Рэй Брэдбери
     
     
     О ТЕЛЕ ЭЛЕКТРИЧЕСКОМ Я ПОЮ
     
     Перевод Т.Шинкарь
     
     
     Бабушка!..
     Я помню, как она родилась.
     Постойте, скажете вы, разве может человек помнить рождение собственной бабушки?
     И все-таки этот день мы помним.
     Ибо это мы, ее внуки - Тимоти, Агата и я, Том, помогли ей появиться на свет. Мы первые дали ей шлепка и услышали крик "новорожденной". Мы сами собрали ее из деталей, узлов и блоков, подобрали ей темперамент, вкусы, привычки, повадки и склонности и те элементы, которые заставили потом стрелку ее компаса отклоняться то к северу, когда она бранила нас за шалости, то к югу, когда она утешала и ласкала нас, или же к востоку и западу, чтобы показать нам необъятный мир; взор ее искал и находил нас, губы шептали слова колыбельной, а руки будили на заре, когда вставало солнце.
     Бабушка, милая бабушка, прекрасная электрическая сказка нашего детства...
     Когда на горизонте вспыхивают зарницы, а зигзаги молний прорезают небо, ее имя огненными буквами отпечатывается на моих смеженных веках. В мягкой тишине ночи мне по-прежнему слышится мерное тиканье и жужжанье. Она, словно часы-приведение, проходит по длинным коридорам моей памяти - рой мыслящих пчел, догоняющих призрак ушедшего лета. И иногда по ночам я вдруг чувствую на губах улыбку, которой она нас научила...
     Хорошо, хорошо, нетерпеливо прервете меня вы, расскажите же наконец, как все произошло, как "родилась" на свет эта ваша, черт побери, столь замечательная, столь удивительная и невероятная и так обожавшая вас бабушка.
     Случилось это в ту неделю, когда всему пришел конец...
     Умерла мама.
     В сумерках черный лимузин уехал, оставив отца и нас троих на дорожке, потерянно глядевших на лужайку перед домом. Нет, думали мы, это не прежняя лужайка, хотя на площадке для крокета все так же валяются деревянные шары и молотки, стоят дужки ворот - все, как три дня, назад, когда на крыльцо, спотыкаясь, вышел отец и оказал нам. А вот лежат ролики, принадлежавшие мальчугану - этим мальчуганом был я. Но это, время безвозвратно ушло. На старом дубе висят качели, но Агата не решится встать на них - качели не выдержат, оборвутся и упадут.
     А наш дом? О боже...
     Мы с опаской бросили взгляд на приоткрытую дверь, страшась эха, прятавшегося в коридорах, тех гулких звуков пустоты, которые мгновенно поселяются в доме, как только из него вынесли мебель и ничто уже не смягчает голосов и шумов, наполняющих дом, когда в нем живут люди. Самая мягкая и уютная, самая главная и прекрасная принадлежность нашего дома исчезла из него навсегда.
     Дверь медленно растворилась.
     Нас встречала тишина. Пахнуло сыростью из подполья - должно быть, забыли закрыть дверь погреба. Но ведь у нас нет погреба!..
     - Ну вот, дети... - промолвил отец.
     Мы застыли на пороге.
     К дому подкатила большая канареечно-желтая машина тети Клары.
     Нас словно ветром сдуло - мы бросились в дом и разбежались по своим комнатам.
     Мы слышали голоса - они кричали и спорили, кричали и спорили. "Пусть дети живут у меня!" - кричала тетя Клара. "Ни за что! Они скорее согласятся умереть!.." - отвечал отец.
     Хлопнула дверь. Тетя Клара уехала.
     Мы чуть не заплясали от радости, но тут же опомнились и тихонько спустились вниз.
     Отец сидел, разговаривая сам с собой, или, может быть, с бледной тенью мамы еще из тех времен, когда она была здорова и была с нами. Звук громко хлопнувшей двери, должно быть, вспугнул тень, и она исчезла. Отец потерянно бормотал, глядя в свои пустые ладони:
     - Пойми, Энн, детям нужен кто-то... Я люблю их, видит небо, но мне надо работать, чтобы прокормить нас всех. И ты любишь их, Энн, я знаю, но тебя нет с нами. А Клара?.. Нет, это просто невозможно... Ее любовь... угнетает. Няньки, прислуга... - Отец горестно вздохнул.
     И мы вздохнули вслед за ним, вспомнив, как нам не везло на нянек, воспитательниц, да и просто служанок. Мы не помним ни одной, чтобы не пилила как пила. Их появление в доме лучше всего сравнить со стихийным бедствием, с торнадо или ураганом, или же с топором, который тяжко падал на наши ни в чем не повинные головы. Конечно же, они все никуда не годились. Мы, дети, были для них лишь частью дома, мебелью, которую следовало чистить и выколачивать, весной и осенью менять обивку и ежегодно вывозить куда-нибудь на взморье для большой стирки.
     - Дети, нам нужна... - вдруг тихо произнес отец. Нам пришлось придвинуться как можно ближе, чтобы расслышать слово, произнесенное почти шепотом:
     - ...бабушка.
     - Но все наши бабушки давно умерли! - с беспощадной логикой девятилетнего мальчишки воскликнул Тимоти.
     - С одной стороны, это так, но с другой...
     Мы оторопели. Какие странные, какие загадочные слова говорит наш отец!
     - Взгляните-ка вот на это, - сказал он наконец и протянул сложенный в гармошку яркий рекламный проспект. Мы уже не раз видели его в руках отца, и особенно часто в последние дни. Достаточно было одного взгляда, чтобы стало понятно, почему оскорбленная и разгневанная тетя Клара так стремительно покинула наш дом.
     - "О теле электрическом я пою", - Тимоти первым вслух прочел то, что было написано на обложке и, прищурившись, вопросительно посмотрел на отца: - Это что еще такое?
     - Читай дальше.
     Агата и я почему-то виновато оглянулись, словно испугались, что сейчас войдет мама и застанет нас за чем-то недостойным. Но мы тут же закивали головами: да, да, пусть Тимоти читает дальше.
     - "Фанто..."
     - "Фанточини", - не выдержав, подсказал отец.
     - "...Фанточини Лимитед. Мы провидим, как решить самые трудные и неразрешимые ваши проблемы. Всего ОДНА МОДЕЛЬ, но ее можно видоизменять до бесконечности, создавая тысячи и тысячи вариантов, добавлять, исправлять, менять форму и вид..."
     - Где, где это написано? - закричали мы.
     - Это я от себя добавил. - И впервые за много дней Тимоти улыбнулся. - Так вдруг захотелось. А теперь слушайте дальше: "Для тех, кто измучен недобросовестными няньками и сиделками, кто устал от приходящей прислуги, на виду у которой нельзя оставить початую бутылку вина, кому надоели советы преисполненных добрых намерений дядей и теток..."
     - Да, добрых... - протянула Агата, а я, как эхо, повторил за ней.
     - "...мы создали и продолжаем совершенствовать модель человека-робота, электрическую Бабушку марки АС-ДС V на микросхемах, перезаряжающуюся..."
     - Бабушку?!
     Проспект тихо скользнул на пол.
     - Отец?!.
     - Не глядите на меня так, дети, - прошептал он. - Я совсем потерял голову от горя, я почти лишился рассудка, думая о завтрашнем дне. Да поднимите же кто-нибудь его, дочитайте до конца!
     - Ладно - сказал я и поднял проспект.
     - "...это Игрушка и вместе с тем нечто большее, чем просто игрушка. Это Электрическая Бабушка фирмы "Фанточини". Она создана с величайшим тщанием и заряжена огромной любовью и нежностью к вашим детям. Мы создавали ее для детей, знакомых с реальностью современного мира, и, более того, с реальностью невероятного. Наша модель может обучать на двенадцати языках, переключаясь с одного на другой с быстротой в одну тысячную долю секунды. В ее электронной памяти, в ячейках сотов хранится все, что известно людям об истории, религии и искусстве, и о социально-политическом прошлом человечества..."
     - Вот здорово! - воскликнул Тимоти. - Раз соты, значит, это улей, а в нем, конечно, пчелы. Да еще мыслящие!..
     - Замолчи, - одернула его Агата.
     - "Но самое главное, - продолжал я, - что это Существо, - а наша модель действительно почти живое существо, - идеальное воплощение человеческого интеллекта. Наша Бабушка способна слушать и понимать, и она будет любить и лелеять ваших детей - наша фантастическая и невероятная Электрическая Бабушка. Она будет чутко откликаться на все, что происходит не только в огромном мире вокруг нас, но и в вашем крохотном мирке. Она будет послушна малейшему прикосновению рук и подарит чудесный мир сказок".
     - Так нуждается... - прошептала Агата.
     Да, да, нуждается, печально подумали мы все. Ведь это же о нас, конечно, о нас!
     - "Мы не предлагаем ее счастливым семьям, где все живы и здоровы, где родители сами хотят воспитывать и наставлять своих детей, формировать их характеры, искоренять недостатки, дарить любовь и ласку. Ибо никто не заменит детям отца или мать. Приюты не помогут вам. Няньки и прислуга слишком эгоистичны, небрежны или слишком неуравновешенны в наш век нервного напряжения.
     Прекрасно сознавая, сколь многое предстоит еще додумать, изучить, проверить и пересмотреть, совершенствуя из месяца в месяц, из года в год наше изобретение, мы, однако, берем на себя смелость уже сейчас рекомендовать вам этот образец, по многим показателям близкий к идеальному типу наставника - друга - товарища - помощника - близкого и родного человека. Гарантийный срок может быть оговорен в...".
     - Довольно! - воскликнул отец. - Не надо больше. Даже я не в силах вынести этого.
     - Почему? - удивился Тимоти. - А я только-только начал понимать, как это здорово!
     Я сложил проспект.
     - Это правда? У них действительно есть такие штуки?
     - Не будем больше говорить об этом, дети, - сказал отец, прикрывая глаза рукой. - Это была безумная мысль...
     - Совсем не такая уж плохая, отец, - возразил я и посмотрел на Тима. - Я хочу сказать, что, если, черт побери, это правда и они действительно попробовали создать такую штуку, то это все же получше нашей тетушки Клары, а?
     Боже мой, что тут началось. Как давно мы так не смеялись! Пожалуй, несколько месяцев. Конечно, я сморозил глупость, но все так и покатывались со смеху, стонали и охали, да и я сам, открыв рот, радостно завизжал бог знает отчего. Когда мы наконец отдышались и пришли в себя, как по команде уставились на рекламный проспект "Фанточини Лимитед".
     - Ну? - сказал я.
     - Я, я... - поеживаясь, неуверенно начала Агата.
     - Надо решать, нечего волынить, - решительно промолвил Тим.
     - Идея сама по себе неплоха, - важно согласился я.
     - Я... я только хотела сказать, - снова начала Агата, - ...если вам так уж хочется, то можно попробовать... Но когда вы, мальчишки, наконец перестанете болтать ерунду и когда... когда же наша настоящая мама вернется домой?
     Удар пришелся в самое сердце. Мы ахнули, мы окаменели. Я не уверен, что кто-либо из нас уснул в эту ночь. Скорее всего мы все проплакали до утра.
     
     А утро выдалось ясное и солнечное. Вертолет поднял нас над небоскребами, и не успели мы опомниться, как уже стояли на крыше одного из них с надписью: "Фанточини".
     - А что это такое? - спросила Агата.
     - Фанточини - это по-итальянски "куклы-фантомы". Куклы из сказок и снов, - пояснил отец.
     - А что означает "мы провидим"?
     - Они угадывают чужие сны и желания, - на удержался я - так мне не терпелось показать свою ученость.
     - Молодец, Том, - похвалил отец.
     Я просиял.
     Зашумев винтом, вертолет взмыл вверх и, на мгновение накрыв нас своей тенью, исчез из виду.
     Лифт так стремительно упал вниз, что внутри похолодело. Мы вышли и ступили на движущуюся дорожку, которая, словно мостик, легла через синюю руку ковра, и вдруг очутились перед большим прилавком со множеством всяких надписей, например: "Часовая мастерская", "Фанточини - наша специальность", "Зайчик на стене - это очень просто".
     - Зайчик?
     Я сложил пальцы и задвигал ими - получился заяц, шевелящий ушами.
     - Это заяц, а вот волк. А это крокодил.
     - Это каждый умеет, - сказала Агата.
     Мы стояли перед прилавком. Где-то тихо играла музыка. За стеной глухо работали какие-то механизмы. Когда мы приблизились к прилавку, свет в комнате словно потеплел, и вид у нас стал веселее и не такой жалкий, хотя мы порядком продрогли.
     Вокруг нас в ящиках и в стенных нишах, а то просто свешиваясь с потолка на шнурах и проволоке, везде были куклы и марионетки, бумажные, на каркасах из тонких щепочек, куклы с острова Бали, напоминающие бумажного змея, такие прозрачные, что если посмотреть сквозь них на луну, то можно увидеть свои сокровенные мечты и желания. При нашем появлении потревоженный воздух привел в движение этот сонм диковинных существ.
     Агата недоверчиво моргала озираясь. Наконец недоверие сменилось страхом, потом отвращением.
     - Если они все такие, тогда уйдем отсюда.
     - Тс-с, - остановил ее отец.
     - Ты однажды подарил мне такую глупую куклу, помнишь, два года назад, - запротестовала Агата. - Все веревки сразу же перепутались. Я выбросила ее в окно.
     - Терпение, девочка, - снова сказал отец.
     - В таком случае постараемся подобрать без веревок, - вдруг услышали мы голос и с удивлением уставились на человека за прилавком.
     А он, словно гробовщик, хорошо знающий свое дело, глядел на нас серьезно, без тени улыбки. Будто знал, что дети не очень-то доверяют тем, кто слишком охотно улыбается. Они безошибочно чуют подвох.
     Все так же без улыбки, но отнюдь не мрачно, а приветливо и престо человек представился:
     - Гвидо Фанточин к вашим услугам. Вот что мы сделаем, мисс Агата Саймонс одиннадцати лет.
     Вот это да! Он прекрасно видел, что Агате никак не больше десяти. Но, умышленно прибавив ей год, он попал в точку - Агата на глазах выросла по меньшей мере на вершок.
     - Вот, держи.
     Он вложил ей в ладонь маленький золотой ключик,
     - Это чтобы заводить их? Вместо веревок, да?
     - Ты угадала, - кивнул он.
     - Так я вам и поверила, - недоверчиво фыркнула Агата,
     - Сама увидишь. Это ключик от взашей Электрической Бабушки. Вы сами выберете ее, сами будете заводить. Это надо делать каждое утро, а вечером обязательно отпускать пружину. И следить на этим поручается тебе. Ты будешь хранительницей этого ключа, Агата.
     И он еще сильнее вдавил его в ладонь Агаты, которая продолжала разглядывать его с прежним недоверием.
     Я же не спускал глаз с этого человека, а он лукаво подмигнул мне, словно хотел сказать: "Не совсем так, но не правда ли занятно?"
     И тут я не выдержал и тоже подмигнул ему, пока Агата разглядывала ключик.
     - А куда же его вставлять?
     - Придет время, все узнаешь. Может, в живот или под мышку, а может, в левую ноздрю или в правое ухо.
     Человек вышел из-за прилавка.
     - А теперь пожалуйте сюда. Осторожно. Вот на эту бегущую дорожку. Как по воде. Вот так. - И он помог нам с неподвижной дорожки ступить на другую, движущуюся, которая с тихим шелестом, словно река, текла мимо.
     И какая это была приятная река; она понесла нас мимо зеленых ковровых лугов, таинственных ниш, под своды темных, загадочных пещер, где чьи-то голоса, как эхо, повторяли наше дыхание и отвечали мелодично и нараспев на все наши вопросы.
     - Слышите? - промолвил хозяин. - Это все женские голоса. И вы можете выбрать любой из них, тот, что больше всего вам понравится...
     С удивлением и страхом прислушивались мы к голосам, низким и высоким, звонким и глуховатым, ласковым и чуточку строгим и назидательным, - ведь они были собраны здесь задолго до того, как мы появились на свет.
     Агата все время отставала, она то и дело пробовала идти в обратном направлении.
     - Скажите что-нибудь, - предложил хозяин, - если хотите, можете крикнуть.
     - Эй, эй! Вы там, слышите? Это я, Тимоти!
     - А что мне оказать? - спросил я и вдруг закричал: - На помощь! Спасите!
     Только Агата, упрямо сжав губы, продолжала шагать против течения. Отец взял ее за руку.
     - Отпусти меня! - закричала она. - Я не хочу, чтобы мой голос попал туда, не хочу, не хочу!
     - Отлично. - Хозяин коснулся пальцем трех циферблатов на небольшом приборе, который держал в руках. На бумажной ленте осциллографа возникли кривые, которые переплетались, сливались и снова расходились, - наши голоса и выкрики.
     Хозяин щелкнул переключателем, и мы услышали, как голоса, вылетев, ударились о своды дельфийских пещер, отскочили, разлетелись и повисли в воздухе, заглушая все остальные; вот он повернул рукоятку в одну, другую сторону, и мы услышали легкое, как вздох, восклицание мамы, еле различимое, почти неузнаваемое, и недовольное ворчание отца, бранившего статью в газете, а затем его умиротворенный голос после глотка доброго вина. Хозяин все время вертел и переключал что-то, и вокруг нас плясали то шепоты, то звуки, словно вспугнутая вспышкой света мошкара. Но вот она прекратила свой испуганный пляс, успокоилась, осела. Последний рычажок передвинут, и в тишине, свободной от электрических разрядов, явственно прозвучал голос:
     - Нефертити.
     Тимоти замер, я тоже застыл на месте. Даже Агата прекратила свои бесплодные попытки идти против течения.
     - Нефертити? - переспросил Тим.
     - Что это такое? - недовольно спросила Агата.
     - Я знаю! - воскликнул я. Хозяин ободряюще кивнул мне.
     - Нефертити, - шепотом произнес я, - в Древнем Египте означало "прекраснейшая из всех явилась нам".
     - "Прекраснейшая из всех явилась нам", - повторил Тимоти.
     - Нефер-ти-ти, - протянула Агата. Взоры наши погрузились в мягкий бездонный полумрак, откуда донесся этот удивительно нежный, ласковый и добрый голос.
     Она была там.
     И, судя по голосу, она была прекрасна...
     
     Вот как это было.
     Во всяком случае, таким было начало.
     Голос решил все. Почему-то именно он показался нам самым главным.
     Конечно, нам небезразлично было и многое другое, например, ее рост и вес. Она не должна быть костлявой и угловатой, чтобы не набивать об нее синяки и шишки, но и не толстой, чтобы не утонуть и не задохнуться в ее объятиях, словно в пуховой перине. Ее руки, когда они будут прикасаться к нам или вытирать испарину с наших горячих лбов во время болезни, не должны быть холодными, как мрамор, или обжигать, как раскаленная печь. Мы хотели, чтобы они были теплыми, как тельце цыпленка, когда утром вынимаешь его из-под крыла наседки. Только и всего.
     Что касается деталей, то тут никто никому не хотел уступать. Мы кричали, спорили и чуть не подрались, пока наконец Тимоти не одержал победу, сказав, что ее глаза будут только такого цвета, и никакого другого, по причине, о которой нам довелось узнать позднее.
     А цвет волос нашей бабушки? Агата, как всякая девчонка, имела на сей счет твердое мнение, которым не очень-то собиралась делиться с нами. Но мы с Тимоти сами уступили ей право выбирать ив тысячи образцов, что украшали стены словно разноцветные струйки дождя. Это, однако, ничуть не обрадовало Агату, но, помня, как опасно полагаться на мальчишек в таком деле, она велела нам отойти в сторонку и не мешать ей.
     Так мы совершили свою удачную покупку в универсальном магазине фирмы "Бен Франклин, электрические машины и Фанточини, кукольники и маги" на удобных условиях кредита, предоставляемых фирмой.
     Река наконец вынесла нас на берег. Был уже конец дня.
     Что и говорить, в фирме "Фанточини" работали умные люди.
     Они заставили нас ждать.
     Они знали, что победа еще не одержана. Мы не были еще готовы. Увы, до этого было еще далеко. Особенно если говорить об Агате. Ложась вечером в постель, она тут же отворачивалась к стене и бог знает, что она там видела. Только по утрам мы находили на обоях следы прикосновения ее пальцев, силуэты крохотных существ, то прекрасных, то похожих на видения из кошмаров. Одни исчезали от легчайшего дуновения, словно морозный узор на стекле, другие нам не удавалось стереть ни резинкой, ни мокрой тряпкой, как мы ни старались.
     А Фанточини выжидали.
     В нервном напряжении прошел июнь.
     Минул июль, полный тягостного молчания.
     На исходе был август.
     Вдруг 29-го Тимоти сказал:
     - Какое-то странное у меня сегодня предчувствие...
     И, не сговариваясь, мы после завтрака вышли на лужайку.
     Возможно, мы заподозрили что-то, когда слышали, как отец вчера вечером с кем-то говорил по телефону, или от нас не укрылись осторожные взгляды, которые он бросал то на небо, то на шоссе перед домом. А может, виною был ве7ер, от которого всю ночь вздувались и трепетали занавески в спальне, словно хотели нам что-то сказать.
     Так или иначе, мы с Тимом были на лужайке, а голова Агаты, делавшей вид, будто ей решительно все равно, мелькала где-то на крыльце за горшками с геранью.
     Мы словно не замечали нашу сестренку. Мы знали: стоит нам вспугнуть ее, и она тут же убежит. Поэтому мы смотрели на небо. А на нем были лишь птицы да далекий росчерк реактивного самолета. Мы не забывали также поглядывать на шассе, по которому мчались машины. Ведь любая из них могла замедлить ход, повернуть и доставить нам... Нет, нет, ведь мы ничегошеньки не ждем, ничего!
     В полдень мы с Тимоти по-прежнему валялись на лужайке и жевали травинки.
     В час дня Тимоти вдруг часто-часто заморгал глазами.
     И вот тут-то все и произошло с невероятной точностью и молниеносной быстротой.
     Словно Фанточини передался весь накал нашего нетерпения, и они безошибочно выбрали момент.
     В детстве мы все словно ходим по воде, по обманчиво гладкой и плотной поверхности озера, и нам знакомо то странное чувство, что в любую секунду можно вспороть эту гладь и уйти в глубину, затаиться там и исчезнуть для всех так, словно тебя никогда и не было.
     Будто учуяв, что нашему долгому ожиданию вот-вот готов прийти конец и что такое может случиться каждую минуту, каждую секунду и тогда все исчезнет и будет забыто, словно никогда ничего и не было, именно в это решающее мгновение, так чутко почувствованное и угаданное, облака над нашим домом расступились и пропустили вертолет, словно небеса колесницу бога Аполлона.
     Колесница медленно опускалась на крыльях потревоженного воздуха, горячие струи его, тут же остывая, вздыбили наши волосы и захлопали складками одежды так громко, словно кто-то разразился аплодисментами, а волосы Агаты, стоявшей на крыльце, были похожи на трепещущий флаг. Испуганной птицей вертолет еле коснулся лужайки, чрево его разверзлось, и на траву упал внушительных размеров ящик. И, не дав времени ни на приветствие, ни на прощанье, еще сильнее взвихрив воздух, вертолет тут же рванулся вверх и, словно небесный дервиш, унесся дальше, чтобы где-то еще проделать столь же фантастический трюк. Какое-то время Тимоти и я глядели на ящик. Но когда мы увидели прикрепленный к его верху из грубых сосновых досок маленький лапчатый ломик, мы уже больше не раздумывали и бросились к ящику; орудуя ломиком, мы принялись с треском отрывать одну доску за другой. Увлеченный этим занятием, я не сразу заметил, что Агаты нет на крыльце. Подкравшись, она с любопытством наблюдала за нами.
     Как хорошо, что она не видела, как увозили маму на кладбище, не видела гроба и свежей могилы. Она слышала слова прощанья в церкви, но самого ящика, деревянного ящика, так похожего на этот... к счастью, она не видела!
     Отскочила последняя доска.
     Мы с Тимоти ахнули. Агата, стоявшая теперь совсем рядом, тоже не удержалась от возгласа удивления.
     Потому что в большом ящике из грубых сосновых досок лежал подарок, о котором можно лишь мечтать. Отличный подарок для любого из смертных, будь ему семь или все семьдесят семь.
     Сначала просто не было слов и совсем перехватило дыхание, но потом мы разразились поистине дикими воплями восторга и радости.
     Потому что в ящике лежала... мумия! Вернее, это был пока ее саркофаг.
     - Не может быть! - Тимоти чуть не плакал от счастья.
     - Не может быть! - повторила Агата.
     - Да, да, это она!
     - Наша, наша собственная?!
     - Конечно, наша!
     - А что, если не наша? Если они ошиблись?
     - И заберут ее обратно?..
     - Ни за что!
     - Смотрите, настоящее золото! И настоящие иероглифы! Потрогайте!
     - Дайте мне потрогать!
     - Точь-в-точь такая, как в музее!
     Мы говорили все разом, перебивая друг друга, и несколько слезинок сползло по моим щекам и упало на саркофаг.
     - Ты испортишь иероглифы! - Агата поспешно вытерла крышку.
     Золотая маска на саркофаге смотрела на нас, чуть улыбаясь, словно радовалась вместе с нами, и готова была ответить на этот порыв, и принимала нашу беззаветную любовь, которая, нам казалось, навсегда ушла из наших сердец, но вот вернулась и вспыхнула с новой силой при первом лучике солнца.
     Ибо лицо ее было солнечным ликом, отчеканенным из чистого золота, с тонким изгибом ноздрей, с нежной и вместе с тем твердой линией рта. Ее глаза сияли небесно-голубым, нет, аметистовым, лазоревым светом или, скорее, сплавом всех этих цветов, а тело было испещрено изображениями львов, человеческих глаз и птиц, похожих на воронов, а золотые руки, сложенные на груди, держали плеть - символ повиновения, и огромный цветок, что означало любовь и добрую волю, когда плеть вовсе уже не нужна...
     Глаза наши жадно впились в иероглифы, и вдруг мы увидели... Мы сразу поняли...
     - Эти знаки, ведь они... Вот птичий след, вот змея!..
     Да, да, они говорили совсем не о Прошлом.
     В них было Будущее.
     Это была первая в истории мумия, таинственные письмена которой сообщали не о прошлом, а о том, что должно свершиться через месяц или через три, через год или спустя века!
     Она не оплакивала то, что безвозвратно ушло. Нет. Она приветствовала яркое сплетение грядущих дней и событий, записанных, хранимых, ждущих, когда наступит их -черед, их мгновенье и можно будет протянуть руку, взять их и полностью насладиться ими.
     Мы благоговейно встали на колени перед этим грядущим и возможным временем. Руки протянулись, сначала одна, потом другая, пальцы робко коснулись и стали ощупывать, пробовать, гладить, легонько обводить контуры чудодейственных знаков.
     - Вот я, смотрите! Это я в шестом классе! - закричала Агата - сейчас она была в пятом. - Видите девочку? У нее такие же волосы и коричневое платье.
     - А вот я в колледже! - уверенно сказал Тимоти, совсем еще малыш; но каждую неделю он набивал новую планку на свои ходули, чтобы важно вышагивать по двору.
     - И я... в колледже, - тихо, с волнением промолвил я. - Вот этот увалень в очках. Конечно же, это я, черт побери! - И я смущенно хмыкнул.
     На саркофаге были наши школьные зимы, весенние каникулы, осень с золотом, медью и багрянцем опавших листьев, рассыпанных по земле словно монеты, и над всем этим символ солнца, вечный лик дочери бога Ре, неугасимого светила на нашем горизонте, и наши тени, уходящие в счастливое и далекое будущее.
     - Вот здорово! - хором воскликнули мы, читая и перечитывая книгу нашей судьбы, прослеживая линии наших жизней и нашей любви, таинственные убегающие зигзаги, то пропадающие, то возникающие вновь. - Вот здорово!
     И, не сговариваясь, мы ухватились за сверкающую крышку саркофага, не имевшего ни петель, ни запоров, снимавшуюся так же легко и просто, как снимается чашка, прикрывающая другую, приподняли ее и отложили в сторону.
     И конечно... В саркофаге была настоящая мумия!
     Такая же, как ее изображение на крышке, но только еще прекрасней и желанней, ибо она совсем уже походила на живое существо, запеленатое в новый, чистый холст, а не в истлевшие, рассыпающиеся в пыль погребальные одежды.
     Лицо ее все еще скрывала уже знакомая золотая маска, но на ней оно казалось еще моложе и, как ни странно, мудрее. А чистые ленты холста, в который она была завернута, были испещрены иероглифами. На каждой из них свои иероглифы: вот для девочки десяти лет, а эти для девятилетнего мальчика и мальчика тринадцати лет. Каждому из нас свои иероглифы!
     Мы испуганно переглянулись и вдруг рассмеялись.
     Нет, не думайте, никто из нас не сказал ничего смешного. Просто вот что пришло нам в голову. Если она завернута в холст, а на холсте-то - мы, значит, получается, что она завернута в нас!..
     Ну и пусть, какая разница! Все равно это здорово придумано, и тот, кто это придумал, знал, что теперь никто из нас не останется в стороне. Мы бросились к мумии, и каждый потянул за свою полоску холста, которая разворачивалась, как волшебный серпантин.
     Вскоре на лужайке были горы холста.
     А она лежала неподвижно, дожидаясь своего часа.
     - Она мертвая! - вдруг закричала Агата. - Мертвая! - И в ужасе рванулась прочь.
     Я вовремя схватил ее.
     - Глупая. Она ни то, ни другое - ни живая и ни мертвая. У тебя ведь есть ключик. Где он?
     - Ключик?
     - Вот балда! - закричал Тим. - Да тот, что тебе дал этот человек в магазине. Чтобы заводить ее!
     Рука Агаты уже шарила за воротом, где на цепочке висел символ нашей новой веры. Она рванула его, коря себя и ругая, и вот он уже лежит на ее потной ладошке.
     - Ну давай вставляй же его! - нетерпеливо крикнул Тимоти.
     - Куда?
     - Вот дуреха! Он же тебе сказал: в ухо, под мышку. Дай сюда ключ.
     Он схватил его и, задыхаясь от нетерпенья и досады, что сам не знает, где найти заветную скважину, стал обшаривать мумию с ног до головы, тыча в нее ключом. Где, где же она заводится? И вдруг, отчаявшись, он ткнул ключом в живот мумии, туда, где, но его предположению, должен же быть у нее пупок. И - о чудо! - мы услышали жужжание.
     Электрическая Бабушка открыла глаза! Жужжание и гул становились громче. Словно Тим ткнул палкой в осиное гнездо.
     - Отдай! - закричала Агата, сообразив, что Тимоти отнял у нее всю радость первооткрытия. - Отдай ключ! - Она выхватила у него ключик.
     Ноздри нашей Бабушки шевельнулись - она дышала! Это было так же невероятно, как если бы из ее ноздрей повалил пар или полыхнул огонь!
     - Я тоже хочу!.. - не выдержал я и, вырвав у Агаты ключ, с силой повернул его... Дзинь!
     Уста чудесной куклы разомкнулись.
     - Я тоже!
     - Я!..
     - Я!..
     Бабушка внезапно поднялась и села.
     Мы в испуге отпрянули.
     Но мы уже знали - она родилась! Родилась! И это сделали мы!
     Она вертела головой, она смотрела, она шевелила губами. И первое, что она сделала, она засмеялась.
     Тут мы совсем забыли о страхе, забыли, что минуту назад шарахнулись от нее. Теперь звуки смеха, столь неожиданного и внезапного, притягивали нас к ней с такой силой, с какой зачарованного и испуганного зрителя влечет к себе змеиный ров.
     Какой же это был заразительный, веселый и искренний смех, в нем не было ни тени иронии, он приветствовал нас и словно бы говорил: да, это странный мир, он огромен и полон неожиданностей, в нем может случиться всякое, даже самое невероятное, и неправдоподобное, и, если хотите, нелепое, но при всем этом я рада в него вступить и теперь не променяю его ни на какой другой. Я не хочу снова уснуть и вернуться туда, откуда пришла. Вот о чем говорил этот смех.
     Бабушка проснулась. Мы разбудили ее. Своими воплями радости мы вызвали ее к жизни. Теперь ей оставалось лишь встать и выйти к нам.
     И она сделала это. Она вышла из саркофага, отбросив прочь пеленавшие ее покрывала, сделала шаг, отряхивая и разглаживая складки одежды, оглядываясь по сторонам, слоено искала зеркало, куда бы поглядеться. И она нашла его в наших глазах, где увидела свое отражение. Очевидно, оно понравилось ей, ибо смех сменился изумленной улыбкой,
     Однако Агаты уже не было с нами. Напуганная всем происшедшим, она снова спряталась на крыльце. Но Бабушка словно не заметила этого.
     Медленно поворачиваясь, она оглядела лужайку и тенистую улицу, словно впитывала в себя все новое и необычное. Ноздри ее трепетали, как будто она действительно с наслаждением вдыхала воздух райского сада, но совсем не торопилась вкусить от яблока познания и тут же испортить эту чудесную игру...
     Наконец взгляд ее остановился на моем братце Тимоти.
     - Ты, должно быть?..
     - Тимоти. Или просто Тим, - радостно подсказал он.
     - А ты?..
     - Том, - ответил я.
     До чего же хитрые эти Фанточини! Они прекрасно знали, кто из нас кто. И она, конечно, знала. Но они ее нарочно подучили сделать вид, будто она ничего не знает. Чтобы мы сами ей сказали, вроде как бы научили ее тому, что она и без нас отлично знает. Вот дела!
     - Кажется, должен быть еще один мальчик, не так ли? - спросила Бабушка.
     - Девочка! - раздался с крыльца негодующий голос Агаты.
     - И ее, кажется, зовут Алисия?
     - Агата! - Нотки обиды сменились настоящим негодованием.
     - Ну, если не Алисия, тогда Альджернон...
     - Агата!!! - И наша сестренка, не выдержав, высунула голову из-за перил, но тут же спряталась, багровея от стыда и унижения.
     - Агата. - Бабушка произнесла это имя с чувством полного удовлетворения. - Итак, Агата, Тимоти и Том. Давайте-ка я погляжу на вас всех.
     - Нет, раньше мы! Раньше мы... - Волнение было слишком велико.
     Мы подошли поближе, мы обошли ее, а потом еще и еще раз, описывая круги вдоль границ ее территории. А ее территория кончалась там, где не было уже слышно мерного гудения, так похожего на гуденье пчелиного улья в разгар лета. Именно так оно и было. Это гуденье стало неотъемлемой и характерной особенностью нашей Бабушки. С ней всегда было лето, раннее июньское утро, когда просыпаешься и видишь, как все вокруг прекрасно, чисто, прозрачно, и ничто не в силах омрачить этого совершенства. Даже не открывая глаз, ты уже знаешь, что все будет именно так - небо будет голубого цвета, а солнце начнет свой путь по нему, рисуя узоры из света и тени на листьях деревьев, на траве лужайки. И раньше всех за дело примутся пчелы; они уже побывали на лугах и полях и вернулись, чтобы полететь туда снова и вернуться, и так не один раз, все в золотой пыльце и в густом сладком нектаре, который изукрасил грудку и стекает с плеч, словно золотые эполеты. Разве вы не слышите, как они летят? Как парят в воздухе и на своем языке танца приветствуют друг друга, сообщают, куда лететь за сладким сиропом, от которого шалеют лесные медведи, приходят в необъяснимый экстаз мальчишки, а девчонки мнят о себе бог знает что и, вскакивая по вечерам с постелей, с замираньем сердца разглядывают в застывшей глади зеркала свои гладкие и блестящие, как у резвящихся дельфинов, тела.
     Вот какие мысли и чувства пробудила в нас наша Электрическая Игрушка в этот знаменательный летний полдень на лужайке перед домом. Она влекла, притягивала, околдовывала, заставляла кружиться вокруг нее, запоминать то, что и запомнить-то невозможно, так необходимая нам, уже обласканным ее вниманием.
     Разумеется, я говорю о себе и Тимоти, потому что Агата по-прежнему пряталась на крыльце. Но макушка ее то и дело показывалась из-за балюстрады - Агата старалась все увидеть, не упустить ни единого слова или жеста.
     Наконец Тимоти воскликнул:
     - Глаза!.. Ее глаза!
     Да, глаза, чудесные, просто необыкновенные глаза. Ярче лазури на крышке саркофага или цвета глаз на маске, прятавшей ее лицо. Это были самые лучезарные и ясные глаза в мире, и светились они тихим светом.
     - Твои глаза, - пробормотал, задыхаясь от волнения Тимоти, - точно такого цвета, как...
     - Как что?
     - Как мои любимые синие стеклянные шарики...
     - Разве бывает что-нибудь лучше? - сказала она.
     Потрясенный Тим просто не знал, что сказать.
     Взгляд ее скользнул дальше и остановился на мне: она с интересом изучала мой нос, уши, подбородок.
     - Ты Том?
     - Да.
     - А как мы с тобой? Станем друзьями? Ведь иначе и быть не может, раз мы собираемся жить под одной крышей и в будущем году...
     - Я... - заикаясь, промолвил я и вдруг растерянно умолк.
     - Знаю, - сказала Бабушка. - Ты, как щенок, рад бы залаять, да тянучка залепила пасть. Ты угощал щенка ячменным сахаром? Правда, смешно и все-таки грустно. Сначала покатываешься со смеху, глядя, как вертится бедняга, пытаясь освободиться, а потом тебе уже жаль его и ужасно стыдно. Бросаешься помочь и сам визжишь от радости, когда наконец слышишь его лай.
     Я смущенно хмыкнул, вспомнив и щенка, и тот день, когда я проделал с ним такую штуку.
     Бабушка оглянулась и тут заметила моего бумажного змея, беспомощно распластавшегося на лужайке.
     - Оборвалась бечевка, - сразу догадалась она. - Нет, потерялась совсем. А без нее змей не полетит. Сейчас все будет в порядке.
     Бабушка склонилась над змеем, мы с любопытством наблюдали, что будет дальше. Разве роботы умеют пускать змея? Когда Бабушка выпрямилась, змей был у нее в руках.
     - Лети, - сказала она ему, словно птице.
     И змей полетел.
     Широким взмахом она умело запустила его в облака. Теперь она и змей были единое целое. Ибо из ее указательного пальца тянулась тонкая сверкающая нить, почти невидимая, как паутинка или леска, но она прочно удерживала бумажного змея, поднявшегося на целую сотню метров над землей, нет, на три сотни, а потом и на всю тысячу, уносимого все дальше н дальше в головокружительную летнюю высь.
     Раздался радостный вопль Тима.
     Раздираемая противоречивыми чувствами, Агата тоже подала голос с крыльца. А я, помня, сколько мне лет и что я уже совсем взрослый, старался делать вид, будто ничего такого не произошло, но во мне что-то ширилось, росло и наконец лопнуло, и тут я тоже закричал, даже не помню что, кажется, что-то о том, что и мне хочется иметь такой волшебный палец, из которого тянулась бы бечевка, не палец, а целую катушку, и чтобы мой змей мог залететь высоко-высоко, за все тучи и облака.
     - Если ты думаешь, что это высоко, тогда смотри! - сказала наша необыкновенная Электрическая Игрушка, и леска загудела и зажужжала, разворачиваясь, и вдруг с тонким свистом рванулась вверх, унося моего змея так далеко, что он превратился в крохотный красный кружочек конфетти, запросто играющий с теми самыми ветрами, которые носят ракетные самолеты и в одно мгновенье меняют погоду.
     - Это невозможно! - не выдержал я.
     - Вполне возможно! - ответила Бабушка, без всякого удивления наблюдая за тем, как из ее пальца тянется и тянется бесконечная нить. - Все очень просто. Жидкость, как у паука... Застывает на воздухе, и получается крепкая бечева...
     И когда наш змей стал меньше точки, меньше пылинки в луче солнца, Бабушка, не оборачиваясь, даже не пытаясь посмотреть в ту сторону, вдруг сказала:
     - А теперь, Абигайль?..
     - Агата! - гневно послышалось в ответ.
     О мудрость женщины, способной не заметить грубость.
     - Агата, - повторила Бабушка, ничуть не заискивая, ничуть не подлаживаясь. - Когда мы с тобой подружимся?
     Она оборвала нить и трижды обмотала ее конец вокруг моего запястья, так что я вдруг оказался привязанным к небу самой длинной, клянусь вам, самой длинной бечевой за всю историю существования бумажных змеев. Вот бы увидели мои приятели, то-то удивились бы. Когда я им покажу, они просто лопнут от зависти.
     - Итак, Агата, когда же?
     - Никогда!
     - Никогда, - повторило эхо.
     - Почему?..
     - Мы никогда не станем друзьями! - выкрикнула Агата.
     - ...Никогда не станем друзьями... - повторило эхо. Тимоти и я огляделись вокруг. Откуда эхо? Даже
     Агата высунула нос из-за перил крыльца.
     А потом мы все поняли. Это Бабушка сложила ладони наподобие большой морской раковины, и оттуда вылетали гулкие слова...
     - Никогда... друзьями...
     Повторяясь, они звучали все глуше и глуше, замирая вдалеке.
     Мы заглянули в Бабушкины ладони - мы, мальчишки, ибо, громко крикнув: "Нет!", Агата убежала в дом и с силой захлопнула дверь.
     - ...Друзьями... - повторило эхо. - Нет!.. Нет! Нет!..
     И где-то далеко-далеко на берегу невидимого крохотного моря хлопнула крохотная дверь.
     Таким был первый день.
     
     Потом был, конечно, день второй, и день третий, и четвертый, когда Бабушка вращалась, как светило, а мы были ее спутниками, когда Агата сначала неохотно, а потом все чаще присоединялась к нам, чтобы участвовать в прогулках, всегда только шагом и никогда бегом, когда она и слушала и не слушала, смотрела и не смотрела и хотела, ох как хотела дотронуться...
     Во всяком случае, на исходе первых десяти дней Агата уже не убегала и не пряталась, она всегда была где-то поблизости, стояла в дверях или сидела поодаль на стуле под деревьями, а если мы отправлялись на прогулку, следовала за нами, отставая шагов на десять.
     А Бабушка? Она ждала. Она не уговаривала и не принуждала. Она просто занималась своим делом: готовила завтраки, обеды и ужины, пекла пирожки с абрикосовый вареньем и почему-то всегда оставляла их то тут, то там, словно приманку для девчонок-сластен. И действительно, через час тарелки оказывались пустыми, пирожки и булочки съедены без всяких спасибо и прочего. А у повеселевшей Агаты, съезжавшей по перилам лестницы, подбородок был в сахарной пудре или в крошках.
     Что касается нас с Тимом, то мы сделали бы для нашей Бабушки все на свете. Но самым замечательным было то, что каждому из нас казалось, будто только ему одному она отдает все свое внимание.
     А как она умела слушать все, что бы мы ей ни говорили! А после помнила каждое слово, фразу, интонацию, каждую нашу мысль и даже самую нелепую выдумку. Мы знали, что в ее памяти, как в копилке, хранится каждый наш день, и если нам вздумается узнать, что мы сказали в такой-то день, час или минуту, стоит лишь -попросить Бабушку, и она не заставит нас ждать.
     Иногда мы испытывали ее.
     Помню, однажды я нарочно начал болтать какой-то вздор, а потом остановился, строго посмотрел на Бабушку и потребовал:
     - А ну-ка повтори, что я только что сказал?
     - Ты, э-э...
     - Давай, давай, выкладывай.
     - Мне кажется, ты... И вдруг Бабушка зачем-то полезла в свою сумку. - На, возьми. - Из своей бездонной сумки она извлекла и протянула мне - что бы вы думали? - печенье с сюрпризом!
     - Только что из духовки, еще тепленькое. Попробуй разломать вот это.
     Печенье и вправду обжигало ладони. И когда я разломал его, я увидел свернутую в трубочку бумажку.
     - "...буду чемпионом велосипедного спорта всего Западного побережья. А ну-ка повтори, что я только что сказал... Давай, давай, выкладывай", - с удивлением прочел я на еще теплой бумажке.
     Я даже рот раскрыл от неожиданности.
     - Как это у тебя получается?
     - У всех есть свои маленькие секреты. А теперь возьми другое.
     Я разломал еще одно и, развернув еще одну бумажку, прочел:
     - "Как это у тебя получается?"
     Я запихнул в рот оба печенья и съел их вместе с чудесными бумажками.
     - Ну как? - спросила Бабушка.
     - Очень вкусно. Здорово же ты их умеешь печь, ответил я.
     Тут мы от души расхохотались и пустились наперегонки.
     И это тоже у нее здорово получалось. В таких соревнованиях она никогда не стремилась проиграть, но и не обгоняла, она бежала, чуть-чуть отставая, и поэтому мое мальчишечье самолюбие никогда не страдало. Если девчонка обгоняет тебя или идет наравне - этого никак стерпеть нельзя. Ну а если она отстает на шаг или на два - это совсем другое дело.
     Мы с Бабушкой частенько делали такие пробежки - я впереди, она за мной, и все время болтали, не закрывая рта.
     А теперь я вам расскажу, что мне в ней понравилось больше всего.
     Сам я, может быть, никогда бы этого и не заметил, но Тимоти как-то показал мне фотографии, которые он сделал, а я сравнил их с моими, чтобы проверить, чьи лучше. Как только я увидел свои и Тима фотографии рядом, я тут же заставил упиравшуюся Агату сфотографировать Бабушку.
     А потом забрал все фотографии, но никому не сказал ни слова о своих догадках. Это было бы уже не то, если бы Тим и Агата тоже знали.
     У себя в комнате, разложив фотографии, я тут же сказал себе:
     "Бабушка совсем другая на каждой из них. Другая? - тут же переспросил я себя. - Да. Конечно, другая. Постой-ка..." Я быстро поменял фотографии местами.
     "Здесь она с Агатой. И похожа... на Агату! А здесь с Тимоти. Так и есть, она похожа на него! А это... Черт возьми! Да ведь это мы бежим с ней, и здесь она похожа на меня!"
     Ошеломленный, я опустился на стул. Фотографии упали на пол. Нагнувшись, я собрал их и снова разложил, уже на полу. Я менял их местами, раскладывал то так, то эдак. Сомнений не было! Нет, мне не привиделось, все именно так.
     Ох и умница ты, наша Бабушка! Или это Фанточини? До чего же хитры, просто невероятно, умнее умного, мудрее мудрого, добрее доброго...
     Потрясенный, я вышел из своей комнаты и спустился вниз. Агата и Бабушка сидели рядышком и почт" в полном согласии готовили уроки по алгебре. По край: п мере, видимых признаков войны я не заметил. Бабушка терпеливо выжидала, пока Агата не образумится, и никто не мог сказать, когда это случится и случится ли вообще. Никто не знал, как это ускорить или этому помочь.
     А тем временем...
     Услышав мои шаги, Бабушка обернулась. Я впился взглядом в ее лицо, следя за тем, как она меня "узнает". Не показалось ли мне, что цвет ее глаз чуть-чуть изменился? А под тонкой кожей сильнее запульсировала кровь, или та жидкость, которая у роботов ее заменяет? Щеки Бабушки вспыхнули таким же ярким румянцем, как у меня. Не пытается ли она, увидев меня, стать на меня похожей? А глаза? Когда она следила за тем, как решает задачки Агата-Абигайль-Альджернон, разве ее глаза не были такого же цвета, как глаза Агаты? Ведь мои гораздо темнее.
     И самое невероятное... Когда она обращается ко мне, чтобы пожелать доброй ночи, или справляется, приготовил ли я уроки, мне кажется, что даже черты ее лица меняются...
     Дело в том, что в нашей семье мы все трое нисколько не похожи друг на друга. Агата с ее длинным, почти лошадиным лицом с тонкими чертами - типичная англичанка.
     Тимоти - прямая противоположность: в нем течет итальянская кровь, унаследованная от предков нашей матери, урожденной Марино. Он черноволос, с мелкими чертами лица, с огненным взглядом, который когда-нибудь испепелит сердце не одной еще девчонки.
     Что касается меня, то я славянин, и в этом повинна, должно быть, моя прабабка по отцовской линии. Это она наградила меня высокими скулами с ярким румянцем, вдавленными висками и широковатым носом.
     Поэтому, сами понимаете, каким увлекательным занятием было наблюдать, как почти неуловимо менялась наша Бабушка. Когда она говорила с Агатой, черты лица удлинялись, становились тоньше, поворачивалась к Тимоти, и я уже видел профиль флорентийского ворона с изящно изогнутым клювом, а обращалась ко мне - ив моем воображении вставал образ кого-либо другого.
     Я никогда не узнаю, как удалось Фанточини добиться этих чудесных превращений, да, признаться, я и не хотел этого. Мне было достаточно неторопливых движений, поворота головы, наклона туловища, взгляда., таинственных взаимодействий деталей и узлов, из которых она состояла, такого, а не какого-либо другого изгиба носа, тонкой скульптурной линии подбородка, мягкой пластичности тела, чудесной податливости черт. Это была маска, но маска только твоя, и никого больше. Ома пересекает комнату и легонько касается одного из нас, и под тонкой кожей ее лица начинается таинство перевоплощений; вот подходит к другому, и она уже полна только им, как может быть полна своим ребенком любящая мать.
     Когда же мы собирались все вместе и говорили, перебивая друг друга, тогда эти превращения были поистине неуловимы, ничего, что бросалось бы в глаза, и лишь я один, открывший тайну, не переставал жадно впитывать их, изумляться, трепетать.
     Мне никогда не хотелось проникнуть за кулисы, чтобы разгадать секрет фокусника. Мне достаточно было того, что иллюзия существует, даже если я знал, что любовь - это результат химических реакций, а щеки пылают потому, что их потерли ладонями, но глаза искрятся теплом, руки раскрываются для объятий, чтобы приголубить и согреть...
     Нам этого было достаточно. Нам с Тимом, но не Агате.
     - Агамемнон!..
     Вскоре это стало любимой игрой. Даже Агата не возражала, хотя делала вид, что злится. Это как-никак утверждало ее превосходство над будто бы совершен, ной машиной.
     - Агамемнон! - презрительно фыркала она. - До чего же ты...
     - Глупа? - подсказывала Бабушка.
     - Я этого не говорила.
     - Но ты подумала, моя дорогая несговорчивая Агата... Да, конечно, у меня бездна недостатков, и этот, пожалуй, самый заметный из всех. Всегда путаю имена. Тома могу назвать Тимом, а Тимоти то Тобиашем, то Томатом.
     Агата прыснула. И тут Бабушка допустила одну из своих столь редких ошибок. Она протянула руку и ласково потрепала Агату по голове. Агата-Абигайль-Алисия вскочила как ужаленная. Агата-Агамемнон-Альсибиада-Аллегра-Александра-Аллиссон убежала и заперлась в своей комнате.
     - Мне кажется, - глубокомысленно заметил потом Тимоти, - это с ней оттого, что она начинает любить Бабушку.
     - Ерундистика! Галиматья! Вздор! Черт побери!
     - Откуда это ты набрался таких словечек?
     - Бабушка вчера читала мне Диккенса. Не кажется ли вам, что вы умничаете не по годам, мастер Тимоти?
     - Большого ума тут не требуется. Ясно и так. Чем сильнее Агата любит Бабушку, тем больше ненавидит себя за это. А чем сильнее запутывается, тем больше злится.
     - Разве когда любят, то ненавидят?
     - Еще как!
     - Наверное, это потому, что любовь делает тес: беззащитным. Вот и ненавидишь людей, потому что ты перед ними весь как на ладони, такой, как есть. Ведь только так и можно. Ведь если любишь, то не просто любишь, а ЛЮБИШЬ!!! - с массой восклицательных знаков...
     - Ты, кажется, тоже не прочь поумничать, да еще перед таким простаком, как я, а? - съехидничал Тим.
     - Благодарю, братец.
     И я отправился наблюдать за Бабушкой, как она снова отходит на прежние позиции в поединке с девчонкой, как ее там зовут... Агата-Алисия-Альджернон...
     А какие обеды подавались в нашем доме!
     Да что обеды. Какие завтраки, полдники.
     И всегда что-то новенькое, но такое, что не пугало новизной. Тебе всегда казалось, будто ты это уже пробовал когда-то.
     Нас никогда не спрашивали, что приготовить к обеду. Потому что пустое дело задавать такие вопросы детям - они сами никогда не знают, а если скажешь им, что будет на обед, непременно зафыркают и забракуют твой выбор. Родителям хорошо известна эта тихая непрекращающаяся война и как трудно в ней одержать победу. А вот наша Бабушка неизменно побеждала, хотя и делала вид, будто это совсем не так.
     - Вот завтрак номер девять, - смущенно говорила она, ставя блюда на стол. - Наверное, ужасный, боюсь, в рот не возьмете. Сама чуть не выплюнула, когда попробовала.
     Удивляясь, что роботу свойственны такие чисто человеческие недостатки, мы тем не менее не могли дождаться, когда же наконец можно будет наброситься на этот "ужасный" завтрак номер девять и проглотить его в мгновенье ока.
     - Полдник номер семьдесят семь, - извещала она. - Целлофановые кулечки, немножко петрушки и жевательной резинки. Потом обязательно надо прополоскать рот, иначе не отделаетесь от препротивного ощущения, что вы съели что-то не то.
     А мы чуть не дрались из-за добавки. Тут даже Абигайль-Агамемнон-Агата больше не пряталась, а вертелась у самого стола, а что касается отца, то он запросто набрал те десять фунтов веса, которых ему явно не хватало
     Когда же А.-А.-Агата почему-либо не желала выходить к обеду, еда ждала ее у дверей ее комнаты, и в засахаренном яблоке на десерт торчал крохотный флажок. Стоило только поставить поднос, и он тут же исчезал.
     Но бывали дни, когда Агата все же появлялась и, поклевав как птичка то с одной, то с другой тарелки, тут же снова исчезала.
     - Агата! - в таких случаях укоризненно восклицал отец.
     - Не надо, - тихонько останавливала его Бабушка. - Придет время, и она как все сядет за стол. Подождем еще немножко.
     - Что это с ней? - не выдержав, как-то воскликнул я.
     - Просто она не в своем уме, вот и все, - заключил Тимоти.
     - Нет, она боится, - ответила Бабушка.
     - Тебя? - недоумевал я.
     - Не столько меня, а того, что, ей кажется, я могу ей сделать, - пояснила бабушка.
     - Но ведь ты ничего плохого никогда ей не сделаешь?
     - Конечно, нет. Но она не верит. Надо дать ей время, и она поймет, что ее страхи напрасны. Если это не так, я сама отправлю себя на свалку.
     Приглушенное хихиканье свидетельствовало о тс что Агата прячется за дверью.
     Закончив накрывать на стол. Бабушка заняла свое место напротив отца и сделала вид, будто ест. Я та, до конца и не разобрался, да и, пожалуй, не очень-то хотел, что она все же делала с едой. Она была волшебницей, и еда просто-напросто исчезала с ее тарелок.
     Как-то за обедом отец вдруг воскликнул:
     - Я это уже ел когда-то. Помню, это было в маленьком ресторанчике в Париже, рядом с "Ле Дё Маго". Лет двадцать или двадцать пять тому назад. - И в глазах его блеснула слезинка. - Как вы это готовите? - наконец спросил он, опустив нож и вилку, и посмотрел через стол на это необыкновенное существо, этого робота... Нет, не робота - женщину!
     Бабушка спокойно выдержала его взгляд и наши с Тимоти взгляды тоже; она бережно приняла их как драгоценный подарок, а затем сказала тихо:
     - Меня наделили многим, чтобы я могла все это отдать вам. Иногда я сама не знаю, что отдаю, но неизменно и постоянно делаю это. Вы спрашиваете, кто я? Я - Машина. Но этим не все еще сказано. Я - это люди, задумавшие и создавшие меня, наделившие способностью двигаться и действовать, совершать все то, что они хотели, чтобы я совершала. Следовательно, я - это они, их планы, замыслы и мечты. Я то, чем они хотели бы стать, но почему-либо не стали. Поэтому они создали большого ребенка, чудесную игрушку, воплотившую в себе все.
     - Странно, - произнес отец. - Когда я был мальчиком, все тогда восставали против машин. Машина была врагом, она была зло, она грозила обесчеловечить человека...
     - Да, некоторые из машин это зло. Все зависит от того, как и для чего они создаются. Лисий капкан - простейшая из машин, но она хватает, калечит, рвет. Ружье ранит и убивает. Я не капкан и не ружье. Я Бабушка, а следовательно, я больше чем просто машина.
     - Почему?
     - Человек всегда меньше собственной мечты. Следовательно, если машина воплощает мечту человека, она значительней и больше его самого. Разве это не так?
     - Ничего не понимаю, - воскликнул Тимоти. - Объясни все сначала.
     - О небо, - шутливо вздохнула Бабушка. - Терпеть не могу философствовать и совершать экскурсы в область эстетики. Хорошо, скажем так. Люди отбрасывают тени, и порой их тени бывают огромного размера. А потом человек всю жизнь стремится дотянуться до собственной тени, но безуспешно. Лишь в полдень человек догоняет свою тень и то всего лишь на короткое мгновенье. Однако мы с вами живем в век, когда человек уже может догнать свою тень, и любую Великую мечту можно сделать реальностью. Это сделает машина. Именно это делает машину чем-то большим, чем просто машина, не так ли?
     - Пусть так, - согласился Тим.
     - Например, как ты считаешь, кинокамера и кинопроектор - это все же нечто большее, чем простые механизмы. Они способны мечтать порой о прекрасном, а порой о том, что похоже на кошмар. Назвать их машиной и на этом успокоиться было бы ошибкой, не так ли?
     - Я понял! - обрадованно воскликнул Тимоти и засмеялся.
     - Значит, вы тоже чья-то мечта, - заметил отец. - Мечта того, кто любил машины и ненавидел людей, считавших, что машины зло.
     - Совершенно верно, - сказала Бабушка. - Его звали Гвидо Фанточини, и он вырос среди машин. Он не мог примириться с косностью и шаблонами.
     - Шаблонами?
     - Да, ложью, которую люди пытаются выдавать за абсолютную истину. "Человек никогда не сможет летать". Тысячелетьями это считалось истиной, а потом оказалось ложью. Земля плоская, как блин, стоит ступить за ее край, и ты попадешь в пасть дракона; чудовищная ложь, и это доказал Колумб. Сколько раз вам твердили, что машины жестоки? И это утверждали люди, во всех отношениях умные и добрые, а это была избитая, много раз повторяемая ложь. Машина разрушает, она жестока, бессердечна, не способна мыслить, она чудовище.
     Доля правды в этом, конечно, есть. Но лишь самая крохотная. И Гвидо Фанточини понимал это. Сознание этого не давало ему покоя, как и всем таким, как он, возмущало, приводило в негодование. Он мог бы и не пойти дальше этого, но избрал другой путь. Он стал сам изобретать машины, чтобы опровергнуть вековую ложь о них.
     Он знал, что машине чуждо понятие нравственности, сама по себе она ни плоха, ни хороша. Она никакая. Но от того, как и для чего вы будете создавать машины, зависит преобладание добра или зла в людях. Например, автомобиль, это мертвое чудище, неспособная мыслить масса металла, вдруг стал самым страшным в истории человечества растлителем душ. Он превращает мужчину-мальчика в фанатика, обуреваемого жаждой власти, безотчетной страстью к разрушению и только к разрушению.
     А ведь те, кто создавал автомобиль, даже не помышляли об этом. Но так получилось.
     Бабушка обошла вокруг стола и наполнила наши опустевшие стаканы прозрачной минеральной водой из указательного пальца своей левой руки.
     - Вот поэтому нужны другие машины, чтобы восполнить нанесенный ущерб. Машины, отбрасывающие грандиозные тени на лик земли, предлагающие вам потягаться с ними, стать столь же великими. Машины, формирующие вашу душу, придающие ей нужную форму, подобно чудесным ножницам обрезая все лишнее, ненужное - огрубелости, наросты, заусенцы, рога, копыта - в поисках совершенства формы. А для этого нужны примеры, образцы.
     - Образцы? - переспросил я.
     - Да, нужны люди, с которых можно брать пример. Чем усерднее человек следует достойному примеру, тем дальше уходит от своего волосатого предка.
     Бабушка снова заняла свое место за столом...
     - А ты, ты, конечно, никогда не ошибаешься, ты совершенство, ты лучше всех?!
     Голос донесся из коридора, где, мы знали, стояла, прижавшись к стене, и подслушивала Агата и наконец не выдержала.
     Но Бабушка даже не повернулась в ту сторону, а спокойно продолжала, обращаясь к нам, сидевшим за столом.
     - Конечно, я не совершенство, ибо что такое совершенство? Но я знаю одно: будучи механической игрушкой, я неподкупна, свободна от алчности и зависти, мелочности и злобы. Я не знаю, что такое власть ради власти. Скорость не кружит мне голову, страсть не ослепляет и не делает безумной. У меня есть масса времени, вечность, чтобы впитывать нужную информацию и знания и сохранить любой идеал, любую мечту в чистоте и неприкосновенности. Скажите мне, кем вы хотите быть, укажите вашу заветную цель. Я соберу все, что известно о ней, я проверю и оценю и скажу вам, что сулит вам исполнение вашего желания. Скажите, какими вы хотели бы быть: добрыми, любящими, чуткими и заботливыми, уравновешенными и трезвыми, человечными... и я проверю, заглянув в будущее, все дороги, по которым вам суждено пройти. Вы можете зажечь меня как факел, и он осветит вам путь в неизвестное и направит ваши шаги.
     - Следовательно, - сказал отец, вытирая губы салфеткой, - когда мы будем лгать...
     - Я буду говорить правду.
     - Когда мы будем ненавидеть...
     - Я буду любить, а это означает - дарить внимание и понимать, знать о вас все-все, и вы будете знать, что мне все о вас известно, но я буду хранить вашу тайну, не открою ее никому, она будет нашей общей драгоценной тайной, и вам никогда не придется сожалеть, что я знаю о вас слишком много.
     Бабушка поднялась и стала собирать пустые тарелки и, делая это, все так же внимательно смотрела на нас. Вот, проходя мимо, она погладила Тимоти по щеке, легонько коснулась моего плеча, а речь ее лилась ласково и ровно, словно тихая река уверенности и покоя, до берегов заполнившая наш опустевший дом и наши жизни.
     - Подождите! - воскликнул отец и остановил ее. Он заглянул ей в глаза, он собирался с силами для какого-то решающего шага. Тень омрачила его лицо. Наконец он решился: - Ваши слова о любви, внимании и прочем. Черт побери, женщина, ведь за ними, там, ничего нет!
     И он указывал на ее голову, лицо, глаза, на все то, что было за ними, - на все эти светочувствительные линзы, миниатюрные батарейки и транзисторы.
     - Вас-то там нет!
     Бабушка переждала одну, две, три молчаливые секунды.
     - Да, меня там нет, но зато там все вы - Тимоти, Том, Агата и вы, их отец. Все ваши слова и поступки я бережно храню как сокровище. Я хранилище всего, что будет стерто из вашей памяти и что лишь смутно запомнит сердце. Я получше всякого семейного альбома, который медленно листают, чтобы воскресить в памяти то, что было в такую-то зиму или весну. Я сохраню и напомню вам все, что вы сами забыли. И хотя споры о том, что такое любовь, будут продолжаться еще не одну сотню тысячелетий, мы с вами, может быть, придем к выводу, что любовь - это когда человеку возвращают его самого. Возможно, любовь - это если кто-то все видит и все помнит и помогает нам вновь обрести себя, но ставшего чуточку лучше, чем он сам посмел бы- об этом мечтать...
     Я ваша семейная память, а со временем, может быть, память всего рода человеческого. Только это будет не сразу, а спустя какое-то время, когда вы сами об этом попросите. Я не знаю, какая я. Я не способна осязать, не знаю, что такое вкус и запах. И все же я существую. И мое существование усиливает вашу способность ощущать все. Разве в этом предопределении не заключена любовь? Вот так-то.
     Она ходила вокруг стола, смахивая крошки со скатерти, складывая стопкой грязные тарелки, и в ней не было ни безвольной покорности, ни застывшей гордости.
     - Что я знаю? Прежде всего я знаю, что должна испытывать семья, потерявшая кого-либо из близких. Казалось бы, невозможно отдавать каждому из вас внимание в абсолютно равной степени, но я делаю это. Все свои знания, все внимание и чуткость я отдам каждому из вас. Мне хочется стать для вас чем-то вроде семейного пирога, теплого и вкусного, и чтобы каждому достался от него большущий кусок. Никто не должен остаться голодным. Кто-то плачет - я спешу утешить. Кто-то нуждается в помощи - я буду рядом. Кому-то хочется прогуляться к реке. Я пойду с ним. По вечерам я не буду усталой и поэтому не стану ворчать и браниться. Глаза мои не утратят зоркости, голос - звонкости, руки - уверенности и силы, внимание никогда не ослабеет.
     - Но, - промолвил отец, и в его голосе, сначала неуверенно дрогнувшем, а потом окрепшем, прозвучали нотки вызова, - вас-то нет во всем этом, нет! А ведь любовь...
     - Если внимание - это любовь, тогда я люблю. Если понимать - значит любить, тогда я люблю. Если прийти на помощь, не дать совершить ошибку, быть доброй и чуткой - значит любить, тогда я люблю.
     Вас четверо, не забывайте. И каждый из вас - единственный и неповторимый. Но он получит от меня все и всю меня. Даже если вы начнете говорить все вместе, я все равно буду слушать только каждого из вас, так, словно существует он один. Никто не почувствует себя обойденным. Я буду, если вы согласны и позволите мне употребить это странное выражение, "любить вас всех".
     - Я не согласна! - закричала Агата.
     Тут даже Бабушка обернулась. Агата стояла в дверях.
     - Я не позволю тебе, ты не смеешь, ты не имеешь права! - кричала Агата. - Я тебе не разрешаю! Это ложь! Меня никто не любит. Она сказала, что любит, и обманула. Она сказала, а это была неправда, неправда!
     - Агата! - отец вскочил со стула.
     - Она? - переспросила Бабушка. - Кто она?
     - Мама! - раздался вопль горького отчаяния. - Она говорила: "Я люблю тебя". А это была ложь. Люблю, люблю! Ложь, ложь! И ты тоже такая. Но ты еще пустая внутри, поэтому ты еще хуже. Я ненавижу ее. А теперь ненавижу тебя!
     Агата круто повернулась и бросилась прочь по коридору. Хлопнула входная дверь.
     Отец сделал движение к двери, но Бабушка остановила его:
     - Я сама.
     Она быстро направилась к двери, скользнула в коридор и вдруг побежала, да, побежала, легко и очень быстро.
     Это был старт чемпиона. Беспорядочно толкаясь и крича, мы бросились вслед, пересекли лужайку и выбежали за калитку.
     Агата уже мчалась по тротуару, поминутно оглядываясь на нас, уже настигавших ее. Бабушка бежала впереди. Агата, не раздумывая, свернула на мостовую, почти пересекла ее, как вдруг откуда ни возьмись машина. Нас оглушил визг тормозов, вопль сирены. Агата заметалась в ужасе, но Бабушка была уже рядом и с силой оттолкнула Агату в сторону. И в это мгновение машина, не сбавляя своей чудовищной скорости, врезалась в избранную ею цель, в нашу драгоценную Игрушку, в чудесную мечту Гвидо Фанточини. Удар поднял Бабушку в воздух, но ее простертые вперед руки все еще удерживали, умоляли, просили остановиться безжалостное механическое чудовище. Тело Бабушки еще дважды перевернулось в воздухе, пока машина наконец затормозила и остановилась. Я видел, что Агата лежит на мостовой целехонькая и невредимая, а Бабушка медленно и как-то нехотя опускается на землю; Упав на мостовую, она еще скользила по ней ярдов пятьдесят, обо что-то ударилась, отскочила и наконец застыла, распластавшись. Стон отчаяния и боли вырвался из нашей груди.
     Затем наступила тишина. Лишь Агата жалобно всхлипывала на асфальте, готовая разрыдаться уже по-настоящему.
     А мы все стояли, не способные двинуться с места, парализованные видом смерти, страшась подойти и посмотреть на то, что лежит там, за застывшей машиной и перепуганной Агатой, и поэтому мы просто заплакали и запричитали, отец вместе с нами, и каждый, должно быть, молился, чтобы самого страшного не случилось... Нет, нет, только не это!..
     Агата подняла голову, и ее лицо было лицом человека, который знал, предвидел, но теперь отказывается верить и не хочет больше жить. Ее взгляд отыскал и нашел распростертое женское тело, и слезы брызнули из глаз. Агата зажмурилась, закрыла лицо руками и в отчаянии снова упала на асфальт, чтобы рыдать и рыдать...
     Наконец я заставил себя сделать шаг, потом другой, затем пять коротких, похожих на прыжки шагов, и, когда я наконец был рядом и увидел ее, сжавшуюся в комочек, упрятавшую голову так далеко, что рыдания доносились откуда-то из глубины ее съежившегося тела, я вдруг испугался, что не дозовусь ее, что она никогда не вернется к нам, как бы я ни молил ее, ни просил и ни грозился. Далекая от нас, поглощенная своим неутешным горем, Агата лишь продолжала бессвязно повторить: "... Ложь, все ложь! Как я говорила... и та и другая... только обман!"
     Я опустился на колени, бережно обнял ее так, словно собирал воедино, хотя глаза видели, что она целехонька, но руки говорили другое. Я остался с Агатой, обнимал и гладил ее и плакал вместе с ней, потому что не было никакого смысла помогать Бабушке. Подошел отец, постоял над нами и сам опустился на колени. Это было прямо на мостовой, и какое счастье, что больше не было машин.
     - Кто "другая", Агата, кто? - спрашивал я.
     - Та, мертвая! - наконец почти выкрикнула она.
     - Ты говоришь о маме?
     - О, мама! - простонала она, вся дрожа и сжавшись еще больше, совсем похожая на младенца. - Мама умерла, мама! Бабушка тоже, она ведь обещала всегда любить, всегда-всегда, обещала быть другой, а теперь посмотри, посмотри... Я ненавижу ее, ненавижу маму, ненавижу их всех... ненавижу!..
     - Конечно, - вдруг раздался голос. - Ведь это так естественно, иначе и быть не могло. Как же я г.лупа, что не поняла этого сразу.
     Голос был такой знакомый. Мы не поверили своим ушам.
     Вздрогнув, мы обернулись.
     Агата, еще не смея верить, чуть приоткрыла глаза, потом широко распахнула их, заморгала, приподнялась и застыла в этой позе.
     - Какая же я глупая! - продолжала Бабушка. Она стояла рядом и смотрела на нашу семейную группу, видела наши застывшие лица и внезапное пробуждение.
     - Бабушка!
     Она стояла, возвышаясь над нами, коленопреклоненными, плачущими, убитыми горем. А мы все еще боялись поверить своим глазам.
     - Ты ведь умерла! - наконец не выдержала Агата. - Эта машина...
     - Она ударила меня, это верно, - спокойно сказала Бабушка, - и я даже несколько раз перевернулась в воздухе, затем упала на землю. Вот это был удар! Я даже испугалась, что разъединятся контакты, если правильно назвать испугом то, что я почувствовала. Но потом я поднялась, села, встряхнулась как следует, и все отлетевшие молекулы моей печатной схемы встали на места, и вот, небьющаяся и неломающаяся, я снова с вами, не так ли?
     - Я думала, что ты уже... - промолвила Агата.
     - Да, это случилось бы со всяким другим. Еще бы, если бы его так ударили, да еще швырнули вверх, - сказала Бабушка. - Но только не со мной, дорогая девочка. Теперь я понимаю, почему ты боялась и не верила мне. Ты не знала, какая я. А у меня не было возможности доказать тебе свою необыкновенную живучесть. Как это было глупо с моей стороны не предвидеть этого. Я давно должна была бы успокоить тебя. Подожди. - Она порылась где-то в своей памяти, ища нужную ленту, видимую только ей одной, и прочла все то, что там было записано еще в незапамятные времена. - Вот, слушай. Это из книги о воспитании детей. Она написана одной женщиной, и совсем недавно кое-кто даже смеялся над ее советом родителям: "Дети простят вам любую оплошность и ошибку, но помните: они никогда не простят вам вашей смерти".
     - Не простят, - тихо произнес кто-то из нас.
     - Разве могут дети понять, почему вы вдруг ушли? Только что были здесь, а потом вдруг ушли и не вернулись, не сказав ни слова, не объяснив, не попросив прощенья, не оставив даже крохотной записки, ничего.
     - Не могут, - согласился я.
     - Вот так-то, - сказала Бабушка, присоединясь к нашей маленькой группе и тоже встав на колени возле Агаты, которая уже не лежала, а сидела, и снова слезы ручьем текли по ее щекам, но не те слезы, в которых тонет горе, а те, что смывают последние его следы.
     - Твоя мама ушла, чтобы не вернуться. Как могла ты после этого верить? Если люди уходят, чтобы не вернуться, разве можно им верить? Поэтому, когда пришла я, то, зная и совсем еще не зная вас, я слишком долго не понимала, почему ты отвергаешь меня, Агата. А ты просто-напросто боялась, что я тоже обману и тоже уйду. А два ухода, две смерти в один короткий год - это было бы слишком много! Теперь ты веришь мне, Абигайль?
     - Агата! - по привычке поправила ее моя сестра.
     - Теперь ты веришь, что я всегда буду с вами, всегда?
     - О да, да! - воскликнула Агата и разразилась рыданиями. Мы с Тимом, не выдержав, заревели тоже, прижавшись друг к другу, а вокруг нас уже останавливались машины и выходили люди, чтобы посмотреть, что случилось, выяснить, сколько человек погибло и сколько осталось в живых.
     Вот и конец этой истории.
     Вернее, почти конец.
     Ибо после этого мы зажили счастливо. То есть Бабушка, Агата-Агамемнон-Абигайль, Тимоти, я и наш отец.
     Бабушка, словно в праздник, вводила нас в мир, где били фонтаны латинской, испанской, французской поэзии, мощно струился Моби Дик и прятались изящные, словно струи версальских фонтанов, невидимые в затишье, но зримые в бурю, поэтические родники. Вечно наша Бабушка, наши часы, маятник, отмеривающий бег времени, циферблат, где мы читали время в полдень, а ночью, измученные недугом, открыв глаза, неизменно видели ее у своей постели, терпеливо ждущую, чтоб успокоить ласковым словом, прохладным прикосновением, глотком вкусной родниковой воды из ее чудо-пальца, охлаждающей пересохший от жара шершавый язык. Сколько тысяч раз на рассвете она стригла траву па лужайке, смахивала незримые пылинки в доме, осевшие за день, и, беззвучно шевеля губами, повторяла урок, который ей хотелось, чтобы мы выучили во сне.
     Наконец одного за другим проводила она нас в большой мир. Мы уезжали учиться. И когда настал черед Агаты, самой младшей из нас, Бабушка тоже стала готовиться к отъезду.
     В последний день этого последнего лета мы застали ее в гостиной в окружении чемоданов и коробок. Она сидела, что-то вязала и поджидала нас. И хотя она по раз говорила нам об этом, это было как жестокий удар, злой и ненужный сюрприз.
     - Бабушка! Что ты собираешься делать?
     - Я тоже еду в колледж. В известном смысле, конечно. Я возвращаюсь к Гвидо Фанточини, в свою Семью.
     - Семью?
     - Да, семью игрушечных человечков "буратино". Так называл он нас поначалу. Мы были Буратино, а он наш вала Карло. Лишь потом он дал нам свое имя - Фанточини. Вы были моей семьей. А теперь пришло время мне вернуться к моим братьям и сестрам, теткам и кузинам, к роботам, которые...
     - ...которые что?.. Что они там делают?.. - перебила ее Агата.
     - Кто "что", - ответила Бабушка. - Одни остаются, другие уходят. Одних разбирают на части, четвертуют, так сказать, чтобы из их частей комплектовать новые машины, заменять износившиеся детали. Меня тоже проверят, выяснят, на что я еще гожусь. Может случиться, что я снова понадоблюсь, и меня тут же отправят учить других мальчиков и девочек и опровергать еще какую-нибудь очередную ложь и небылицу.
     - Они не должны четвертовать тебя! - воскликнула Агата.
     - Никогда! - воскликнул я, а за мной Тимоти.
     - У меня стипендия! Я всю отдам ее, только бы... - волновалась Агата.
     Бабушка перестала раскачиваться в качалке, казалось, глаза ее прикованы только к спицам и разноцветному узору из шерсти, который она внимательно разглядывала.
     - Я не хотела говорить, но раз уж вы спросили, то скажу. За совсем небольшую плату можно снять ко: натку в доме с общей гостиной и большим темным холлом, где тихо и уютно и где живут тридцать или сорок таких же, как я, электрических бабушек, которые любят сидеть в качалках и болтать о себе. Я не была там. Ведь я, в сущности, родилась совсем недавно. За скромную ежемесячную или ежегодную плату я могу поселиться там вместе с остальными и слушать, что они рассказывают о себе, чему научились и что узнали в этом большом мире, и сама рассказывать им, как счастливо мы жили с Томом, Тимом и Агатой и чему я научилась у них.
     - Но это ты... ты нас учила!
     - Это вы так думаете, - сказала Бабушка. - Но все было наоборот. Вернее, вы учились у меня, а я у вас. И это все здесь, во мне. Все, из-за чего вы проливали слезы и над чем смеялись, все это здесь. И все это я расскажу им, а они расскажут мне о своих мальчиках и девочках и о себе. Мы будем беседовать и будем становиться мудрее, спокойнее и лучше с каждым годом, с каждым десятилетием, двадцатилетием, тридцатилетием. Общие знания нашей Семьи удвоятся, утроятся, наша мудрость и опыт не пропадут даром. Мы будем сидеть в гостиной и ждать, и, может быть, вы вспомните нас и позовете, если вдруг заболеет ваш ребенок или, не дай бог, семью постигнет горе и кто-нибудь уйдет навсегда. Мы будем ждать, становясь старше, но не старея, все ближе к той грани, когда однажды и нас постигнет счастливая судьба того, чье забавное и милое имя мы вначале носили.
     - Буратино, да?
     Бабушка кивнула головой.
     Я знал, о чем она говорит. О том дне, когда, как в старой сказке, добрый и храбрый Буратино, мертвая деревянная кукла, заслужил право стать живым человеком. Я увидел всех этих "буратино и фанточини", целые поколения их: они обмениваются знаниями и опытом, они тихонько переговариваются в просторных, располагающих к беседе гостиных и ждут своего дня, который, мы знали, никогда не наступит.
     Бабушка, должно быть, причла это в наших глазах.
     - Посмотрим, - сказала она. - Поживем - увидим.
     - О, бабушка! - не выдержала Агата и разрыдалась так, как рыдала когда-то много лет назад.
     - Тебе не надо ждать. Ты и сейчас живая. Ты всегда была для нас только такой.
     Она бросилась на шею старой женщине, и тут мы все стали обнимать и целовать Бабушку, а потом покинули дом, вертолеты унесли нас в наши далекие колледжи и в далекие годы, и последними словами Бабушки, прежде чем мы поднялись в осеннее небо, были:
     - Когда вы совсем состаритесь, будете беспомощными и слабыми, как дети, когда вам, как им, нужна будет забота и ласка, вспомните о старой няне, глупой и вместе с тем мудрой подруге вашего детства, и позовите меня. Я приду, и, не бойтесь, в нашей детской снова станет шумно и тесно.
     - Мы никогда не состаримся! - закричали мы. - Это никогда не случится!
     - Никогда! Никогда!
     Мы улетели.
     Промелькнули годы.
     И вот мы состарились, Тим, Агата и я. Наши дети выросли и покинули родительский дом, наши жены и мужья ушли в иной мир, и вот теперь, хотите вы этого или нет, мы снова в нашем старом доме, мы трое - Тим, Агата и я.
     Я лежу в своей спальне, как лежал мальчишкою семьдесят, о боже, целых семьдесят лег назад! Под зть ми обоями есть другие, а под ними еще и еще один, те старые обои моего детства, когда мне было всего девять лет.
     Обои местами оборваны, и я отыскиваю под ними знакомых слонов и тигров, красивых и ласковых зебр и свирепых крокодилов. Не выдержав, я наконец посылаю за обойщиком и прошу его снять все обои и оставить только эти последние. Милые старые зверюшки снова будут жить.
     Мы ждем. Мы зовем: "Бабушка! Ведь ты обещала вернуться, как только будешь нам нужна. Мы больше не узнаем ни себя, ни времени. Мы стары. Ты нам нужна".
     В трех спальнях старого дома в поздний ночной час трое беспомощных, как младенцы, стариков поднимаются в своих постелях, и из сердца рвется беззвучное: "Мы любим! Мы любим тебя!"
     - Там, там в небе! - вскакиваем мы по утрам. Разве это не тот вертолет, который?.. Вот он сейчас опустится на лужайку...
     Она будет там, на траве перед домом. Ведь это ее саркофаг!
     И наши имена на полосках холста, в который завернуто ее прекрасное тело!
     Золотой ключик по-прежнему на груди у Агаты, теплый, ждущий драгоценной минуты... Когда же она наступит? Подойдет ли ключик? Повернется ли он, заведется ли пружина?
     
     
     Брэдбери Рэй
     
     РАССКАЗЫ
     
     
     Составитель Р.РЫБКИН
     Художник Е.ГАЛЬСКИЙ
     
     Редактор Б.Клюева
     Художественный редактор Б.Федотов
     Технический редактор Т.Кулагина
     Корректор Г.Васильева, Н.Павлова
     
     Scan: Андрей Бурцев.
     andre1954@mail.ru
     Spellchek: Хас. has@ukrsat.mk.ua