Галина Николаевна Щербакова
     
     Дом с витражом
     
     После кладбища сразу стали искать деньги. Правда, случился неприятный инцидент. Когда уже вышли за ограду и подошла эта старуха Ворониха.
     - Извиняйте меня, детки, - прошамкала она. - Но я и кутью сварила... И компот... Две поллитры давно спрятаны... Для себя... Но Михалыч успел раньше... Можно их тронуть... Зайдемте, выпьем, помянем его... Чтоб по-людски, значить...
     - Ой, - возмутилась Ольга. - Кошмар какой! Есть и пить сразу после кладбища... Это по-людски?
     - Таков христианский обычай, - с иронией сказал Игорь.
     - Я бы выпил, если честно, - пробормотал Максим. - В общем, я замерз.
     Все уставились на Веру. На старшую. Но она полдня дергалась, думала про эти проклятые деньги. Если сейчас пойдут к старикам, заведется нескончаемый разговор про то, что им абсолютно неинтересно. Скоро и не уйдешь... А когда искать, если вечером поезд?
     Ворониха же ждала. Гнездились за ее широкой спиной старики, старухи, на фоне кладбища какие-то особенно старые и заброшенные. Как кадр из военного фильма. И жалко, и противно.
     Вера дернула головой, всем своим видом отказывая им, но они это не понимали. Продолжали стоять. Ждали слов.
     - Игорь, ну скажи им ты, - попросила она.
     - Спасибо вам большое, - Игорь заговорил так, как только он умел. И выдал класс. Подошел к Воронихе, вынул из ее кармана заскорузлый кулак и поцеловал его. Старуха едва не кончилась от потрясения. Горлом издала какой-то птичий клекот, замахала руками. Под это они и слиняли. Быстро, быстро побежали прочь. Оля обернулась, а старики все стоят. Мокрые, какие-то полуобщипанные...
     "Древний мир! - подумала Оля. - Донаша эра..." Получилась первая строчка считалки: "Древний мир! Донаша эра... Тра-та, та-та наша Вера..."
     - Нет, - горячо запротестовала она, - нет! Поминки - это ужасно. Бесчеловечно. Собираются - вы понимаете? - заесть покойника... Горе... Ну?
     - Наш дед был для них никакое не горе! - резонно пояснил Игорь. - Просто сосед... И все...
     - Но нам-то он все-таки дедушка!
     - Тоже не печаль, - встрял Максим. - Моего уже пятнадцать лет как нету... Ваш припозднился...
     - Ладно, - прекратила разговоры Вера. - Ладно. Сейчас главное - найти деньги.
     Игорь и Оля посмотрели на свою двоюродную сестру, как смотрели всегда - с легкой неприязнью.
     "От нее надо держаться подальше... - говорила мама. - Она заразно больна неприятностями".
     Верина мать, тетя Надя, и их отец - родные брат и сестра, дети вот этого, только что похороненного дедушки. Они не дружат между собой и почти не встречаются. Отец о своей сестре говорит так: "Эта психопедопатка Надежда..." В редких случаях, когда тетя Надя появляется в их доме, она обращается к отцу не иначе, как "мой неуважаемый функционер".
     Случилось так, что они оба не смогли приехать на похороны. Отец - в Канаде, тетя Надя лежит с переломом ноги. Поэтому-то здесь внуки. В полном составе плюс муж Веры, Максим. "Если нет качества присутствия, - сказала уже мама, - возьмем количеством".
     Ехали с удовольствием. Как на развлечение.
     Сейчас вот возвращались с кладбища.
     Вера шла быстро, обгоняя всех метров на двадцать, и Игорь с Олей переглянулись.
     - Зов денег! - тихо заметил Игорь. - Великий зов денег! Сильнее крови...
     Оля вздохнула. Нет, нет, совсем не из-за несовершенства двоюродной сестры - больно надо! Вера - это Вера. Она вздохнула, потому что вздыхала всегда, когда понимала, как любит Игоря. Просто слов у нее не хватало, чтобы выразить свою любовь! Это ж счастье! Это же ей одной такое досталось - иметь Игоря в старших братьях. Половина девчонок школы от него обмирают. Даже молоденькие учительницы смотрят на него неподобающе. Игорь - это высший класс! Как он поцеловал руку старухе. А ведь он на самом деле такой. Удивительный. Мама говорит: "Игорь - оправдание нашей с отцом жизни. Мы всякие, мы разные, все у нас было, извините, не стерильные, а Игорь..." И мама тоже вздыхала. Сроду ей, Оле, не было обидно, что она - не оправдание родителям. Конечно, нет. Она вредная, склочная, если по-честному, то в ней ненависти больше, чем любви... "Тебе бы автомат..." - вздыхает мама.
     Абсолютно точно. Ей бы автомат. Она в силу слова давно не верит. Поэтому ей так удивителен абсолютно, уникально миролюбивый и справедливый Игорь. Ему стоит только слово сказать. И уже не надо автомата.
     Оля смотрела на спину идущего впереди Игоря и про себя повторяла: "Пусть он никогда не умрет, никогда не умрет, не умрет, не умрет..."
     Игорь почувствовал, обернулся:
     - Не отставай, козленок!
     Догнала его, боднула головой и спросила:
     - Мы ведь честно выполнили свою миссию?
     - Нет вопросов, - ответил Игорь.
     - Закопали глубоко, - некстати влез Максим.
     "Господи, - подумала Оля, - два сапога - пара. Максим и Вера. Два урода... Терпеть их не могу!"
     - Значит, так, - это уже когда пришли и Вера обвела глазами крохотную квартирку. - Я ищу в комоде. Игорь в шифоньере. Оля в столе. Ты, Максим, в свободном поиске. Дед мог спрятать, засунуть куда-нибудь под половицу.
     - Тогда хана, - засмеялся Игорь. - Это ж сколько половиц отдирать?
     - Фу! - возмутилась Оля. - Ты, Вера, просто невозможный человек.
     - Конечно! Конечно! - закричала Вера. - Зачем вам деньги? У вас и так все давно есть! Замуж пойдешь, твой крутой папочка тебе любую квартиру на Арбате купит... А я стерва, я сволочь, мне эти деньги дозарезу... Я дом на кирпичики разберу, а найду их...
     - Дом глиняный, - засмеялся Игорь. - Как поступишь?
     Вера посмотрела на него тупо, потом с остервенением дернула ящик комода так, что он выпал.
     - Я в этой мерзости не участвую. - Оля взглянула на Веру с откровенным отвращением, хлопнула дверью и вышла во двор.
     Подняв острым плечиком красивую трехцветную куртку, уперев ногу в торчащий из земли камень, иронически оглядывая все вокруг, Оля мысленно рассказывала маме: "Ой, мамочка! Ты себе не представляешь... Верка просто с ума спятила. А вообще все там такая дичь! Этот бывший дедушкин дом..."
     Он стоял напротив - этот бывший дедушкин дом. Ни на что не похожий, нелепый, какой-то даже глупый дом...
     В нем сейчас стучали молотки - вовсю шла перестройка...
     
     
     * * *
     
     Покойник говорил - наша усадьба. Ему нравилось это старинное слово. Начиналась "усадьба" с времянки на каменистом куске земли. "Куски" давали для решения жилищной проблемы сразу после войны. Расчет делался правильный - на личную инициативу, на изворотливость. Жить было негде. А хочешь жить - построишь. Воровали все, воровали все.
     Но глаза на это закрывали. А кому смотреть, если те, которые обязаны были этим заниматься по должности, тоже строили из ворованного?
     Дед же не воровал...
     Собственно, если анализировать всю историю, то это надо положить за основу. Старик ставил принципиально честный дом, а потому и строил его, считай, тридцать лет.
     Тут тоже нужна ясность. Дед был бухгалтером-ревизором. Он считал свою профессию ответственнейшей и просто не мог взять чужого и за так. Рука не поднялась бы. Доходило до идиотизма. Уже стояли вокруг готовые дома, уже некоторые сделали побелку по первому разу, первый, так сказать, косметический ремонт, и, расчищая дворы, от души предлагали деду:
     - Михалыч, возьми у меня доски (кирпич, песок и так далее). Без дела валяются... Пропадут же по зиме...
     - Сколько будет стоить? - высоким голосом спрашивал дед. О деньгах он всегда говорил фальцетом.
     - Да нисколько! Я ж себе даром брал...
     - Ты себе бери, как хочешь, а мне скажи, сколько стоит.
     Хорошие люди называли цену сразу: пятьдесят, мол, рублей (это даже неизвестно какими) или две поллитры и кусок сала. Немного, одним словом. Плохие же на дедовской дури слегка наживались. Но только слегка. То было время попорядочней нынешнего, и честный человек, хоть и казался идиотом, вызывал все-таки уважение. Или робость, что тоже лежит недалеко от уважения.
     Но больше всего дед вызывал все-таки здоровый смех. И не только по поводу норовистости упрямого мужика. Тут уже причиной был сам частный дом, ибо страхолюдней его не только на улице - во всем поселке не отыскать. Оторопь брала, какой он был страхолюдный.
     Дома вокруг строили, похожие друг на друга - большие, толстые; крашеные заборы выводили высокие, с большими резными воротами на случай привоза угля, стройматериалов, а потом, уже много позднее, машин. Дед же ставил дом по личному проекту. По его убеждению - совершенному проекту. До того как дом стал домом, он был кухней с большой печью. Вокруг кухни дед и фантазировал. "Усовершенствовал очаг в буквальном смысле слова". Его слова. Пристраивалась одна комната, другая, третья... Четвертая, в конце концов, даже пятая... Подсаживалась сбоку веранда с фигурным переплетением рам. Навешивался над крыльцом козырек-кокошник, а на него уже крепился шпиль-торчушка. Дом рос то в одну сторону, то в другую, вокруг него всегда были какие-то ямы, вагонетки с водой, горы досок и камня. Около дома никогда не было места для нормальной жизни. Здесь всегда, постоянно шло бурное строительство.
     И все по индивидуальным чертежам. По индивидуальному рисунку. Первоначальный, так сказать, эскиз дома висел над супружеской кроватью. Это было нечто. Существующий в рисунке дом был похож на элеватор, ломбард, мечеть и градирню одновременно. Дед говорил - это дом будущего. И он на самом деле так считал...
     Кончили школу дети - Надя и Володя, - уехали. Надо сказать, безмерно этим счастливые. Стройка их тоже выматывала. А дед продолжал упорствовать "в поисках оптимального решения". Уже зацвели в соседних дворах сады, заплел дикий виноград стены и заборы, а на дедовском подворье продолжало бушевать смешившее всех возведение. Дом стал анекдотом, притчей во языцех. "Видел, Петро, хату? Больше не смотри... Приснится".
     Двадцать два года дед строил дом по вечерам и воскресеньям. А когда вышел на свою бухгалтерскую пенсию, то посвятил этому уже все время без остатка.
     Он был упоен. То, что дом строится так долго, не смущало.
     - Все истинное... - кричал он с крыши насмешникам.
     - Не трогайте его, - говорили люди друг другу. - Не говорите под руку. А то навернется сверху.
     Жалели старуху. Сколько ж можно подавать то раствор, то стекло, то мел, то глину...
     Соседки судачили:
     - Я б с таким жить не стала... Лучше у чужих белье стирать.
     Не заметил старик и главного: его дом, в сущности, никому не нужен. Дети осели в Москве, приезжали редко, внуков не привозили - боялись ям во дворе, лежащих на земле проводов, самодельных лесов, шатающихся под дедовой тяжестью, когда он подымался на них с полным ведром. Боялись - и правильно делали. За годы стройки две кошки и собака пали жертвой этого дома.
     Дважды дед сам ломал руку. Один раз ногу. В моменты вынужденной остановки стройки дед обязательно придумывал что-то еще... Например, лепнину на фасаде в виде солнца и лучей... Зеленый пол... А почему, собственно, нет? Какого цвета главный покров - покров земли? После болезни у него от рабочего сладострастия дрожали руки.
     А потом умерла бабушка. Дочь Надежда с присущей ей категоричностью сказала:
     - Маму сожрал проклятый дом.
     Уже после ее смерти, не отступив ни на шаг от своего "уникального проекта", дед закончил дело своей жизни. Непропорциональный, с разновысокими окнами, с выехавшими вперед крыльцом и шпилем, с высокой, как у хорошей котельной, трубой (для тяги, а в доме всегда было сыро и холодно), с новшеством - витражными стеклами на веранде - дом, так сказать, был объявлен готовым. Утоптал дед вокруг него землю, на которой уже ничего не могло расти, посыпал ее красной кирпичной крошкой. От калитки до оглашенного крыльца положил светлый кирпич. И не просто положил, а выложил слова. "Добро пожаловать" называлась дорожка. Правда, для того чтобы прочитать это, надо было зависнуть в воздухе птицей, в крайнем случае - забраться на крышу соседнего дома. Сосед, чинивший стропила, и рассказал, что дед на дорожке наваракал. Чуть не свалился сосед, когда прочитал, так смеялся.
     На "торжественный пуск дома в эксплуатацию" были званы дети и внуки "в обязательном порядке". И все приехали, что говорило о том, что засел этот дом прилично в печенках, если такие все занятые согласовались в дне и явились. Надя с мужем и дочерью Верой. Володя с семьей. Даже брат деда приехал, которого сроду никто не видел, да и сам дед знал плохо. Брат тот с малолетства жил на Севере, рыбачил, потом был каким-то деятелем районного масштаба. Все показывал им на карте, которую всегда носил в кармане, этот районный масштаб - три острова с людьми, штук пять без людей, но с птицей, два вообще без ничего, парочка проливов...
     Был этот двоюродный дедушка такой же шелапутный, как и брат, потому что один из всей родни домом восхитился, по буквам дорожки попрыгал, громко крича, какая это ценная идея - "добро пожаловать" под ноги. Было это семь лет тому назад. Собрались сесть за стол, но оказалось, что ни в одной из пяти комнат плюс кухня и веранда большой стол не помещается. Пришлось вынести стол на улицу, на красную кирпичную крошку. Там поели и попили. Когда стали расходиться ко сну, выяснилась еще одна подробность дома. В каждой комнате было по две двери, которые нельзя было закрывать, потому что становилось нечем дышать. Все легли, ощущая себя на вокзале: голос в доме звучал хорошо, он уходил от тебя в одну дверь и возвращался эхом в другую. Сам дед лежал в центре дома, в кухне, на диванчике, и говорил с глубоким удовлетворением:
     - Проект очень экономичный. У меня одна труба все отапливает. Никаких тебе "голландок".
     Зимой выяснилось - в доме собачий холод. Жить можно только в кухне. Сквозило в многочисленные двери, позванивали от ветра плохо пригнанные витражи, низким басом гудел шпиль. Дед радовался мелким недоделкам - в устранении их был смысл жизни. Но все-таки зимой его хорошо прохватило. Получил двустороннюю затяжную пневмонию. Пришлось приехать Наде. Злая от свалившейся на нее обузы, она первая сказала эти слова:
     - Дом надо продать. Зачем он одному человеку?
     От потрясения дед выздоровел. Он чинил, латал, совершенствовал свое уродливое детище и надорвался уже до инфаркта. У Нади же в это время свалился с инфарктом муж. Плохой был год. Конечно, она не приехала. Володя уехал в какую-то очередную командировку, жена его, Нина Сергеевна, сказала:
     - Это не мои проблемы. Каждый в наше время умирает в одиночку.
     Отозвался северный брат, приехал, пожил, но и он сказал:
     - Продавай, братан, дом. Хорошо возьмешь за такого красавца (он вполне искренне так считал).
     Разве ж мы знаем, какое слово в нас отзовется? То, как сказал брат, оказалось правильным. Упор на красавца. И дед затеял продажу. Под это дело он воспрял и духом, и телом.
     Старик предвкушал процедуру - показ, демонстрацию дома, восхищение и удивление им - домом, - счастье покупателя, которому дом достанется, вечная благодарность ему, деду, за это. Было твердо решено - в первые попавшиеся руки дом не продавать, а найти человека настоящего. Может, даже попросить характеристику? На этом месте дед стопорился. Возникло подозрение, что нынешние люди его не поймут. Сейчас совсем другой народ, без понятия... В том, что покупатель пойдет к нему вереницей, сомнений у деда не было.
     Но покупатель не шел... Вообще. Никакой... То есть не так... Покупатель шел, но останавливался далеко от дома и, потрясенный, поворачивал обратно. К счастью, дед про это не знал. Не знал силу воздействия дома. Не знал, что тот убивает наповал.
     А тут случилась беда: умер муж Нади. Прошло полгода, подошла вроде и радость: внучка Вера вышла замуж за Максима. Но оказалась не радость, а полная несовместимость зятя и тещи. В семье Володи этому не удивлялись. Наоборот, считали закономерным: жить с Надей невозможно. С этим ее вечно фальшивым энтузиазмом, что нет таких крепостей и так далее. Оля немножко поучилась у тетки. Надя в восьмом классе заменяла одну четверть заболевшую учительницу. У них был тогда по программе Лермонтов. Надя любила задавать ученикам вопросы: "Что было бы, если б Михаил Юрьевич дожил до отмены крепостного права? А до революции 1905 года? А семнадцатого?" Она была мичуринцем в литературе. Высаживала, пересаживала, прививала Пушкина к сегодняшней африканской проблеме по принципу арапского происхождения поэта, Гоголя - к проблеме очковтирательства, Лермонтова - о, ужас! - к половому воспитанию в условиях акселерации. Маленький щуплый Лермонтов представал перед амбалами как образец укрощения плоти. Оле было стыдно, что Надя ее тетка.
     Однажды Надя пришла к ним и сказала категорически:
     - Надо заставить отца продать наконец дом. Что он с ним тянет?
     Володя ответил:
     - А ты знаешь, как это можно сделать?
     - Да, - категорически заявила Надя, - знаю. Ты должен сказать ему, что забираешь его к себе.
     - А почему не ты? - закричала Нина Сергеевна.
     - Себе на голову? - парировала Надя.
     - А мы куда?
     - В комнату Игоря. Вы же живете как баре... У вас каждый имеет по комнате. А по мне ночами ходит зять... - И Надя заплакала.
     Дурацкая она женщина. Но объективно говоря, ей деньги от продажи дома действительно были нужней всего. Надо было отделить Веру с мужем или самой отделиться. И еще Надя сказала, будто бы покойница бабушка давно хотела, чтобы продали дом, а деньги отдали детям. Бабушка любила их времянку, теплую, тесную, где росли дети и никому не мешали... А двоим зачем больше? Убедить деда бабушка не могла.
     - Она ненавидела этот дом... - говорила Надя. - И отца ненавидела из-за него, только сама себе в этом признаться не могла.
     Нина Сергеевна не преминула попенять мужу:
     - Как легко твоя сестра распоряжается нашей площадью! Почему мы должны ущемлять Игоря?
     - Меня нельзя ущемлять, - засмеялся Игорь. - Я не ущемлюсь...
     Этот разговор был в прошлом году. Оле же стало до слез жалко деда, и она заявила с вызовом:
     - Пусть живет со мной в одной комнате.
     Отец с матерью посмотрели на нее как на ненормальную.
     Наконец возник покупатель. Вернее, покупательница. Дед написал всем: "Она продавщица магазина, но женщина со вкусом. Ей очень нравится дом, его внешние и внутренние данные. Она обратила внимание только на один недостаток - отсутствие водопровода в доме. Это верно. Когда мы жили, то не считали за труд пойти к колонке и принести воды. Теперь подайте нам все в постель".
     Отсутствие водопровода резко снизило стоимость дома. Дед указывал на витражи и на дорожку к дому, некоторые буквы которой уже осели и даже с чужой крыши вряд ли можно было прочесть "добро пожаловать", разве что если зависнуть птицей.
     В конце концов дом был продан за бесценок. Надя, идя в школу, вынула из ящика письмо деда и стала его читать прямо на улице. Дойдя до слов "Продал дом и усадьбу за три тысячи долларов", она так споткнулась, что сломала ногу. "Господи! - плакала она. - Господи!" Все думали, что женщина плачет от боли, а она плакала от безысходности. Полторы тысячи - причитающаяся ей половина - не спасали ее. Ни в какой размен теперь с таким мизером не сунешься. Что же за бестолковый отец им достался! Такой домина не может стоить только три тысячи! Не может! Обобрала продавщица старика как липку. Что ж он не посоветовался? Что ж без них решал, если у самого ума нет?
     Была тут истина, была. Продавщица действительно быстро раскусила деда. Она поняла, что старику надо говорить то, что ему хотелось бы слышать. нравится ей дом. Вот что главное. Неудобный, без воды, сыроватый, но нравится. Витражи - красавцы! А труба? А разновысокие окна? Покупательница мысленно все рушила к чертовой матери, заделывала лишние двери и окна, а сама считала, прикидывала. С добавкой на перестройку этот дом все равно выходил ей дешевле, чем другие. Стены в нем были прочные, пол тоже в порядке, крыша хорошая... Окна-двери из добротного дерева... Стоило старику золотить пилюлю... Стоило...
     Дед вернулся в старенькую времянку. Как и не жил в доме. Первое, что он видел утром, была стена "его красавца". Воплощенная мечта. Если не думать о том, что в нем живут чужие люди, а он запросто мог от этого отвлечься, - то ситуацию можно было представить такой: его дом - по-прежнему его дом. Просто он пришел погреться в теплую времянку. Родилась в тепле идея: послать проект дома куда-нибудь на конкурс... Или в передачу "Это вы можете". Дед купил фотоаппарат и фотографировал уже чужой дом во всех ракурсах. Когда он написал об этом Наде, которая все еще лежала в больнице с переломом, у той подскочило давление. Она представила, как безумный старик разбазаривает и без того скудное наследство, а она уже примерилась к полутора тысячам (не меньше!). Еще находясь в больнице, Надя успела вступить в изнуряющую полемику с родителями зятя Максима, чтоб они тоже расстарались в конце концов! Помогли в размене. Она вдова, а их пока двое! Пусть подсоберутся, ее какое дело, где они возьмут деньги? Так и сказала, и сваты очень растерялись от ее напора, потому что взять им деньги было негде, но Надя не обсуждала это. Надо - так сделаете. Родители зятя были забубенные инженеры на каком-то Богом забытом предприятии. Кроме Максима, у них подрастала дочь Лиза, ровесница Игорю, десятиклассница. И еще на их шее была чья-то там бабушка. Надя написала отцу сердитое письмо по поводу глупых фотографий дома, но, видимо, старик так и не успел его получить. Второй инфаркт с ним случился утром, в постели. Он проснулся и не понял, что перед ним. Прекрасную стену загораживал кокошник крыльца со шпилем, которому тут было не место. Старик приподнялся и увидел, что это трактор зацепил крыльцо и тащит его неизвестно куда.
     - Как она смеет! - захрипел старик и упал навзничь.
     Его нашли поздно вечером. Не зажегся во времянке свет - соседи и заподозрили плохое.
     Продавщица Зойка настояла, чтоб старика отвезли в морг до приезда родни. Она не хотела покойника рядом. А бабка Ворониха уже смертную наволочку распотрошила, приготовилась деда обмывать, обряжать. Но покойника все-таки увезли, а в Москву отбили простую телеграмму. На срочную денег не было. Внуки приехали на третий день, и их сразу, можно сказать, с поезда повели в подвал больницы. Только Игорь задержался - брал у бабки Воронихи ту самую наволочку с дедовским костюмом и бельем "на случай" и оставлял во времянке их дорожные сумки. В общем, это были экспресс-похороны, если не считать предшествующего им лежания деда в морге. Всю формалистику со справками, гробом и местом на кладбище одним махом заранее решила Зойка. Села на машину и съездила туда-сюда. Вручила все Игорю, когда он брал костюм. На этом свое участие в этом деле Зойка посчитала законченным и даже к моргу не пошла. У нее как раз работали печники, перекладывали "уникальный очаг".
     
     Сейчас Оля разглядывала этот нелепый дом. К двери веранды вели положенные гипотенузой доски, а крыльцо стояло отдельно само по себе. Уже были вырыты канавы для водопроводных труб. Замуровывались два окна, а витражные стекла лежали прямо на земле. Оле это все было безразлично. Она думала о том, что происходит во времянке. Нет, Вера все-таки ужасный человек! Три дня тому назад, когда выяснилось, что деда хоронить некому, Вера вызвалась ехать одна.
     - Нет уж, нет уж! - сказала мама. - Езжайте вы тоже! Иначе нам всем потом не спастись от этих ужасных женщин. Заклеймят!
     А перед самым отъездом тетя Надя позвонила маме:
     - Я велела Вере забрать деньги или изъять сберкнижку. В конце концов, это наше.
     - Ваше? - возмутилась мама.
     В ответ тетя Надя, видимо, засмеялась, потому что мама сказала им с Игорем:
     - Она меня спровоцировала, и я попалась, как девчонка... В общем, если найдете деньги, они должны быть поделены пополам. Игореша, это противно, я понимаю, но возьми все на себя...
     - А где их искать? - насмешливо спросил Игорь.
     - Боже! Откуда я знаю? - воскликнула мама. - Бедные мои ребятки! На что я вас толкаю?
     Но ехали они охотно. Ведь пропускалась школа. И потом, если говорить честно, никакой скорби в душе не было. Они плохо знали деда. Был жгучий интерес к самой процедуре похорон. Оле вообще это предстояло видеть в первый раз. Всю дорогу туда хохотали. Вчетвером они занимали купе, мама на пятнадцать часов дороги навернула им еды, как до Владивостока. Ели-ели, ели-ели... Перед самым приездом Вера сказала:
     - Ну, хватит... Сделаем подходящее лицо... - И сделала, тут же... Еще секунду назад в глазах черти прыгали, и вдруг такая печаль разлилась, сил нет.
     - Народная артистка! - сказал ей Игорь.
     Оля тронула его плечом. Это у них давнее выражение согласия и взаимопонимания. Бывало, мама дома разорется не по делу, а то и по делу, они стоят рядышком, плечами касаются, с виду молча, а на самом деле они в этот момент вдвоем против мамы.
     Между ними год разницы. Со стороны это уже почти не видно, но, по существу, разница была, есть и будет. Оля училась по учебникам брата, а больше по его пометкам на полях этих учебников. Не было случая, чтобы она с ним не согласилась. И не потому, что своего мнения не имела, просто Игорь бывал безусловно прав в десяти случаях из десяти.
     В оценках людей, событий, в мастерстве угадывания, что и когда скажет мама, а что папа... Никогда не ошибся...
     Здесь, на похоронах, он тоже оказался старшим. Откуда только что знал? Но знал! И старухи со всеми вопросами - к нему, а когда запричитала эта верующая бабка, что не получено церковного разрешения на предание земле, именно Игорь сказал:
     - Значит, надо взять разрешение. Как это делается?
     Надо сказать, что деньги на все про все похоронное дед отложил и лежали они, что было известно всей улице, у старухи Воронихи в конверте с надписью: "На погребение". И по мере жизни он "индексировал конверт". Умри Ворониха раньше, деньги переложил бы другому. Так делали у них все одинокие живущие. Вот почему именно Ворониха и звала на поминки. В оставленной ей смете поминки значились. Обряда же предания земле не было, но выяснилось, что цена ему небольшая по сравнению со всем остальным. Игорь достал из кармана свои и отдал верующей бабке.
     Сейчас Оля испытывала особенную любовь к брату. По сравнению с Верой она совсем другой породы. Как Вера рванула ящик комода! "Зов денег!" - назвал это Игорь.
     Оля ходила по двору. Продавщица Зоя в высоких резиновых сапогах бегала туда-сюда.
     Она прошлась мимо Оли с ведром глины, прошлась, как мимо стенки или, хуже того, - пустого места. "Какие тут все ужасные! - подумала Оля. - Одни сейчас сидят и пьют где-то, поминая деда, этой же женщине глина интересней людей. Быдло, - возмутилась Оля, - быдло..."
     Продавщица будто почувствовала что-то, посмотрела на Олю в упор, вздохнула, но словом так и не разродилась.
     "Дикари, - с удовольствием думала Оля. - Я бы, кажется, умерла, если б тут оказалась навсегда. Как одеваются, как говорят... Кошмар какой-то... И это конец двадцатого века? Да им место в семнадцатом!"
     На похороны деда пришло всего несколько человек. Никто не знал, когда они состоятся, стыл себе дед в морозилке, ждал родственников, а когда они приехали, на них напустились: "Быстрей! Быстрей! Сколько ж можно?" Хоронили в час дня, время не похоронное. И музыка не была заказана, так бы хоть на музыку сбежались. К подвалу морга из посторонних подошли медсестры, поварихи, посудомойки. Прошел слух: "Приехали старика хоронить внуки, москвичи". Вот тут Оля и обратила внимание на домашние зеленые войлочные тапки с розовым помпоном. Ходили в них все прямо по улице, по грязи. И мохеровые начесанные шапки с набитым донышком стояли на голове, как кастрюли. Дед лежал в гробу, чужой для окружающих человек, но люди подходили, заглядывали на него через плечо и отходили, будто удовлетворенные. Чем, интересно? Что мертвый? Что лежит? Что старик? Что мужчина? Оля тогда плечом тронула Игоря - понимаешь? Он плечом в ответ - пытаюсь. Так она, во всяком случае, поняла его толчок и тоже начала во все вглядываться, чтобы понять. И не могла... Одно ей стало ясно: они в Москве живут лучше, правильней. Не может у них быть таких стыдных похорон, не может... И вообще они там другие. Взять хотя бы их с Игорем...
     Правда, есть и Вера... Оля тяжело вздохнула, скорбя о сестре, об этом двоюродном неудачном побеге. Но в Вере все объяснимо. Тетя Надя. Чудовище от школы и литературы.
     - Дети! - кричала она им на уроке. - Дети! Я жду от вас неформальное сочинение... Свое отношение к Печорину... За и против... Честно, по пунктам... Первое, второе, третье...
     ... Они ее легко раскусили. Отвечать надо было со слов: "Я думаю... Мое мнение... Мне кажется..." А дальше - жми по учебнику, по шпаргалке, по подсказке - по чему угодно - она не заметит. Тетя Надя в восторге замирала на первой фразе...
     Оля рассказала про эти уроки Игорю. Он ей все объяснил.
     - У каждого времени свои правила игры. Сейчас поднялась в цене самостоятельность мышления. Идет клев на слова "я думаю". Вот наша тетка и соответствует... Никогда не злись на примитивов. Но помни: их слишком много, чтобы совсем не брать в расчет...
     Интересно, нашли они деньги или нет?
     Оля вернулась во времянку. Все было разбросано, все валялось на полу. Игорь и Максим откинувшись сидели на железной дедовской кровати, а Вера стучала кулаком по старенькому фанерному шифоньеру.
     - Ну где? Где еще они могут быть? Мы же не можем так уехать... Где-то же они лежат? Все-таки три тысячи. Не три рубля... Может, спросить у кого? У его знакомых? У этой бабуси, что нас звала?
     - Надо было идти, когда звали, - проворчал Максим. - А сейчас неудобно...
     - Удобно, - решительно ответила Вера. - Еще как удобно.
     И стала натягивать куртку.
     - Я пас, - отказался Игорь.
     - Мы с Олей сходим, - решила Вера. - Правда, Оля?
     - Ты что? - возмутилась Оля. - Ты что? Там же эти... Поминки...
     - Мы не на них... Мы просто спросим. Вызовем... Как ее? Евдокию Федоровну, что ли? И спросим... Я тебя прошу, Ольга, пойдем... Одной мне неудобно...
     Оля посмотрела на Игоря, и он чуть-чуть прикрыл глаза, иди, мол...
     - Жуть какая, - сказала Оля.
     Когда они вышли во двор, Вера заплакала.
     - Господи, - шептала она. - За что мне такая жизнь? Почему я должна зависеть от этих проклятых денег? Почему я должна быть сейчас сволочью?
     - Ну и не будь, - резонно заметила Оля.
     - Не будь? - всхлипнула Вера. - Не будь! Легко сказать... Нет сил жить с матерью, просто нет сил... Кончится тем, что мы с Максимом разойдемся... А я не хочу! Не хочу! Я люблю его! И он меня любит... Но никакого у нас выхода, ни малейшего шанса разменяться без доплаты. Даже если Максим бросит свою робототехнику и пойдет продавать пепси, все равно вперед деньги никто не даст... И сейчас я буду отвратительной, гадкой самой себе, буду пытать этих старух, может, они знают, куда он их засунул, старый придурок...
     Олю всю передернуло. Как они похожи со своей матерью! Как папа говорит: есть люди серединные, а есть крайние. У серединных все сбалансировано, хорошее - плохое, черное - белое, крайние же непредсказуемы. Никогда не знаешь, чем обернутся... Он говорил, что ни от кого не слышал такой лжи, как от сестры, хотя та предельно правдивый человек. У "крайних" это сплошь и рядом... И Вера - крайняя... А они с Игорем, по-видимому, все-таки серединные... То, что сейчас говорит Вера, - "старый придурок", - ей, Оле, никогда не произнести. У нее есть этот фильтр, через который проходят мысли, и далеко не все эти мысли звучат вслух. Это не лицемерие. Это воспитание. Оля гордится им. И Игорь такой же. А Вера - нате вам все.
     
     Старики сидели за столом, покрытом яркой клеенкой, и с аппетитом ели разваристую, хорошо пахнущую картошку. Вера и Оля не знали, что это был уже второй этап поминок, когда, выпив за усопшего, люди легко и непринужденно возвращаются к себе самим и своя - слава Богу! - жизнь начинает казаться особенно привлекательной и любимой, поскольку она еще жизнь! Как никогда, видится в ней хорошее. Взять хотя бы эту картошку липецкую, или капустку кислую, или сало домашнее с просольцем, розовое на срезе, или опять же водочку-грешницу, с которой правильно правительство борется, святое делает дело, но в случае поминок надо делать послабление и позволять ее употреблять старикам хотя бы потому, что, кроме водочки, ничем туда не проводишь. Это истинный крест!
     Старики и старухи обрадованно вскинулись навстречу Оле и Вере.
     - Доченьки, Христос вас спаси, не побрезговали! - затараторила уже выпившая Ворониха. - К картошечке горяченькой поспели!
     Пришлось садиться. Забулькало в низкие граненые стаканчики.
     - Выпейте, доченьки, - уговаривала Ворониха. - Не страшно это, доченьки, не страшно. А дедке вашему радостно... Он щас смотрит на нас оттедова и ручонками своими работящими всплескивает... И бабуся ваша с ним рядком, страдалица... Она ж никуда... Дожидалася прихода, чтоб теперь уже отправляться в дальний путь.
     У Оли, хоть она и не притронулась к стаканчику, в голове зашумело. Дикость разговора ошеломила. Что это? Что это? Куда она попала? Вера же сидела с какой-то умилительно-скорбной улыбкой и трясла головой, будто понимала всю эту чушь. И стаканчик пригубила.
     - Вы, доченьки, не сумлевайтесь, - продолжала Ворониха, - и на девять ден посидим, и на сорок... И могилку обиходим, пока вы памятник не поставите... Как у людей... Что ж человек за всю свою жизнь камня на грудь не заработал?... А у Михалыча вон дети какие качественные... Москвичи... И внучечки не побрезговали - зашли птички-молодички...
     Ворониху явно разбирало.
     - Дедушка дом продал, - тихо сказала Вера. - Я хотела спросить...
     Старики тут же развеселились. Дом и дед - это была беспроигрышная при любом разговоре тема. Что там хочет спросить эта его внучка, спросит... Но допрежь ей надо рассказать то, что никто, кроме них, не знает.
     - С этим домом, доча, один смех... Печку видели? Он же как думал?... Четыре стенки у печки - четыре тепла, значит... А у него все тепло - в трубу... Как Михалыч топит - дымовая завеса над нами всеми... Как в войну... Он без большого ума был, ваш дед, царство ему небесное... В смысле строительства, конечно... А цветной окон - кому нужен? На его веранде вечером аж страшно бывало. Как у дьявола в кабинете.
     - А ты в ем был, в дьяволовом кабинете?
     - И ты будешь... Тебя уже совсем скоро туды пригласят... На собеседование. Опять же комнаты... Две выше, две ниже... Какое ж удобство для хозяйки? Прыг-прыг... Прыг-прыг... Козой...
     - Зойка теперь коза, растрясет мяса... Ей пользительно...
     Они могли говорить про это бесконечно. У Оли гудело в голове - у-у-у! Оказалось, это "у-у-у" есть на самом деле. Какой-то пьяненький старик изображает сквозняк и ветер в дедовском доме.
     - А денег мы не нашли, - вдруг тихо сказала Вера. - Где-то же они должны быть...
     - Тоись как? - тонко закричала Ворониха. - Самолично знаю, как они всю продажу через нотариуса оформляли. "Детям, - говорит, - наследство... Володечке, говорит, и Наташе... Мне, говорит, моей пенсии выше головы... Я животное не ем..." И где ж они? Деньги эти американские.
     Старики вмиг протрезвели. Захлопали крыльями.
     - У Зойки надо спросить! У Зойки. Рядышком жила... Люди! Это ж торговая сеть! Она ж тебя споймает и придушит! - Ворониха от гнева даже пузыри изо рта пустила. - Зовем милицию! Надо со всем разобраться.
     - Какая милиция? - испугалась Вера.
     Стук-стук-стук - билось в голове у Оли. Оказалось, это хлопали двери. Старики выскакивали на улицу.
     - Не надо! - кричала Вера. - Не надо!
     Но с этим ничего нельзя было поделать. Они уже бежали по улице. Откуда-то возник молоденький полуодетый милиционер, от него остро пахло борщом с чесноком, и он ладонью аккуратно закрывал рот, смущаясь и вида, и запаха.
     - Караул, Коля, караул! - кричала ему Ворониха. - Михалыча-то грабанули...
     - Так он же помер? - хрипло спросил Коля. - Или нет?
     - Помер! Помер! А где деньги? За дом? А? Скажи-ка, где? Определенно торговая сеть поработала...
     Они бежали, громко кричали, и уже из домов выскакивали люди, и уже кто-то оказался с пожарным багром, и уже отделился от людей и повис в воздухе существующий независимо крик: "Михалыча грабанули! Торговая сеть!!!"
     - Господи, - взмолилась Вера, - ничего мне не надо. - И добавила, остановившись, не зная, откуда всплыли у нее в памяти эти слова: - Во веки веков и присно... Надо их остановить! Ужас какой!
     У Оли же по-прежнему стучало в голове. И в носу стоял почему-то запах той водки, что ей налили и уговаривали выпить. Будто запах побежал за ней и настиг, и буравил сейчас ноздри, и от этого тяжело, молотом стучало в затылке.
     Они примчались к дедовскому дому. Продавщица Зойка стояла с ведром на гипотенузной доске, ведущей на террасу, и смотрела, как двор ее полонили люди. Видимо, лицо ее было устроено так, что могло ничего не выражать, даже в случае крайнего удивления. Во всяком случае, она сейчас смотрела так, будто толпа стариков с милиционером появляется на ее подворье регулярно и это для нее дело житейское.
     - Скажи, Зойка, - закричала тонким голосом Ворониха, - ты, случаем, не знаешь, куда делись Михалычевы деньги за дом?
     Эдакий монумент с ведром молчал.
     - Ты тут одна была, когда он помер. Единолично! - продолжала верещать Ворониха. - С тебя и спрос!
     Со стороны это выглядело смешно и глупо. Старики, выпившие, шумливые. С багром. Прикрывающий рот милиционер, который все норовил отойти со своим запахом дальше от Веры и Оли, а Вера - наоборот - все норовила к нему приблизиться как к некоей разумно-официальной величине. И бормотала как заведенная:
     - Не надо, не надо, пожалуйста, не надо.
     И вся тянула, тянула куда-то, как на поводке, Олю.
     Зойка же продолжала стоять незыблемо. Кажется, она даже не моргнула ни разу.
     И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы из времянки стремительно не выскочили Игорь и Максим, увидевшие все в окошко.
     - Что случилось? - спросил Игорь.
     - Деньги, - ответила именно ему Зойка.
     Кажется, Игорь сразу все понял.
     - Извините, - решительно сказал он всем. - Извините. Мы сами во всем разберемся. Сами... Честное слово, не надо общественности.
     - Вот именно. - Зойка, громыхая ведром, ушла в дом.
     - Тоись как? - гневно не понимала Ворониха. - А где ж они, родимые, потом и кровью заработанные? Да она ж, страдалица, бабуся ваша, за всю свою распоганую жизнь ничего вкусного не съела, потому что все шло на кирпич да на доски. Это ж только говорится, что раз покойник, то хороший человек... Михалыч был зараза, гад с проклятущим этим домом...
     - Перестаньте, Евдокия Федоровна, - попытался урезонить сквозь ладошку милиционер. - Не говорите чего не надо...
     И снова пришлось вмешиваться Игорю. Он сказал как-то хорошо, тепло:
     - Да будет ему земля пухом, какой бы он ни был... Спасибо вам за все... А деньги? Может, их и не было? Разрешите мы сами... Разберемся...
     Дернулась Вера, но смолчала.
     Ворониха стояла с раскрытым ртом.
     - Дык... Дык... - хотела она что-то сказать.
     Милиционер же тихонечко поворачивал стариков, и они поворачивались, потому что Игорь смотрел так, как смотрит человек, которому нельзя не подчиниться.
     Зойка же стояла в дверном проеме и следила, как они все уходят, потом посмотрела на Игоря и засмеялась низким басом.
     Так неожиданен был этот смех, что Оля вдруг вся на нем сосредоточилась. И смех уже растаял, а в ней он все звучал, и вообще все вокруг казалось преувеличенным. Большим, чем должно было быть. Этот прилипший к ней запах водки... Эта хлюпающе-булькающая шумливая Ворониха... Огромная бело-розовая милицейская ладонь, прикрывающая рот. И теперь вот басовитый смех продавщицы. "Я очень впечатлительная", - подумала Оля.
     Они вернулись во времянку, где уже нечего было делать. Поезд уходил через три часа, до станции тридцать минут неторопливым шагом. Раньше думали - поужинают в вокзальном ресторане перед отъездом. Сейчас об этом забыли. Сидели опустошенные и усталые.
     - Значит, деньги тю-тю, - засмеялся Максим. - Наверное, старик отправил их в фонд мира... Святое дело, между прочим, ничего не скажешь...
     - Самое смешное, - устало заметила Вера, - что они наверняка где-то здесь... Но мне уже все равно...
     - Почему это тебе все равно? - спросил Игорь. - Что за катаклизм с тобой приключился?
     - Ну еще какое-нибудь слово придумай, - засмеялась Вера. - Катаклизм... Знаешь, когда идут за деньгами с багром... Это впечатляет... Выясняется, что ты так не можешь... Все! Все! - закричала она. - Пусть мать сама приезжает и разбирается! Все! Ничего мне не надо! Ничего!
     - Давайте я поищу, - вдруг предложила Оля. - Я ведь не искала...
     - Перестань, - рассердился Игорь.
     - Нет, почему? - Оля почувствовала что-то вроде вдохновения. - Деньги Вере нужны на самом деле, мы же все-таки наследники, так что...
     Она решительно обвела глазами комнату, разделенную печкой на две половины.
     - Давайте думать по науке, - сказала она серьезно. - На шифоньер заглядывали?
     И Оля влезла на старенький венский стул.
     - Да смотрели там, смотрели! - недовольно поморщился Игорь. - Одни пустые коробки.
     - А я помню эту, - обрадовалась Оля. - Бабушка приезжала. И мы ей подарили. - Она держала в руках черную в красный горошек коробку от леденцового монпансье. Пыльная крышка была захватана руками.
     - Это наши следы? - серьезно спросила Оля.
     - Наши! Наши! - ответил Игорь. - Эркюль Пуаро...
     Оля подвигала туда-сюда пустые коробки из-под печенья, конфет.
     - Фу! - сказала она, глядя на мгновенно почерневшие руки. - Грязное это, оказывается, дело.
     И прыгнула со стула на старый дощатый пол времянки. Одна доска провалилась вниз, и Оля чуть не упала. Хорошо, что рядом был Игорь. Пришлось за него ухватиться. Да так неловко, прямо за красивый пушистый свитер. Грязными руками за нежнейший голубой цвет.
     Оля испуганно воскликнула: "Ой!" - и тут же отпрянула, а когда отпрянула, увидела побледневшее лицо Игоря и вдруг поняла, что под свитером что-то было, в это что-то она и уперлась рукой, и Игорь от этого побледнел, а не оттого, что у нее руки пыльные. И сейчас он смотрел на нее строго, как-то понуждающе, а тут еще застучало в затылке и опять все стало увеличиваться, и она сказала, глядя на Игоря:
     - А что у тебя под свитером?
     Вера ничего не слышала. С той минуты, как она "похоронила" мечту о деньгах, она как бы возвращалась издалека... И сейчас в этой старенькой квартирке она вдруг стала радоваться и умиляться предметам, памятным по редким приездам к дедушке и бабушке.
     ... Вот фарфоровые пастушки с наполовину отбитыми головками. Когда-то она заворачивала их в носовые платки и укладывала спать вот в эту причудливую шкатулку из золотистой соломки. У шкатулки была оторвана крышка, и она всегда лежала рядом со шкатулкой. Бабушка много раз говорила дедушке: "Приделал бы!" И каждый раз дедушка отвечал ей одинаково: "Неужели? Вот когда в сутках придумают сорок восемь часов, может, я и разживусь временем для твоих глупостей". И бабушка объясняла ей, маленькой: "Дедуле некогда, дедуля наш дом строит! Большой-большой..."
     И они шли с бабушкой во двор, по которому ее, Веру, водили только за ручку, не дай Бог, споткнется и сломает что на этом строительстве.
     ... Накидка на подушках помнится, вся старенькая, уже не поймешь, где узор, а где просто дырки. Вера трогала ее рукой, щемило, щемило в сердце. Никогда, никогда, никогда не будет тех, кто ушел... Но есть же еще одна жизнь, в памяти... Господи! Так надо же тогда подольше помнить!
     - Надо было их помянуть, - вдруг сказала Вера. - Все-таки не дураки это придумали... Поминаем - значит, они еще с нами...
     Она это произнесла сразу после слов Оли: "А что у тебя под свитером?"
     Произнесла и ничего не поняла: про что это Оля? А Игорь чего такой каменный? Максиму же все до фонаря, он, кажется, вздремнул на дедовой кровати.
     - У него что-то под свитером, - сказала Оля Вере.
     - Ты психопатка? - спросил Игорь.
     "Я психопатка, - подумала Оля. - Я вообще соображаю, что говорю? Я же думаю, что у него под свитером деньги! Разве нормальный человек способен такое придумать? А денег там никаких нет и быть не может, и сейчас это выяснится, и у нас с Игорем кончится все, навсегда... И это будет правильно, как же можно со мной иметь дело, если я такое на человека наговорила? И на кого? На Игоря! Я просто сошла с ума. Это ясно. Со мной вообще что-то творится непонятное... Я психопатка... Как тетя Надя..."
     - Покажи, что у тебя под свитером, - повторила Оля так вызывающе громко, что Максим открыл глаза, а потом даже встал от удивления происходящим.
     - Что с тобой, Оля? - спросила Вера. И подошла, и посмотрела ей в глаза, и сказала: - У тебя красные глаза. Полопались сосуды... Тебе давление меряют? Теперь так распространена юношеская гипертония...
     - Пусть он покажет, что у него под свитером. - Оля уже не сомневалась, что сошла с ума. Именно так это происходит - ум тебе не подчиняется и ты творишь незнамо что...
     - А что у него под свитером? - вдруг вскочил с места Максим. Дальше он повел себя не как человек, а как выдрессированное для одного какого-то дела животное. В два шага Максим оказался рядом с Игорем, как-то по-собачьи присел перед ним и мгновенно рукой, как лапой, нырнул под пушистый небесный свитер.
     - Не надо! - закричали они обе - Вера и Оля. И Оля отметила: "Вот еще одно доказательство моего сумасшествия - я себе противоречу".
     Пачка денег, много раз перетянутая черными резиночками, шмякнулась на пол.
     - А! - закричал не своим голосом Максим. - Я всегда, всегда знал, что самые большие подонки те, которые образцово-показательные! Спер, гад, спер! Успел. Когда ж это ты, а? Ну когда, скажи, когда, паинька?
     С Максимом творилось что-то невообразимое. Казалось, что в комнате сразу десять Максимов, орущих, прыгающих, размахивающих руками. Оля подумала: "Сейчас будет драка и кто-то кого-то убьет. И это будет правильно. Должна пролиться кровь... Это тот самый случай".
     А деньги лежали себе. В сущности, маленькая, какая-то даже жалкая спеленутая пачка. Вера взяла и пнула ее ногой.
     - Ты что? - зашипел на нее Максим. - Ты что! - И схватил деньги.
     - Положи, - приказала ему Вера. - Положи на место.
     - А где им место? - ерничал Максим. - У твоего братца под свитером? Где? Где ты их, сука, нашел? Доложись родственникам, ворюга! - И он тряс пачкой перед Игоревым носом. Оля старалась на Игоря не смотреть. Она боялась, посмотрит - и он, к примеру, рассыплется на части от ее взгляда или там истает, должно же с ним что-то теперь произойти? Конечно, все уже произошло, теперь будут последствия, и Оля подумала: "Это как похороны. Сначала человек умирает - это главное. А похороны - последствие".
     И тут Игорь засмеялся. Так он смеялся, когда по телевизору выступал Хазанов, так он смеялся, когда читал Ильфа и Петрова, так он смеялся, когда Оля рассказывала ему про физкультурника. "Ну, сыночек, - говорил тот, - напрягись, чтоб в животике свело".
     Раз Игорь смеется - значит, ничего не произошло. Значит, он нарочно взял деньги, чтоб в самую последнюю минуту сказать им всем: "Эх вы! Искатели!"
     - Ты так пошутил? - как-то тускло спросила Вера. - Чтоб посмотреть, как я буду носом всюду тыкать? Да? Ты хотел меня такой всем показать?
     - Нет! Нет! Он просто посмеялся, - закричала Оля. - Он же мне сказал - Эркюль Пуаро!
     - Да вы что, сбрендили? - снова заорал Максим. - Вы что его, подлеца, выгораживаете?
     Игорь же стоял закинув голову и продолжал смеяться, и такой он был красивый в этом свитере, сил нет...
     - Кретины, - сказал он вдруг. - Кретины и все.
     - Почему? - тихо спросила Оля. - Игорь, пожалуйста, ну скажи, почему?
     Он даже не повернулся к ней.
     И тут хлопнула дверь и на пороге встала продавщица Зойка.
     - Ну что тут у вас? - поинтересовалась она. - Слышу орут...
     Зоя видела, что Максим держит пачку, и удовлетворенно кивнула.
     - А то придумали, милицию вести. Ежели я продавщица, так мне надо руки вязать?
     - Вы знаете, - принялась объяснять Оля, - случилось недоразумение. Игорь взял, чтоб посмеяться над нами... Вот! - Она подошла к Игорю и лбом ткнулась ему в свитер. - Так же все просто и ясно. Игорь, я дура, дура!
     - Ваши дела, - сказала Зойка. - Хай будет так. Я только спросить хотела, насчет этой хаты с кем договариваться? На моем же дворе стоит.
     - Вы ее покупаете? - живо спросил Максим, выступая вперед.
     - А чего она стоит? - ответила Зойка и ногой показала на провалившуюся в полу доску. - Она ж вся на ладан дышит... Ее спалить дешевле...
     - Ну уж нет! Пусть стоит родная! - Оля видела, как положил Максим в карман деньги, как по-хозяйски он вдруг расположился, просто глава семьи, который берет на себя решение всех вопросов. - Пусть домик стоит. Мы в гости сюда приезжать будем. Картошку посадим...
     Беспомощно, жалко заплакала Вера. Она плакала, уткнувшись лицом в вязаную накидку на подушках. Оля же думала о том, что время внутри нее как-то очень убыстрило свой бег. Она умчалась куда-то далеко-далеко, и ей даже плохо видно издалека, что это с ними со всеми делается. Но невозможно вернуться, потому что пружина спущена, и она удаляется, удаляется, удаляется... В общем, ей даже все равно, что с ними происходит. Они ей уже никто.
     - Интересное кино, - хмыкнула Зоя. - Где ж тут для картошки место? Земля вся моя. Дед ваш у меня на дворе жил за спасибо... Я ж не Гитлер какой, чтоб старика гнать. В нем-то жизни было чуть... Вот и жалела... Вы ж его не брали... Так что хату эту по-хорошему отдавайте...
     Оля вышла на улицу. Оказывается, уже было темно. Тучи бежали низкие, клочкастые. Им навстречу летела луна, и они проскакивали друг мимо друга, даже не успев поздороваться, и мчались, мчались в разные стороны.
     Было тихо-тихо, только из носика старенького рукомойника время от времени звонко падала капля. Оля села на единственную приступочку, что вела во времянку. Она не знала, что села точно так же и на то же самое место, где любила сидеть ее бабушка. Что на этой приступочке ждалась она, Оля, а до нее Игорь и Вера. Что бабушка тысячу раз смотрела, как проскакивают друг мимо друга патлатые облака и луна, и у нее сжималось сердце от стремительности жизни. Вот уже и внуки у нее, а набылась ли она девушкой?
     "А может, это грех - задавать такие вопросы? - думала бабушка. - Еще накличешь беду. Не надо Бога гневить, - говорила бабушка на этой приступочке. - Все у меня как у людей. И жениха с войны дождалась. И детей родила. И дом большой строим. Можно, конечно, и поменьше, но у Сени мечта. А мечту лучше осуществить. Для радости. Будут съезжаться дети и внуки, и не будет им тесно". Она мечтала, как испечет на самом длинном противне пирог с капустой и яичками, а края срежет. Чтоб никому не было обидно и всем досталась серединка... А можно сделать пирог и с яблоками. Внуки капусту могут не любить. Маленькие, глупые... Тогда пирог с яблоками... И тоже края срезать... Вообще, когда дом будет совсем готов, надо, чтоб дети приезжали часто... Хорошо бы завести такой порядок... На Веру, Надежду, Любовь - непременно. Все-таки это она хорошо придумала с именами. Сама - Любовь. Дочь - Надежда. И внучка - Вера. А когда родился сын, тоже хорошо придумалось. Владимир. Надежда и Владимир. Как у Ленина с Крупской. Когда же родился сынок у Володи, назвали Игорьком тоже неспроста. Думали и о будущем. Будет еще дочь - Ольга. Чтоб не абы как, а складненько, со смыслом.
     Все эти мысли - откуда Оле знать про это? - тут, на приступочке, настигали бабушку. А может, было наоборот... Мысли просто жили в этом месте, а бабушка к ним приходила, пока не умерла, а сейчас к ним пришла Оля. И удивилась им.
     Одна мысль была совсем несуразная. "Хорошо бы умереть, чтоб не переживать то, что будет потом". Откуда Оле знать, что это была бабушкина мысль? Что пришла она к бабушке, когда уехали дети и стали редко писать и жизнь превратилась в какое-то унизительное ожидание коротких формальных строчек, а другого ничего не было. И она вдруг однажды поняла, что вот дети в Москве учатся, у нее на усадьбе дом строится, а вроде и нет смысла жить... И так ей стало на этой приступочке страшно, что пришлось сделать раствор и хорошо процементировать погреб, чтоб потом рухнуть от бессилия на постель и не думать. Мысль о ненужности жизни привязалась. Очень хотелось, чтоб кто-нибудь ее опроверг. Она даже закинула на этот счет удочку.
     - А что, Сеня, - сказала она, - вот дети, считай, на ногах, мы вроде уже и без надобности? Ну скажи, зачем я?
     Сеня, как всегда, или с проектом дома возится, или уже непосредственно его осуществляет в деле.
     - Ты это про что? - не понимал он. - Как это зачем? Детям мы еще долго будем нужны...
     Но она знала - не нужны. На словах и для денег, конечно, да, а по сути... Взять, к примеру, Надю... Вся она такая нервная, неспокойная. Приедет на каникулы и все что-то читает, читает...
     - Доченька, посиди со мной, поговори...
     - Ну что тебе, мама, что? О чем говорить? - Все в этом вопросе: и что не о чем говорить, и чтоб не приставала, и что надоела... Еще хуже бывало, когда Надя делала над собой усилие и разговаривала.
     - Смотри, доченька, я повительку в землю ткнула без расчета, а она как занялась... Затянула все окошко... Хорошая какая повителька... А помидорная рассада - никуда! Ничего на ней не завяжется, вот увидишь... Сплошное будылье... А...
     - Ой, мама! Хватит про растения... Ты как начнешь одно и то же... Просто удивительно! Хоть бы ты чем поинтересовалась... Почитай вот роман... "Семья Буссардель". Я тебе советую.
     - Доченька, обязательно прочту... Ты же знаешь, я люблю читать...
     - Вот и читай. А то у меня ощущение, что ты совсем не развиваешься... Папа по сравнению с тобой много больше успевает...
     - Он же мужчина, доченька, ему положено...
     - Как тебе не стыдно! При чем тут пол? Женщина не уступит ни одному мужчине в развитии... Если, конечно, захочет... Ты просто ничем не интересуешься... Повительки, рассады...
     Пугала ее Надя. Боялась в ее присутствии посидеть, дочь тут же это замечала.
     - Мама! Да займись чем-нибудь, нельзя же тупо смотреть перед собой. Ты читала "Не хлебом единым"?
     "Значит, я так плохо живу, - думала мать, - что со стороны это просто в глаза бросается". Смотрела на других - вроде так же живут. Копаются в огороде, солят, маринуют, кормят кур и поросенка.
     - Зачем вы его держите? - возмущалась Надя. - Что, нельзя в магазине мясо купить?
     Приезжал Володя - все было иначе, но утешения, что живет она не зря, тоже не было.
     - Эх вы! - говорил он им. - К вашему возрасту умные люди уже преодолевают материальные проблемы. И начинают процесс трудового накопления...
     - Мы ж еще не отстроились, сынок... Папа хочет как лучше... На веранде будем ставить этот самый... Ну как его? Не могу упомнить...
     - Витраж... Дом, конечно, хорошо. Но ты бы купила себе осеннее пальто... Сколько твоему лет? Я сколько тебя помню...
     - Да ты что, сынок! Хорошее еще пальто... Я его в прошлом году только перелицевала... Драп-то из старых... Не химический...
     - Прислала бы деньги, я купил бы тебе в Москве...
     - Глупости! Хорошее у меня пальто... Теплое... До декабря ношу...
     - Следи за собой... Тебе не сто лет...
     - Я всегда в чистом, - обижалась.
     - Мама! Вещи не могут быть чистыми, как их ни стирай и ни чисть, если они носятся по двадцать - тридцать лет... Ты как маленькая, мама...
     Она и вправду чувствовала себя с детьми маленькой. Дурочкой. Боялась их приездов. С ужасом ездила к ним. Потом с двойным страхом подходила к внукам. Замирала от счастья, когда они тянули к ней руки, но тут же оглядывалась на детей - как к этому относятся? Но внуки так быстро росли... И уже не тянулись...
     Сидя на приступочке, она звала смерть. "Незачем жить, - уговаривала она ее. - Незачем!"
     Приходил со стройки Сеня, видел ее сидящей и заходился в крике:
     - Сидишь себе, посиживаешь! А? А кто окна будет мыть? Уже сколько дней замазкой промазал, а так и стоят? У меня ж не десять рук, чтоб все самому? Можно подумать, что я себе строю! Можно подумать, это только мне надо!
     Он так кричал, что хлопали двери у соседей, те выходили на крыльцо и с удовольствием слушали. "Опять Михалыч старуху чихвостит... И то... Манеру взяла, подопрет голову и замрет на приступке, как каменная царевна". - "Оба они с придурью... Этот со своим мавзолеем уродуется, считай, тридцать лет..." - "Да уж больше..." И начинает улица спорить, сколько ж лет на самом деле строится этот дурачий дом?
     Кто-нибудь из соседей не выдерживал и шел к старикам во двор.
     - Михалыч! Мы тут поспорили... Я фундамент дома заливал в пятьдесят третьем, а ты свой тогда уже залил? Или я что путаю?
     - Залил, - отвечает сердито старик. - Я раньше всех вас залил...
     - Ага! Значит, уже двадцать семь годков... Я ж и говорю...
     - Не ваше дело! - тонко кричал старик. - Не ваше собачье дело.
     - Да чего ты, Михалыч, заводишься?... Строй на здоровье хоть до конца света... Я ж не в смысле подначки... Больше скажу... Мне уже капитальный ремонт требуется, а у тебе ишо объект непущенный...
     - Вот именно! - отвечал старик. - Вот именно!
     Потом выходила старуха с заплаканными глазами и говорила:
     - Иди... Я уже все разогрела...
     - Ну, ужинайте, - говорил сосед. - На доброе здоровье!
     
     Однажды вечером они сели ужинать. Вчерашний борщ с кашей. Любили есть так - поливали кашу борщом и крошили туда хлеб. Тяжелый, но вкусный получался ужин. Размешала бабушка в своей тарелке и вдруг четко себе представила - в последний раз. Что в последний? Испугалась... Руки задрожали, ложка в руках, а дед закричал:
     - Ты мне не порть аппетит своими нюнями! Моду взяла ни с того ни с сего плакать!
     - Господь с тобой! - ответила бабушка. - И не думала. Ты мне лучше скажи. Это нашей Олечке будет восемь лет?
     - Ну?
     - Может, у сестры Воронихи есть готовые вязаные шапочки? Будет носить, как думаешь?
     "Не успеешь", - услышала она.
     - Пошли телеграфом деньги, - сказал дед. - Пусть купят что надо... По своим понятиям...
     Она мыла в алюминиевой миске тарелки. "В последний раз", - подумалось. Подошла к зеркальцу, вмазанному над рукомойником. Увидела седые волосы из-под косынки, затолкала их вовнутрь. Много, много лет она прячет волосы. Сначала так делала, чтоб удобней было на стройке, а потом и привыкла. Уже и не представляла свою голову непокрытой. Покупала много косынок, только ими себя и баловала. И крепдешиновые, и ситцевые. И однотонные, и цветастые. Сейчас подошла к шифоньеру. Там на верхней полке в белой наволочке лежало все смертное. "Скажи ему", - услышала.
     - Сеня, - позвала она тихо. - Ты знаешь, что у меня здесь? - Показала узелок. - Это на смерть.
     Он читал газеты. Аж зашелся...
     - Я тебя в сумасшедший дом отправлю!
     - Я и тебе приготовила, - говорила она, как не слыша. - Тоже в наволочке. Вот чего у нас нет - полотенечного матерьяла... А гроб надо нести на полотенечном... Потом его разрезают на части и тому, кто нес, отдают... Ты запомни!
     Треснула разорванная газета. А потом он стал ее рвать в клочья, разбрасывая по комнате.
     - Дура! Дура! - кричал.
     Она собрала клочки и сунула в печку. Завтра ими подтопит.
     "Не будет завтра", - подумала. Но первый испуг уже прошел. А то, что Сеня кричал, хорошо. Плохо было бы, если б плакал. Тогда она бы его стала жалеть, а так жалко не было... Более того, даже хорошо стало, что она не ошибается, когда хочет от него уйти туда. Собственно, только туда и может... Куда ж еще? Вся ее жизнь без выбора. Что было дано, то и дано навсегда.
     Хотелось додумать что-то важное, и она пошла на свою приступочку. Приготовилась сесть. Аккуратно подбирала юбку, согнулась, а тут вдруг боль будто прошила ее машинной иглой от груди до спины. Три раза прошила туда и сюда, туда и сюда... Хотела крикнуть и не успела...
     А дед мерил шагами времянку и ненавидел ее. За все! Могла бы и в строительстве больше участвовать, и в моменты отдыха соответствовать. Она же у него придурковатая и бестолковая. Никакого понятия ни о чем. Купить вязанную какой-то старухой шапочку для внучки! Такое придумать! Будет Оля это носить, как же! Она детям всю жизнь не то дарит. То какие-то дорожки гладью вышивает, то платочки шелковые обвязывает, а где это все? Сроду он ее поделок ни у Нади, ни у Володи не видел. Кому они нужны? Крестом вышила Игорю рубашечку, как какому-нибудь деревенскому. А мальчик в английской спецшколе. Теперь вот еще разговор про полотенечное... Знает он эти порядки, знает... Возмутительные традиции, между прочим... По двадцать метров берут льняного материала на глупость... Видите ли, гроб ей нести! А он раньше умрет! Он знает. У него здоровья чуть... Она же, между прочим, ни разу у врача за всю жизнь не была. Ни разу. И сейчас определенно прохлаждается на своей приступке, а у него сердце зашлось. Он сейчас выпьет капель Зеленина, а завтра с утра будет шпаклевать пол... Она же целый день ходит по двору как сонная муха, и не докричишься, чтоб материала поднесла. Дед ни за что не вышел бы, не приспичь ему в уборную... Приготовился ей сказать ехидное: "А ты, как обычно, на своем пьедестале..." Даже откашлялся для этого...
     Откашлялся, оказывается, для крика... Испугался тогда он очень... Думал, ее убили. Был у нее вид убитой, не умершей...
     
     ... Оля вспомнила. Ей должно было исполниться восемь лет, она пригласила на воскресенье весь первый класс. На балконе стояли связанные шпагатом три торта "Птичье молоко". И вдруг все отменилось - умерла бабушка. Она плакала до икоты из-за отмененного дня рождения, не из-за бабушки. О ней она не думала вообще. Вернее, не так. Она на нее злилась, что та умерла так неподходяще. Мама сказала: "Все переносим на неделю". Но так ничего и не было... Почему, она уже не помнит, и куда делись торты, не помнит тоже...
     Сегодня на кладбище она стояла на бабушкиной могиле - так лучше была видна вся процедура.
     - Нехорошо стоишь, доча, - сказала ей какая-то старуха. А она не двинулась с места, потому что понимала так: больно от этого никому быть не может. О чем разговор? Сейчас же ее настиг стыд и, как все с ней сегодня, был он громаден и давил нещадно. Просто хотелось рвануть водолазку, так он терзал и мучил. И она вскочила с места и решила, что срочно надо что-то сделать важное, иначе от стыда можно умереть.
     Самое важное - Игорь, поняла она. Игорь! Игорь...
     Они сидели за столом. Максим, Игорь, Зоя.
     Вера лежала на кровати, накрыв голову подушкой.
     - Ничего вам за эту халупу не взять, - упрямо твердила Зоя.
     - Взять! - отвечал Максим. - Мы вам отравим жизнь.
     - Напугал! - засмеялась Зоя. - Травильщик... Да я вас могу и на подворье не пустить... Я овчарку на цепь посажу, и привет вам горячий!
     - А мы придем с милицией! - кричал Максим. - Халупа-то наша.
     - А ее нету! - кричала Зоя. - Она по бумагам нигде не проходит. Она самостройка! Съел?
     У Веры содрогались плечи.
     Оля почувствовала, что все еще боится посмотреть в сторону Игоря. Ей по-прежнему кажется, что он рассыплется или истает. И тогда она протянула к нему руку и тронула его за плечо. Он отбросил ее руку. Напряглось плечо до каменности и оттолкнуло ее.
     - Игорь! - робко сказала она. - Игорь!
     - Чего тебе? - резко спросил он.
     - Скажи мне, что ты их взял в шутку, деньги... Я просто жить не смогу, если ты мне это не скажешь...
     - Ладно, хватит, - отрубила Зоя. - Предлагаю двести тысяч рублей, и чтоб я вас больше никогда тут не видела... Хату эту я порублю... И на этом месте гараж поставлю. Идемте кто-нибудь, я вам дам двести тысяч, а вы напишете расписку.
     Игорь легко поднялся и пошел за Зоей.
     - Все, - сказала Вера, вставая с кровати. Оля даже испугалась, увидев ее лицо. Оно было мертвым. Сегодня Оля уже видела, каким бывает мертвое лицо. Дедушка в гробу был робок, даже вроде бы растерян. Он будто виновато замер перед ними, смущаясь за причиняемые хлопоты и беспокойство. И главное, ему теперь было ни шевельнуться, ни вздрогнуть на ухабе, чтоб не доставить еще больших неприятностей всем им.
     И у Веры сейчас тоже было мертвое лицо. Она будто навсегда, будто окончательно сжала черные губы, и эти губы с трудом разомкнулись в слова:
     - Мы сейчас же уходим. Сейчас же. Максим, положи деньги на стол.
     - Это почему? - закричал Максим. - Они ведь наполовину наши!
     Вера ничего не сказала. Ширкнула молнией на куртке, рванула под подбородком концы платка. Во всех ее жестах была какая-то убивающая законченность, будто делает она все в последний раз, и от этого Оле так страшно, что она, даже не отдавая себе отчета, заплакала громко, с всхлипами и стоном.
     Вера же плача ее не слышала.
     И Максим плача ее не слышал. Он подбрасывал на ладони спеленутые деньги, и лицо у него было насмешливым и злым одновременно.
     Вера же, не оглядываясь, вышла за порог.
     - Ты куда? - закричала Оля. - А мы? А мы?
     Она выскочила за сестрой, которая молча уходила в темноту.
     - Игорь! Игорь! - плакала Оля. - Вера ушла!
     - Чего кричишь? - тихо спросил Игорь. Оказывается, он стоял рядом. Она и не заметила, как и когда он вышел от Зои, как подошел.
     - Она ушла! Ушла! - причитала Оля. - Поедем домой! Слышишь, поедем домой! Игорь, миленький, поедем скорей!
     И вдруг Оля поняла, что он ее бьет. Именно поняла, потому что не было боли. А было странное: она будто видела все со стороны. Как он, Игорь, ударяет ее в спину и в грудь и она, как тряпичная кукла, дергается туда-сюда, и это распаляет Игоря сильнее и сильнее, и он уже просто лупит ее по щекам, по голове, он даже ногу поднял, чтобы ударить ее в живот.
     "Когда ударит в живот, - подумала Оля, - будет больно. Надо ему сказать, как я его люблю. Я ведь ни на секундочку не думаю, что он сделал это нарочно. Он ведь меня бьет правильно. За предательство... Я же просто жить не смогу, если он меня не простит... Люблю, люблю!.. Он самый лучший... самый честный".
     - Идиотка! Кретинка! Все испортила, дура малахольная... Вам всем не деньги давать надо, а пенсию по идиотизму... Тебе первой, а Верке второй...
     Мысли собственные и то, что она сумела услышать, проскочили друг мимо друга, не задев, как облака и луна на небе. И Оля продолжала мысленно говорить ему "люблю" и просила, просила прощения за предательство и не понимала, почему он так неотходчив в гневе. И она, собрав все силы, крикнула.
     И сразу перестала понимать и видеть вообще.
     
     Вера бежала на станцию. Была одна мысль, скорее не мысль - ощущение, - взяться за вагонный поручень и подтянуться, и войти в тамбур, и вдохнуть запах угольной пыли, а дальше - все равно. Главное - поручень.
     Она пробежала мимо дома Воронихи. Там пели старики. И песня была у них веселая, революционная. "Скакал казак через долину..." На крыльце своего дома, хорошо освещенный лампочкой под крышей, стоял милиционер. Он курил, видимо, пуская дым колечками, уж очень запрокинуто восхищенной была его голова. Но он отвлекся от колец дыма и посмотрел вслед Вере, ту охватил стыд, что он теперь навсегда запомнил и будет рассказывать людям, как они шли с багром за деньгами.
     "Это все я! Все я! - мысленно кричала Вера. - Господи, как же стыдно!"
     Слышала Вера и какой-то диковатый вскрик Оли, будто ее убивают, но кто ее может убивать? Не нужна ей сейчас эта девочка, дитя аспирина и дистиллированной воды. И вообще никогда не была нужна. Никто не нужен. Сама себе не нужна такая. Как же отвратительно стыдно, нечисто она живет.
     Вспоминалось все то, что надлежало забыть...
     ... Как она тайком от матери искала размен квартиры и нашла. По этому размену мать должна была въехать в коммуналку в центре, где жили пять старух. Она разговаривала со старухами в узкой, выкрашенной зеленой краской кухне, те разглядывали ее тусклыми немигающими глазами и выясняли две вещи: не пьет ли мать и не оставляет ли после себя открытым газ. Ей пришлось десять раз сказать им: "Нет! Нет! Нет!" Она тогда подумала: зачем эти старухи живут на свете? И всю дорогу в метро думала о том, что неправильно, что люди так долго и бесполезно живут. Старухи никому не нужны, их никто не любит, и гуманно было бы как-то избавляться от них, освобождая этим жилую площадь. Вера тогда даже вокруг себя посмотрела и увидела, что и метро заполнено такими же старухами... Это же кошмар - сколько их! Дома не выдержала и рассказала матери, не раскрывая тайны обмена. Помнит, как стоявшая до этого мать вдруг села на стул и посмотрела на нее с ужасом. У матери с запасом слов не напряженно, все-таки литератор, но тут она ничего не сказала, просто сидела и смотрела с ужасом, как она, Вера, распоряжается распределением жизни под солнцем.
     - Шестьдесят лет - максимальный возраст! А лучше раньше. Зачем коптить небо? И потом... Они же экономически невыгодны, эти бабки!
     У матери мелко дрожал подбородок, а рука, лежавшая на колене, как-то по-старчески беспомощно комкала фартук.
     Стало стыдно, так стыдно, хоть в окошко прыгай. Но признаться матери в этом тогда не могла. Бросила небрежно:
     - Впрочем, пусть живут!
     А мать все сидела, сидела, как пригвожденная, что в конце концов вызвало у Веры раздражение. Она же не о ней конкретно говорила, чего уж мать так рухнула? Нельзя же все принимать на свой счет, что за глупая манера? Да и не старуха она еще, слава Богу, работает. Вера рассердилась на мать, тем более что та, встав в конце концов со стула, сказала совсем уж несуразное:
     - Когда ты не была замужем, ты была добрее...
     - При чем тут это? - закричала Вера.
     - Человека определяют две вещи: каков он в любви и какой в смерти. Тебя любовь сделала злобной и гадкой...
     - Я умру красиво! - крикнула тогда Вера. - Доставлю тебе это удовольствие!
     И снова мать села на стул.
     Сейчас, совсем в другом месте и в другой ситуации, Вера почувствовала те подломившиеся материны ноги. Как же мать с ней жила, с такой?
     Услужливая память подсовывала и другие факты.
     Как Вера перегородила комнату. Поставила сервант так, что мать оказалась в углу без света и воздуха.
     И объяснила ей:
     - Не надевать же Максиму каждый раз штаны, если он хочет пройти в кухню или уборную?
     Когда творила все это - на заднюю стенку серванта "для уюта" повесила неизвестно откуда взявшуюся у них афишу с Пугачевой. Певицу сняли "в штопоре", поэтому лица ее видно не было, только платье, яркое, летящее, радостное. Именно то, что нужно на задней фанерной стенке со следами клея и мела. И мать безропотно спала там, только утром выходила с синюшными отеками под глазами.
     - Прими контрастный душ, - строго говорила ей Вера. - Ты ломай себя, ломай... Подумаешь, боишься холодной воды. Не бойся. Развивайся!
     Мать хватала старенький портфель и убегала из дома так споро, что они вслед ей смеялись. Как мать на уроке забивает в голову сегодняшним детям вчерашние мудрости!
     - Она, конечно, приспосабливается, - старалась быть объективной Вера. - Видел? Цитатки из газет выписывает... Ей еще ого-го до пенсии... Надо шустрить...
     Сейчас Вера закричала. Не то чтобы в голос... Как бы это сказать. Истошно про себя. Хотя могла ведь и в голос, кто б ее слышал на пустой дороге в ночи? А когда закричала, тут же вспомнила, что только что слышала крик Оли. "Господи! - подумала она. - Бросила эту дурочку! Да Игорь ее просто убьет за то, что она сотворила".
     И побежала назад, но в темноте выскочила не на ту улицу, уперлась в какую-то ограду, стала вокруг нее бегать, не понимая, откуда она взялась - ограда, пока хрипатый мужской голос с вышки не объяснил ей, что бегает она вокруг тюрьмы и шла бы она подальше, а улица, которая ей нужна, совсем рядом, только с другой стороны.
     Оля лежала на гипотенузной доске, а Зойка брызгала ей в лицо водой прямо изо рта.
     Игорь стоял, раскачиваясь на носках. Максим, у которого на плече висели все их сумки, закричал Вере:
     - Мы же опаздываем на поезд! А у этой кретинки обморок!
     - Ну не знаю, - сдалась Зойка, - я вам не врач. Как умею, так не помогает. Зовите "скорую".
     
     Здесь была хорошая больница. Медики вытаскивали из смерти шахтеров, засыпанных в лаве, по частям собирали пьяных мотоциклистов, по первому взгляду определяли, чем бит был человек в драке и о какой грунт "провозили" его физиономию.
     Случай с Олей оказался нетипичным. Было кровоизлияние в мозг, и был удар затылком. Не было только ясности в последовательности. Били ли девочку? А если да, то кто? Рядом ведь стоял брат. Он-то положил ее на доску и соседку вызвал... Но никого другого ведь не было?... Милиционер сказал:
     - Я стоял, курил, кто-то закричал... Но вполне могла и кошка... Она ж, зараза, может замяукать совсем как дите... Такое артистичное животное.
     Все карты путала Верка. Она как полоумная кричала:
     - Это Игорь! Игорь! Он же деньги украл! А она их у него нашла. Я ее крик слышала.
     Уже приехали их родители - Володя и Нина Сергеевна. Они привезли справку - опять же Игорь по телефону об этом попросил, - что у Оли была-таки юношеская гипертония и временами давление поднималось очень высокое, тогда ей делали уколы, но врачи обещали: пройдет время, перерастет.
     - Как ты можешь? - кричала на Веру Нина Сергеевна. - Думать такое на Игоря? Ты просто фашистка! Он же объяснил тебе все про деньги...
     Следователь, которому пришлось по долгу этим заниматься, был очень старый человек. Он любил повторять:
     - Не знаю, как кто... А я в жизни видел все... Ты мне про любое скажи, и я тебе отвечу: видел... Нет, не в смысле стран там или произведений искусства. Этого я как раз - ничего! Одну Болгарию, и то на войне... Я в другом смысле - человеческой подлости, которая уже преступление... Это я все видел!
     Следователь, не отрываясь, смотрел на Игоря, и саднило у него на душе, саднило. От ощущения полного непонимания и какой-то парализующей безысходности.
     - Я взял деньги сразу, еще утром, когда заносил сумки, - четко, спокойно говорил Игорь. - Во-первых, они не наши, а наших родителей... Следовательно, им решать, как с ними поступать... Мне была отвратительна мысль о дележе сразу после похорон... А все шло к тому... Вера просто умом из-за них тронулась... Вот я и молчал... Вы говорите, Зоя видела... Да, она вошла, а я доставал деньги... Она как раз собиралась ехать все оформлять для похорон... Сказал - никому не говорите? Ну сказал, наверное, с юмором... А народ в милицию; я повернул назад, когда Вера привела эту тучу... Оля вообще очень впечатлительная: "Скажи, что пошутил, скажи, что пошутил..." А я не шутил... Я хотел отдать папе и тете Наде. Это их деньги... Расписку на двести тысяч? Да, дал... Ну а как же? Это ведь тоже деньги родителей... По праву... Вышел, стоит Оля. Вся взвинченная, в таком состоянии ее уже обычно колют. Она то плачет, то смеется без причины. И снова про деньги. Честно говоря, разозлился. Даже оттолкнул ее, но она не упала. Она потом упала, тогда я к ней кинулся... Понял, что дело серьезное... Синяки? Но она ведь еще раньше прыгнула со стула и проломила доску в полу, наверное, тогда и ударилась и боком, и ногой...
     "Заплачь, - мысленно просил старик следователь Игоря. - Заплачь, ты ж еще мальчишка. Ты имеешь право плакать от горя. Заплачь так, чтоб у тебя текли сопли. Заплачь".
     Но Игорь был абсолютно спокоен. Абсолютно.
     Это мать его горстями пила в коридоре седуксен, а отец сидел и плакал, и у него текли совершенно неэстетичные сопли, о которых мечтал следователь. Хотя думали отец и мать и чувствовали совсем разное. Нина Сергеевна сказала себе четко и сразу: "Одного ребенка уже не спасешь, надо спасать другого". Володя же думал, что Оля одна лежит в морге. Уже ни о чем другом думать он не мог. Он не мог переключить свое сознание и сердце на здорового, ритмично дышащего сына. Он думал, что дочка, такая теплая, ласковая, такая птиченька, родная, такое солнышко, никогда больше... Ничего больше... Спасать Игоря? Но разве это вернет Олю? А если не вернет, то зачем тогда все?
     - Идиот, - сказала ему жена.
     Интересно повел себя Максим. Он сразу и безоговорочно принял сторону Нины Сергеевны. Это он вспомнил, как неадекватно (именно это слово) вела себя Оля, когда они, в сущности, уже собрались уезжать. Она, как ненормальная, полезла на стул, стала шарить по грязному шкафу, в общем, была не в порядке. Игорь взял деньги? Он поступил абсолютно правильно. Антр ну (именно это слово следователь не понял и все думал: а что оно значит?), так вот, антр ну, Вера, его собственная любимая жена, была уж совсем неадекватна. Она даже на поминки не захотела идти - а их так настойчиво звали и надо было по-человечески пойти, - она просто бегом бежала с кладбища, чтоб искать, искать... Игорь просто гениально (именно это слово) все предвидел и взял инициативу в свои руки. Не их дело делить эти деньги, не их...
     - Милый вы мой! Милый! - в слезах шептала ему Нина Сергеевна. - Вы мне теперь сын... Навсегда... Навеки...
     Вера же продолжала кричать свое. Почему-то она жила у Воронихи и выла там в голос. Пришлось рассказать всем о дурной Вериной наследственности, об истеричке-матери, от которой не чают отделаться в школе, об отце, который был вообще-то неплохим человеком, но порядочным брюзгой с огромным комплексом неудачника.
     Все эти разговоры не были растянуты во времени. От того момента, как Вера повернула назад, прошло всего часов тридцать - тридцать пять.
     Было утро. Следователь пришел на работу и написал на папке: "В архив". Ночью он понял, что брат убил сестру не тогда, когда толкнул ее и она упала. Она умерла, когда прыгнула со стула, оперлась рукой на пачку денег под пушистым свитером брата. Не поняла девочка глубокого смысла его поступка. А поняла все как есть. И начался в ней бег времени, который существует в каждом из нас. И финиш этого бега известен. И что делать в таких случаях? Кого судить? Хорошо бы этого мальчика без слез, да недоказуемо. Нету фактов. И тут следователь вдруг понял, что он не все в жизни видел. Что этот мальчик у него первый раз. И что он его не понимает и не поймет никогда. Но даже не в этом дело. Он его и не чувствует. А ведь в каждом человеке намешано все про все, и он сам, бывало, матерых уголовников потрохами, какими-то придушенными на корню личными пороками чувствовал, будто сам он грабитель-громила. Тут же - полная пустота. Терра инкогнита. Это одно из немногих ненаших выражений, которое следователь знал.
     
     Олю хоронили рядом с дедушкой и бабушкой. Так настоял Володя. Откуда у него что взялось - плакал, плакал, а потом стал как железный, - только тут хоронить и все.
     - И меня тут, - кричал, - я в этой же земле. С ними!
     Нина Сергеевна, узнав, что для Игоря нет опасности, дала наконец волю горю. И плакала, и сознание теряла, и все как полагается на похоронах.
     Зоя снова все взяла в свои руки, только на этот раз были и музыка, и цветы, и даже какие-то школьники с венками.
     Народу собралось тьма. Для крохотного городка, едва выбившегося из поселка, - событие. Начальство, которое знало место работы Володи, дало много машин и большой автобус.
     Поминки устроили тоже у Зои. Для этого пришлось трактором поставить крыльцо на место и разгрести строительный мусор. Негодный для жизни дом для поминок оказался в самый раз, хорошо, что Зоя еще не успела перестроить его окончательно. Люди сидели в комнатах по отдельности. Согласно положению. В одной - родители, Игорь, Максим и начальство. В другой - Зоя со своей компанией. В третьей - ранг пониже во главе с милиционером. И так далее. Никто ни с кем не смешивался, и разговор шел в каждой комнате свой, соответственный. Воронихе и старикам наливали прямо в прихожей.
     Веры на поминках не было.
     Стояла она на кладбище рядом с гробом, глаз от Оли не отрывала, даже страшно делалось. Сколько ж это можно в закрытые глаза мертвого человека смотреть? Что там увидишь? Что? А потом исчезла. Никто не знал ни когда, ни куда...
     Но что возьмешь с психопатки? Они ведь непредсказуемы... То ищут, то бросают, то плачут, то смеются... То уходят, то возвращаются...
     "Найдется в конце концов... Куда ей деться? Не в Сицилии живем..." - это сказал милиционер. Он не любил Сицилию за то, что та породила мафию... И любил на эту тему поговорить.