Юрий Яковлевич ЯКОВЛЕВ
     
     ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ НЕБО
     
     Избранное
     (выборочно)
     
     Художник Б. Кыштымов
     
     ________________________________________________________________
     
     СОДЕРЖАНИЕ:
     
     Ю. Яковлев. Немного о себе
     
     РАССКАЗЫ
     
     Где начинается небо
     Часовой Петров
     Где стояла батарея
     Забор с голубым глазом
     Салют
     Я иду за носорогом
     Семен-полосатый
     
     
     ________________________________________________________________
     
     
     Р А С С К А З Ы
     
      ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ НЕБО  ЧАСОВОЙ ПЕТРОВ  ГДЕ СТОЯЛА БАТАРЕЯ
      ЗАБОР С ГОЛУБЫМ ГЛАЗОМ  САЛЮТ  Я ИДУ ЗА НОСОРОГОМ
      "СЕМЕН-ПОЛОСАТЫЙ"
     
     
     НЕМНОГО О СЕБЕ
     
     Каждый день моего детства был связан с мамой. Озабоченная и радостная, спокойная и печальная, она всегда была рядом. Она вела нас с сестрой через трудную жизнь, создавая на нашем пути теплое, незамерзающее течение. В последний раз я видел маму на запасных путях Московского вокзала, у воинского эшелона. Я был подстрижен под машинку, но форму еще не получил. Это было в ноябре 1940 года, за полгода до начала войны. Мне было тогда восемнадцать лет.
     Мама погибла во время блокады Ленинграда летом 1942 года. Я был далеко от Ленинграда. Моя младшая сестра осталась одна.
     Есть люди, которые удивительно скрупулезно помнят свою жизнь. Их память высвечивает в далеком детстве стройную цепь существенных и несущественных событий. Не берусь соперничать с ними. Мое детство хранится в моих рассказах. Оно звучит в них, как эхо. То громче, то слабее. Многие свои незабытые переживания я передал и продолжаю передавать героям своих рассказов.
     Очень хорошо помню запах свежего кумача. Стою на сцене вместе с другими ребятами и, запинаясь от волнения, произношу слова торжественного обещания: "Я - юный пионер Советского Союза..." Потом мне повязывают красный галстук, и я вдыхаю в себя неповторимый, радостный запах кумача. Тогда еще не было шелковых пионерских галстуков...
     Помню морозный декабрьский день, когда весь Ленинград вышел на улицы и замер в скорбном молчании. Самый любимый ленинградцами человек - Сергей Миронович Киров - погиб от руки врага... Еще помню приезд в Ленинград испанских детей - маленьких республиканцев. Мы встречали их в порту. Они спускались по трапу, держа у правого плеча сжатый кулак. И мы тоже сжимали кулаки и подносили их к плечу: "Рот фронт! Но пассаран!". Некоторых детей сносили с корабля на носилках: они были ранены.
     Так надвигалась война. Сквозь время и сквозь страны она грозно и неумолимо приближалась к нашей земле, к нашей жизни. Моя юность связана с войной, с армией. Шесть лет я был рядовым солдатом.
     Война была одна, но у каждого человека - своя военная дорога. Не все дороги прошли через всю войну... Многие обрывались задолго до Дня Победы. Я был зенитчиком, и наша шестая батарея стояла под Москвой, у деревни Фуники. Враг был еще далеко от Москвы, а мы уже вели бой. Каждый день были налеты вражеской авиации. Рвались бомбы. Свистели осколки. Мы были на местах. Мы вели огонь. Когда сам стреляешь, не так страшно. Наша батарея стояла перед противотанковым рвом, и наши пушки были без колес: у нас не было возможности отступать и не было мысли об отступлении. С каждым днем фронт приближался. В самый критический момент немцы были от нас в нескольких километрах. И между нами и гитлеровцами не было ни одного пехотинца. В эти дни я подал заявление в партию.
     Мы знали, что из-за леса вот-вот выползут немецкие танки. На брустверах наших орудийных двориков лежали ящики с бронебойными снарядами. Неожиданно через наши головы ударили "катюши". Началось наступление наших войск.
     И еще я писал стихи. Первое стихотворение я написал еще в школе. На смерть Пушкина.
     Война превратила мои детские упражнения в страсть. Я почувствовал, как велика сила поэзии, когда она вплотную соприкасается с жизнью.
     Писал стихи, когда удавалось и где удавалось. Чаще ночью, при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Иногда пристраивался рядом с сапожником в его крохотной землянке. Всю войну был активным военкором газеты "Тревога". В газете часто печатались мои стихи, очерки и материалы о боевом опыте зенитчиков. Помню, как-то после войны в одной статье в "Правде" были приведены стихи неизвестного солдатского поэта:
     
     Пройдут года, и вот однажды вечером
     Вдруг спросит дочка, перестав играть:
     "А верно, мама, ты была ефрейтором.
     И не боялась из ружья стрелять?"
     
     Ты дочку приласкаешь и пригреешь.
     Посадишь на колени и тогда
     Расскажешь ей про нашу батарею.
     Про всех про нас, про трудные года...
     
     Расскажешь ей, как мерзла на разведке.
     Как исправляла линию в метель.
     Покажешь ей со звездочкой беретку
     И старую, потертую шинель.
     
     А дочка тихой и серьезной станет.
     Потертую пилотку теребя.
     И вдруг пилотку на себя натянет.
     Чтоб быть хоть чуть похожей на тебя.
     
     Это были мои стихи. Они были напечатаны в нашей фронтовой "Тревоге". Война вывела меня на ближние подступы к литературе.
     Есть события, которые время делает более значимыми и зримыми, поворачивает новыми неожиданными гранями. Такова война для тех, кто пережил ее. Может быть, потому о войне я и начал писать через много лет после того дня, когда отгремел салют Победы.
     В Литературный институт имени Горького я пришел еще в солдатской шинели. Через несколько лет в "Знамени" появились циклы моих армейских стихов, тепло напутствуемых Николаем Семеновичем Тихоновым. Тогда же началось мое знакомство с Михаилом Аркадьевичем Светловым. Несколько лет он был моим добровольным наставником. Моим мастером в детской поэзии была Агния Львовна Барто. Она же выступала моим оппонентом, когда я защищал диплом в институте. Институт окончил в 1952 году, уже будучи автором нескольких книг, членом Союза писателей. Старая шинелька, которую я еще долго носил после армии, сносилась. Военная жизнь осталась позади. Началась новая жизнь.
     Моя первая книга называлась "Наш адрес". Она вышла в 1949 году в Детгизе - в издательстве, которое стало для меня родным домом и сыграло немалую роль в моей жизни. "Наш адрес" - была детской книгой:
     
     Наш адрес необычный:
     Живем мы за рекой,
     У площади Черничной.
     В проезде Земляничном.
     На улице Грибной
     
     Моя вторая книга называлась "В нашем полку". В ней были собраны взрослые стихи - стихи об армии, о вчерашней войне. С первых своих шагов в литературе я писал для взрослых и для детей, о детстве и о войне - о том, что сам пережил и что знал. И с тех пор остаюсь верен этим горизонтам жизни.
     В детстве я не отличался трудолюбием. Трудолюбивым меня сделала поэзия, позднее - проза. Для меня литература была и остается не только работой, но и страстью, которая взяла верх над всем остальным.
     Как я жил? Сотрудничал в газетах и журналах и ездил по стране. Был на строительстве Волго-Донского канала и Сталинградской ГЭС, в колхозах Винницкой области и у нефтяников Баку, участвовал в учениях Прикарпатского военного округа и шел на торпедном катере по пути дерзкого десанта Цезаря Куникова; стоял ночную смену в цехах Уралмаша и пробирался плавнями Дуная с рыбаками, возвращался к руинам Брестской крепости и изучал жизнь учителей Рязанской области, встречал в море флотилию "Слава" и бывал на погранзаставах Белоруссии. И встречался с ребятами в школах, библиотеках, детских домах - во всех уголках страны. И всегда стремился не "собирать материал", а пожить жизнью своих героев.
     В 1960 году в "Огоньке" появился мой первый рассказ "Станция Мальчики". Это был переходный момент в моей творческой жизни. Я стал прозаиком.
     Нет, я не изменил поэзии. Поэтические образы перекочевали из стихов в рассказы, а ритмы стихов сменили ритмы прозы. Не мыслю себе рассказа без внутреннего ритма, без строгого построения, без поэтической атмосферы.
     Кто был тем стрелочником, который вдруг перевел в моей жизни стрелку с пути поэзии на путь прозы? Может быть, мой замечательный сосед "по лестнице" Рувим Исаевич Фраерман и его поразительная "Дикая собака динго"?.. Или просто пришло время: "Года к презренной прозе клонят..." Рассказы я пытался писать и раньше и даже выпустил две тоненькие книжки ("Пост номер один" и "Созвездие паровозов"), но по собственному суровому счету все началось со "Станции Мальчики". Вслед за этим рассказом появился рассказ "Мальчик с коньками", ставший верным спутником многих моих книг.
     В жизни писателя всегда большую роль играет поддержка журнала, газеты, издательства. Сознание того, что кто-то ждет твои произведения, радуется твоим удачам, хочет помочь тебе встретиться с читателями, имеет большое значение. В моей новой "прозаической" судьбе такую роль сыграл "Огонек", а затем "Известия".
     Я всегда любил животных: собак, лошадей, коров. И кошек. И зверей, которые сидят в клетке, но которых так мучительно хочется погладить и почесать за ушком. В последнее время у меня появилось немало (но и немного!) рассказов, связанных с животными. А все началось с того, что в доме сперва появилась одна собака: Динго - Доня, Донюшка. Потом - тринадцать щенков. Потом из тринадцати с нами осталась Эгри - Люля, Люлечка. Эти две собаки как бы открыли мне путь ко всем зверям. Потом был Зной. А теперь рядом со мной огромный и прекрасный Гвидон. Я глубже и сильнее стал любить мир живых существ. В моей жизни собака - новый, с ее помощью открытый, горизонт жизни. Новая запевшая струна. Новые переживания, страдания и радости. Я убежден, что тот, кто любит собак или других животных, как правило, больше любит людей.
     Есть писатели, которые стесняются называться "детскими". Я - детский писатель и горжусь этим званием. Я люблю своих маленьких героев и своих маленьких читателей. Мне кажется, что между ними нет границ и я как бы одним рассказываю о других. В детях я всегда стараюсь разглядеть завтрашнего взрослого человека. Но и взрослый человек для меня начинается с детства. Я не очень-то люблю таких людей, которых невозможно представить себе детьми. Мне кажется, что в настоящем человеке до последних его дней сохраняется драгоценный запас детства. Самое чистое и самое самобытное в человеке связано с детством. А мудрость, ум, глубина чувств, верность долгу и многие другие замечательные качества взрослого человека никогда не вступают в противоречие с его неприкосновенным запасом детства.
     Я уверен, что так же думал и Лев Кассиль.
     Дом Льва Абрамовича Кассиля был для меня и для моих друзей-писателей своего рода университетом, а хозяин дома - нашим учителем, наставником, вдохновителем. У Кассиля мы учились не только писать, мы учились писательскому отношению к жизни. Некоторые считают, что писатель должен изучать жизнь. Это неверно. Не изучать, а жить. Жить, не отстраняясь от людских забот, тревог, трудностей. Быть не зрителем, а активным участником. Кассиль был для меня больше, чем учитель, и больше, чем друг...
     В 1972 году мне исполнилось пятьдесят лет. Меня наградили орденом Трудового Красного Знамени.
     Но жизнь писателя измеряется не годами, а книгами.
     И вот на моем столе лежит основательный томик в красном тесненом переплете "Золотой библиотеки" - "Багульник". Сюда вошло все лучшее, что я написал к этому времени. "Багульник" - не только итог моей работы, но и символ моего представления о людях, моих открытий: сухие, невидные прутики багульника могут неожиданно расцвести нежными цветами. Мои герои - мои бесценные прутики багульника!
     Всю жизнь я занимаюсь поиском героев. И они помогают мне своими удивительными судьбами.
     Старые артисты Мгебров и Чекан рассказали мне о своем сыне Коте - о маленьком ленинградском Гавроше и помогли мне воссоздать картину героического времени. Так появились повесть и фильм "Был настоящим трубачом".
     Аркадия Обранта я не застал в живых, но его воспитанники помогли мне воскресить удивительную военную историю, когда юные танцоры ленинградского Дворца пионеров из блокадного города приехали со своим учителем на фронт и дали там три тысячи концертов. Так родилась повесть "Балерина политотдела" и фильм "Мы смерти смотрели в лицо". Жизнь замечательной героини войны Клавдии Ильиничны Шаликовой легла в основу повести "Девушка из Бреста" и фильма - "Колыбельная для мужчин". Юные участники обороны Брестской крепости, ныне взрослые люди, помогли мне написать повесть и сценарий фильма "Дочь командира". Подвиг ленинградского школьника, комсорга класса. Гены Кегелиса воплотился в повесть "Трудная коррида"... Этот перечень можно продолжить.
     Когда была война, то казалось, что вспуганные взрывами птицы улетели на другую планету и никогда не вернутся. Но нет, не улетели птицы на другую планету, не увяла трава, не пересохли реки. И кроме тишины после выстрела, когда человек прислушивается к своей боли, есть ласковая тишина леса, когда слышишь свое сердце. Но почему голос зарянки напоминает мне сверлящий свист пули, а треснувшая сухая ветка настораживает, как поступь врага?
     Нет на свете ничего страшнее забвения. Забвение - ржавчина памяти, она разъедает самое дорогое.
     Я не могу не писать о войне, хотя от минувших грозных лет меня отделяет все больший и больший пласт времени. Я как бы остаюсь в строю. И когда на поверке звучит мое имя, отзываются мои военные книги: "Где стояла батарея", "Реликвия", "Позавчера была война", "Колыбельная для мужчин", "Жить нам суждено"...
     И все-таки самое интересное, самое важное время для писателя - сегодняшний день, со всеми его проблемами, тревогами и радостями. И появляются короткие повести о сегодняшних ребятах и юношах - о тревожном, трудном возрасте, когда решается участь будущего человека ("Девочка, хочешь сниматься в кино?", "Травести", "Автопортрет", "Трудная коррида", "Дочь преферансиста", "Иван-виллис"...).
     Я много езжу по свету. Но результатом этих поездок пока явились лишь два рассказа: "Учитель истории" (Югославия) и "Воспоминания о корове" (Америка). Мне не очень-то пишется на чужой земле. Единственно, что по-настоящему чувствую в зарубежных поездках - острую любовь к Родине и мучительную тоску по ней.
     Большое место в моей жизни занимает работа в кинематографе. У меня за спиной несколько полнометражных художественных фильмов: "Пущик едет в Прагу", "Первая Бастилия", "Всадник над городом", "Мы с Вулканом", "Красавица". С большим увлечением я работаю на студии мультипликационных фильмов. "Белая шкурка", "Умка", "Бабушкин зонтик", мне думается, - самые удачные из мультфильмов, снятых по моим сценариям.
     Есть вещи, которые на первый взгляд не кажутся в одном ряду. Любовь к родной природе, к земле, ко всему живому, что пробивает себе путь к жизни, - эта любовь кажется очень далекой от войны, от подвигов, от смерти. Но добро должно быть сильным, мужественным, оно должно быть под надежной защитой - только тогда оно победит и восторжествует. Вот почему мои рассказы о войне, и рассказы о детях, и рассказы о четвероногих друзьях стоят в одном ряду, дополняют друг друга и служат одному делу.
     Когда я смотрю на большую могучую реку, меня всегда интересует робкий, едва заметный ручеек, который дает ей начало. И я пришел к простой истине, что любовь к Родине начинается с любви к матери. А человек начинается с его отношения к матери. И все лучшее, что в человеке, достается ему от матери.
     
     Ю р и й  Я к о в л е в
     
     
     ГДЕ НАЧИНАЕТСЯ НЕБО
     
     Я встретил его после дождя на асфальте. Он шел прихрамывая, и на коленке у него была ссадина, запекшаяся, как сургучная печать. Плоские, стоптанные сандалии были похожи на черепах. В руке он держал веревку, к которой была привязана серая тряпка. Тряпка волочилась по мокрому асфальту, и невозможно было догадаться, для чего она предназначена.
     - Что это у тебя за тряпка? - спросил я, шагая рядом с мальчиком.
     - Это не тряпка, - отозвался низкий голос. - Это парашют.
     - Парашют?
     Теперь я разглядел, что серая тряпка была маленьким куполом, а веревка оказалась стропами, скрученными жгутом. Я спросил мальчика:
     - Почему ты тащишь его по мокроте?
     - Так... - пробурчал он и поднял глаза.
     Большие темные зрачки уставились на меня. Они излучали незамутненный блеск, какой после дождя появляется у листьев, у крыш, у дороги. Белков почти не было видно - одни зрачки. Они изучали меня.
     - Ты его с крыши сбрасывал? - И я кивнул на забрызганный грязью мокрый парашют.
     - Нет, из окна.
     - А груз какой был?
     - Груз? - Он с недоумением посмотрел на меня. - Я сам... прыгал.
     - Парашют-то мал для тебя.
     - А где я возьму большой? - Теперь он смотрел на меня насмешливо, как на несмышленыша. - За простыню всыплют по первое число. Мне и за наволочку всыпали...
     Я обратил внимание, что по краям купола болтаются завязки, мокрые и тонкие. Парашют и в самом деле был сделан из наволочки и когда-то был белым. Мальчик поймал мой критический взгляд.
     - Можно и с маленьким прыгать... если небо, - сказал он в защиту своего парашюта.
     - Если небо? - переспросил я.
     - Я ведь прыгал с первого этажа, там неба нет, - пояснил мальчик.
     - А на пятом этаже есть небо?
     - Я не прыгал с пятого этажа... пока.
     Я покосился на коленку с алой сургучной печатью и ощутил жутковатый холодок, который бывает, когда стоишь у края пропасти или у перил высокого моста. Я потер затылок рукой и тут же поймал на себе взгляд больших темных зрачков.
     - А ты никогда не прыгал с парашютом? - спросил он меня, как равного.
     - Нет, - как равный, ответил я и почувствовал что-то вроде стыда перед маленьким спутником. И, чтобы окончательно не пасть в его глазах, сказал: - В твои годы прыгал... с зонтиком.
     - Пробовал, - понимающе кивнул мальчик. - Зонтик наизнанку вывернулся.
     Я вспомнил, что мой прыжок с зонтиком закончился так же, и про себя обрадовался:
     - Вот-вот! Мне еще влетело за зонтик.
     - Так ведь за все влетает, - сказал мальчик и зашаркал сандалиями по асфальту.
     Некоторое время мы шли молча. Я ощущал превосходство маленького парашютиста и старался понять, откуда оно берется. Может быть, сила этого малыша в том, что он свободен от множества страхов, которые с годами приходят к взрослым людям? Вероятно, я шел слишком быстро, потому что услышал за спиной знакомый низкий голос:
     - Не беги.
     - Ноге больно?
     - Нет, сандалины спадают.
     Я оглянулся. Он стоял на асфальте и прижимал к себе мокрую плоскую сандалию. В руках у мальчика она еще больше напоминала панцирь черепахи.
     - Надень, - сказал я.
     - Лучше так, - отозвался мальчик и снял вторую.
     Из-за редких, выдохшихся туч выглянуло солнце. Оно крепко припекало, и над асфальтом появился теплый голубоватый пар. Наверное, очень приятно ходить босиком по теплому асфальту, от которого идет пар. Наволочный парашют по-прежнему тащился за моим маленьким спутником.
     - Что думаешь делать? - Я кивнул на парашют.
     - Еще прыгну... Только он не действует без неба.
     - А где начинается небо?
     Он ничего не ответил. Задрал голову и посмотрел ввысь. Небо было глубоким и синим. Оно струилось, и обрывки туч плыли быстро, как по течению. Мальчик проводил глазами тучи, и его взгляд скользнул по макушкам высоких сосен, по конькам крыш. Взгляд опускался все ниже, ниже и останавливался на маленьком парашюте.
     Мальчик наклонился и поднял с земли забрызганный грязью купол. Он скрутил его, и на асфальт потекли мутные струйки воды. Он выжимал парашют, как выжимают рубаху или трусы. Потом перебросил его через плечо. Этот жест означал, что не все потеряно, что парашют, сделанный из наволочки, может еще пригодиться.
     - Пока, - сказал он и быстро зашагал обратно.
     У него был такой решительный вид, что я забеспокоился, не заберется ли он на высокую крышу и не сиганет ли вниз, чтобы еще раз испытать парашют, который действует только в небе?
     - Постой! - крикнул я.
     Он нехотя остановился.
     - Ты куда?
     Он уловил в моем голосе тревогу, но продолжал держать себя независимо:
     - Некогда мне. Меня Игорек ждет.
     - А прыгать не будешь... с крыши?
     - Парашют мокрый.
     Он почувствовал, что я боюсь. Ему не пришло в голову, что я боюсь за него. Он решил, что я просто боюсь. Сам по себе. Зрачки насмешливо сузились и заблестели сильней.
     Я неожиданно почувствовал, где начинается небо. Не на гребне крыши и не в синих струях, по которым плывут облака. Оно берет начало совсем близко от земли - на первом этаже или на уровне плеча. Начинается в бесстрашном сердце и простирается до тучи или до звезд, смотря куда его поднимет сердце.
     - Игорек ждет. Я пойду. Ладно?
     Он нетерпеливо почесывал коленку и прижимал локтем сандалины.
     Я кивнул головой. Он быстро зашагал по пятнистому, просыхающему асфальту, над которым дрожал голубоватый пар. Я молча пошел следом за ним, чтобы лучше запомнить, где начинается небо.
     
     
     ЧАСОВОЙ ПЕТРОВ
     
     Эта ночь началась неудачно. Задул сильный северный ветер. Он леденил лицо и проникал в каждую щелочку караульного тулупа. Тулуп бесцветный и потертый, как бубен. Ветер пробил его и добрался до самых лопаток. Петров ежился, сопел, сердито отворачивался от ветра. И тут заныла старая рана. Она ныла где-то в глубине, глухо и невнятно. Ее разбудил тот же неотступный ночной ветер. Собственно, раны давно уже не было и осколок удалили из бедра в медсанбате, когда кончился бой, остались только светлый неровный рубец и боль, оживавшая в ненастную погоду.
     Петрову захотелось растереть ноющее бедро, но рука налилась тяжестью, и ее трудно было сдвинуть с места. "Поноет и сама перестанет", - подумал Петров и повернулся плечом к ветру. Им овладела тяжелая, глухая усталость. Раньше он вроде не замечал ее, а сегодня ночью почувствовал, что устал от бессонницы, от холода, от тягучего хода времени.
     Петров сидел на ящике у закрытых дверей магазина. Он ночной сторож. Каждый вечер приходит сюда и сидит до утра, натянув поглубже солдатскую ушанку со следом от звездочки. Соседние магазины охраняют старухи. Неподвижные, закутанные, зимой и летом в больших подшитых валенках. Петрову немного обидно, что такое важное дело, как пост, доверяют старухам. Они наверняка спят. А он, Петров, всегда бодрствует.
     Один только раз за всю жизнь он уснул на посту... Это случилось в начале войны. Он стоял в стороне от огневой позиции, у артпогребка. Людей не хватало, и пост был двухсменный и круглосуточный. Петров прямо-таки изголодался по сну. А вокруг была непроглядная мгла, и было одинаково не видно - что с открытыми глазами, что с закрытыми. Он нашел какой-то закуток, и ему стало тепло. Это тепло подвело его. Предало. Он закрыл глаза и помимо своей воли забылся в сладком, липком сне. Он спал всего несколько минут. Но ему показалось, что этот сон длился очень долго и что вся батарея уже знает: Петров уснул на посту. Теперь его наверняка отдадут под трибунал. Он представил себе, как у него отбирают карабин, кинжальный штык с ножнами, медные карандашики запалов. Снимают ремень и ведут через огневую позицию. И он не может поднять глаза на товарищей... Он стоял перед артпогребком и ждал, когда за ним придут. Он не искал оправдания, а судил себя сам. Жестоко. По всей строгости. Как чужой.
     Его никто не отдал под трибунал. Никто не знал, что Петров спал на посту. Пришла смена. Заспанный сержант привел его в землянку и, кивнув на топчан, сказал:
     - Спи. Через два часа снова вкалывать.
     Петров, как на незнакомого, посмотрел на сержанта и лег на солому.
     Сегодня, кряхтя и поеживаясь, не в силах растереть ноющую рану, он думал о своей позорной ночи. Ему и сейчас было стыдно. Он все еще продолжал находиться под судом и следствием у самого себя.
     Петров всю жизнь стоял на посту. Всюду, где командованию нужно было учредить пост. Стоял молоденьким красноармейцем на срочной службе и пожилым приписником на трех войнах. Он охранял людей, технику, снаряды. А теперь стережет бочки с сельдью, мешки с крупой. И нет у него никакого оружия. Только в сухом шершавом кулаке зажат жестяной свисток с горошиной.
     Он снова задумался и увидел себя зеленым бойцом, молодым, необученным. Тогда его в первый раз в жизни поставили на пост. Помкомвзвода с тремя треугольниками в петлицах подвел его к длинному пустому складу для боеприпасов и, как по написанному, проговорил:
     - Пост номер три. На охране и обороне находятся: склад, два огнетушителя и противопожарный инвентарь. Повтори.
     И молодой Петров сбивчивым от волнения голосом стал повторять:
     - "Пост номер три. На охране и обороне..."
     Ему казалось, что вместе с помкомвзвода он совершает что-то необыкновенно важное и таинственное, от чего зависит безопасность страны.
     - "...склад, два огнетушителя, противопожарный инвентарь..."
     Он повторил все, боясь пропустить хотя бы слово.
     - Склад опечатан, - предупредил его командир. - Будешь сдавать пост - чтоб печать была на месте.
     Стыдно признаться, но, когда Петров остался один, ему стало страшно. Ночь обступила его со всех сторон, и ему казалось, что кто-то подстерегает его, крадется, хочет сорвать печать или похитить огнетушитель. Выставив вперед винтовку с примкнутым штыком, Петров шел к огнетушителям, в темноте пересчитывал их и бегом возвращался к дверям склада, чтобы никто не успел сорвать печать...
     Что ты будешь делать с этим старым тулупом! Шерсть внутри свалялась и запросто пропускает ветер. Надо будет поговорить с завмагом, может, выпишет новый тулуп.
     Петров сплюнул от досады и попытался встать, чтобы немного размяться. Но у него не вышло. Ноги не послушались. Тогда он выставил вперед нижнюю губу и стал дышать на окоченевший нос. Дыхание было пропитано махорочной горечью, но тепла в нем было мало. Его боевые товарищи, бабки-сторожихи, убрали голову в плечи и были похожи на черепах. Небось спят, старые черепахи, в овчинных панцирях. А может быть, бодрствуют. Просто клюют носом. Петров насмехался над ними, но в глубине души уважал их за то, что они, старухи, несут солдатскую службу не в пример многим молодым. Он откашлялся и снова стал обходить свои далекие посты. Он вспомнил, как задолго до войны стоял на посту у знамени в артиллерийских лагерях. Стоять полагалось по стойке "смирно", ни одного движения. А его ели комары. Они были какие-то особенно кусачие и злые. И нельзя было протянуть руку, чтобы размазать их по щеке.
     А еще был случай в темную дождливую ночь. Петров услышал, как к его посту кто-то приближается.
     - Стой! Кто идет?!
     Никто не отозвался, а шаги зазвучали отчетливей.
     - Стой! Кто идет?!
     Ни ответа, ни привета. Петров для острастки лязгнул затвором и звонко крикнул:
     - Стой! Стрелять буду!
     А шаги звучали. И он выстрелил. В воздух. И тогда послышался удаляющийся конский топот. Это колхозная лошадь зашла в расположение части.
     Когда Петров вспоминает эту историю, то всегда улыбается и ехидно подергивает щекой. Сейчас щека так замлела, что не смогла пошевелиться. И реагировала на эту смешную историю полной неподвижностью.
     Тот Петров, молодой, необученный, был так далеко от этого, сидящего на ящике у магазина, что представлялся ему самому другим человеком. Сторож относился к нему снисходительно, прощал легкомыслие и огрехи. Он испытывал к молодому Петрову чувства, похожие на отцовские.
     До чего сегодня трудная ночь! Поскорей бы она миновала! Который час? У Петрова никогда в жизни не было часов. Но за долгие годы своей караульной службы он научился безошибочно определять ход времени. Словно внутри у него появились часы с вечным заводом. Сегодня с этими часами творилось что-то неладное. Разладились. И старик как бы заблудился в ночи, сбился со счета. А ветер все дул и дул.
     Старый тулуп стал так сильно давить на плечи, словно кто-то цепкий и тяжелый навалился на Петрова сзади, сжал его так, что перехватило дух, и стал гнуть, гнуть. И нет у старого часового сил, чтобы сбросить с себя эту страшную тяжесть. Он обмяк. Плечи опустились. Руки повисли. Веки стали медленно наползать на глаза. Петров почувствовал, что засыпает. Неужели сон подловил его, как тогда, в ненастную ночь, у артпогребка? Ну нет! Теперь Петров не тот: не сдастся предательскому сну. Главное - не дать закрыться глазам. Ни на мгновение.
     Он сидел неподвижно, мучительно удерживая тяжелые веки. Эти веки весили сейчас много пудов, и от напряжения у старика даже появилась одышка. Он уже ничего не вспоминал, ни о чем не думал. Он забыл о старой занывшей ране и не чувствовал холода. Из последних сил боролся он с предательским сном, и глаза его слабо сверлили темноту.
     Утром его застали неподвижно сидящим на ящике. Решили, что старик уснул. Но когда легонько потрясли его за плечо, голова в солдатской ушанке упала набок. Петров был мертв. Он отстоял свою последнюю смену и умер великой смертью солдата.
     
     
     ГДЕ СТОЯЛА БАТАРЕЯ
     
     Сперва я не понял, что заставило меня остановиться перед зданием школы и внимательно посмотреть по сторонам. Вокруг стояли новые, необжитые дома. Подошвы пешеходов не успели обшаркать асфальт, и он был свежим и пористым, как чернозем. Хотя школа стояла в новорожденном районе Москвы и я попал сюда впервые, но по каким-то неуловимым признакам мне показалось, что я давно знаю это место.
     Я остановил бегущего парня, который чуть не сбил меня с ног, и спросил:
     - Что здесь было раньше?
     - Пустырь, - нехотя ответил он, собираясь бежать.
     - А до пустыря?
     - Барак.
     - А до барака?
     Он на мгновение задумался, метнул в меня недовольный взгляд и выпалил:
     - Ничего не было!
     Парень заторопился дальше, а я остался перед зданием школы. Память напряженно работала, будто решала сложную задачу со многими неизвестными. И тут мой взгляд задержался на группе старых тополей. Они стояли в конце улицы, метрах в двухстах от школы. Могучие стволы с темной ребристой корой клонились к земле, а от клейкой зелени долетал острый горьковатый аромат. Эти тополя заставили меня вздрогнуть. Возле них рухнул сбитый самолет. Один тополь обгорел. Мы его спилили. На дрова. Я вспомнил. Здесь была шестая батарея.
     Я сразу представил себе огневую позицию. Четыре круглых орудийных окопа, расположенных трапецией. Невысокие насыпи брустверов. И длинные зеленые стволы зенитных орудий, которые то поднимались над землей, то уходили под землю. Я представил себе низкие дымы землянок. Холодную тяжесть снарядов. Удары в медную гильзу перед боем...
     В школе зазвенел звонок. Его дребезжащий звук вырвался наружу, и сразу послышался топот бегущих ног. Так мы бежали по тревоге к орудиям.
     Здесь тогда не было ни школы, ни домов, ни асфальтов. Было поле. Вдалеке лес. А большие старые тополя - они и тогда были старыми - стояли на краю деревни. Еще за нашей спиной протянулся глубокий противотанковый ров. Батарея стояла впереди. Наши орудия были без колес: лафетов на колесах не хватало, а в расчеты командования не входило какое-либо передвижение орудий противовоздушной обороны. Но мы двигались. Мы с неимоверной быстротой приближались к фронту. Вернее, фронт приближался к нам. Каждый вечер в одно и то же время прилетали "юнкерсы", и начинался бой. От выстрелов большие тяжелые пушки вздрагивали всем телом, как живые, а длинные стволы откатывались с поразительной легкостью. Иногда вблизи батареи падали бомбы, иногда с неба устремлялись раскаленные нити трассирующих пуль. Фашисты огрызались.
     Я медленно обошел здание школы. Деревни не было и в помине. А лес, может быть, и был, но его скрыли новые дома. Я узнавал самую землю, на которой была огневая позиция шестой батареи. Землю и небо - голубое, в редких волнообразных облаках. Небо было таким же, только рядом с облаками часто чернели клубки разрывов.
     В ноябре сорок первого года фронт вплотную подошел к нашей батарее. Настал момент, когда между нами и фашистами не осталось ни одной роты, ни одного нашего бойца. Теперь немцы летали без всякого расписания - днем и ночью. В перерывах между налетами мы настороженно присматривались к лесу. Оттуда в любую минуту могли выползти немецкие танки. Что может сделать одинокая зенитная батарея против лавины танков? Но у нас на брустверах лежали ящики с бронебойными снарядами. И за нами была Москва.
     Мы были очень молодыми. Мы привыкли к мысли, что кто-то старший позаботится о нас, выручит в трудную минуту, не даст погибнуть в неравном бою нам и нашим орудиям. И мы не ошиблись в своей юношеской вере. Однажды на исходе холодного дня над нами пролетели странные огненные снаряды.
     Впереди раздался нарастающий грохот. Вспыхнуло небо. Это у старых тополей ударили "катюши". Они били через наши головы по немцам...
     Я ходил по школьному двору и все пытался отыскать место, где стояло мое орудие. Теперь ни асфальт, ни клумбы, ни само здание школы не могли мне помешать отыскать окоп моего орудия. Я ориентировался по старым тополям и чувствовал себя уверенно. Окоп оказался под крыльцом школы.
     Я стал медленно подниматься по ступеням, а навстречу мне бежали ребята. Они спешили поскорее очутиться на улице и не обращали на меня никакого внимания. Они не знали про шестую батарею и про окоп моего орудия. Я поднялся на крыльцо и увидел себя молоденьким красноармейцем в короткой шинели с полевыми петлицами, в серой шапке из "рыбьего меха", со звездочкой над переносицей.
     А дети не замечали красноармейца. Они бежали на улицу. Они не знали, что бегут по брустверу орудийного окопа.
     Я вспомнил, как после победы увозили орудия. Они трудно поддавались, словно за годы войны пустили корни, вросли в землю. Круглые орудийные окопы долго стояли пустыми. Они были похожи на гнезда, из которых улетели птицы. А я еще долгое время по-своему ориентировался в Москве. Когда мне называли адрес, в уме прикидывал: "Это возле первой батареи", "это где-то в районе седьмой". Постепенно окопы, похожие на гнезда, стали исчезать. Их сровняли с землей.
     Потом огневые позиции превратились в строительные площадки. Вместо стволов зениток над ними поднялись стрелы кранов. Снова стали рыть. На этот раз котлованы. Но старая карта боевого порядка полка долго оставалась в моей памяти. И часто, проезжая мимо какой-нибудь бывшей батареи, я думал: "Пушек не видно, потому что появились высокие дома, но если обойти дома..."
     Теперь, стоя на крыльце школы, построенной на огневой позиции шестой батареи, я испытывал чувство неловкости оттого, что не сразу признал свое старое поле боя. Мне захотелось, чтобы отныне все знали: здесь стояла шестая батарея. Я поймал за руку пробегавшего мальчишку и спросил его:
     - Ты знаешь, что здесь было раньше?
     Он удивленно выкатил на меня глаза и сказал:
     - Школа.
     - Да нет! - почти крикнул я. - Здесь была шестая батарея. Сто второго...
     Он не понял меня и спросил:
     - Шестая "А" или шестая "Б"?
     Я растерянно посмотрел на мальчика, и он, видимо желая помочь мне, сказал:
     - Может быть, вы ищите сто вторую школу?
     Мне захотелось сказать мальчику: "Я ищу не сто вторую школу, а сто второй зенитно-артиллерийский полк". Но я промолчал. Я промолчал, и мне стало стыдно своего молчания. Я сильнее сжал руку мальчика и сказал:
     - Здесь стояла моя батарея. Мы били по фашистским самолетам, которые летели к Москве.
     - Здесь? - Мальчик удивленно посмотрел на крыльцо и потрогал рукой перила.
     - Да, да, здесь. - Я почувствовал, что он не верит мне.
     Не может поверить, потому что в его представлении на этом месте всегда стояла школа. И никакой шестой батареи...
     Я разжал руку. Мальчик убежал.
     И я понял, что не смогу успокоиться, пока не сумею убедить этого мальчика и всех его товарищей, что здесь в годы войны стояла шестая батарея. И потому теперь стоит школа.
     
     
     ЗАБОР С ГОЛУБЫМ ГЛАЗОМ
     
     Я шел вдоль бесконечного голубого забора и постукивал палкой по теснинам. Теснины были сухие, некрашеные и серебрились на солнце, а от ударов звучали на разные лады, как клавиши ксилофона.
     Неожиданно откуда-то раздался голос:
     - Тише ты!
     Голос остановил меня. Я огляделся. Никого вокруг не было. Я снова ударил по забору. И забор недовольно крикнул:
     - Тебе же сказали!
     Вот тебе и говорящий забор. Я стал внимательно рассматривать его и в одной из тесин обнаружил дыру от выпавшего сучка. Из этой дыры на меня смотрел большой внимательный глаз.
     Оказывается, забор не только разговаривал, но и смотрел.
     - Ты кто такой? - спросил я.
     Глаз моргнул, словно огонек погас и зажегся снова.
     - Гоша, - ответил он.
     Я приблизился к глазу и стал его рассматривать. В самом центре его горела черная точка - зрачок. Она была окружена голубовато-черным райком, а дальше шла ясная, без единого пятнышка голубизна. Казалось, это было маленькое голубое небо с маленьким черным солнцем, но это черное солнце излучало свет, ровный, спокойный. А вокруг черного солнышка была солнечная корона, состоящая из маленьких кристалликов.
     - Что ты смотришь на меня? - спросил глаз. - То палкой бил, то смотришь.
     Он моргнул, и черное солнышко уменьшилось, словно глаз прицеливался.
     - Никогда не видел заборов с глазами, - пробормотал я.
     - Покажи свою собаку, - попросил глаз - Гоша.
     - Смотри на здоровье, - ответил я, и тут только смекнул, что собака ниже глаза, и я отошел с ней подальше от забора, чтобы глаз мог рассмотреть ее.
     - Ты старый, и у тебя мало волос, - сказал глаз. Он, оказывается, рассматривал меня. - А я думал, что ты мальчишка... раз бьешь палкой по забору.
     Голос у Гоши был густой, низкий, при этом мальчик слегка шепелявил, вероятно, у него не хватало зубов.
     Я спросил:
     - Зубы-то у тебя есть?
     - Есть, - ответил он. - Есть зубы. Только впереди двух нет.
     - А ты откуда взялся? - спросил я.
     - Я в детском саду, - объяснил глаз. - Нас вывезли.
     Глаз моргнул. Забор был большой и плотный. Он был безжизненный, но глаз оживлял его. Маленького голубого глаза хватало на такой большой забор.
     - Больше не буду бить по забору палкой, - сказал я.
     - Жаль, что ты старый, - отозвался глаз. - Со старым неинтересно играть. Ты давно уже старый?
     Я пожал плечами.
     - У нас тетя Дуся тоже старая. Ей двадцать лет.
     Я усмехнулся.
     - Тебе тоже двадцать? - спросил глаз.
     - Побольше.
     - Ты что - очень старый? - решил глаз.
     - Суди сам.
     - Зато у тебя собака, - утешил меня Гоша. - Как ее зовут?
     - Зной.
     - Зной! - позвал глаз.
     Зной подошел к забору, встал на задние лапы, а передними уперся в тесину. При этом забор скрипнул. Зной стал дышать в глаз.
     - Ты не бойся, - сказал я.
     - Я не боюсь.
     Вот, оказывается, какой бесстрашный глаз у забора.
     - Я когда подрасту, перелезу через забор, - сказал глаз.
     - А я думал - ты сам забор. Забор с голубым глазом. Он, видимо, не понял моей шутки, потому что сказал:
     - У заборов не бывает глаз.
     - А у этого забора есть.
     - Это мой глаз... Я сейчас уйду.
     - Подожди!
     Глаз промолчал. Он внимательно смотрел на меня из своей необычной деревянной глазницы. И я чувствовал неловкость под пристальным взглядом голубого глаза.
     Он вдруг сказал:
     - Отойди в сторону, а то поезд не виден.
     Тут только я уловил дробный звук приближающегося поезда. Я сделал шаг в сторону. Поезд приближался. Он пропел каким-то грустным буйволиным голосом. И сразу замелькали стеклянные квадраты окон. Они мчались мимо забора. И вероятно, в каждом из них отражался голубой глаз.
     Когда поезд промчался и его гул замер за последним вагоном, глаз позвал меня:
     - Ты не ушел?
     - Стою.
     - Стой, стой. Только я тебя не вижу. Покажись.
     Я показался.
     - Тут всегда пасется коза, - сказал мне мальчик. - А сегодня вместо козы - ты.
     - Где же коза?
     - У нее козлята. Она скоро придет с козлятами... А под белым камнем черви для рыбы.
     Действительно, на земле лежал пригретый на солнце белый камень. Я слегка сдвинул его носком ботинка. Все было правильно: под камнем были дождевые черви.
     - А за поездом, - продолжал свой рассказ голубой глаз забора, - лес. Там ночью спит солнце.
     Я удивленно посмотрел на глаз и почувствовал, что от него исходит какое-то трепетное свечение. Глаз освещал мир, и в его свете все вокруг теряло обыденность и становилось прекрасным, начинало жить жизнью, которую наши глаза давно уже не замечали. И я подумал, что в маленькую дырку в заборе этот глаз может увидеть больше, чем мы, взрослые, для которых не существует заборов.
     - Что ты молчишь? - прервал он мое раздумье.
     - Думаю.
     Глаз заморгал. Он не понял слова "думаю". Вероятно, это слово пока что заменяло ему другое слово: "живу".
     - Мой папа живет там, где солнце спит всю зиму, - неожиданно сказал он мне. - Он скоро приедет, и мы пойдем с ним смотреть козлят... козы.
     - Тебе не скучно? - спросил я.
     - Меня скоро спать позовут, - ответил он.
     Видимо, слово "скучно" напоминало ему слово "спать".
     - Я пойду.
     - Подожди.
     Не отпускал меня голубой глаз забора.
     - Подожди, я расскажу тебе про красную шапочку и серого волка.
     - Давай!
     - Волк съел бабушку... А если бы он съел меня, я бы у него в животе проделал дырочку и все видел бы.
     - Это ты здорово придумал!
     - Только волка нет... Но мы с папой найдем волка. Он нас обоих съест. Вот будет весело!
     И глаз засмеялся.
     - Ты приходи, может быть, он и тебя съест. И мы будем вместе смотреть в дырочку... Ты не собираешь косточки от компота?
     Я покачал головой. И тут где-то вдалеке послышался женский голос:
     - Гоша!.. Гоша Савельев!
     Глаз исчез. И сразу забор стал серым, глухим и слепым. Обыкновенным, неодушевленным забором. Без глаз, без голоса. Без мыслей. Только на этом месте осталась дырка, а над ней волокно древесины, изогнутое бровью. А чуть пониже - капля смолы. Засохшая, ставшая серебряной слезой.
     Я подошел ближе, нагнулся и заглянул в дырочку в надежде увидеть хозяина голубого глаза. Но никого не увидел. Передо мной был скучный двор, дом с ровными рядами окон. На земле валялась сломанная лопатка. Подальше, на веревке, сушилось белье: маленькие штанишки и рубашки. Ничего интересного не увидел мой глаз, превратившись в глаз забора. Видимо, забору живется куда интереснее, когда ему на время дарит свой глаз маленький Гоша, у которого не хватает двух передних зубов и который вместо слова "думаю" еще употребляет слово "живу".
     
     
     САЛЮТ
     
     Прохладным майским вечером отец и сын ждали салюта. Сын вскарабкался на подоконник, а отец стоял за его спиной и на всякий случай держал мальчика за лямку штанишек.
     - Скоро? - нетерпеливо спрашивал мальчик и сильнее прижимался носом к стеклу.
     - Скоро, скоро, - отвечал отец и посматривал то на часы, то на небо.
     - Давай откроем окно, - предложил сын.
     - Зачем?
     - Чтобы лучше было слышно.
     - И так услышим.
     Отец присел на край подоконника. Неожиданно мальчик повернулся к нему и спросил:
     - А у дедушки была борода?
     - Нет. Он был молодым.
     - Разве дедушки бывают молодыми?
     - Бывают... стало быть.
     - А усы?
     - Что усы?
     - Усы у него были?
     - Кажется, были.
     - И винтовка была, - произнес мальчик.
     Отец удивленно посмотрел на сына и спросил:
     - Кто это тебе сказал... про винтовку?
     - Знаю. А патроны он тебе дарил?
     - У него не было патронов, когда он уходил на войну.
     - Были. Надо было попросить. Ты не просил?
     Отец ответил не сразу. То ли он подыскивал слова, то ли подумал, почему и в самом деле не просил патронов. Он сказал:
     - Я плохо помню. Когда дедушка уходил, я был таким, как ты.
     Мальчик пропустил его объяснение мимо ушей. И снова спросил:
     - А где дедушка?
     - Он не вернулся с войны.
     - Почему не вернулся?.. Ты напиши ему, пусть возвращается.
     - Туда не ходит почта.
     - А почтальоны... с толстой сумкой на ремне?
     - Не ходят.
     - Может быть, съездим за ним? В воскресенье?
     - Туда не ходят поезда.
     - Поедем на автобусе, а там пешком. Войну посмотрим.
     - Войны давно нет.
     - Когда дедушка вернется?
     - Никогда.
     - Никогда - это долго?
     - Долго.
     - Подождем. Правда?
     - Понимаешь, какое дело, - дедушка погиб.
     - Как погиб?
     - Фашист выстрелил в него, и он упал. Пуля попала в сердце. Вот сюда.
     Отец показал, куда попала пуля, и мальчик долго рассматривал верхний карман пиджака, где отец держал палец. Потом он спросил:
     - Давно?
     - Ну да. Очень давно.
     - Может быть, уже зажило, раз давно?
     - Он уже умер.
     Отец долго не решался произнести это слово, но оно не произвело на мальчика никакого впечатления. И отец удивленно смотрел на сына, словно дожидался, когда наконец слово "умер" дойдет до его сознания. Но мальчик как ни в чем не бывало барабанил пальцами по стеклу. Потом сказал:
     - Все вернулись, и дедушка вернется... попозже. Правда?
     - Ничего ты не понимаешь.
     - Понимаю, понимаю... Он без бороды, но патроны у него были.
     - Сейчас салют начнется. Смотри.
     Вдалеке громыхнули орудия, и тяжелый раскат донесся не до слуха, а ударил прямо в грудь. И сразу по темному небу с треском покатились разноцветные шаровые молнии. И в их коротком сиянии стремительно пронеслись призрачные стаи вспуганных голубей.
     - Кто это стреляет? - спросил мальчик.
     - Солдаты.
     - Которые вернулись?
     - Разные.
     - А почему звенят стекла?
     - Это бьют пушки.
     - С войны?
     - Из пригорода.
     - Нет, они бьют с войны, - стоял на своем мальчик. - Я точно знаю. И та белая ракета тоже с войны. Ты был на войне?
     - Нет, - ответил отец. - Я же был маленьким, как ты.
     - Вот ты и не знаешь, что пушки бьют с войны. Закрой глаза, лучше будет слышно. Бум! Бум! Это дедушка бьет с войны.
     - Пусть будет по-твоему, - тихо сказал отец.
     Но мальчик не слушал его слов.
     - Дедушка потому и не вернулся, чтобы бить из пушки, когда салют. Правда?
     - Правда.
     В комнате было темно. И только огни ракет на несколько мгновений освещали отца и сына то зеленым, то красным, то желтым светом. Над городом гремел салют. Но отец не следил за восходом ракет. Он смотрел на маленькую фигурку, прижавшуюся к стеклу, на сплющенный нос и на широко раскрытые глаза. И отцу казалось, что глаза сына видят то, что он, взрослый человек, никогда не сможет увидеть: они видят войну, видят распаленные лица солдат и дедушку, который не вернулся с войны, чтобы бить из пушек, когда салют.
     
     
     Я ИДУ ЗА НОСОРОГОМ
     
     После лета очень трудно привыкнуть к своему месту за партой. Оно такое тесное и неудобное, что чувствуешь себя как в ботинке, который жмет. И к тому же невозможно дождаться звонка. Может быть, он за лето испортился и звенит так тихо, что его не слышно, и теперь уроку не будет конца?
     "Сложение - вычитание, деление - умножение". Эти слова никак не укладываются в голове, как будто они из другого языка.
     Когда становится совсем скучно, можно повернуть голову к окну и как бы очутиться на улице. Тогда вместо зеленой классной доски увидишь мокрые крыши, трубы, антенны, похожие на букву "Т". Если сложить эти уличные большие буквы, то получится длинное слово из одних "Т": те-те-те-те-те...
     Сейчас на улице идет косой дождь. По стеклу ползут кривые ручейки и можно загадывать, какой из них потечет влево, а какой свернет направо.
     - Алексей Бочаров, куда ты смотришь?
     - А?!
     Он вздрагивает, как разбуженный среди ночи, резко поворачивает голову и с дождливой улицы попадает в сухой класс. Он не моргая смотрит на Валентину Васильевну, сколько хватит сил. За первые числа сентября он успел получить множество замечаний. Будь они круглыми, как камушки, у него раздулись бы карманы от замечаний. Сейчас его опять будут ругать...
     Но Валентина Васильевна неожиданно спросила:
     - Алексей Бочаров, расскажи мне про носорога.
     Он медленно встал, подтянул штаны и задумался. Что можно рассказать о звере, которого не проходили в школе и с которым никогда не встречался? И он выпалил:
     - У носорога вместо носа рог!
     Он был уверен, что ответил правильно. Но Валентина Васильевна покачала головой.
     - Нет, - сказала она, - у носорога есть и нос и рог. А иногда у него даже два рога. Носорог огромный, сильный зверь, но он может испугаться собаки...
     - Собаки? - переспросил Алексей Бочаров.
     - Ну да, собаки. Зато носорог может броситься на танк.
     - На танк?
     Он вытянул губы, словно собирался сыграть на дудочке, и сразу представил себе тяжелый танк с длинной пушкой впереди. На броне намалеван черный крест, потому что танк фашистский. Танк гремит гусеницами и ползет прямо на него. Но тут из зарослей выбегает носорог. Он наскакивает на танк, ударяет его крепким рогом в бок, и огромная грохочущая машина переворачивается вверх тормашками.
     Носорог сразу становится приятен Алексею Бочарову. Зачем только он боится собак, раз ему не страшен танк?
     - Но самые страшные враги носорога, - говорит Валентина Васильевна, - москиты.
     - Это такие комары?
     - Вроде этого, - отвечает учительница и продолжает свой рассказ. - Целые тучи москитов налетают на носорога. Они жалят его со всех сторон. И чтобы спастись от них, зверь бежит к реке и зарывается в прохладную тину.
     - Это хорошо, что есть прохладная тина, - с облегчением говорит Алексей Бочаров.
     Но Валентина Васильевна качает головой:
     - В тине носорога подстерегают пиявки. Сотни пиявок впиваются в его тело...
     - Как же быть?
     Валентина Васильевна молчит. Она тоже не знает, как быть, и пристально смотрит на мальчика. И тут он замечает, что она начинает улыбаться. Незаметно, уголками глаз.
     - Как же быть? - Он торопит учительницу, потому что ему не терпится узнать, как спасти носорога от пиявок.
     - У него есть защитник, верный друг, - доверительно говорит Валентина Васильевна.
     - Слон?
     - Нет, не слон.
     - Тигр?
     - Нет, не тигр.
     Кто же друг носорога, который может одним махом раздавить всех пиявок? Мальчик смотрит в окно, но уже не видит кривых ручейков и не читает длинное слово, состоящее из одних только "Т". Он думает о друге носорога.
     - Его зовут бюфаг, - говорит Валентина Васильевна.
     Алексею Бочарову хочется стукнуть крышкой парты и крикнуть: "Да здравствует бюфаг!" Но он никак не сообразит, что это за зверь. Может быть, он похож на крокодила? А Валентина Васильевна молчит и ничего не говорит о друге - бюфаге. Лишь бы не зазвенел звонок, а то она не успеет...
     - Бюфаг не только спасает носорога от москитов и пиявок, но и предупреждает его об опасности, - говорит Валентина Васильевна и берет в руки мел. - И вот два носорога вышли из зарослей. - Валентина Васильевна написала на доске цифру "2". - В это время бюфаг подал сигнал тревоги: идут бегемоты! В зарослях скрывалось еще пять носорогов, - она написала "5", - а еще три носорога лежали в речном иле. - На доске появилась белая тройка. - Услышав сигнал тревоги, все стадо собралось вместе.
     Что же было дальше? Но вместо того чтобы рассказывать, Валентина Васильевна спросила:
     - Сколько носорогов было в стаде? И на чьей стороне оказалось превосходство, если бегемотов было восемь?
     Ни минуты не раздумывая, Алексей Бочаров окунул перо в чернила и стал записывать историю, которая произошла с носорогами. Надо было скорее собрать все стадо и пересчитать его. Два носорога вышли из зарослей... Если прибавить к ним пятерых, которые не успели выйти, то получится семь носорогов! Но это еще не все. Ведь еще три носорога лежат в речном иле и их жалят пиявки. Если прибавить их к семерым, то получится десять.
     Он старался изо всех сил. Если замешкаться или ошибиться, стадо не успеет собраться вместе и бегемоты одолеют носорогов.
     Носорогов десять, бегемотов восемь. На чьей стороне превосходство? Десять минус восемь равняется два.
     - Валентина Васильевна! - он подскочил с места. - Валентина Васильевна, носорогов больше. Носороги победят!
     
     
     Поздно вечером, когда в доме гасят свет, в комнату входит уличный фонарь. Он высокий, и ему ничего не стоит попасть на второй этаж. Если дует ветер, фонарь качает головой. Когда зимой сыплет снег, фонарь виден еле-еле, и кажется, он перешел на другую сторону и никак не может вернуться на свое место.
     Алексей Бочаров лежал с открытыми глазами, смотрел на фонарь и думал о бюфаге. А потом он увидел его во сне. Это было очень страшное существо с белыми клыками и красным языком, с когтистыми лапами и полосатой шкурой. Что-то вроде тигра. Бюфаг шел по земле и рычал. Он разыскивал друга.
     А носорог в это время стоял по грудь в воде, и из его глаз, как с кончика крана, падали в воду крупные капли. Его жалили пиявки, и ему было нестерпимо больно.
     Но вот показался бюфаг. Он спешил на выручку и ревел. И от этого звериного рева мерзкие пиявки в ужасе попрыгали в реку и забились в темный густой ил. Носорог перестал плакать и с улыбкой зашагал навстречу другу. И они терлись друг о друга боками и урчали от удовольствия.
     
     
     Когда мальчик проснулся, фонаря в комнате уже не было. Он ушел на свое место, а вернее - погас. Вместо фонаря светило красноватое солнце. Оно было похоже на ломтик арбуза, только без зеленой корочки.
     Алексей Бочаров вскочил с постели и в одних трусах побежал к столу, чтобы поскорей нарисовать бюфага, пока не забыл, как он выглядел во сне. Он помнил, какие у зверя клыки и язык, но забыл, какого цвета шкура. А может быть, во сне вообще не было красок: ведь не каждую ночь снятся цветные сны. Под рукой оказался красно-синий карандаш. И он раскрасил бюфага в красный и синий цвета. Нужно было еще нарисовать носорога, но уже не хватало времени. Зато в последнюю минуту он наставил на листе бумаги много-много синих запятых. Это были пиявки, которые с ужасом убегали от бюфага.
     Готовый рисунок он вложил в дневник, чтобы не забыть показать его Валентине Васильевне.
     Он был уверен, что как только начнется урок, Валентина Васильевна заговорит о носороге, вообще на уроке все будут заниматься только носорогом, и это будет очень интересно. И когда Валентина Васильевна сказала: "Алексей Бочаров, к доске", он взял дневник и смело вышел из-за парты. Ему не терпелось рассказать о носороге, и он, не дожидаясь вопроса учительницы, начал отвечать:
     - Носорог - огромный, сильный зверь, но он может испугаться собаки.
     - Очень приятно, - сказала Валентина Васильевна, - а теперь реши пример.
     Он вздохнул и взял в руки мел. Валентина Васильевна продиктовала:
     - Восемьдесят восемь плюс сорок четыре.
     Он вывел на зеленой доске две восьмерки и две четверки и стал думать: "Восемьдесят восемь носорогов повстречали сорок четыре бюфага. Почему так мало бюфагов? Значит, не у каждого носорога есть друг..."
     - Что же ты не решаешь?
     - Сейчас решу.
     "Но если к восьмидесяти восьми носорогам прибавить сорок четыре бюфага, то получится... два пишем, один в уме... то получится... восемь и один - девять... девять и четыре - тринадцать... то получится сто тридцать два неразлучных друга!"
     Он сильнее сжал мелок и написал: "132".
     - Правильно, - сказала Валентина Васильевна, а по ее глазам он понял, что она тоже думает о носорогах.
     Учительница открыла дневник и вдруг удивленно посмотрела на мальчика.
     - Что это такое?
     Он привстал на цыпочки и заглянул через ее плечо.
     - Это бюфаг, - сказал он.
     - Какой же это бюфаг, - не согласилась учительница, - ведь бюфаг - птица.
     - Птица?
     - Ну да, птица.
     Ему сразу стало не по себе, словно он ошибся в друге. Он-то думал, что бюфаг зверь, а тот оказался птицей. Алексей Бочаров опустил голову. Валентина Васильевна положила ему на плечо руку и легонько потрясла его.
     - Ты знаешь, - сказала она тихо, словно хотела доверить ему важную тайну, - бюфаг - очень хорошая птица. Она, как всадник, садится на спину носорогу и на ходу клюет пиявок и москитов. Нарисуй птицу.
     - Нет, - сказал мальчик, - лучше нарисую носорога.
     
     
     В начале года школьная форма очень неудобна: рукава длинны, жесткий воротник колет шею, а штаны только успевай подтягивать - спадают. Каждый с удовольствием надел бы старую форму. Пусть она маловата, пусть коленки и локти протерты и заштопаны, зато в ней чувствуешь себя человеком. Но дома говорят: "Без разговоров!" - и напяливают на тебя новую форму.
     Он сидел в новой куртке и ему хотелось взять ножницы и подрезать рукава, которые доходили до пальцев. Ему было прямо-таки тошно в новой форме, но он стал думать о носороге и в конце концов забыл о форме. А его сосед по парте - Попотенко - сопел и вертелся.
     Волосы Попотенко стояли торчком, а глаза черные. Кажется, из таких глаз вместо слез текут чернила. Попотенко не думал о носороге, и сидеть ему очень тяжело.
     В первом классе Попотенко вообще не досиживал до конца звонка.
     Посредине урока он поднимался и шел к двери.
     - Попотенко, ты куда? - спрашивала его удивленная учительница (тогда еще не было Валентины Васильевны).
     - Я хочу... - хныкал Попотенко и скрывался за дверью.
     А когда он ничего не хотел, то тоже вставал и уходил.
     - Ты куда?
     - Я пошел к бабушке, - отвечал он и шел дальше.
     Ничего нельзя было с ним поделать!
     Теперь Попотенко никуда не уходит. Вырос. Он сидит рядом с Алексеем Бочаровым и пыхтит. И ничего не знает про носорога.
     Алексей Бочаров не смотрит в окно. Нет смысла. Если бы по улицам разгуливали носороги с бюфагами на спине, тогда можно было бы вытянуть шею и даже привстать.
     Хорошо бы встретить носорога, пойти за ним по полям и лесам и почесать его за ухом...
     - Валентина Васильевна, у носорога есть уши? - на всякий случай спросил он.
     - Есть.
     - Большие?
     - Не помню. Честное слово, не помню... Слушай, Алексей Бочаров, сходи в зоологический сад, посмотри, какие уши у носорога.
     
     
     Никогда не надо съедать завтрак после первого урока. Надо сдерживаться, даже если в бумаге завернут бутерброд с вкусной розовой колбасой. Завтрак может пригодиться для более важного дела. Например, для того, чтобы угостить носорога.
     В зоологический сад он шел под дождем. Дождь безжалостно мочил новую форму и тонкими струйками тек за ворот. Но не обязательно обращать на него внимание. Пусть льет. Можно уговорить себя, что никакого дождя нет и над головой не тяжелые тучи, а белые веселые облака. И ничего страшного, что между лопаток течет вода и куртка стала липкой и холодной.
     Когда он добрался до зоологического сада, там уже никого не было. Посетители испугались дождя и разошлись. Остались одни звери. Тигр успел промокнуть, шерсть слиплась на животе и свисала сосульками. А бегемот спрятался от дождя в воду, и только выпуклые, как два бугорка, глаза посматривали, что делается кругом.
     Алексей Бочаров долго бродил по пустым звериным улицам и все искал, на какой улице живет носорог. Ему попадались верблюжьи, слоновьи, птичьи, обезьяньи улицы, а носорожьей все не было.
     Куртка намокла и из серой превратилась в черную. Она прилипла к лопаткам и жгла, как горчичник. И было жутковато оставаться наедине с сотнями зубастых и когтистых зверей, хотя они сидели в клетках.
     
     
     Где же в конце концов живет носорог? Может быть, он открыл клетку и ушел? И теперь разгуливает по трамвайным путям, а дождь стекает по его круглым бокам?
     И вдруг на толстых железных прутьях он увидел две таблички. На одной было написано: "Африканский двурогий носорог по кличке "Носик". На соседней табличке была другая надпись: "Дразнить и кормить зверей строго воспрещается".
     Разве дразнить и кормить одно и то же? Мальчик просунул голову между железными прутьями и стал искать хозяина клетки. Носорог мог и не убегать в город, а забиться куда-нибудь в уголок подальше от дождя.
     Холодные струи текли по спине. Дождь мочил вкусный бутерброд, который мальчик держал в протянутой руке, чтобы угостить носорога.
     А носорог не шел. Тогда Алексей Бочаров решил позвать его по имени.
     - Носик! Носик! - крикнул он и прислушался.
     И вдруг дверь в задней стене клетки открылась, и из нее вышла старушка в синем халате.
     - Чего тебе? - недовольно спросила она.
     - Носорога, - ответил мальчик и от удивления вытянул губы, словно собирался сыграть на дудочке.
     - Носорог болен.
     - Болен? Разве носороги болеют?
     - Все болеют! - отрезала старушка и захлопнула за собой дверь.
     А он все стоял и держал в руке бутерброд. От расстройства он сам стал откусывать от бутерброда, но не чувствовал запаха колбасы, хотя очень ее любил.
     - А где птица бюфаг? - тихо крикнул он вслед старушке.
     Если носорог болен, то, может быть, можно угостить его друга?
     Но старушка больше не появлялась. Наверное, она ушла к больному и поит его горькими лекарствами. А мальчик стоял под дождем и не заметил, как съел бутерброд.
     
     
     Конечно, приятнее ждать хорошего исхода. Но лучше скрепить сердце и приготовиться к худшему. Если носороги такие большие, то болезни их тянутся долго; им куда тяжелее, чем людям.
     Он поднимался по лестнице, когда его окликнула Валентина Васильевна.
     - Алексей Бочаров, ты нарисовал носорога?
     Мальчик покачал головой.
     - Поленился, - сказала учительница. - А какие у него уши, запомнил?
     - Я не видел его ушей. Он болен, - печально сказал мальчик и закашлялся.
     - Ты сам болен. Наверное, бегаешь без пальто?
     Конечно, он бегал без пальто, без фуражки. Но какое это имеет значение, если носорог болен!
     - Ничего, поправится, - утешила его Валентина Васильевна. - Он сильный.
     - Тогда посмотрю, какие у него уши, и нарисую, - сказал мальчик.
     На уроке он сидел хмурый и время от времени кашлял, а сосед Попотенко ворчал:
     - Не кашляй в мою тетрадку. Кашляй в сторону.
     Он отворачивался и кашлял в закрытое окно. А Попотенко лез со своими советами:
     - Пойди к врачу. Тебе освобождение дадут.
     Он не хотел никакого освобождения. Здесь в классе был человек, который все понимал и вместе с ним жалел больного носорога. Зачем же брать освобождение и уходить от такого человека?
     И как только он об этом подумал, Валентина Васильевна сказала:
     - Заболел носорог...
     Он поднял глаза и насторожился.
     - Чтобы вылечить его, доктор прописал лекарство, - продолжала учительница, - десять стаканов микстуры, двадцать пять стаканов горячего молока и пять стаканов свежего меда. Сколько стаканов потребовалось носорогу для лечения?
     Перо само начало писать. Нет, Алексей Бочаров переписывал не задачу, а составлял рецепт. Он лечил своего незнакомого друга с острыми рогами на кончике носа.
     ...Носорог спал, вытянув короткие лапы и положив на них тяжелую голову. Его закрытые глаза затерялись в складках кожи. И было непонятно, в каком месте у него глаза. Большие покатые бока поднимались и опускались, поднимались и опускались. Носорог дышал ровно и спокойно.
     Интересно, что снится носорогу? Родная жаркая Африка или сердитая старушка в синем халате?
     Алексей Бочаров стоял перед клеткой и ждал, сжимая в руке бутерброд с розовой колбасой. А потом он просунул сквозь прутья голову, сколько позволяла шея, и позвал:
     - Носик, Носик, Носик!
     Животное тяжело вздохнуло, зашевелилось и подняло веки. Глаза носорога оказались большими, внимательными, настороженными. Они смотрели на мальчика и светились радостью.
     - Носик! - крикнул мальчик и протянул руку, в которой был зажат его завтрак. - Носик, хочешь колбаски?
     Носорог встал на ноги - у него это получилось легко и бесшумно, словно огромная туша весила сущие пустяки, - и медленно двинулся к мальчику. Он шел, и его лопатки, как шары, перекатывались под толстой кожей. Кожа была рыжеватой, как броня, слегка проржавевшая от долгих дождей. На морде сверкали два острых рога, один подлиннее, другой покороче.
     В этот момент мальчик понял, что носорог самый красивый зверь на свете и что за его грозной внешностью скрывается доброта и кротость. Если к нему относиться по-человечески, он не пустит в ход свои страшные рога.
     Мальчик смотрел на Носика, а Носик смотрел на него. Они стояли друг против друга и разговаривали. Тихо, про себя.
     "Как твое здоровье?" - спрашивал мальчик.
     "Ничего, - отвечал носорог, - температура нормальная. Выпускают на улицу".
     "А тебе старушка не передавала, что я заходил?"
     "Как же, передавала".
     Тут он вспомнил про бутерброд и протянул его своему новому другу:
     "На, попробуй. Колбаса свежая, без жира. Докторская".
     Носорог втянул в себя запах колбасы. Но есть не стал.
     - Он вегетарианец. Не ест мясного, - послышался за спиной мальчика ворчливый голос.
     Он повернулся и увидел старушку в синем халате. На этот раз она появилась не в клетке, а пришла по аллее.
     - А что же он ест? - спросил мальчик.
     - Веники.
     - Какие веники?
     - Зеленые. Из веток молодой акации. Очень любит.
     Алексей Бочаров решил тут же наломать другу зеленый веник, но, оглядевшись вокруг, увидел, что листья на деревьях пожелтели и до будущей весны негде раздобыть свежей зелени.
     - Я принесу ему из дома фикус, - предложил мальчик, - он у нас зеленый и свежий.
     - Носик не ест фикусов, - сухо сказала старушка. - И вообще, дразнить и кормить зверей строго воспрещается.
     Этот разговор был неприятен не только мальчику, но и носорогу. Зверь повернулся спиной к старушке, и теперь вместо клыков был виден хвостик - маленький и сухой, как у арбуза.
     Мальчик сунул в карман ненужный бутерброд и спросил старушку:
     - А где же бюфаг?
     - Бюфаг? - поморщилась старушка, будто это слово было ей очень неприятно. - У нас нет такого вида.
     - Это не вид, а птица. Она спасает носорога от пиявок и москитов...
     - У нас нет пиявок и москитов! - отрезала старушка и быстро засеменила прочь.
     Алексей Бочаров опустил голову.
     "Когда рядом нет верного друга, то даже самый сильный и бесстрашный может попасть в беду. И никакие рога не помогут. Здесь нет бюфага, но должен же быть у носорога друг!" Так думал мальчик, стоя у железной клетки. В это время Носик повернулся и одобрительно кивнул головой. И они стали друзьями...
     - Как поживает Носик? - спросила однажды Валентина Васильевна, встретив Алексея Бочарова на лестнице.
     - Хорошо поживает, - сказал он, - поправился.
     - А какие у него уши? - продолжала расспрашивать учительница.
     - Уши? - Он совсем забыл про уши. Думал-думал об ушах и забыл.
     - У него красивые уши! - выпалил мальчик. - А сам он вегетарианец. Это значит - не ест колбасы.
     И мальчик стал рассказывать о носороге все, что ему удалось узнать. И то, что носорог весит полторы тонны и что он, как лошадь, ест овес и сено, а еще картошку и крупу и даже пьет рыбий жир для укрепления здоровья.
     А Валентина Васильевна слушала его и не перебивала. Руки у нее были заняты: в одной руке - портфель, а в другой - под мышкой - огромная стопка тетрадей. И она не могла положить руку ему на плечо и потрясти его легонько. Но глаза ее весело поблескивали и одобряли.
     
     
     В доме номер двадцать пять меняли водосточные трубы. Новые трубы были похожи на серебристую кору высоких прямых деревьев, а старые - потрескавшиеся, облупившиеся - валялись на земле. Будто огромная змея сбросила старую, ненужную кожу и уползла дальше.
     Обычно Алексей Бочаров задолго до дома двадцать пять переходил на другую сторону. Этот дом славился мальчишками, которые вечно толпились у ворот и норовили пристать к каждому проходившему мимо. И сегодня, возвращаясь из школы, он уже собрался свернуть с тротуара, но вдруг ему показалось, что носорог Носик сейчас наблюдает за ним и качает головой: "Что ж ты, друг мой? Неужели не решишься пойти напрямик?"
     Ему очень не хотелось идти напрямик. Другая сторона улицы прямо-таки звала его: "Иди сюда, иди сюда..." Но ему стало стыдно перед новым другом, и он пошел напрямик.
     Он вдруг почувствовал прилив сил. Словно впереди, мягко ступая по асфальту короткими ногами, шел тяжелый носорог. Глаза зверя внимательно посматривали по сторонам, острые рога - один подлиннее, другой покороче - приведены в боевое положение. Носорог не сворачивал на другую сторону, шел прямо мимо дома двадцать пять. И он, Алексей Бочаров, идет за носорогом. А когда идешь за носорогом, то ничего не трудно и ничего не страшно.
     "Я иду за носорогом", - сам себе говорит мальчик и ускоряет шаги. Он проходит мимо ворот, у которых стоят мальчишки, переступая с ноги на ногу. Им не терпится подставить подножку или дать пинка невысокому школьнику в серой курточке с большим портфелем в руке. Но они озадачены тем, как бесстрашно и спокойно он проходит мимо них. Они таращат глаза и не решаются сойти с места.
     Они наверняка проведали, что он дружит с носорогом, и предпочитают его не трогать.
     
     
     С некоторых пор у Алексея Бочарова появился четвероногий помощник. Когда Валентина Васильевна давала трудную задачку, носорог помогал мальчику решать ее быстро и верно. Он превращал обыкновенные скучные цифры в своих братьев-носорогов, в своих друзей - птиц бюфагов и в пиявок, которых нужно было немедленно пересчитать и загнать в темный ил. В тихих задачах, написанных мелом на доске, звучали сигналы тревоги, происходили битвы, погони, и все зависело от того, насколько быстро и точно считает Алексей Бочаров.
     Сам того не замечая, мальчик научился ловко прибавлять к носорогам бюфагов и делить пиявок на носорогов. А однажды носорог помог ему выучить наизусть стихи.
     Обычно в школе всем ребятам задают учить одно и то же стихотворение. Будто на свете так мало стихов, что на каждого не хватит. Очень скучно сидеть и слушать, как двадцать человек подряд выходят к доске и не своими голосами читают:
     
     Однажды в студеную зимнюю пору
     Я из лесу вышел. Был сильный мороз...
     
     Валентина Васильевна задавала всем ребятам разные стихи.
     И Алексею Бочарову досталось вот какое стихотворение:
     
     Жил да был носорог
     С носорожницей.
     И у них был сынок
     С глупой рожицей.
     
     Был хорош и пригож
     Носорожек.
     Почему ж, отчего ж
     Он без рожек?
     
     И у папы рога,
     И у мамы рога,
     И с рогами сестрица-красавица.
     
     И сказал носорог:
     - Не ходи за порог,
     Пока рог у тебя
     Не появится...
     
     Днем и ночью
     Носорожек
     Терся носом
     О порожек.
     
     Ел картошку,
     Ел творог,
     Лишь бы только
     Вырос рог.
     
     Терся носом о порог -
     Появился бугорок.
     И уже из бугорка
     Прорезаются рога.
     
     Ходит гордый носорожек.
     Щеголяет парой рожек.
     
     Больше всего Алексей Бочаров не любил учить стихи. Он краснел от натуги: стихи не лезли ему в голову, как он их туда ни загонял. И когда его вызывали к доске, он забывал половину. В классе звучало шипение - это ребята пытались подсказать ему.
     Но стихотворение, которое на этот раз досталось ему, само укладывалось в голове. Вернее, не само, а с помощью носорога. Мальчик представил себе своего друга маленьким, беспомощным существом, у которого на носу не было даже самого маленького рога. И ему подумалось, что пока он не будет знать стихотворения до конца, рожки не появятся и его друг не станет грозным носорогом.
     На другой день он прочитал стихи в классе у доски. Он ни разу не запнулся. И Валентина Васильевна поставила в дневнике большую пятерку, похожую на серп.
     
     
     Когда осень становится холодной и дождливой, волей-неволей приходилось надевать пальто. А если дождь льет без передышки, то никто тебя не выпустит из дома без галош. В галошах человек становится неповоротливым и неуклюжим. Галоши всегда велики и после каждого шага спадают - приходится волочить ноги по мокрой, грязной мостовой.
     В один из таких дождливых "галошных" дней Алексей Бочаров услышал по радио тревожное сообщение:
     "В зоологическом саду опустели летние клетки, все звери перебрались на зимние квартиры. И только носорог по кличке "Носик" не пожелал покидать свой дом. Уже третий день рядом с его жильем стоит большая клетка на колесах, которая должна перевезти его в теплое помещение. Но своенравный житель Африки мерзнет, не ест, а перебраться в новую клетку не желает".
     Для Алексея Бочарова это сообщение прозвучало как колокол пожарной машины. Он вскочил с места и побежал к окну. Но что можно увидеть в запотевшем окне, кроме кривых ручейков и мокрой улицы...
     "Он мерзнет и ничего не ест". Эти слова продолжали звучать, как будто радио повторяло их бессчетное количество раз. От них сжималось сердце.
     А может быть, носорог ждет его, Алексея Бочарова, и поэтому мерзнет и голодает? Надо немедленно бежать в зоологический сад!
     Он натянул пальто и надел галоши, которые спадают после каждого шага. Сейчас эти галоши были пропуском, без которого не выпустят из дома.
     Несколько раз на улице галоши спадали с ног. Ему надоело останавливаться и топать ногой. Он скинул галоши и взял их в руки. Он промчался мимо дома номер двадцать пять. Дождь разогнал задир мальчишек, и у ворот никого не было. Он задел ногой старую трубу, и та с грохотом покатилась по мостовой.
     
     
     "Он мерзнет и ничего не ест. Он мерзнет и ничего не ест..."
     В зоологическом саду не было ни посетителей, ни зверей. Может быть, в предчувствии снега и мороза звери покинули свои клетки и вместе с перелетными птицами поспешили на юг, чтобы вернуться обратно только с приходом весны? Даже белого медведя не оказалось на месте - ушел за компанию.
     И только носорог не испугался зимы и ждал друга. Он лежал в углу клетки, поджав под себя толстые короткие лапы, и дремал. Его большие, свернутые фунтиком уши вздрагивали от ветра.
     Рядом с его клеткой стояла другая - на колесах. Она уже третий день ожидала упрямого пассажира. Немного в стороне застыли две фигуры. В брезентовых плащах с треугольными капюшонами они были похожи на двух пингвинов: большого и маленького.
     - Может быть, покормим его? - говорил маленький пингвин.
     - Нет, - отвечал большой пингвин, - тогда он еще неделю просидит здесь.
     - Жалко зверя.
     - Что поделаешь!
     Алексей Бочаров подбежал к клетке и взялся за мокрый железный прут. Носорог дремал. Он не знал, что пришел товарищ. Тогда мальчик позвал:
     - Носик! Носик!
     Носорог слегка приоткрыл глаза и недоверчиво посмотрел перед собой. Может быть, его обманывают и никакого Алексея Бочарова здесь нет?
     Но, увидев своего знакомого, носорог широко открыл глаза и втянул ноздрями воздух, чтобы проверить по запаху, не ошибся ли он. Потом он поднялся и подошел к решетке. Он осунулся и похудел. И большие складки на его толстой шкуре стали еще глубже.
     "Что же ты не ешь и мерзнешь в летней клетке?" - про себя спросил мальчик носорога.
     "Жду тебя", - про себя отозвался тот.
     "Все звери уже перебрались. Надо и тебе переезжать, а то замерзнешь".
     "Успею".
     "У нас зимы холодные. Вместо дождя идет снег. А вода становится твердой, как камень".
     "А как же я?"
     "Переезжай скорей на зимнюю квартиру. Это очень близко. Прокатишься. Я за тобой пойду".
     Мальчик и носорог смотрели друг на друга и вели разговор, который не слышал никто, кроме них. А два пингвина - большой и маленький - стояли в стороне и ждали, что будет дальше. А дальше произошло вот что. Мальчик пошел вдоль клетки, перебирая рукой прутья. И носорог двинулся за ним. Он дошел до порога и остановился перед клеткой на колесах, которая доставляет львов, тигров и бегемотов, куда им полагается.
     - Он идет, - прошептали пингвины.
     Мальчик подошел к клетке на колесах. Носорог вопросительно поглядел на него. И мальчик кивнул: "Иди смелей!" Носорог бесшумно двинулся вперед. Сперва вошли передние ноги, потом задние. Дверка захлопнулась, и клетка покатила по мокрой дорожке.
     Носорог ехал в клетке, а мальчик шел за носорогом и подбадривал его:
     "Ты не волнуйся, все будет в порядке. В новой клетке тебе будет тепло, как в Африке. А когда настанет весна, я угощу тебя ветками молодой акации, раз ты вегетарианец и не ешь докторской колбасы".
     А носорог молчал, стараясь удержать равновесие в движущейся клетке.
     Так они доехали до зимнего помещения.
     Пингвины сбросили свои плащи с капюшонами и сразу превратились в знакомую старушку и незнакомого мужчину. Они так обрадовались, что им удалось перевезти Носика в зимнее помещение, что принесли ему множество разных носорожьих лакомств. А мальчик стоял рядом, улыбался и прижимал к себе мокрые, грязные галоши.
     
     
     Когда протираются брюки и рукава курточки без помощи ножниц становятся короткими, когда учебники подходят к концу, а парту, как веснушки, покрывают рябые кляксы, наступает весна.
     Весной особенно интересно смотреть в окно, потому что с карнизов домов сбивают сосульки, а на буквах "Т" сидят птицы. Голова сама поворачивается, а шея незаметно вытягивается и становится длинной, как у жирафа, чтобы было видно, что делается на улице.
     - Алексей Бочаров!
     Шея сразу из жирафьей превратилась в нормальную, а глаза спрыгнули с крыши и очутились в классе.
     - Алексей Бочаров, - повторила Валентина Васильевна, - ты слышал о том, что возвращаются птицы и что на ветках акации скоро появится нежная зелень?
     Никто из ребят не понял, почему Валентина Васильевна рассказывает Алексею Бочарову о прилетающих птицах и о ветках акации. Но для него это был тайный сигнал. По этому сигналу могучий четвероногий друг вошел в класс и очутился рядом. Он пришел, чтобы помочь смотреть на доску, слушать объяснения и не получать замечаний.
     Алексею Бочарову даже показалось, что носорог сидит рядом с ним за партой. Он покосился на своего соседа и впервые заметил, что Попотенко чем-то похож на носорога. Только на носу у него не растут рога.
     - Легкие предметы, - объясняла Валентина Васильевна, - взвешиваются мелкой мерой веса - граммами. Более тяжелые предметы - килограммами.
     Алексей Бочаров подумал о носороге и спросил:
     - А чем взвешиваются самые тяжелые предметы?
     - Тоннами, - ответила учительница. - Ты же сам мне рассказывал, что твой Носик весит полторы тонны.
     - Чей носик? - спросил Попотенко.
     - Мой, - буркнул Алексей Бочаров и увидел, как от удивления выкатились и округлились глаза его соседа по парте.
     ...Только плохие люди морщатся при виде кошки и замахиваются палкой на собаку. А когда у человека сильное и доброе сердце, он будет дружить с собакой, или пустит в банку с водой красных рыбок, или смастерит голубятню. Но редко кто из людей заведет дружбу с носорогом. Потому что его нельзя погладить и почесать за ушком и побегать с ним вперегонки. Даже служащие зоологического сада отзываются о носорогах прохладно.
     - Ничем не выдающееся животное. Ходит, ест, пьет!
     Что они понимают! Живут около него и не чувствуют, какой он тихий и задумчивый. И если он не может, как слон, обвить тебя хоботом и посадить к себе на спину, то это только потому, что у него нет хобота. Но он помогает решать задачки и учить стихи, он делится с тобой смелостью, и ты перестаешь бояться мальчишек из дома двадцать пять. И вообще ты становишься другим человеком, если идешь за носорогом.
     В солнечный майский день Алексей Бочаров очутился перед клеткой носорога. Он стоял, просунув голову между прутьями, а за спиной у него был спрятан светло-зеленый, свежий веник из нежных веток акации.
     Он наблюдал за Носиком, который улегся на спину, поднял четыре ноги вверх и грел на солнышке живот.
     И вдруг мальчик почувствовал, как кто-то сильно сжал его руку. Он вздрогнул. Рядом стоял человек с красной повязкой на рукаве.
     - Ты портишь зеленые насаждения, пойдем в милицию, - сказал дежурный, не отпуская руки мальчика.
     - Я не портил зеленых насаждений, я...
     - А это что? - дежурный кивнул на зеленый веник.
     Услышав громкий разговор, Носик перевернулся на бок, потом встал и подошел к передней решетке. Он, видимо, собрался заступиться за друга, и плохо пришлось бы человеку с красной повязкой на рукаве, если бы железные прутья не сдержали носорога.
     - Пойдем в милицию, - повторил дежурный, - там разберутся.
     - Я не ломал зеленых насаждений! - отчаянно выкрикнул мальчик и попытался вырвать руку, но она была зажата, как в клешне.
     Носорог надавил лбом на прутья, но не смог согнуть их. Мальчик посмотрел зверю в глаза и про себя сказал ему: "Честное слово, я не ломал зеленых насаждений".
     Неожиданно знакомый голос тихо, но твердо произнес:
     - Отпустите его.
     Алексей Бочаров оглянулся и увидел учительницу. Она стояла рядом, и в руке у нее был такой же зеленый веник, как и у него. Дежурный удивленно выкатил глаза.
     - Вы сами ло... - Он начал было говорить, но Валентина Васильевна не дала ему закончить.
     - Я его учительница, - сказала она, кивая на мальчика, - а ветки мы наломали за городом. И прежде чем обвинять человека, надо разобраться.
     Мальчик почувствовал, как клешни, сжимавшие его руку, медленно разжались.
     - Кто вас разберет, - пробормотал дежурный и пошел прочь.
     Валентина Васильевна улыбнулась Алексею Бочарову, а он удивленно вытянул губы, словно собирался сыграть на дудочке, и тихо сказал:
     - Спасибо.
     И в эту минуту он подумал: "Как жаль, что с учительницами нельзя дружить. Не станет же учительница заодно с тобой перелезать через забор, когда есть калитка, или менять спичечные коробки на марки... А ученик не может проверять тетрадки, потому что он сам не знает, где верно, а где ошибка, и он не смеет говорить директору: "Анатолий Георгиевич, в данном случае вы не правы". Для ученика директор всегда прав, и не поднимется рука поставить товарищу двойку... Если бы Валентина Васильевна была мальчишкой, как Попотенко... Или хотя бы девочкой..."
     - Ну, давай угощать нашего друга, - сказала учительница и кивнула на носорога.
     Они подошли к клетке и просунули туда два вкусных, аппетитных веника. Носорог долго смотрел на веники и никак не мог решить, какой есть сначала. И он стал попеременно отщипывать то от одного веника, то от другого, словно не хотел никого обидеть, и все трое - носорог, мальчик и Валентина Васильевна - чувствовали себя друзьями.
     
     
     СЕМЕН-ПОЛОСАТЫЙ
     
     Придите спросите: кто за собак? И сразу поднимется лес рук. А за кошек всего две-три руки. Может, пять. Кто любит кошек? Девчонки да старики-пенсионеры. Кроме тех, которые вообще никого не любят. Что может кошка? Ловить мышей. Только мыши перевелись, не заводятся в наших домах. Лежебоки они, эти кошки. Бродяги чердачные. Разорительницы птичьих гнезд. Что бы еще вспомнить о них? Царапины на руках и мерзкий запах на лестнице...
     Давайте, давайте, вспоминайте! А Ленка будет вспоминать свое. Она будет вспоминать тундру, плоскую, бескрайнюю. Чахлые деревья. Мох ягель, ягоду морошку. Угрожающе звенящие облака комаров. Солнце - светлое, расплывчатое, словно налитое на блюдечко. Странное солнце, непохожее на московское или воронежское. Не заходит все лето. Сползает по небу к земле и вдруг останавливается, замирает и начинает подниматься, а потом снова скатывается.
     Эту тундру зовут "большеземельской". А где "малоземельская", Ленка не знает.
     Идешь по тундре - и шаги пружинят от ягеля, и карликовые березки задевают за коленки, даже если ты маленького роста. И еще в тундре буровые вышки. Издалека вышка похожа на ракету, застывшую на старте. И Ленке всегда казалось, что вот-вот сверкнет пламя, раздастся грохот - и вышка-ракета устремится в небо. И опустится где-то на Луне. И вместе с буровой полетит и опустится на Луну кот - Семен-полосатый. Потому что без него здесь, в тундре, не проходит ни одно событие. Даже полет на Луну.
     Говорят, природа напутала: Семен-полосатый должен был бы родиться собакой. Он бы мог быть и полярным волком, и лисой, и тигром. Какое это имеет значение! Для Ленки он был тем, чем надо, - настоящим другом.
     Ленка вспоминает Семена-полосатого, и ее сердце сжимается от смутной боли. Сколько Ленка будет жить, никогда не простит себе, что оставила его в тундре, в доме-вагончике.
     Возле этого дома нет ни сада, ни грядок, ни заборчика с калиткой, ни сараюшки со всяким барахлом. Он, как избушка на курьих ножках, без фундамента. Вместо фундамента - сани-волокуши. Куда переезжает буровая Антонова, туда и катит домик на собственных санях. Трактор подцепит два-три таких домика - и поехала деревня. Только стаканы позвякивают в буфете и лампа раскачивается, как маятник, и не горит, потому что, когда дом движется, силовая сеть отключена. Света временно нет.
     В этом доме и остался Семен-полосатый. Сидит на ступеньке и смотрит в небо, ждет вертолета, который привезет Ленку обратно. Не верит, что Ленка уехала насовсем, в город, в интернат. Он даже не знает, что существуют города. Думает, что весь мир - это тундра с буровыми. Буровая Никифорова, буровая Еремяна, буровая Самсонова. Когда Ленка была совсем маленькой, она сама так думала.
     Ленка вспоминает о своем друге не только когда спрашивают "кто за собак?", а самым неожиданным образом. Когда, например, учительница рассказывает про какого-нибудь великого человека - "он родился и вырос", Ленка тут же повторяет про себя: "Семен-полосатый родился и вырос в тундре..." И дальше она уже не слушает учительницу, а вспоминает...
     Семен-полосатый не был похож на обычных котов, хотя сам он был что ни на есть беспородный: ни сибирский, ни ангорский, ни сиамский. Русский кот. У него были впалые бока, на которых чернели, словно нарисованные углем, полосы. Как у тигра. Только шкура у тигра цвета апельсиновой корки, а у Ленкиного кота шкура серая, золистая, пасмурная. И не хватает у кота одного уха. И выходит - он инвалид одноухий. У Семена-полосатого зеленые крыжовниковые глаза с черной сердцевинкой. Когда глаза разгораются, черная сердцевинка сразу вырастает, и зеленого цвета становится совсем мало. И тут в кошачьих глазах появляется такое свирепое озорство и такая жажда приключений, что, глядя на него, начинаешь чувствовать, как весь этот сумбур передается, тебя подмывает выкинуть какое-нибудь коленце. Например, сгонять к озеру и побегать по мелководью, чтобы ноги горели, как обожженные.
     Озеро возле буровой большое, но мелкое. За это его прозвали лужей. Но однажды на озеро опустились лебеди. Ленка хорошо помнит этот день. Солнце стояло над горизонтом и почему-то было не бесцветным, а малиновым. В лучах солнца лебеди тоже стали малиновыми. Они плыли медленно и величественно. За каждой птицей на воде появлялись морщинки в виде клиньев, и Ленке захотелось броситься в воду и поплыть рядом с лебедями, чтобы рассмотреть их вблизи. И вдруг один лебедь вскрикнул, забился, стал рваться ввысь, но какая-то невидимая сила удерживала его, как якорь. Вся стая поднялась, стала кружить над попавшим в беду товарищем. А он, собрав все силы, рванулся, и тут Ленка и Семен-полосатый увидели мерзкую щучью голову. Рыбина откусила лебедю лапу и как бревно плюхнулась в воду. И оттого, что эта зубастая совершила такую низость, озеро сразу превратилось в лужу. И солнце стало бесцветным. А раненый лебедь долго кричал, улетая со своими товарищами.
     Ленка заплакала. Кот заскулил. В отличие от других представителей кошачьего рода, он не умел ни мяукать, ни мурлыкать. Голос у него - северного жителя - был простуженный и сиплый. Ленка и кот переглянулись и молча решили отомстить щуке, которая была единственной хозяйкой озера, жила здесь много лет, и на буровой ее звали Старая Карга.
     Давайте, давайте, поднимайте руки за собак! Собак все хорошие люди понимают и любят. Собак любить не мудрено. Попробуйте поднять руку за кота! За Кота Котовича, за Семен Петровича... Но для этого надо знать хорошо Семена-полосатого. И не просто знать, но и пожить с ним рядом под крышей маленького домика на санях-волокушах в огромной большеземельской тундре, где над головой денно и нощно неровное бесцветное солнце, которое порой скрывается за комарами, как за тучей. За звонкой тучей, которая жалит всех и вся.
     У Ленки и Семена-полосатого было два общих врага: щука Старая Карга и дизелист с буровой Самсонова - Кокоба. И друзья одолели обоих врагов. Одолели в бою, где нужна была не столько богатырская сила - откуда у Ленки и кота быть богатырской силе! - сколько смелость и сноровка. И горячее желание победить.
     Ленка раздобыла нечто вроде остроги, и они ежедневно отправлялись с Семеном-полосатым на озеро, чтобы дать бой щуке. Ленка далеко заходила в воду и все присматривалась, присматривалась. Кот, осмелев, шел за ней с тайной надеждой запустить свои когти, похожие на рыболовные крючки, в спину Старой Карги. Ведь все коты в душе рыболовы.
     Однажды Ленка вздрогнула от рева кота. Да, да, это было не мяуканье, не стон, а настоящий рев. Ленка кинулась к другу - и тут мимо нее прошмыгнула узкая остроносая щука. Когда же девочка очутилась рядом с другом, то увидела, что у Семена-полосатого не хватает одного уха. Острые щучьи зубы отхватили его.
     Вы думаете друзья бросили свою затею? Ничуть! Они стали только более осторожными. Потому что щука, проглотив ухо, наверняка дала себе слово проглотить всего кота. Кот понимал это, и уже близко к воде не подходил. Следил за ней с берега. Однажды он заметил, что Старая Карга заплыла в маленькую заводь, соединенную с озером узкой протокой. Кот подал сигнал Ленке.
     Эх, щука, щука! Что же ты, Старая Карга, совершила такую оплошность! Не шла на приманку, не подставляла спину под острогу, а тут сама заплыла в ловушку. Ленка принялась сооружать плотину. Она таскала тяжеленные комки и коряги, а Семен-полосатый бегал по берегу и мысленно потирал лапки. Когда щука решила вернуться в озеро, на ее пути оказалась стена. Она заметалась, как подводная лодка, запертая в узком фиорде противолодочными минами. Погружалась на дно. Всплывала.
     Она заплатила жизнью за оторванную лапу малинового лебедя и за откушенное ухо полосатого кота.
     Но у друзей оставался еще один враг. Поопасней Старой Карги. Дизелист Кокоба.
     Он приезжал на буровую на тарахтящем мотоцикле, который прыгал по кочкам, как Конек-горбунок. Кокоба был маленьким, чернявым, большеруким, с множеством поперечных морщин на лбу. От него пахло железом, дизельным маслом и куревом. Он ставил свой мотоцикл за Ленкиным домиком, одергивал кургузый пиджачок с короткими рукавами и стучал в дверь. Он приезжал к Ленкиной матери. Но гостем был нежеланным. И после его приезда Ленкина мать несколько дней ходила хмурая, неуравновешенная и блюдца "сами вываливались у нее из рук".
     Ленка и Семен-полосатый не любили его за железный запах, за нечеловечески большие руки, за голос, за кургузый пиджачок - за все! Несколько раз Ленка подслушивала разговор, который происходил между ее матерью и Кокобой. Разговор был одним и тем же:
     - Давай жить вместе, - говорил Кокоба и тянул книзу свои рукава, словно хотел сделать их длиннее.
     - Не хочу! - коротко отвечала Ленкина мать.
     - Тебе нелегко одной. В тундре, с дочерью на руках.
     - Не твоя забота!
     - Не могу я без тебя, Алевтина!
     - А я тебя не люблю!
     Вот и весь сказ. Но Кокоба не соглашался с этим сказом. Он долго канючил, обещал, уговаривал. Его глуховатый голос звучал монотонно и скучно. Кончалось дело тем, что мать выгоняла его.
     - Все равно ты будешь моей, - говорил Кокоба, сжимая руки в кулаки, и уходил.
     По пути он враждебно смотрел на Ленку, а Семену-полосатому норовил дать пинка. Словно оба они были виновниками его неудач. Затем вскакивал на своего конька-горбунка и мчался прочь. Семен-полосатый выгибал спину верблюдом и шипел ему вслед. А Ленка показывала незваному гостю язык.
     Что они могли еще сделать?
     Ленкина мать Алевтина работала в бригаде Антонова коллектором. Она собирала керны - пробы грунта. Женщиной она была молчаливой и необщительной. Здравствуйте - до свидания. Сперва в бригаде посмеивались над ней. Потом махнули рукой. Раз уж такая молчальница, пусть молчит на здоровье.
     Ленка часто вспоминает свой тундровский дом на саночках. Он мал, и вся его утварь состояла из двух коек, стола, табуреток и буфета. Буфет был ненастоящий - его сколотили из досок от ящиков с оборудованием, и висел буфет на стене.
     Еще Ленка вспоминает императора Наполеона. Его фото висело над мамкиной кроватью. Император - французский царь - был в старинной шляпе, похожей на треугольник, и в длинном пиджаке. Ни у кого в бригаде Антонова не было таких длинных пиджаков и такой шляпы. Иногда мамка вдруг начинала рассказывать Ленке про Наполеона. Он служил матросом на траулере, ходил в Атлантику за сельдью. Однажды траулер не вернулся. Потонул вместе с Наполеоном. И вообще-то, его звали Костей и ходил он в обыкновенном пиджаке и кепочке, а Наполеона изображал в клубе в спектакле. И был он Ленкиным отцом.
     Ленка редко думает об отце и представляет его в шляпе-треугольнике, в длиннющем пиджаке. Как-то в интернате ее спросили:
     - Кто твой отец?
     - Наполеон, - ответила девочка, - но звали его Костей...
     Больше всего Семен-полосатый любил сгущенку. Любил ее больше свежей рыбы и больше жесткой пахучей колбасы, которую иногда привозили на буровую... Была у кота сладкая мечта: хоть раз в жизни съесть целую банку сгущенки. И надо же было так случиться, что его мечта сбылась. Совершенно неожиданно, как и полагается сбываться мечтам.
     Шел обычный рабочий день. В стороне от буровой тарахтел движок. Мерно работал бурильный станок. Лился густой, похожий на кофе с молоком глиняный раствор. Вращалась колонна труб. Бурильщики же сидели в стороне - мастер Антонов трубным голосом читал им газету. А Семен-полосатый лежал на своем излюбленном месте - на теплом кожухе мотора. Иногда он приоткрывал один глаз. И снова закрывал его, как бы гасил зеленую лампочку. И вдруг случилось нечто такое, отчего Семен-полосатый вскочил со своего места и заорал так, словно Старая Карга откусила ему второе ухо. Перед носом кота, в жидком глиняном растворе, возник большой пузырь, похожий на мыльный, какие пускают дети. Кот не видел пузыря. Но когда пузырь громко лопнул и в нос ударил едкий запах газа, кот вскочил и заорал. Не от страха заорал, а от неожиданности.
     Антонов прервал чтение газеты и посмотрел в сторону буровой.
     - Что это Семен орет благим матом? Ну-ка, Саня, сбегай, посмотри!
     Саня легко вскочил на ноги и побежал к буровой. А через мгновение сам закричал погромче кота:
     - Ребята, газ! Ура! Останавливай машину!
     Все кинулись к буровой. Остановили станок. Все запрыгали от радости, любуясь, как надувались и лопались газовые пузыри. И все кричали:
     - Газ! Газ! Газ!
     - А ведь если бы не Семен-полосатый, мы бы прозевали газ, - сказал седой дизелист Письменный. - Прошли бы газовый горизонт. И точка.
     Все с уважением посмотрели на Семена-полосатого. А тот как ни в чем не бывало сидел на кожухе и мылся лапой.
     - Зачислить Семена-полосатого в бригаду! - радостно пошутил Саня и погладил кота по спине. - Мужик он стоющий.
     - Послушай, Алевтина, - обратился Антонов к Ленкиной матери, - что твой кот любит больше всего?
     - Что он любит? Сгущенку, известное дело.
     - Выдать ему банку сгущенки! - распорядился бригадир. - Премировать кота за службу!
     А вы небось думаете, что только собак награждают за службу, за помощь, за отвагу. Думаете! И поэтому не хотите за котов поднять руку.
     Когда лето кончилось, кончился и день. Солнце провалилось в яму - наверное, есть где-то в тундре такая яма, - и наступила долгая зимняя ночь. А может быть, солнце никуда не проваливалось, а над тундрой поднялся темный купол, и солнце осталось там, снаружи. Этот купол старый, весь в крохотных дырочках. И сквозь них проникают капельки высокого солнца.
     Так думала Ленка, разглядывая маленькие колючие звезды. А когда неожиданно вспыхивало северное сияние, Ленке казалось, что солнце пошло на штурм черного купола и прорвавшиеся лучи зажглись в небе цветастой бахромой.
     Ленка спала на своей узенькой скрипучей коечке. А Семен-полосатый спал у нее в ногах, на одеяле.
     - Не пускай кота на одеяло, - говорила мать Ленке.
     - Ладно, - отозвалась та.
     А кот в это время сидел под кроватью и ждал, когда погаснет свет. Тогда он тихо прыгал на кровать и замирал. Ленка сквозь одеяло легонько пихала кота ногой - мол, все в порядке. И они засыпали.
     Ленка и ее кот никогда не болели, никогда не скучали. Что ела Ленка, доставалось и коту. Даже к соленым огурцам пристрастился.
     Всходила луна, и зимний день становился светлым. Луна была ровной, словно обведенной циркулем. Она сверкала, словно на ней выпал снег и лучи солнца отражались не от безжизненных лунных камней, а от свежего снега. Вот в такой день к Ленкиному домику тихо подкатила собачья упряжка. Собаки улеглись на снег отдохнуть. От них шел пар. С нарт поднялся человек, одетый в долгополый совик из оленьего меха. Он кинул собакам вяленой рыбы, чтобы они не брехали, и стал чего-то выжидать.
     Когда Ленкина мать вышла из дома, человек в совике преградил ей дорогу и сказал:
     - Алевтина, я за тобой.
     - Никуда я не поеду с тобой, Кокоба, - ответила Ленкина мать.
     Но Кокоба стоял на ее пути.
     - Нет, поедешь, - твердо сказал он и шагнул к Ленкиной матери.
     - Пусти! - она оттолкнула Кокобу двумя руками.
     Но тут из рукавов совика высунулись две длинных лопастых руки и схватили Ленкину мать. Она только успела крикнуть:
     - Ленка! Кокоба!
     А он уже нес ее к своей собачьей упряжке. Она билась в его руках, как огромная пойманная рыба. Но дизелист из бригады Самсонова был сильным и упрямым.
     - Лен-ка! Ко...
     Он закрыл ей рот. Положил ее на нарты и стал привязывать веревкой.
     Ленка услышала зов матери. Выбежала на улицу. Семен-полосатый за ней. Ветер распахнул незастегнутую кухлянку, пимы жалобно заскрипели по мерзлому снегу. Кот первым добежал до угла дома и, выгнув спину верблюдом, зашипел, Ленка кинулась за котом и увидела собак. И увидела Кокобу, который что-то привязывал к нартам.
     - Пусти, подлец!
     Ленка узнала голос матери. Ей хотелось закричать, но она поняла, что крик не долетит до буровой. Тогда она отчаянно кинулась на врага и изо всех сил стала колотить его своими маленькими кулачками по спине. Но оленьи шкуры защищали похитителя от ударов. Он оттолкнул Ленку, и девочка упала на снег. Кот заревел. Собаки заволновались.
     - Пусти мамку! - крикнула Ленка, но ее крик маленьким мячом улетел в бескрайнюю тундру и пропал.
     И тут Ленка посмотрела на Семена-полосатого, а Семен-полосатый посмотрел на Ленку. И они поняли друг друга. Девочка схватила кота в охапку, обежала вокруг нарт и бросила его на снег перед носом у собаки. Собаки вскочили как ужаленные. Кот сделал прыжок. Вожак рванулся за котом. Кот сверкнул зелеными глазами и побежал. И вся упряжка помчалась за ним. Напрасно Кокоба размахивал хореем, бежал сзади, кричал дурным голосом. Собаки унесли Ленкину мать от ненавистного Кокобы. А Ленка стояла на месте, и слезинки замерзали у нее на щеках.
     Будь Семен-полосатый трусом, он бы забился под дом и ни одна собака не достала бы его. Будь он глупым, побежал бы в тундру и там в конце концов попался бы на собачьи клыки. Но он был умным и смелым. Он побежал к буровой, которая, как ракета перед полетом, серебрилась впереди в лунном сиянии. Он слышал, как за его спиной угрожающе лаяли ездовые псы. Чувствовал спиной их жаркое дыхание. Но не поддавался страху. Как настоящий боец. Он делал свое опасное дело точно и самоотверженно.
     Так Семен-полосатый добежал до вышки, вскочил на станок и повернулся лицом к своим врагам. Он выгнул спину, но не зашипел, а издал какой-то отчаянный жалобный крик и прижался к теплому, родному кожуху мотора.
     Собаки остановились, яростно залаяли. А кот в своем убежище молча ворочал глазищами.
     - Эй, ребята, откуда это Семен привел пустую упряжку? - закричал Сашок, в ватнике и шапке-ушанке, завязанной под подбородком.
     - Там кто-то есть, - отозвался другой рабочий.
     - Да это ж наша Алевтина. Привязана!
     Бригада окружила нарты.
     - Кто это тебя? - спросил Антонов, разрезая веревки большим ножом.
     Ленкина мать молчала. Она все еще не могла прийти в себя. Ее подняли, поставили на ноги. Собак отвели в сторону.
     - Но, но, Алевтина, все же в порядке. Держись. Ты же со своими, - утешал ее мастер.
     - Со своими, - пролепетала Ленкина мать и вдруг прижалась к плечу Антонова и заплакала.
     А тот похлопывал ее по спине и говорил:
     - Ладно, ладно тебе. А не работа ли это Кокобы?
     - Кокоба, - прошептала женщина, - он хотел меня увезти... окаянный.
     Антонов грозно откашлялся и крикнул:
     - Найти Кокобу и сюда его!
     Через пять минут привели разбойника. Двое здоровых ребят держали его за руки. Шапки на нем не было - потерялась в борьбе. Не хотел Кокоба идти на суд в бригаду Антонова.
     - Ну вот что, пират недостойный, - сказал Антонов, откашливаясь, и положил свою тяжеленную руку на плечо похитителя, - был бы ты из другой бригады, мы бы посчитали твои косточки. Но на твое счастье, мы соревнуемся с Самсоновым. Будем подводить итоги, тебя приплюсуем... к недостаткам вашей бригады. А теперь катись ко всем чертям! Еще раз увидим в нашей деревне, пеняй на себя.
     Кокоба ничего не сказал. Тяжело опустился на нарты. Прикрикнул на собак и умчался восвояси.
     В этот день Семен-полосатый получил вторую банку сгущенки. Но съел только полбанки: так устал от всего пережитого, что не смог доесть лакомство, и - была не была! - забрался к Ленке на коечку и уснул. Так Ленка и Семен-полосатый победили двух своих врагов.
     Голосуйте за собак. Поднимайте руки. И я тоже подниму руку. Но у меня есть еще вторая рука, и никто не запретит мне поднять ее за кота - за Кота Котовича, за Семен Петровича и за весь его славный и удивительный род.
     
     
     _______________________________________________________________________
     
     Яковлев Ю. Я.
     Я47. Где начинается небо: Рассказы и повести / Оформл. Б. Кыштымова. - М.: Дет. лит., 1982. - 495 с. - Для младшего и среднего школьного возраста.
     Тираж 100 000 экз. Цена 95 коп.
     В книгу избранных произведений входят повести: "Был настоящим трубачом", "Мальчик с коньками" и другие, а также рассказы разных лет.
     С о д е р ж а н и е: Ю. Яковлев. Немного о себе. РАССКАЗЫ: Багульник; Рыцарь Вася; Где начинается небо; Друг капитана Гастелло; Часовой Петров; Где стояла батарея; Он убил мою собаку; Собирающий облака; А Воробьев стекло не выбивал; Скрипка; Учитель истории; Девочки с Васильевского острова; Бамбус; Забор с голубым глазом; Салют; Реликвия; Сыновья Пешеходова; Разбуженный соловьями; Письмо Марине; Вратарь; Последний фейерверк; Цветок хлеба; Сапер; Баваклава; Всадник, скачущий над городом; Умка; Я иду за носорогом; Мой знакомый бегемот; Семен-полосатый; Продается старая лошадь; В гостях у собаки. ПОВЕСТИ: Был настоящим трубачом; Непослушный мальчик Икар; Мальчик с коньками; Станция Мальчики; Тайна Фенимора.
     
     
     ИБ № 5823
     
     Ответственный редактор Л. П. Серебрякова. Художественный редактор А. Б. Сапрыгина. Технический редактор Е. М. Захарова. Корректоры Ю. В. Дубовицкая и Ж. Ю. Румянцева.
     _______________________________________________________________________
     Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 27.07.2004
     О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru
     Новые редакции текста можно получить на: http://vgershov.lib.ru/