдешь в такую избушку зимой - жилым духом не пахнет. На стенах, в пазах, куржак, в ладонь толщиной, промозглый запах застоялого дыма.
     Но вот затрещали в камельке поленья... Потянуло густым волглым запахом оттаивающей глины; со стен каплет. Угарно. Лучше набить полный камелек и выйти пока на улицу, нарубить загодя дровишек... Через полчаса в избушке теплее и не тяжко. Можно скинуть полушубок и наторкать в камелек еще дополна. Стены слегка парят, тихое блаженство, радость. "А-а!..- хочется сказать.- Вот так-то". Теперь уж везде почти сухо, но доски нар еще холодные. Ничего - скоро. Можно пока кинуть на них полушубок, под голову мешок с харчами, ноги - к камельку. И дремота охватит - сил нет. Лень встать и подкинуть еще в камелек. А надо.
     В камельке целая огненно-рыжая горка углей. Поленья сразу вспыхивают, как береста. Тут же, перед камельком, чурбачок. Можно сесть на него, закурить и - думать. Одному хорошо думается. Темно. Только из щелей камелька светится; свет этот играет на полу, на стенах, на потолке. И вспоминается бог знает что! Вспомнится вдруг, как первый раз провожал девку. Шел рядом и молчал как дурак... И сам не заметишь, что сидишь и ухмыляешься. Черт ее знает - хорошо!
     Совсем тепло. Можно чайку заварить. Кирпичного, зеленого. Он травой пахнет, лето вспоминается.
     ...Так в сумерки сидел перед камельком старик Никитич, посасывал трубочку. В избушке было жарко. А на улице - морозно. На душе у Никитича легко. С малых лет таскался он по тайге - промышлял. Белковал, а случалось, медведя-шатуна укладывал. Для этого в левом кармане полушубка постоянно носил пять-шесть патронов с картечным зарядом. Любил тайгу. Особенно зимой. Тишина такая, что маленько давит. Но одиночество не гнетет, свободно делается; Никитич, прищурившись, оглядывался кругом - знал: он один безраздельный хозяин этого большого белого царства.
     ...Сидел Никитич, курил.
     Прошаркали на улице лыжи, потом - стихло. В оконце вроде кто-то заглянул. Потом опять скрипуче шаркнули лыжи - к крыльцу. В дверь стукнули два раза палкой.
     - Есть кто-нибудь?
     Голос молодой, осипший от мороза и долгого молчания - не умеет человек сам с собой разговаривать.
     "Не охотник",- понял Никитич, охотник не станет спрашивать - зайдет, и все.
     - Есть!
     Тот, за дверью, отстегнул лыжи, приставил их к стене, скрипнул ступенькой крыльца... Дверь приоткрылась, и в белом облаке пара Никитич едва разглядел высокого парня в подпоясанной стеганке, в ватных штанах, в старой солдатской шапке.
     - Кто тут?
     - Человек,- Никитич пожег лучину, поднял над головой.
     Некоторое время молча смотрели друг на друга.
     - Один, что ли?
     - Один.
     Парень прошел к камельку, снял рукавицы, взял их под мышку, протянул руки к плите.
     - Мороз, черт его...
     - Мороз.- Тут только заметил Никитич, что парень без ружья. Нет, не охотник.
     Не похож. Ни лицом, ни одежкой.- Март - он ишо свое возьмет.
     - Какой март? Апрель ведь.
     - Это по-новому. А по-старому - март. У нас говорят: марток - надевай двое порток. Легко одетый.- Что ружья нет, старик промолчал.
     - Ничего,- сказал парень.- Один здесь?
     - Один. Ты уж спрашивал.
     Парень ничего не сказал на это.
     - Садись. Чайку щас поставим.
     - Отогреюсь малость...- Выговор у парня нездешний, расейский. Старика разбирало любопытство, но вековой обычай - не лезть сразу с расспросами - был сильнее любопытства,
     Парень отогрел руки, закурил папироску.
     - Хорошо у тебя. Тепло.
     Когда он прикуривал, Никитич лучше разглядел его - красивое бледное лицо с пушистыми ресницами. С жадностью затянулся, приоткрыл рот - сверкнули два передних золотых зуба. Оброс. Бородка аккуратная, чуть кучерявится на скулах... Исхудал... Перехватил взгляд старика, приподнял догорающую спичку, внимательно посмотрел на него. Бросил спичку. Взгляд Никитичу запомнился: прямой, смелый... И какой-то "стылый" так - определил Никитич. И подумал некстати: "Девки таких любят".
     - Садись, чего стоять-то?
     Парень улыбнулся:
     - Так не говорят, отец. Говорят - присаживайся.
     - Ну, присаживайся. А пошто не говорят? У нас говорят.
     - Присесть можно. Никто не придет еще?
     - Теперь кто? Поздно. А придет, места хватит.- Никитич подвинулся на пеньке, парень присел рядом, опять протянул руки к огню. Руки - не рабочие. Но парень, видно, здоровый. И улыбка его понравилась Никитичу - не "охальная", простецкая, сдержанная. Да еще эти зубы золотые... Красивый парень. Сбрей ему сейчас бородку, надень костюмчик - учитель, Никитич очень любил учителей.
     - Иолог какой-нибудь? - спросил он.
     - Кто? - не понял парень.
     - Ну... эти, по тайге-то ищут...
     - А-а... Да.
     - Как же без ружьишка-то? Рыск.
     - Отстал от своих,- неохотно сказал парень.- Деревня твоя далеко?
     - Верст полтораста.
     Парень кивнул головой, прикрыл глаза, некоторое время сидел так, наслаждаясь теплом, потом встряхнулся, вздохнул:
     - Устал,
     - Долго один-то идешь?
     - Долго. У тебя выпить нету?
     - Найдется.
     Парень оживился:
     - Хорошо! А то аж душа трясется. Замерзнуть к черту можно. Апрель называется...
     Никитич вышел на улицу, принес мешочек с салом. Засветил фонарь под потолком.
     - Вас бы хошь учили маленько, как быть в тайге одному... А то посылают, а вы откуда знаете! Я вон лонйсь нашел одного - вытаял весной. Молодой тоже. Тоже с бородкой. В одеяло завернулся - и все, и окочурился.- Никитич нарезал сало на краешке нар.- А меня пусти одного, я всю зиму проживу, не охну. Только бы заряды были. Да спички.
     - В избушку-то все равно лезешь.
     - Дак а раз она есть, чего же мне на снегу-то валяться? Я не лиходей себе. Парень распоясался, снял фуфайку... Прошелся по избушке. Широкоплечий, статный. Отогрелся, взгляд потеплел - рад, видно, до смерти, что набрел на тепло, нашел живую душу. Еще закурил одну. Папиросами хорошо пахло. Никитич любил поговорить с городскими людьми. Он презирал их за беспомощность в тайге; случалось, подрабатывал, провожая какую-нибудь поисковую партию, в душе подсмеивался над ними, но любил слушать их разговоры и охотно сам беседовал. Его умиляло, что они разговаривают с ним ласково, снисходительно похохатывают, а сами - оставь их одних - пропадут, как сосунки слепые. Еще интересней, когда в партии - две-три девки. Терпят, не жалуются. И все вроде они такие же, и никак не хотят, чтоб им помогали. Спят все в куче. И ничего - не безобразничают. Доводись до деревенских - греха не оберешься. А эти - ничего. А ведь бывают - одно загляденье: штаны узкие наденет, кофту какую-нибудь тесную, косынкой от мошки закутается, вся кругленькая - кукла и кукла, а ребята - ничего, как так и надо.
     - Кого ищете-то?
     - Где?
     - Ну, ходите-то.
     Парень усмехнулся себе:
     - Долю.
     - Доля... Она, брат, как налим, склизкая: вроде ухватил ее, вроде - вот она, в руках, а не тут-то было.- Никитич настроился было поговорить, как обычно с городскими - позаковырестей, когда внимательно слушают и переглядываются меж собой, а какой-нибудь возьмет да еще в тетрадку карандашиком чего-нибудь запишет. А Никитич может рассуждать таким манером хоть всю ночь - только развесь уши. Свои бы, деревенские, боталом обозвали, а эти слушают. Приятно. И сам иногда подумает о себе: складно выходит, язви тя. Такие турусы разведет, что тебе поп раньше. И лесины-то у него с душой: не тронь ее, не секи топором зазря, а то засохнет, и сам засохнешь - тоска навалится, и засохнешь, и не догадаешься, отчего тоска такая. Или вот: понаедут из города с ружьями и давай направо-налево: трах-бах! - кого попало: самку - самку, самца - самца, лишь бы убить. За такие дела надо руки выдергивать. Убил ты ее, медведицу, а у ей двое маленьких. Подохнут. То ты одну шкуру добыл, а подожди маленько-три будет. Бестолковое дело - душу на зверье тешить.- Вот те и доля,- продолжал Никитич,
     Только парню не хотелось слушать. Подошел к окну, долго всматривался в темень. Сказал, как очнулся;
     - Все равно весна скоро.
     - Придет, никуда не денется. Садись, Закусим чем бог послал.
     Натаяли в котелке снегу, разбавили спирт, выпили. Закусили мерзлым салом. Совсем на душе хорошо сделалось, Никитич подкинул в камелек. А парня опять потянуло к окну. Отогрел дыханием кружок на стекле и все смотрел и смотрел в ночь,
     - Кого ты щас там увидишь? - удивился Никитич. Ему хотелось поговорить.
     - Воля,- сказал парень, И вздохнул. Но не грустно вздохнул. И про волю сказал - крепко, зло и напористо, Откачнулся от окна.
     - Дай еще выпить, отец.- Расстегнул ворот черной сатиновой рубахи, гулко хлопнул себя по груди широкой ладонью, погладил.- Душа просит.
     - Поел бы, а то с голодухи-то развезет.
     - Не развезет. Меня не развезет,- И ласково и крепко приобнял старика за шею.
     И пропел:
     
     А в камере смертной,
     Сырой и холодной,
     Седой появился старик...
     
     И улыбнулся ласково. Глаза у парня горели ясным, радостным блеском.
     - Выпьем, добрый человек.
     - Наскучал один-то,- Никитич тоже улыбнулся. Парень все больше и больше нравился ему. Молодой, сильный, красивый. А мог пропасть,- Так, парень, пропасть можно. Без ружьишка в тайге - поганое дело.
     - Не пропадем, отец. Еще поживем!
     И опять сказал это крепко, и на миг глаза его заглянули куда-то далеко-далеко и опять "остыли"... И непонятно было, о чем он подумал, как будто что-то вспомнил, Но вспоминать ему это "что-то" не хотелось. Запрокинул стакан, одним глотком осушил до дна. Крякнул. Крутнул головой. Пожевал сала. Закурил. Встал - не сиделось. Прошелся широким шагом по избушке, остановился посредине, подбоченился и опять куда-то далеко засмотрелся.
     - Охота жить, отец,
     - Жить всем охота. Мне, думаешь, неохота? А мне уж скоро...
     - Охота жить! - упрямо, с веселой злостью повторил большой красивый парень, не слушая старика.- Ты ее не знаешь, жизнь. Она...- Подумал, стиснул зубы: - Она - дорогуша. Милая! Роднуля моя.
     Захмелевший Никитич хихикнул:
     - Ты про жись, как все одно про бабу.
     - Бабы - дешевки.- Парня накаляло какое-то упрямое, дерзкое, радостное чувство. Он не слушал старика, говорил сам, а тому хотелось его слушать. Властная сила парня стала и его подмывать.
     - Бабы, они... конечно. Но без них тоже...
     - Возьмем мы ее, дорогушу,- парень выкинул вперед руки, сжал кулаки,-возьмем, милую, за горлышко... Помнишь Колю-профессора? Забыла? - Парень с кем-то разговаривал и очень удивился, что его "забыли". - Колю-то!.. А Коля помнит тебя. Коля тебя не забыл.- Он не то радовался, не то собирался кому-то зло мстить.- А я - вот он. Прошу, мадам, на пару ласковых, Я не обижу. Но ты мне отдашь все. Все! Возьму!..
     - Правда, што ли, баба так раскипятила? - спросил удивленный Никитич.
     Парень тряхнул головой:
     - Эту бабу зовут - воля. Ты тоже не знаешь ее, отец, Ты - зверь, тебе здесь хорошо. Но ты не знаешь, как горят огни в большом городе. Они манят. Там милые, хорошие люди, у них тепло, мягко, играет музыка. Они вежливые и очень боятся смерти. А я иду по городу, и он весь мой. Почему же они там, а я здесь? Понимаешь?
     - Не навечно же ты здесь...
     - Не понимаешь.- Парень говорил серьезно, строго.- Я должен быть там, потому что я никого не боюсь. Я не боюсь смерти. Значит, жизнь - моя.
     Старик качнул головой:
     - Не пойму, паря, к чему ты?
     Парень подошел к нарам, налил в стаканы. Он как будто сразу устал.
     - Из тюрьмы бегу, отец,- сказал без всякого выражения.- Давай?
     Никитич машинально звякнул своим стаканом о стакан парня. Парень выпил. Посмотрел на старика... Тот все еще держал стакан в руке. Глядел снизу на парня,
     - Что?
     - Как же это?
     - Пей,- велел парень. Хотел еще закурить, но пачка оказалась пустой.- Дай твоего.
     - У меня листовуха.
     - Черт с ней.
     Закурили. Парень присел на чурбак, ближе к огню.
     Долго молчали.
     - Поймают вить,- сказал Никитич. Ему не то что жаль стало парня, а он представил вдруг, как ведут его, крупного, красивого, под ружьем. И жаль стало его молодость, и красоту, и силу. Сцапают - и все, все псу под хвост: никому от его красоты ни жарко ни холодно. Зачем же она была? - Зря,-сказал он трезво.
     - Чего?
     - Бежишь-то. Теперь не ранешное время - поймают.
     Парень промолчал. Задумчиво смотрел на огонь. Склонился. Подкинул в камелек полено.
     - Надо бы досидеть... Зря.
     - Перестань! - резко оборвал парень. Он тоже как-то странно отрезвел.- У меня своя башка на плечах.
     - Это знамо дело,- согласился Никитич.- Далеко идти-то?
     - Помолчи пока.
     "Мать с отцом есть, наверно,- подумал Никитич, глядя в затылок парню.-Придет-обрадует, сукин сын".
     Минут пять молчали. Старик выколотил золу из трубочки и набил снова. Парень все смотрел на огонь,
     - Деревня твоя - райцентр или нет? - спросил он, не оборачиваясь.
     - Какой райцентр! До району от нас еще девяносто верст. Пропадешь ты. Зимнее дело - по тайге...
     - Дня три поживу у тебя - наберусь силенок,- не попросил, просто сказал.
     - Живи, мне што. Много, видно, оставалось - не утерпел?
     - Много.
     - А за што давали?
     - Такие вопросы никому никогда не задавай, отец.
     Никитич попыхтел угасающей трубочкой, раскурил, затянулся и закашлялся. Сказал, кашляя:
     - Мне што!.. Жалко только. Поймают...
     - Бог не выдаст - свинья не съест. Дешево меня не возьмешь, Давай спать.
     - Ложись. Я подожду, пока дровишки прогорят,- трубу закрыть. А то замерзнем к утру.
     Парень расстелил на нарах фуфайку, поискал глазами, что положить под голову. Увидел на стене ружье Никитича. Подошел, снял, осмотрел, повесил.
     - Старенькое.
     - Ничо, служит пока. Вон там в углу кошма лежит, ты ее под себя, а куфайку-то под голову сверни. А ноги вот сюда протяни, к камельку. К утру все одно выстынет.
     Парень расстелил кошму, вытянулся, шумно вздохнул.
     - Маленький Ташкент,- к чему-то сказал он.- Не боишься меня, отец?
     - Тебя-то,- изумился старик.- А чего тебя бояться?
     - Ну... я ж лагерник. Может, за убийство сидел.
     - За убивство тебя бог накажет, не люди. От людей можно побегать, а от его не уйдешь.
     - Ты верующий, что ли? Кержак, наверно?
     - Кержак!.. Стал бы кержак с тобой водку пить.
     - Это верно. А насчет боженек ты мне мозги не... Меня тошнит от них.-Парень говорил с ленцой, чуть осевшим голосом.- Если бы я встретил где-нибудь этого вашего Христа, я бы ему с ходу кишки выпустил.
     - За што?
     - За што?,. За то, что сказки рассказывал, врал. Добрых людей нет! А он - добренький, терпеть учил. Паскуда! - Голос парня снова стал обретать недавнюю крепость и злость. Только веселости в голосе уже не было.- Кто добрый? Я? Ты?
     - Я, к примеру, за свою жись никому никакого худа не сделал...
     - А зверей бьешь! Разве он учил?
     - Сравнил хрен с пальцем. То - человек, а то - зверь,
     - Живое существо - сами же трепетесь, сволочи.
     Лицо парня Никитич не видел, но оно стояло у него в глазах - бледное, с бородкой; дико и нелепо звучал в теплой тишине избушки свирепый голос безнадежно избитого судьбой человека с таким хорошим, с таким прекрасным лицом.
     - Ты чего рассерчал-то на меня?
     - Не врите! Не обманывайте людей, святоши. Учили вас терпеть? Терпите! А то не успеет помолиться и тут же штаны спускает - за бабу хляет, гадина. Я бы сейчас нового Христа выдумал: чтоб он по морде учил бить. Врешь? Получай, сука, погань!
     - Не поганься,- строго сказал Никитич.- Пустили тебя, как доброго человека, а ты лаяться начал. Обиделся - посадили! Значит, было за што. Кто тебе виноват?!
     - М-м.- Парень скрипнул зубами. Промолчал.
     - Я не поп, и здесь тебе не церква, чтобы злобой своей харкать. Здесь - тайга: все одинаковые. Помни это. А то и до воли своей не добежишь - сломишь голову. Знаешь, говорят: молодец - против овец, а спроть молодца - сам овца. Найдется и на тебя лихой человек. Обидишь вот так вот - ни за што ни про што, он тебе покажет, где волю искать.
     - Не сердись, отец,- примирительно сказал парень.- Ненавижу, когда жить учат, Душа кипит! Суют в нос слякоть всякую, глистов: вот хорошие, вот как жить надо. Ненавижу! - почти крикнул.- Не буду так жить. Врут! Мертвечиной пахнет! Чистых, умытых покойничков мы все жалеем, все любим, а ты живых полюби, грязных. Нету на земле святых! Я их не видел. Зачем их выдумывать?! - парень привстал на локоть; смутно - пятном - белело в сумраке, в углу, его лицо, зло и жутковато сверкали глаза.
     - Поостынешь маленько, поймешь: не было ба добрых людей, жись ба давно остановилась. Сожрали бы друг друга или перерезались. Это никакой меня не Христос учил, сам так щитаю. А святых - это верно: нету. Я сам вроде ничо, никто не скажет: плохой или злой там. А молодой был... Недалеко тут кержацкий скит стоял, за согрой, семья жила: старик со старухой да дочь ихная годов двадцати пяти, Они, может, не такие уж старые были, старики-то, а мне казалось тогда - старые. Они цотом ушли куда-то. Ну, дак вот: была у их дочь. Все божественные, спасу нет: от людей ушли, от греха, дескать, подальше. А я эту дочь-ту заманил раз в березник и... это... ла-ла с ей. Хорошая девка была, здоровая. До ребенка дело дошло. А уж я женатый был...
     - А говоришь, худою ничего не делал?
     - Вот и выходит, што я не святой. Я не насильничал, правда, лаской донял, а все одно... дитя-то пустил по свету. Спомнишь-жалко. Большой уж теперь, материт, поди.
     - Жизнь дал человеку - не убил. И ее, может, спас. Может, она после этого рванула от них. А так довели бы они ее со своими молитвами: повесилась бы на суку где-нибудь, и все. И мужика бы ни разу не узнала. Хорошее дело сделал, не переживай.
     - Хорошее или плохое, а было так. Хорошего-то мало, конешно.
     - Там еще осталось?
     - Спиртяги? Есть маленько. Пей, я не хочу больше.
     Парень выпил. Опять крякнул. Не стал закусывать.
     - Много пьешь-то?
     - Нет, это... просто перемерз. Пить надо не так, отец. Надо красиво пить. Музыка... Хорошие сигареты, шампанское... Женщины. Чтоб тихо, культурно.-Парень опять размечтался, лег, закинул руки за голову.- Бардаки презираю. Это не люди - скот. М-м, как можно красиво жить! Если я за одну ночь семь раз заигрывал с курносой - так? - если она меня гладила костлявой рукой и хотела поцеловать в лоб,- я устаю, Я потом отдыхаю, Я наслаждаюсь и люблю жизнь больше всех прокуроров, вместе взятых. Ты говоришь - риск? А я говорю - да. Пусть обмирает душа, пусть она дрожит, как овечий хвост,- я иду прямо, я не споткнусь и не поверну назад.
     - Ты кем работал до этого? - поинтересовался Никитич,
     - Я? Агентом по снабжению. По культурным связям с зарубежными странами. Вообще я был ученый. Я был доцентом на тему: "Что такое колорадский жук и как с ним бороться",- Парень замолчал, а через минуту сонным голосом сказал: - Все, отец... Я ушел.
     - Спи.
     Никитич пошуровал короткой клюкой в камельке, набил трубочку и стал думать про парня. Вот тебе и жизнь - все дадено человеку: красивый, здоровый, башка вроде недурная... А... что? Дальше что? По лесам бегать? Нет, это город их доводит до ручки. Они там свихнулись все. Внуки Никитича - трое - тоже живут в большом городе. Двое учатся, один работает, женат. Они не хвастают, как этот, но их тянет в город. Когда они приезжают летом, им скучно. Никитич достает ружья, водит в тайгу и ждет, что они просветлеют, отдохнут душой и проветрят мозги от ученья. Они притворяются, что им хорошо, а Никитичу становится неловко: у него больше ничего нет, чем порадовать внуков. Ему тяжело становится, как будто он обманул их. У них на уме один город. И этот, на нарах, без ума в город рвется. На его месте надо уйти подальше, вырыть землянку и пять лет не показываться, если уж сидеть невмоготу стало. А он снова туда, где на каждом шагу могут за шкирку взять. И ведь знает, что возьмут, а идет... "Что за сила такая в этом городе! Ну ладно, я - старик, я бывал там три раза всего, я не понимаю... Согласен, Там весело и огней много. Но раз я не понимаю, так я и не хаю. Охота там? На здоровье, а мне здесь хорошо. Но так получается, что они приходят оттуда и нос воротят: скучно, тоска. Да присмотрись хорошенько! Ты же увидеть-то ничего не успел, а уж давай молоть про свой город. А посмотри, как, к примеру, муравей живет. Или - крот. Да любая животина!.. Возьми приглядись для интереса. А потом думай: много ты про жизнь знаешь или нет? Вы мне - сказки про город?.. А если я начну рассказывать, сколько я знаю! Но меня не слушают, а на вас глаза пялят - городской. А мне хрен с тобой, что ты городской, что ты штиблетами по тротуару форсишь. Дофорсился вот: отвалили лет пятнадцать, наверно, за красивую-то жизнь. Магазин, наверно, подломил, не иначе. Шиканул разок - и загремел. И опять на рога лезет. Сам! Это уж, значит, не может без города. Опять на какой-нибудь магазин нацелился. Шампанское... а откуда оно, шампанское-то, возьмется? Дурачье... Сожрет он вас, город, с костями вместе. И жалко дураков. И ничего сделать нельзя. Не докажешь".
     Дрова в камельке догорели. Никитич дождался, когда последние искорки умерли в золе, закрыл трубу, погасил фонарь, лег рядом с парнем. Тот глубоко и ровно дышал, неловко подвернув под себя руку. Даже не шевельнулся, когда Никитич поправил его руку.
     "Намаялся,-подумал Никитич.-Дурило... А кто заставляет? Эх, вы!!"
     ...За полночь на улице, около избушки, зашумели. Послышались голоса двух или трех мужчин.
     Парень рывком привстал - как не спал.
     Никитич тоже приподнял голову.
     - Кто это? - быстро спросил парень.
     - Шут их знает.
     Парень рванулся с нар - к двери, послушал, зашарил рукой по стене - искал ружье. Никитич догадался,
     - Ну-ка, не дури! - прикрикнул негромко.- Хуже беды наделаешь,
     - Кто это? - опять спросил парень.
     - Не знаю, тебе говорят.
     - Не пускай, закройся.
     - Дурак. Кто в избушке закрывается? Нечем закрываться-то. Ложись и не шевелися.
     - Ну, дед!..
     Парень не успел досказать. Кто-то поднялся на крыльцо и искал рукой скобу. Парень ужом скользнул на нары, еще успел шепнуть:
     - Отец, клянусь богом, чертом, дьяволом: продашь... Умоляю, старик. Век...
     - Лежи,- велел Никитич.
     Дверь распахнулась.
     - Ага! - весело сказал густой бас. - Я же говорил: кто-то есть, Тепло, входите!
     - Закрывай дверь-то! - сердито сказал Никитич, слезая с нар. - Обрадовался тепло! Расшиперься пошире - совсем жарко будет.
     - Все в порядке,- сказал бас,- И тепло, и хозяин приветливый.
     Никитич засветил фонарь.
     Вошли еще двое. Одного Никитич знал: начальник районной милиции. Его все охотники знали: мучил охотничьими билетами и заставлял платить взносы.
     - Емельянов? - спросил начальник, высокий упитанный мужчина лет под пятьдесят.- Так?
     - Так, товарищ Протокин.
     - Ну вот!.. Принимай гостей.
     Трое стали раздеваться.
     - Пострелять? - не без иронии спросил Никитич. Он не любил этих наезжающих стрелков: только пошумят и уедут.
     - Надо размяться маленько. А это кто? - Начальник увидел парня на нарах.
     - Иолог,- нехотя пояснил Никитич.- От партии отстал.
     - Заблудился, что ли?
     - Но.
     - У нас что-то неизвестно. Куда ушли, он говорил?
     - Кого он наговорит! Едва рот разевал: замерзал. Спиртом напоил его - щас спит как мертвый.
     Начальник зажег спичку, поднес близко к лицу парня, У того не дрогнул ни один мускул. Ровно дышал.
     - Накачал ты его.- Спичка начальника погасла.- Что же у нас-то ничего не известно?
     - Может, не успели еще сообщить? - сказал один из пришедших.
     - Да нет, видно, долго бродит уже. Не говорил он, сколько один ходит?
     - Нет,- ответствовал Никитич.- Отстал, говорит. И все.
     - Пусть проспится. Завтра выясним. Ну что, товарищи: спать?
     - Спать,- согласились двое.- Уместимся?
     - Уместимся,- уверенно сказал начальник.- Мы прошлый раз тоже впятером были. Чуть не загнулись к утру: протопили, да мало. А мороз стоял - под пятьдесят.
     Разделись, улеглись на нарах. Никитич лег опять рядом с парнем, Пришлые поговорили немного о своих районных делах и замолчали. Скоро все спали.
     ...Никитич проснулся, едва только обозначилось в стене оконце. Парня рядом не было, Никитич осторожно слез с нар, нашарил в кармане спички. Еще ни о чем худом не успел подумать. Чиркнул спичкой... Ни парня нигде, ни фуфайки его, ни ружья Никитича не было. Неприятно сжало под сердцем. "Ушел. И ружье взял".
     Неслышно оделся, взял одно ружье из трех, составленных в углу, пощупал в кармане патроны с картечью. Тихо открыл дверь и вышел.
     Только-только занимался рассвет. За ночь потеплело. Туманная хмарь застила слабую краску зари. В пяти шагах еще ничего не было видно. Пахло весной.
     Никитич надел свои лыжи и пошел по своей лыжне, четко обозначенной в побуревшем снегу.
     - Сукин ты сын, варнак окаянный,- вслух негромко ругался он.- Уходи, пес с тобой, а ружье-то зачем брать! Што я тут без ружья делать стану, ты подумал своей башкой? Што я, тыщи, што ли, большие получаю,- напасаться на вас на всех ружьями? Ведь ты же его, поганец, все равно бросишь где-нибудь. Тебе лишь бы из тайги выйти... А я сиди тут сложа ручки без ружья. Ни стыда у людей, ни совести.
     
     Помаленьку отбеливало.
     День обещал быть пасмурным и теплым.
     Лыжня вела не в сторону деревни.
     
     - Боишься людей-то? Эх, вы... "Красивая жись". А последнее ружьишко у старика взять - это ничего, можно. Но от меня ты не уйде-ешь, голубчик. Я вас таких семерых замотаю, хоть вы и молодые.
     Зла большого у старика не было. Обидно было: пригрел человека, а он взял и унес ружье. Ну не подлец после этого!
     Никитич прошел уже километра три. Стало совсем почти светло; лыжня далеко была видна впереди.
     - Рано поднялся. И ведь как тихо сумел!
     В одном месте парень останавливался закурить: сбочь лыжни ямка - палки втыкал, На снегу крошки листовухи и обгоревшая спичка.
     - И кисет прихватил! - Никитич зло плюнул.- Вот поганец так поганец! - Прибавил шагу.
     ...Парня Никитич увидел далеко в ложбине, внизу.
     Шел парень дельным ровным шагом, не торопился, но податливо. За спиной - ружье.
     - Ходить умеет,- не мог не отметить Никитич.
     Свернул с лыжни и побежал в обход парню, стараясь, чтоб его скрывала от него вершина длинного отлогого бугра. Он примерно знал, где встретит парня: будет на пути у того неширокая просека. Он пройдет ее, войдет снова в чащу... и, тут его встретит Никитич.
     - Щас я на тебя посмотрю,- не без злорадства приговаривал Никитич, налегая вовсю на палки.
     Странно, но ему очень хотелось еще раз увидеть прекрасное лицо парня. Что-то было до страсти привлекательное в этом лице. "Может, так и надо, что он рвется к своей красивой жизни. Что ему тут делать, если подумать? Засохнет. Жизнь, язви ее, иди разберись".
     У просеки Никитич осторожно выглянул из чащи: лыжни на просеке еще не было - обогнал. Быстро перемахнул просеку, выбрал место, где примерно выйдет парень, присел в кусты, проверил заряд и стал ждать. Невольно, опытным охотничьим глазом осмотрел ружье: новенькая тулка, блестит и резко пахнет ружейным маслом. "На охоту собирались, а не подумали: не надо, чтоб ружье так пахло. На охоте надо и про табачок забыть, и рот чаем прополоскать, чтоб от тебя не разило за версту, и одежду лучше всего другую надеть, которая на улице висела, чтоб жильем не пахло. Охотники-горе луковое".
     Парень вышел на край просеки, остановился. Глянул по сторонам. Постоял немного и скоро-скоро побежал через просеку. И тут навстречу ему поднялся Никитич.
     - Стой! Руки вверьх! - громко скомандовал он, чтоб совсем ошарашить парня.
     Тот вскинул голову, и в глазах его отразился ужас. Он дернулся было руками вверх, но узнал Никитича. - Говоришь: не боюсь никого, - сказал Никитич, - а в штаны сразу наклал.
     Парень скоро оправился от страха, улыбнулся обаятельной своей улыбкой немножко насильственно.
     - Ну, отец... ты даешь. Как в кино... твою в душу мать. Так можно разрыв сердца получить.
     - Теперь, значит, так,- деловым тоном распорядился Никитич, - ружье не сымай, а достань сзади руками, переломи и выкинь из казенника патроны. И из кармана все выбрось. У меня их шешнадцать штук оставалось. Все брось на снег, а сам отойди в сторону. Если задумаешь шутки шутить, стреляю, Сурьезно говорю.
     - Дошло, батя. Шутить мне сейчас что-то не хочется.
     - Бесстыдник, ворюга.
     - Сам же говорил: погано в лесу без ружья.
     - А мне тут чо без его делать?
     - Ты дома.
     - Ну, давай, давай. Дома, Што у меня дома-то - завод, што ли?
     Парень выгреб из карманов патроны - четырнадцать: Никитич считал. Потом заломил руки за спину; прикусив нижнюю губу, внимательно глядел на старика. Тот тоже не сводил с него глаз: ружье со взведенными курками держал в руках, стволами на уровне груди парня.
     - Чего мешкаешь?
     - Не могу вытащить...
     - Ногтями зацепи... Или постучи кулаком по прикладу.
     Выпал сперва один патрон, потом второй.
     - Вот. Теперь отойди вон туда.
     Парень повиновался.
     Никитич собрал патроны, поклал в карманы полушубка.
     - Кидай мне ружье, а сам не двигайся.
     Парень снял ружье, бросил старику.
     - Теперь садись, где стоишь, покурим. Кисет мне тоже кинь. И кисет спер...
     - Курить-то охота мне,
     - Ты вот все - мне да мне. А про меня, черт полосатый, не подумал! А чего мне-то курить?
     Парень закурил.
     - Можно я себе малость отсыплю?
     - Отсыпь. Спички-то есть?
     - Есть.
     Парень отсыпал себе листовухи, бросил кисет старику. Тот закурил тоже. Сидели шагах в пяти друг от друга.
     - Ушли эти?.. Ночные-то.
     - Спят. Они спать здоровы. Не охотничают, а дурочку валяют. Погулять охота, а в районе у себя не шибко разгуляешься - на виду. Вот они и идут с глаз долой.
     - А кто они?
     - Начальство... Заряды зря переводют,
     - М-да...
     - Ты чо же думал: не догоню я тебя?
     - Ничего я не думал. А одного-то ты знаешь. Кто это? По фамилии называл... Протокин, что ли.
     - В собесе работает. Пенсию старухе хлопотал, видел его там...
     Парень пытливо посмотрел на старика:
     - Это там, где путевки на курорт выписывают?
     - Ага.
     - Темнишь, старичок. Неужели посадить хочешь? Из-за ружья...
     - На кой ты мне хрен нужен - сажать? - искренне сказал Никитич.
     - Продай ружье? У меня деньги есть.
     - Нет,- твердо сказал Никитич.- Спросил бы с вечера - подобру, может, продал бы. А раз ты так по-свински сделал, не продам.
     - Не мог же я ждать, когда они проснутся.
     - На улицу бы меня ночью вызвал: так и так, мол, отец: мне шибко неохота с этими людьми разговаривать. Продай, мол, ружье - я уйду. А ты... украл. За воровство у нас руки отрубают.
     Парень положил локти на колени, склонился головой на руки. Сказал глуховато:
     - Спасибо, что не выдал вчера.
     - Не дойдешь ты до своей воли все одно.
     Парень вскинул голову:
     - Почему?
     - Через всю Сибирь идти - шутка в деле!
     - Мне только до железной дороги, а там поезд. Документы есть. А вот здесь без ружья... здесь худо. Продай, а?
     - Нет, даже не упрашивай.
     - Я бы теперь новую жизнь начал... Выручил бы ты меня, отец...
     - А документы-то где взял? Ухлопал, поди, кого-нибудь?
     - Документы тоже люди делают.
     - Фальшивые. Думаешь, не поймают с фальшивыми?
     - Ты обо мне... прямо как родная мать заботишься. Заладил, как попугай: поймают, поймают. А я тебе говорю: не поймают.
     - А шампанскую-то на какие шиши будешь распивать?.. Если честно-то робить пойдешь.
     - Сдуру я вчера натрепался, не обращай внимания. Захмелел.
     - Эх, вы...- Старик сплюнул желтую едкую слюну на снег.- Жить бы да жить вам, молодым... А вас... как этих... как угорелых по свету носит, места себе не можете найти. Голод тебя великий воровать толкнул? С жиру беситесь, окаянные. Петух жареный в зад не клевал...
     - Как сказать, отец...
     - Кто же тебе виноватый?
     - Хватит об этом,- попросил парень.- Слушай...- Он встревоженно посмотрел на старика. - Они ж сейчас проснутся, а ружья - нет. И нас с тобой нет... Искать кинутся.
     - Они до солнышка не проснутся.
     - Откуда ты знаешь?
     - Знаю. Они сами вчера с похмелья были. В избушке теплынь: разморит - до обеда проспят. Им торопиться некуда.
     - М-да...-грустно сказал парень,-Дела-делишки.
     Повалил вдруг снег большими густыми хлопьями - теплый, тяжелый.
     - На руку тебе.- Никитич посмотрел вверх.
     - Что? - Парень тоже посмотрел вверх.
     - Снег-то... Заметет все следы.
     Парень подставил снегу ладонь, долго держал. Снежинки таяли на ладони.
     - Весна скоро...- вздохнул он.
     Никитич посмотрел на него, точно хотел напоследок покрепче запомнить такого редкостного здесь человека.
     Представил, как идет он один, ночью... без ружья.
     - Как ночуешь-то?
     - У огня покемарю... Какой сон.
     - Хоть бы уж летом бегали-то. Все легше,
     - Там заявок не принимают - когда бежать легче. Со жратвой плохо. Пока дойдешь от деревни до деревни, кишки к спине прирастают. Ну ладно. Спасибо за хлеб-соль. - Парень поднялся. - Иди, а то проснутся эти твои... Старик медлил.
     - Знаешь... есть один выход из положения,- медленно заговорил он.- Дам тебе ружье. Ты завтра часам к двум, к трем ночи дойдешь до деревни, где я живу...
     - Ну?
     - Не понужай. Дойдешь. Постучишь в какую-нибудь крайную избу: мол, ружье нашел... или... нет, как бы придумать?.. Чтоб ты ружье-то оставил. А там от нашей деревни прямая дорога на станцию - двадцать верст. Там уж не страшно. Машины ездют. К свету будешь на станции.Только там заимка одна попадется, от нее, от заимки-то, ишо одна дорога влево пойдет, ты не ходи по ей - это в район. Прямо иди.
     - Отец...
     - Погоди! Как с ружьем-то быть? Скажешь: нашел - перепужаются, искать пойдут. А совсем ружье отдавать жалко. Мне за него, хоть оно старенькое, три вот таких не надо,- Никитич показал на новую переломку.
     Парень благодарно смотрел на старика и еще старался, наверно, чтобы благодарности в глазах было больше.
     - Спасибо, отец,
     - Чего спасибо? Как я ружье-то получу?
     Парень встал, подошел к старику, присел рядом.
     - Сейчас придумаем... Я его спрячу где-нибудь, а ты возьмешь потом.
     - Где спрячешь?
     - В стогу каком-нибудь, недалеко от деревни,
     Никитич задумался.
     - Чего ты там разглядишь ночью?.. Вот ишо: постучишь в крайную избу, спросишь, где Мазаев Ефим живет. Тебе покажут. Это кум мой, К Ефиму придешь и скажешь: стретил, мол, Никитича в тайге, он повел иологов в Змеиную согру. Патроны, мол, у него кончились, а чтоб с ружьем зря не таскаться, он упросил меня занести его тебе. И чтоб ждали меня к послезавтрему! А што я повел иологов, пусть он никому не говорит. Заработает, мол, придет - выпьете вместе, а то старуха все деньги отберет сразу. Запомнил? Щас мне давай на литровку - а то от Ефима потом не отвяжешься - и с богом. Патронов даю тебе... шесть штук. И два картечных - на всякий случай. Не истратишь - возле деревни закинь в снег подальше, Ефиму не отдавай - он хитрый, зачует неладное. Все запомнил?
     - Запомнил. Век тебя не забуду, отец.
     - Ладно... На деревню держись так: солнышко выйдет-ты его все одно увидишь - пусть оно сперва будет от тебя слева. Солнышко выше, а ты его все слева держи. А к закату поворачивай, чтоб оно у тебя за спиной очутилось, чуток с правого уха. А там - прямо. Ну, закурим на дорожку... Закурили.
     - Сразу как-то не о чем стало говорить. Посидели немного, поднялись.
     - До свиданья, отец, спасибо.
     - Давай.
     И уж пошли было в разные стороны, но Никитич остановился, крикнул парню:
     - Слышь!.. А вить ты, парень, чуток не вляпался: Протокин-то этот - начальник милиции. Хорошо, не разбудил вчерась... А то бы не отвертеться тебе от него - дошлый, черт.
     Парень ничего не говорил, смотрел на старика.
     - Он бы щас: откуда? куда? Никакие бы документы не помогли.
     Парень промолчал.
     - Ну шагай.- Никитич подкинул на плече чужое ружье и пошел через просеку назад, к избушке. Он уже почти прошел ее всю, просеку... И услышал: как будто над самым ухом оглушительно треснул сук. И в то же мгновение сзади, в спину и в затылок, как в несколько кулаков, сильно толканули вперед. Он упал лицом в снег. И ничего больше не слышал и не чувствовал. Не слышал, как закидали снегом и сказали: "Так лучше, отец. Надежнее".
     ...Когда солнышко вышло, парень был уже далеко от просеки. Он не видел солнца, шел, не оглядываясь, спиной к нему. Он смотрел вперед.
     Тихо шуршал в воздухе сырой снег.
     Тайга просыпалась.
     Весенний густой запах леса чуть дурманил и кружил голову.