Валентин Пикуль
     
     Бобруйский "мешок"
     
     Я никогда не бывал в Бобруйске, не знаю, какие в нем (и в его окрестностях) здания прошлого сохранились и какие не уцелели: наверное, местные краеведы знают об этом лучше меня, и все-таки я рискну поведать одну историю, связанную с Бобруйском, а если в чем-то и допущу ошибку, я буду благодарен, если знающие люди меня поправят...
     Но для начала нам предстоит потревожить один из томов "Петербургского некрополя" - нужна вот эта могила! Действительный статский советник Виктор Никитич Никитин скончался в 1908 году и погребен на Митрофаньевском кладбище. С этим человеком я познакомился еще в молодые годы, приобретя у ленинградских букинистов его книгу "Многострадальные" - из жизни кантонистов николаевской эпохи, которая была издана в 1872 году. Теперь я знаю, что автор, рожденный в бедной еврейской семье, еще ребенком был разлучен с родителями, его крестили в православную веру под фамилией "Никитин" и поставили в строй кантонистов.
     Никитина от казарменной муштры спас красивый почерк. Будучи военным писарем, повзрослев и насмотревшись всякого, дурного и доброго, Виктор Никитич решил испытать свои силы в литературе. Чернышевский, с которым он познакомился случайно, вывел его на писательскую стезю. Ныне совсем забытый писатель, В. Н. Никитин создал немало книг, но почти все его книги посвящены тюремному быту и нравам заключенных. Не надо этому удивляться, ибо чиновная карьера писателя складывалась по Тюремному ведомству, и эта карьера (увы, не литературная!) как раз и вывела автора в столь высокий гражданский чин, что высечен на камне его петербургского надгробия...
     Однажды судьба занесла Никитина в Бобруйск, чтобы инспектировать военно-арестантскую роту, и здесь он познакомился с бобруйским комендантом Григорием Даниловичем Бабкиным, который по долгу службы обязан быть "зверем", но старик, напротив, был большим добряком. Чтобы его не обвинили в "либерализме", он творил добро из-за ширмы. Да, он ставил перед окнами ширмы и, когда мимо дефилировали арестанты, он швырял в них каждый день по сотне свежих булок, сам оставаясь невидим за ширмами, а солдаты, ловя булки, кричали: "Премного благодарны, ваше превосходительство!" - Григорий Данилович Бабкин, скажу я читателю, имел чин генерал-лейтенанта...
     Радуясь свежему человеку из столицы, Бабкин в один из дней пригласил Никитина отобедать к своему столу в квартире, расположенной внутри крепости.
     - Я и сам-то, - жаловался старик, - живу здесь в темнице и других неволить обязан... Откушаем, что Бог послал, да поговорим о всяких несуразностях казенного бытия.
     Никитин, еще молодой человек, приглянулся Бабкину, в беседе коснулись они и литературы, и коменданту Бобруйска явно захотелось сделать гостю что-либо приятное.
     - Хотите, я вас здорово напугаю? - предложил он.
     Виктор Никитич сказал, что после частых посещений тюрем и дисциплинарных казарм напугать его трудно.
     - И все-таки, - сказал Бабкин, - я приведу вас в ужас.
     - Не откажусь и от ужаса, - согласился Никитин.
     - Тогда... поехали, - сказал Бабкин.
     Уселись в коляску, лошади вынесли их на загородное шоссе. Виднелись вокруг леса и поляны, а вдалеке мрачнело какое-то здание - вроде древней фортеции, строенное на холме.
     - Что это там? - удивился Никитин.
     - Сейчас приедем, - утешил его комендант.
     Приехали, и перед ними, натужно проскрежетав, отворились железные ворота. Разом выбежали солдаты караула, построились, фельдфебель отдал рапорт коменданту.
     - А, Гаврилов! - дружески сказал ему Бабкин. - А я тебе гостя привез, давай, милок, тащи ключи от "мешка"...
     Никитин заметил, что Гаврилов изменился в лице, при этом солдаты жалобно смотрели на своего "гостя". Гаврилов, едва переставляя ноги, утащился в караулку и вынес ключи. В стене форта открылась узкая дверь, а там завиднелась узенькая лестница, ведущая наверх. Бабкин подтолкнул Никитина, чтобы шел вослед фельдфебелю, и сказал:
     - Ну-ну! Смелее... ну!
     Ступени кончились, все трое оказались на каменной площадке перед массивной железной дверью с заклепками.
     - Открывать, што ли? - неуверенно спросил Гаврилов.
     - Открывай, - велел ему Бабкин.
     Руки фельдфебеля тряслись от страха, он с трудом попал ключом в замочную скважину. Открылась железная дверь, за ней и вторая - деревянная. Изнутри пахнуло застоявшимся холодом.
     - Мое дело - сторона... пожалте! - сказал Гаврилов.
     Тут Бабкин горячо облобызал Никитина, перекрестил его:
     - Ну, Витенька, посиди-ка тут да подумай...
     Дверь замкнулась, и тишина вонзилась в уши Никитина как-то зловеще. Сколько минут пробыл он в этой камере - не понял, пораженный формою камеры, которая не имела углов. Были в ней только три дырки (сверху для света, сбоку для приема пищи, а третья внизу для нужды), но... Где же углы? Виктор Никитич увидел себя заточенным не в куб, даже не в шар, а в какое-то узкое пространство, имевшее форму яйца. Все и всюду было овальное, даже койка и столик изгибались, повторяя кривизну камеры. "Ни стать во весь, хоть только средний рост, ни лечь, вытянувшись, положительно нельзя было, и принужден был стоять согнувшись". Какие там годы, какие там часы? Считанных минут понадобилось, чтобы Никитин испытал странное, давящее беспокойство, безумное желание вырваться из этого каменного узилища, имевшего форму куриного яйца.
     - Григорий Данилыч! - стучал он в двери. - Да откройте же! Ну, пошутили и - хватит... ей-ей, мне довольно...
     Бабкин не стал его мучить - выпустил. Когда же Никитин из каземата спустился во двор, то увидел, что по щекам караульных солдат текут слезы.
     - Братцы, чего вы плачете? - спросил он.
     - Ах, ваше благородие! - с чувством отвечал за всех пожилой фельдфебель. - Мы ведь решили, что генерал Бабкин привез навсегда в "мешок" упрятать... Оттого и плачем, что очень уж нам жалко вас стало. Не приведи Господь сюды-тко попадаться!
     Бобруйский комендант тут же наградил Гаврилова рублем, а солдатам - из своего кошелька - раздал полтинники.
     - Ваши слезы, - сказал Бабкин, - делают вам честь. Вы меня утешили тем, что по-христиански любите ближних. Спасибо вам, братцы... Ну как? - спросил он потом Никитина, подзывая коляску.
     - Страшно, - не стал притворяться смелым Никитин. - Но слезы ваших солдат и меня растрогали...
     Поехали обратно в город. Никитин после долгого молчания, потрясенный кратким заключением, спросил у генерала, откуда взялась эта странная камера в форме яйца?
     - Это форт Вильгельма, - пояснил Бабкин...
     ...Николай I был женат на прусской принцессе, поддерживая родственные связи с Берлином, сам часто бывал в Пруссии, и Гогенцоллерны навещали его в России. Одно из свиданий с братом жены Вильгельмом (тогда еще наследным принцем) состоялось в Бобруйске. Как-то вечером Николай с шурином катались верхом в окрестностях города, и, въехав на холм, Вильгельм сказал, что эта возвышенность самой природой создана для сооружения на ее вершине форта. Император согласился заложить здесь форт как предместное укрепление Бобруйска.
     - И назову его "фортом Вильгельма" - в память о нашем приятном свидании, - сказал русский император.
     - А я, - ответил шурин, - пришлю из Берлина инженера для строительства этой фортеции...
     Немецкий инженер и создал внутри каземата эту страшную яйцевидную камеру, прозванную "мешком", но выдумал ее не он сам, а скопировал с камер средневековых тюрем. Коляска уже вкатилась в окраинные сады Бобруйска, Никитин спросил:
     - А сидел ли кто в этом ужасном "мешке"?
     - Свято место пусто не бывает, - мрачно ответил ему комендант. - Того, кто сидел, давно нет в живых, но я хорошо знал его. В ту давнюю пору я был капитаном Преображенского полка, мне и поручили отвезти его в этот бобруйский "мешок".
     - Кто же этот человек, если не секрет?
     - Секрета нет. Это грузинский князь Александр Дадиани, а история его ареста и заключения весьма поучительна...
     Князь Дадиани был типичным баловнем судьбы, но очень знатным. Предки его по отцу еще в XIII веке получили Мингрелию в подарок от царицы Тамары, а мать была из семьи Нарышкиных, родственных царской династии. Шутя он окончил Пажеский корпус, шутя Николай I навесил на грудь пышный аксельбант своего флигель-адъютанта, шутя он бежал от долгов из столицы на Кавказ, где стал полковником и командиром Эриванского полка. В то время командующим войсками Грузии был барон Григорий Розен, женатый на графине Зубовой, - вот на их дочери Лидии Григорьевне и женился князь Дадиани...
     Так-то вот тридцатилетний Дадиани, едва ли способный командовать ротой, очутился вершителем судеб нескольких тысяч солдат и более сотни офицеров, большинство из которых годились ему в отцы. А женитьба на дочери командующего вознесла его выше меры, он разговаривал свысока, на любое замечание отвечал бранью и оскорблениями, а мнение о нем солдат-эриванцев я цитирую буквально со слов Рукевича, который в то время служил солдатом в Эриванском полку князя Дадиани:
     - Пустой человек! - говорили старые кавказцы. - От своих грузин отстал, а к нашим не пристал. На нас же, на солдат, глядит словно на рабочих скотов. А петушиться-то горазд... любит...
     Но тот же Рукевич писал, что князю простили бы многое, если бы он хоть изредка позаботился о солдатах, если бы он разговаривал с людьми, не оскорбляя их поминутно, раздавая направо и налево зуботычины. Наконец (и это, пожалуй, самое главное), князь Дадиани видел в солдатах Эриванского полка не слуг отечеству, а лишь своих бесплатных крепостных, обязанных на него работать, и не только солдат закрепостил он, но превратил в рабынь и жен солдатских. А кому пойдешь жаловаться, если князь Дадиани зятем у самого командующего? Между тем барон Г. В. Розен был человеком честным и небогатым, приданое за его дочерью оказалось мизерным, и потому князь Дадиани обратил свой полк не против врагов России, каких тогда на Кавказе было немало, а на благоустройство своих обширных имений в Манглисе (позже ставшем дачным местом грузинской столицы).
     Так "служил" Эриванский полк до 1837 года...
     В этом году Николай I решил посетить Кавказ. Приближаясь к Тифлису, император заметил много людей, рывших канавы; по тому, как эти оборванцы вытянулись перед ним и его свитой, скакавшей по бокам коляски, царь признал в них служивых.
     - Какого полка? - окликнул он их.
     - Эриванского карабинерного...
     Пастухи гнали в горы отары овец - того же полка, мостили дорогу каменщики - того же полка; наконец, от быстрой езды загорелись оси колес царской коляски, и побежал за водой с ведром к ручью босяк - того же карабинерного.
     - Поди-ка сюда, - поманил его царь, когда оси перестали дымиться. - Сознайся мне, каково тебе служится на Кавказе?
     Тот по простоте душевной сказал, что плохо. На винокуренном заводе в Манглисе - жить было можно и пьян каждый вечер, а вот как наладили его мыло варить на продажу в Тифлисе - стало хуже:
     - Потому как мылом помоешься, а есть-то хоцца! Вот и хожу, как дурак, сам чистый, а в животе пусто.
     - Ну ладно, - сказал император, - вижу, что заехали мы в царство винокуров да мыловаров... Катенин! - окликнул он своего адъютанта. - Давай, Катенин, сворачивай с шоссе - скачи в Манглис, разузнай, что там у князя Дадиани, и в Тифлисе вечером мне доложишь...
     В имении князя Дадиани размещался и штаб Эриванского полка; прослышав, что царь близится к Тифлису, Дадиани снарядил в Манглис своего адъютанта, чтобы как можно скорее обул и одел солдат, чтобы спешно раздал им жалованье. Но Катенин уже был в Манглисе, перед ним выстроились более 600 каких-то нищих оборванцев и босяков, не имевших даже отдаленного сходства с воинскими чинами. Эриванцы в один голос сообщили Катенину, что на полковой барщине ни копейки не заработали, а секут не только солдат, но и жен их, которых князь - командир полка, принудил к работам. Тут прискакал посланный от Дадиани адъютант и начал направо и налево сыпать в солдат медяки из торбы:
     - Хватит врать, что вас обижают. Если вам и этого мало, так его сиятельство сулит еще торбу прислать...
     Катенин поскакал в Тифлис - для доклада. Николай I выслушал его и, помолчав, воскликнул:
     - О великий Шекспир, где ты?..
     9 октября царь с утра был на смотре грузинской кавалерии за Курою, а в полдень назначил смотр Тифлисского гарнизона и Эриванского полка на Мадатовской площади. День выдался очень жаркий, солдат начали готовить еще с ночи, загодя их выстроили на площади, они устали, изнемогая под тяжким бременем мундиров, скаток и амуниции, а первая шеренга с их густо нафабренными усами и бакенбардами не смела даже улыбаться. Стояли. Ждали. Чтобы поглазеть на царя, площадь запрудила громадная толпа горожан, много людей сидело на крышах, а на балконе дома Шемир-хана восседало семейство барона Розена и Дадиани, веселые и разряженные. Ожидание затянулось, несколько солдат упали из строя при обмороках.
     Наконец в окружении свиты показался император, скачущий на лошади. Декабрист И. И. Лорер, очевидец парада, вспоминал, что "барабаны загрохотали, музыка гремела, но царь махнул рукою, и водворилась тишина" (даже в толпе горожан).
     Зычным голосом на всю площадь царь позвал:
     - Полковник князь Дадиани!
     Барон Розен пояснил, что его зять только что объявился с головной болью и сейчас - вон! - сидит на балконе.
     - Ко мне его! - велел император; при этом он нервно прохаживался вдоль фронта, ни с кем не разговаривая, и - ждал.
     На площади появился князь Дадиани, еще издали он держал два пальца возле виска, то ли заранее приветствуя сюзерена, то ли от головной боли, а в лице его не было ни кровинки.
     Не все на площади слышали, что говорил ему царь, до слуха людей доносились отдельные слова, чуждые боевой жизни:
     - ...был лучший полк... свиней пасли... мыло варишь, а... где слава?.. эти овцы... не достоин... Снять!
     Последнее слово прозвучало отчетливо, словно могучая оплеуха, отпущенная с налету. Дадиани торопливо отстегивал жгут аксельбанта, но пальцы его не слушались, и тогда император, шагнув к нему, сам рванул с груди князя золотой аксельбант, с плеча Дадиани полетел и золотой эполет полковника.
     Обесчестив своего флигель-адъютанта и разжаловав его из полковников, Николай I гаркнул на всю Мадатовскую:
     - Розен! - Но в толпе армян, грузин, курдов, персов и татар услышали иное, будто царь повелел: - Розог! - и, решив, что сейчас начнут пороть всех подряд от мала до велика, гигантская толпа жителей бросилась врассыпную - кто куда.
     Барон Розен стоял ни жив ни мертв, и Николай I, понимая, каково сейчас старику, перебросил ему аксельбант, сорванный с груди зятя, и при этом великодушно объявил:
     - Жалую им твоего сына... бери!
     Тут зарыдал Дадиани, заплакал барон Розен, а на балконе дома Шемир-хана дамам и девицам сделалось дурно. Николай I в двух словах разделался с бывшим флигель-адъютантом:
     - Тебе дали прекрасный полк, а ты превратил солдат в своих рабов, заморил их работами ради собственных прибылей... Больше я тебя не увижу. Прощай. Эй, где капитан Бабкин?
     - Я здесь, ваше императорское величество.
     - Вези! В Бобруйск - в "мешок" его...
     Бабкин, тогда еще молодой офицер, потом рассказывал Никитину, что царское повеление ошеломило его, что он пришел в себя "через две станции от Тифлиса". Дадиани сопровождали еще три жандарма, до Бобруйска ехали полмесяца - на тройках!
     
     - Ну, приехали, - сказал Григорий Данилович, когда перед его коляской распахнулись ворота Бобруйской крепости. - Виктор Никитич, время-то уже позднее. Может, вместе чайку попьем? С сиротой-племянницей познакомлю. Вот ради нее и выслуживаю пенсию, дабы без приданого ее не оставить...
     За самоваром Григорий Данилович рассказывал, как было страшно сажать в "мешок" князя Дадиани, который до самого последнего момента не верил, что его, потомка царей Мингрелии, будут судить. Но "генерал-аудиториат, рассмотрев его дело, признал князя Дадиани виновным, приговорив его к лишению чинов, орденов, княжеского титула и дворянского достоинства..." - тут я цитирую военного историка П. К. Мартьянова.
     - Делать нечего, - рассказывал Бабкин. - Правда, ни Дадиани, ни я сам представления об этом "мешке" не имели. Но тогдашний комендант "форта Вильгельма", когда прочел бумагу, ахнул, отвел нас наверх, где камера, и сказал всем нам: "Ну, господа, попрощайтесь с ним по-божески. В этом "мешке" одна надежда - на Бога!" Не знаю, что тут с нами случилось, не только я, но даже и жандармы стали целовать на прощание Дадиани. С того самого дня я оставил легкомысленный образ жизни. А когда в Петербург прибыл, меня вызвал к себе сам граф Бенкендорф и сказал мне: "Капитан, так и умрешь капитаном, ежели проболтаешься где-либо про этот "мешок". Будут спрашивать - отвечай: каземат - и только!" А в Тифлисе, когда мы повезли Дадиани, в тот же вечер император велел барону Розену дать бал для Тифлиса, чтобы жена и дочери, включая и жену Дадиани, танцевать не стыдились. И они, говорят, танцевали...
     Очевидец событий писал: "Лидия Дадиани в тот же вечер танцевала и много смеялась... она это делала под деспотическим взором матери, которая желала показать (императору) непричастность семьи Розенов к увезенному от них Дадиани".
     Бобруйский комендант закончил свой рассказ:
     - Всего три года высидел князь Дадиани в "мешке" с тремя дырками, а когда отворили камеру, так вынимали его оттуда едва живого. Не человек, а развалина, ползал на четвереньках, речь невнятная, глаза безумные... Сослали его в Вятку, а простил его уже новый император, Александр II, с тех пор он и жил в подмосковной деревне жены своей... Вот и конец. Вам еще чаю?
     Через несколько дней Никитин навсегда покидал Бобруйск и зашел проститься с комендантом Бабкиным:
     - Григорий Данилович, рад я знакомству с вами, благодарю за хлеб-соль. Простите, если спрошу...
     - Ну? О чем, молодой человек?
     - Кто-нибудь после Дадиани сидел в "мешке"?
     - Был и второй узник. Был!
     - Кто же он?
     - Литовский граф Леон Платер.
     - Не знаю его.
     - Был замешан в польском восстании шестьдесят третьего года, ну вот и был схвачен идущим "до лясу".
     - Долго мучился?
     - Нет. Его скоро повесили. Своими ногами дошел до виселицы. С тех пор "мешок" пустовал. Времена изменились к лучшему, и такое наказание, как "мешок", сочли в Петербурге слишком уж бесчеловечным...
     Виктор Никитин записал последние слова старого бобруйского коменданта, служащего ради пенсии: "Если бы мне велели кого-нибудь содержать в нем, я, прежде чем это сделать, подал бы по телеграфу в отставку, ибо не мог бы и дня прожить с сознанием, что я исполняю роль палача..."