Максимилиан Волошин. 
     И.Ф.Анненский - лирик 
     
     ____________________________________________________________________________
     Источник: Максимилиан Волошин. Лики творчества. М.: Наука, 1988, серия: Литературные памятники. 
     Сост. В.А.Мануйлов, В.П.Купченко, А.В.Лавров. С. 520-528, 760-763.
     OCR: В.Есаулов, www.darkhorse.ru 
     ____________________________________________________________________________ 
     
     И. Ф. АННЕНСКИЙ - ЛИРИК 
     
     "Все мы умираем неизвестными"...
     Слова Бальзака оказались правдой и для Иннокентия Федоровича Анненского. {1}
     Но "жизнь равняет всех людей, смерть выдвигает выдающихся". Надо надеяться, что так случится и теперь.
     И. Ф. Анненский был удивительно мало известен при жизни не только публике, но даже литературным кругам. На это существовали свои причины: литературная деятельность И. Ф. была разностороння и разнообразна. Этого достаточно для того, чтобы остаться неизвестным. Слава прижизненная - удел специалистов. Оттого ли, что жизнь стала сложнее и пестрее, оттого ли, что мозг пресыщен яркостью рекламных впечатлений, память читателя может запомнить в наши дни о каждом отдельном человеке только одну черту, одно пятно, один штрих; публика инстинктивно протестует против энциклопедистов, против всякого многообразия в индивидуальности. Она требует одной определенной маски с неподвижными чертами. Тогда и запомнит, и привыкнет, и полюбит.
     Быть многогранным, интересоваться разнообразным, проявлять себя во многом - лучшее средство охранить свою неизвестность. Это именно случай Иннокентия Федоровича Анненского; и лишь теперь для него начнется синтетизирующая работа смерти.
     И. Ф. был звездой с переменным светом. Ее лучи достигали неожиданно, снопами разных цветов, то разгораясь, то совсем погасая, путая наблюдателя, который не отдавал себе отчета в том, что они идут от одного и того же источника. И надо отдать справедливость, что у Иннокентия Федоровича были данные для того, чтобы сбить с толку и окончательно запутать каждого, кто не знал его лично.
     Вспоминаю хронологическую непоследовательность моих собственных впечатлений о нем и о его деятельности.
     В начале девятисотых годов в беседе о прискорбных статьях Н. К. Михайловского о французских символистах: "Михайловский совсем не знал французской литературы - все сведения, которые он имел, он получал от Анненского". Тогда я подумал о Николае Федоровиче Анненском и только гораздо позже понял, что речь шла об Иннокентии Федоровиче.
     Года два спустя, еще до возникновения "Весов", Вал. Брюсов показывал мне со статьей о ритмах Бальмонта. {2} На книге было неизвестное имя - И. Анненский. "Вот уже находятся, значит, молодые критики, которые интересуются теми вопросами стиха, над которыми мы работаем", - говорил Брюсов.
     Потом я читал в "Весах" рецензию о книге стихов "Никто" (псевдоним хитроумного Улисса, {3} который избрал себе Иннокентий Федорович). К нему относились тоже как к молодому, начинающему поэту; он был сопоставлен с Иваном Рукавишниковым. {4}
     В редакции "Перевала" я видел стихи И. Анненского (его считали тогда Иваном Анненским). "Новый декадентский поэт. Кое-что мы выбрали. Остальное пришлось вернуть".
     Когда в 1907 году Ф. Сологуб читал свою трагедию "Лаодамия", он упоминал о том, что на эту же тему написана трагедия И. Анненским. {5} Затем мне попался на глаза толстый том Эврипида в переводе с примечаниями и со статьями И. Анненского; {6} помнились какие-то заметки, подписанные членом ученого комитета этого же имени,- то в "Гермесе", то в "Журнале Министерства народного просвещения", доходили смутные слухи о директоре Царскосельской гимназии и об окружном инспекторе Петербургского учебного округа...
     Но ли было догадаться о том, что этот окружной инспектор и директор гимназии, этот поэт-модернист, этот критик, заинтересованный ритмами Бальмонта, этот знаток французской литературы, к которому Михайловский обращался за сведениями, этот переводчик Эврипида - все одно и то же лицо? {7}
     Для меня здесь было около десятка различных лиц, друг с другом не схожих ни своими интересами, ни возрастом, ни характером деятельности, ни общественным положением. Они слились только в тот мартовский день 1909 года, когда я в первый раз вошел в кабинет Иннокентия Федоровича и увидал гипсовые бюсты Гомера и Эврипида, стену, увешанную густо, по-старинному, фотографиями, литографиями и дагерротипами, шкафы с книгами - филология рядом с поэтами, толстые томы научных изданий рядом с тоненькими "plaquettes" [брошюрами (франц.)] новейших французских авторов, еще не проникших в большую публику. Наружность Иннокентия Федоровича гармонировала с этим кабинетом, заставленным старомодными, уютными, но неудобными креслами, вынуждавшими сидеть прямо. Прямизна его головы и его плечей поражала. Нельзя было угадать, что скрывалось за этой напряженной прямизной - юношеская бодрость или преодоленная дряхлость. У него не было смиренной спины библиотечного работника; в этой напряженной и неподвижной приподнятости скорее угадывались торжественность и начальственность. Голова, вставленная между двумя подпиравшими щеки старомодными воротничками, перетянутыми широким черным пластроном, не двигалась и не поворачивалась. Нос стоял тоже как-то особенно прямо. Чтобы обернуться, Иннокентий Федорович поворачивался всем туловищем. Молодые глаза, висячие усы над пухлыми слегка выдвинутыми губами, прямые по-английски волосы надо лбом и весь барственный тон речи, под шутливостью и парадоксальностью которой чувствовалась авторитетность, не противоречили этому впечатлению. Внешняя маска была маской директора гимназии, действительного статского советника, члена ученого комитета, но смягченная природным барством и обходительностью.
     Все, что было юношеского, - было в неутомленном книгами мозгу; все, что было старческого, было в юношески стройной фигуре. Хотелось сказать: "Как он моложав и бодр для своих 65 лет!", а ему было на самом деле около пятидесяти. {8}
     Его торжественность скрывала детское легкомыслие; за гибкой подвижностью его идей таилась окоченелость души, которая не решалась переступить известные грани познания и страшилась известных понятий; за его литературною скромностью пряталось громадное самолюбие; его скептицизмом прикрывалась открытая доверчивость и тайная склонность к мистике, свойственная умам, мыслящим образами и ассоциациями; то, что он называл своим "цинизмом", было одной из форм нежности его души; его убежденный модернизм застыл и остановился на определенной точке начала девяностых годов.
     Он был филолог, потому что любил произрастания человеческого слова: нового настолько же, как старого. Он наслаждался построением фразы современного поэта, как старым вином классиков; он взвешивал ее, пробовал на вкус, прислушивался к перезвону звуков и к интонациям ударений, точно это был тысячелетний текст, тайну которого надо было разгадать. Он любил идею, потому что она говорит о человеке. Но в механизме фразы таились для него еще более внятные откровения об ее авторе. Ничто не могло укрыться в этой области от его изощренного уха, от его ясно видящей наблюдательности. И в то же время он совсем не умел видеть людей и никогда не понял ни одного автора как человека. В каждом произведении, в каждом созвучии он понимал только самого себя. Поэтому он был идеальным читателем.
     Перелистывая немногие и случайные письма, полученные мною за эти несколько месяцев знакомства от Иннокентия Федоровича, я нахожу такие фразы, глубоко характерные для его отношения к слову:
     "Да, Вы будете один... Вам суждена, быть может, по крайней мере на ближайшие годы, роль, мало благодарная". Пишет он мне после первого нашего свидания: "Ведь у вас - школа. . . у Вас не только светила, но всякое бурое пятно не проснувшихся, еще сумеречных трав, ночью скосмаченных... знает, что они СЛОВО и что ничем, КРОМЕ СЛОВА, ИМ - светилам - не быть, что отсюда и их красота, и алмазность, и тревога, и уныние.
     ... Мысль ...Мысль? ...Вздор все это. Мысль не есть плохо понятое слово; в поэзии у мысли страшная ответственность ...И согбенные, часто недоумевающие, очарованные, а иногда - и нередко - одураченные словом, мы-то понимаем, какая это святыня, сила и красота. . .
     ... А разве многие понимают, что такое СЛОВО у нас? Но знаете, за последнее время и у нас, ух! как много этих, которые няньчатся со словом и, пожалуй, готовы говорить об его культе. Но они не понимают, что самое СТРАШНОЕ и ВЛАСТНОЕ слово, т. е. самое ЗАГАДОЧНОЕ, может быть, именно слово БУДНИЧНОЕ. {9}
     Я не стесняюсь приводить эти слова только потому, что это "ВЫ" - здесь лишь форма выражения, а читать следует "я". Это самого себя Иннокентий Федорович под впечатлением нескольких моих стихотворений почувствовал одиноким, себя понял осужденным на роль мало благодарную в течение ближайших лет, себя знал носителем школы, сам сознавал, что для него внешний мир ничего, КРОМЕ СЛОВА, не представляет, сам трепетал красотой и алмазностью, тревогой и унынием страшных, властных, загадочных - БУДНИЧНЫХ слов.
     Каким поэтом мог быть тот сложный и цельный человек, намеренная парадоксальность речей которого была лишь бледным отражением парадоксальных сочетаний, составлявших гармоническую сущность его природы? Это был нерадостный поэт. Поэт БУДНИЧНЫХ слов. В свою лирику он вкладывал не творчество, не волю, не синтез, а жесткий самоанализ...
     Я завожусь на тридцать лет,
     Чтоб жить мучительно дробя
     Лучи от призрачных планет
     На "да" и "нет", на "ах" и "бя".
     ... И был бы верно я поэт,
     Когда бы выдумал себя. . . ...
     И был бы мой свободный дух
     Теперь не "я", он был бы "Бог". . . {10}
     Он не хотел "выдумывать себя" и свое земное "я" противопоставлял сурово и свободно божественной своей сущности, становясь на диаметрально противоположную точку самоутверждения, чем требования: "Твори самого себя в возм", "Верой уходи в несозданное". Для него слово оставалось сурово БУДНИЧНЫМ, потому что он не хотел сделать его именем, т. е. одухотворить его призывной, заклинающей силой. Его поэзия оставалась бескрылой, как Акропольская Победа, а любовь - "безлюбой". Он сам захотел и этой "бескрылости" и этой "безлюбости", и они дались ему большим трудом, потому что он был рожден и крылатым и любящим.
     Когда перелистываешь страницы "Кипарисового ларца", {11} то убеждаешься, что все это написано не в моменты бодрого и творческого подъема воли, которая ушла целиком в другие работы и труды И. Ф. Анненского, а в минуты горестного замедления жизни, в минуты бессонниц, невралгических болей, сердечных припадков, хандры, усталости и упадка сил. Лирика отразила только одну - эту сторону его души.
     Разве, охватив взглядом всю разнообразную и богатую деятельность Иннокентия Федоровича, назвать его человеком бездейственным? Между тем в стихах - это человек, который только смотрит и мучительно-пассивно переживает.
     Лишь шарманку старую знобит,
     И она в закатном мленье мая
     Все никак не смелет злых обид,
     Цепкий вал кружа и нажимая.
     И никак, цепляясь, не поймет
     Этот вал, к чему его работа,
     Что обида к старости растет
     На шипах от муки поворота.
     Но когда бы понял старый вал,
     Что такая им с шарманкой участь,
     Разве петь кружась он перестал?
     Оттого что петь нельзя не мучась... {12}
     То, что было юношеского, гибкого, переменчивого и наивного в характере Иннокентия Федоровича, не нашло отражения в его стихах. Но разве напряженной прямизне его стана, за которой чувствовалась и скрываемая боль, и дряхлость, и его негибкой голове, не поворачивавшейся в высоких воротничках, подпиравших щеки, не соответствуют эти мучительные слова о том, что "обида к старости растет на шипах от муки поворота"?
     Там все, что прожито - желанье и тоска,
     Там все, что близится - унылость и забвенье. {13}
     Для выражения мучительного упадка духа он находил тысячи оттенков. Он всячески изназвал изгибы своей неврастении. "Только не желать бы, да еще не помнить, да еще не думать". Сердце-это "счетчик муки, машинка для чудес". "В сердце, как после пожара, ходит удушливый дым".
     "О, как я чувствую накопленное бремя
     Отравленных ночей и грязно-белых дней"....
     ... "И было мукою для них (для струн),
     Что людям музыкой казалось"...
     Воспоминанья "надо выстрадать и дать им отойти".
     Ничто не удавалось в стихах Иннокентия Федоровича так ярко, так полно, так убедительно законченно, как описание кошмаров и бессонниц.
     Вот он не спит в вагоне железной дороги -
     ... Пока с разбитым фонарем,
     Наполовину притушенным,
     Среди кошмарных дум и дрем
     Проходит полночь по вагонам.
     ... И чем ее дозоры глуше,
     Тем больше чада в черных снах
     И задыханий и удуший,
     Тем больше слов, как бы не слов,
     Тем отвратительней дыханье
     И запрокинутых голов
     В подушках красных колыханье. . . {14}
     Вот он лежит больной с ледяным мешком на голове. Опять бессонница:
     Ночь не тает.
     Ночь как камень,
     Плача тает только лед,
     И струит по телу пламень
     Свой причудливый полет.
     Но лопочут, даром тая,
     Ледышки на голове!
     Не запомнить им, считая,
     Что подушек только две,
     И что надо лечь в угарный
     В голубой туман костра,
     Если тошен луч фонарный
     На скользоте топора... {15}
     Вот кошмар дневной. Тоже железнодорожный кошмар импрессиониста:
     ... В темном зное полудней
     Гул и краски вокзала...
     Полумертвые мухи
     На разбитом киоске,
     На пролитой известке
     Слепы, жадны и глухи...
     Уничтожиться, канув
     В этот омут безликий,
     Прямо в одурь диванов -
     В полосатые тики. {16}
     Вот еще бессонница, комната, дождь...
     Мне тоскливо, мне не вмочь,
     Я шаги слепого слышу:
     Надо мною он всю ночь
     Оступается о крышу. {17}
     Вот стук часов не дает ему спать:
     Разве тем и виноват,
     Что на белый циферблат
     Пышный розан намалеван? {18}
     Вагон, вокзал железной дороги, болезнь - все мучительные антракты жизни, все вынужденные состояния безволия, неизбежные упадки духа между двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами, который на минуту отрывается от напряжения текущего мига и чувствует горестную пустоту, и бесцельность, и разорванность своей жизни...
     Увы! Таковы были те минуты ОТДЫХА, которые он отдавал своей собственной душе, ритму своего "я".
     Страшно редки в его лирике слова, выводящие из этого круга обыденности, слова о "тоске осужденных планет", {19} о том, что он любит все, "чему в этом мире ни созвучья, ни отклика нет", о том, что существует "не наша связь и лучезарное Слияние", и какие это все бескрылые, безвольные слова, сравнительно с тою сосредоточенной, будничной силой, которая говорит в его кошмарах. Только один Случевский ("После казни в Женеве") находил такие реальные, такие мучительные сравнения, как Анненский.
     У него острый взгляд импрессиониста на природу. Но импрессионист не внутри природы - он вне ее и смотрит на нее. И. Ф. Анненский смотрит на природу сквозь переплет окна из комнаты.
     Ты опять со мной, подруга-осень,
     Но сквозь сеть нагих твоих ветвей
     Никогда бледней не стыла просинь,
     И снегов не видел я мертвей.
     Я твоих печальнее отребий
     И черней твоих не видел вод.
     На твоем линяло-ветхом небе
     Желтых туч томителен развод. {20}
     Но весна еще больше, чем осень, надрывает его душу. "Эта резанность линий, этот грузный полет, этот нищенский синий и заплаканный лед". Не воскресение, а истлевший труп Лазаря видит он в ликах весны.
     Уплывала Вербная Неделя
     На последней, на погиблой льдине.
     Уплывала в дымах благовоний,
     В замираньи звонов похоронных,
     От икон с глубокими глазами
     И от Лазарей, забытых в черной яме. {21}
     Даже в ясные летние вечера, среди тонких эстетических эмоций, колет сердце все та же тоска:
     Бесследно канул день. Желтея, на балкон
     Глядит туманный диск луны, еще бестенной.
     И в бесконечности распахнутых окон
     Уже не зрячие тоскливо-белы стены. {22}
     С весной у Иннокентия Федоровича были какие-то старые счеты и целый ряд мучительных ассоциаций; главным образом с нею была связана идея смерти.
     В лирике, основанной на такого рода душевных состояниях, как лирика И. Ф., представление о смерти не может не занимать громадного места. И она занимает его, и притом в самых скорбных и мучительных и безобразных своих ликах: в лике трупа, панихиды, смертельной тоски, гроба, скелета. . . Он знает тысячу интимных примет ее. У нее "узкий след", она в "кисейной тонкой чадре с мальвовыми полосами", об ней говорит "шелест крови", от нее "в удушливом дыму вянут космы хризантем", "Ужас в бледных зеркалах и молит и поет, и с поясным поклоном страх нам свечи раздает!". "Ночь напоминает Смерть всем - даже выцветшим покровом". Она "так страстно не разгадана в чадре живой, как дым, она на волнах ладана над куколем твоим".
     Она - Смерть всюду, всегда с ним в эти тусклые, томительные, нестерпимые минуты, которые были для него так несправедливо минутами лирических вдохновений. Иногда с жуткой настойчивостью он начинал кликать Смерть:
     Все еще он тянет нитку
     И никак не кончит пытку
     Этот сумеречный день...
     Хоть бы ночь скорее, ночь!
     Самому бы изнемочь,
     Да забыться примиренным,
     И уйти бы одуренным
     В одуряющую ночь! {23}
     И она пришла совсем такая, какой он видел ее, какой страшился, какой ждал, какую, верно, втайне против воли, хотел; пришла в "желтых парах петербургской зимы", "на желтом снегу, облипающем плиты", подошла на улице в один из антрактов деловой жизни, неожиданно и сразу сжала сердце одним нажимом пальцев. И он в шубе, с портфелем в котором лежала приготовленная лекция, что он ехал в этот день читать, мертвый опустился на ступени подъезда Царскосельского вокзала. Полиция отвезла труп неизвестного человека, скончавшегося на улице, в Обуховскую больницу; там его раздели и положили его обнаженное тело, облагороженное мыслью, ритмами и неврастенией, на голые доски в грязной мертвецкой...
     ... Из церкви Царскосельской гимназии, где совершалось отпевание, белый катафалк с гробом, с венками лавров и хризантем медленно и тяжело двигался по вязкому и мокрому снегу; дорогу развезло; ноябрьская оттепель обнажила суровые загородные дали; день был тихий, строгий, дымчатый; земля кругом была та страшная "весенняя", с которой у него соединялся образ смерти. И мне, следовавшему за гробом в самом конце процессии, {24} вспоминались, как кощунственная эпитафия, как загробная клоунада, трагически-циничные стихи покойного - "Черная весна":
     Под гулы меди гробовой
     Творился перенос,
     И жутко задран, восковой
     Глядел из гроба нос.
     Дыханья, что ли, он хотел -
     Туда, в пустую грудь?
     Последний снег был темно-бел,
     И тяжек рыхлый путь.
     И только изморозь мутна
     На тление лилась,
     Да тупо черная весна
     Глядела в студень глаз -
     С облезлых крыш, из бурых ям,
     С позеленелых лип...
     А там - по мертвенным полям
     С разбухших крыльев птиц...
     О люди! Тяжек жизни след
     По рытвинам путей,
     Но ничего печальней нет,
     Как встреча двух смертей... ПРИМЕЧАНИЯ К СТАТЬЕ "И. Ф. АННЕНСКИЙ - ЛИРИК" 
     Опубликовано в журнале "Аполлон" (1910, янв., Э 4, отд. 2, с. 11-16). Печатается по тексту этого издания с раскрытием сокращенных написаний имени и отчества Анненского ("Ин. Фед.", "Ин. Федор.").
     Иннокентий Федорович Анненский (1855-1909) - выдающийся поэт, драматург, критик, переводчик Еврипида и современной французской поэзии, филолог, педагог. Волошин познакомился с Анненским в первых числах марта
     1909 г. и регулярно встречался с ним в последующие месяцы, вплоть до скоропостижной кончины Анненского, последовавшей. 30 ноября. Встречи поэтов, наиболее частые в сентябре-ноябре 1909 г., были связаны с подготовкой и выпуском в свет первых номеров литературно-художественного журнала "Аполлон", но, помимо общих литературных дел и интересов текущего дня, Волошина и Анненского особенно сближала любовь к античной культуре и к творчеству новейших французских поэтов, наследниками которых в деле обновления поэтического слова они оба себя считали. "Мне радостно, что теперь, после десятилетия в Париже, возвращаясь окончательно в Россию, я встретил Вас, потому что увидел в Вас (а это так редко!) человека, с которым не только говорить, а у которого учиться", - писал Волошин Анненскому 5 марта, на следующий день после их первой встречи (ЦГАЛИ, ф. 6, oп. 1, ед. хр. 307). В статье "О современном лиризме" Анненский анализировал стихотворение "Лиловые лучи" и на его примере пытался показать характерные черты поэтического облика Волошина - "нашего молодого и восторженного эстетика" (Аполлон, 1909, ноябрь, Э 2, отд. 1, с. 9-10). Статья "И. Ф. Анненский - лирик" была написана Волошиным в декабре 1909 г. по заказу редакции "Аполлона" и помещена в подборке статей памяти Анненского наряду со статьями Ф. Ф. Зелинского, Г. И. Чулкова и Вяч. И. Иванова. При работе над ней Волошин пользовался рукописью еще не вышедшей в свет книги стихов Анненского "Кипарисовый ларец" (1910). "Я очень прошу Вас дать мне на несколько дней "Кипарис ларец", - писал он сыну покойного поэта В. И. Анненскому-Кривичу, - т к иначе я не смогу написать той статьи, что обещал для январского Э "Аполлона". Что касается "трагедий", то в этой статье я не думаю касаться, т к думаю написать отдельно. Они мне необходимы - но на срок более продолжительный. Мне точно так же был бы необходим "Эврипид". Но это не спешно, хотя бы очень хотелось иметь все вместе, но с возстью держать долго. Стихи же мне надо на 2-3 дня. Я сделаю выписки" (ЦГАЛИ, ф. 5, оп. I, ед. хр. 66). Своего намерения написать впоследствии также о трагедиях Анненского и о его переводах Еврипида Волошин не реализовал.
     Подробнее о взаимоотношениях Волошина и Анненского см. в записи устного рассказа Волошина об Анненском, сделанной Л. В. Горнунгом и Д. С. Усовым (1924), и в комментариях к ней (Лавров А. В., Тименчик Р. Д. Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях. - В кн.: Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981. Л., 1983, с. 69-71, 123-126). См. также: Анненский И. Ф. Письма к М. А. Волошину/Публикация А. В. Лаврова п В. П. Купченко.- В кн.: Ежегодник Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1976 год. Л., 1978, с.
     242-252.
     {1}... оказались правдой и для Иннокентия Федоровича Анненского. - Ср. рассказ Волошина об Анненском: "Когда я вспоминаю теперь его фигуру - у меня всегда возникает чувство какой-то обиды; вспоминаются слова Бальзака: "La gloire c'est le soleil des morts, nous mourrons tous inconnus" ) (Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник, 1981, с. 69). Эти слова, по всей вероятности, воспроизводят в сильно измененном виде фразу из романа Бальзака "Поиски Абсолюта" ("La recherche de l'Absolu", 1834): "La gloire est le soleil des morts; de ton vivant, tu seras malheureux comrne tout ce qui fut grand, et tu ruineras tes enfants". В переводе Б. А. Грифцова: "Слава - солнце мертвых; при жизни ты будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь детей" (Бальзак, Опоре де. Неведомый шедевр; Поиски Абсолюта. М., 1966, с.
     114).
     {2}.... со статьей о ритмах Бальмонта. - "Книга отражений" И. Ф. Анненского, включавшая статью "Бальмонт - лирик" (СПб., 1906, с. 169-213). Брюсов поместил в журнале "Весы" (Волошин ошибается, говоря, что "Книга отражений" увидела свет до возникновения журнала) рецензию К. И. Чуковского на эту - "Об эстетическом нигилизме" (Весы, 1906, Э 3-4, с. 79-81).
     {3}....псевдоним хитроумного Улисса... - Никто - имя, которым Одиссей па звался циклопу Полифему (Одиссея, IX, 364-367).
     {4}... сопоставлен с Иваном Рукавишниковым. - В рецензии В. Я. Брюсова: "Иван Рукавишников. Книга третья. Стихотворения. СПб., 1904; Ник. Т-о . Тихие песни. С приложением сборника стихотворных переводов "Парнасцы и проклятые". СПб., 1904" (Весы, 1904, Э4, с. 62-63; подпись: Аврелий).
     {5}....на эту же тему написана трагедия И. Анненским. - Трагедии И. Ф. Анненского "Лаодамия" (1902), опубликованная в сборнике "Северная речь" (СПб., 1906, с. 137-208), и Ф.Сологуба "Дар мудрых пчел" (1906) представляют собой обработку античного мифа о Протесилае и Лаодамии. 22 декабря 1906 г. Сологуб писал Анненскому: "Раньше, чем я узнал, что Вы написали трагедию о Лаодамии, я взялся за ту же тему. С моей стороны это было большою смелостью, потому что я никогда не занимался изучением античной древности. Когда я прочел Вашу превосходную трагедию, было уже поздно бросать мою работу: первые 2 листа были написаны совсем, а остальные - вчерне. Теперь я беру на себя смелость послать Вам рукопись трагедии, которую я назвал "Дар мудрых пчел". Буду очень рад, если Вы пожелаете хотя бегло просмотреть эту пьесу, и буду очень польщен, если Вы когда-нибудь, при случае, скажете или напишете мне что-нибудь о моей работе" (ЦГАЛИ, ф. 6, oп. I, ед. хр. 365). Ср. с. 731 наст. изд.
     {6}....том Эврипида со со статьями И. Анненского... - Театр Еврипида. Полный стихотворный перевод с греческого всех пьес и отрывков, дошедших до нас под этим именем. В трех томах, с двумя введениями, статьями об отдельных пьесах 
     И. Ф. Анненского. СПб., 1906, т. 1. Тома 2 и 3 "Театра Еврипида" вышли после смерти Анненского (1917, 1921).
     {7}....одно и то же лицо? - О множестве "ликов", которые объединял в себе Анненский, Волошин признавался в письме к нему, написанном 7 или 8 марта 1909 г. - несколько дней спустя после знакомства: "Вы существовали для меня до самого последнего времени не как один, а как много писателей. Я знал переводчика Эврипида, но вовсе не соединял его с тем, кто писал о ритмах Бальмонта и Брюсова. Я помнил, как однажды Алекс
     Вас Гольштейн (Вебер), говоря о Михайловском, прибавила: "Михайловский образованный человек? Все, что он знал о литературе, он знал из разговоров И. Ф. Анненского". И конечно, этого И. ф. Ан я не мог соединить с И. Анненским, "молодым" поэтом, которого Гриф со "строгим выбором" печатал в "Перевале". И только теперь, в мой последний приезд из Парижа, все эти отрывочные впечатления начали соединяться, и, наконец, три дня тому назад, они слились окончательно в конкретную личность и в цельный характер, к которому я не мог не почувствовать глубочайшего уважения и удивления" (ЦГАЛИ, ф. 6, он. 1, ед. хр. 307). Ср. слова Волошина об Анненском в записи Л. В. Горнунга и Д. С. Усова: "В моем сознании соединилось много "Анненских", которых я раньше не соединял в одном лице. Тут был и участник странного журнала "Белый камень" (редактировавшегося Анатолием Бурнакиным) и других журналов того времени. 
     Все соединялось в этом чопорном человеке, в котором чувствовался чиновник Министерства народного просвещения. До чего было в нем все раздергано на разные лоскуты" (Памятники культуры. Новые открытия. Ежегодник 1981, с. 70).
     {8}....ему было на самом деле около пятидесяти. - Излагаемые Волошиным впечатления от первого визита к Анненскому (4 марта 1909 г.) дополняются его рассказом о том, как Анненский в первый раз при нем читал стихи: "Выслушав нашу просьбу - прочесть стихи, Иннокентий Федорович прежде всего обратился к Валентину Иннокентиевичу Last-modified: Thu, 08 Aug 2002 08:45:31 GMT RUSSLIT/WOLOSHIN/voloshin_annensky.txt