Александр Дюма
     
     Семейство Борджа
     
     8 апреля 1492 года в одной из спален палаццо Карреджи близ Флоренции у постели умирающего собрались трое.
     В изножии одра смерти, прикрывая лицо золотым парчовым пологом, чтобы скрыть слезы, сидел Эрмолао Барбаро,[1] автор трактата "О безбрачии" и "Записок о Плинии", который, будучи в прошлом году в Риме в качестве посла Флорентийской республики, был назначен указом папы Иннокентия VIII патриархом Аквилейским.
     Второй, стоявший на коленях и державший руку умирающего, был Анджело Полициано,[2] Катулл XV века, литератор блистательного и почти античного ума, стихи которого можно было принять за сочинения поэта времен Августа.
     И наконец, прислонившись к витому столбику изголовья и с грустью следя за признаками угасания на лице больного, стоял прославленный Пико делла Мирандола[3] - человек, который в двадцатилетнем возрасте разговаривал на двадцати двух языках и вызвался ответить на семьсот вопросов двадцати самых образованных людей в мире, если бы таковых удалось собрать во Флоренции.
     Что же до умирающего, то это был Лоренцо Великолепный:[4] подхватив в начале года жесточайшую лихорадку, усугубленную наследственной подагрой, и видя, что питье из растворенного жемчуга, которым пользовал его шарлатан Леони ди Сполето - вероятно, он приготовлял лекарство, руководствуясь богатством больного, а не его потребностями, - видя, что питье это не помогает, Лоренцо понял, что пора ему проститься с нежными женщинами, сладкогласными поэтами и пышными дворцами, и велел привести к нему доминиканца Джироламо Франческо Савонаролу,[5] чтобы испросить у него отпущение грехов, кои у человека менее высокопоставленного были бы, пожалуй, расценены как преступления.
     Впрочем, любострастный узурпатор не без внутреннего страха, против которого были бессильны хвалы его друзей, ожидал этого неистового и сурового проповедника, чьи слова потрясали всю Флоренцию и на чье прощение для будущей загробной жизни надеялся теперь Лоренцо Великолепный. Савонарола был одним из тех несгибаемых людей, которые, подобно статуе Командора, стучатся в разгар пиршеств и оргий в двери к сластолюбцам, напоминая, что пора уже подумать о небесах. Родившийся в Ферраре, куда его семейство, одно из самых знаменитых в Падуе, было призвано маркизом Никколо д'Эсте, он в возрасте двадцати трех лет по настоятельному велению сердца убежал из родительского дома и удалился в монастырь доминиканцев во Флоренции. Там настоятель поручил ему учить монахов философии, и молодой послушник был вынужден, прежде всего, бороться со своим физическим недостатком - слабым, скрипучим голосом и невнятным произношением, а также с постоянным упадком сил, проистекавшим от слишком сурового умерщвления плоти.
     С той поры Савонарола приговорил себя к почти полному уединению и исчез в недрах монастыря, словно могильная плита уже опустилась над ним. Проводя все время на коленях, в молитвах перед деревянным распятием, воспламеняемый постоянными бдениями и покаяниями, он вскоре от созерцательности перешел в состояние экстаза и начал чувствовать в себе тайную и пророческую силу, призывающую его проповедовать реформацию церкви.
     Реформация Савонаролы, с которой он опередил Лютера лет на двадцать пять, была более мягкой: он с почтением относился к существующему порядку вещей и нападал лишь на людей; его целью было изменить догматы человеческой морали, а не божественную веру. Он действовал не рассудочно, как немецкий монах, а лишь по наитию. Логика у него всегда уступала место вдохновению, и сам он был не богослов, но пророк.
     Он склонял голову перед авторитетом церкви, обрушиваясь на светскую власть. Религия и свобода представлялись ему одинаково чистыми святынями, поэтому для него преступником был и Лоренцо - поскольку пытался поработить первую, а папа Иннокентий XIII - поскольку оскорблял вторую. В результате, пока Лоренцо жил в богатстве, довольстве и великолепии, Савонарола ни разу не соизволил, хотя такой случай представлялся ему неоднократно, почтить своим присутствием человека, стоящего у власти, по его мнению, незаконно. Но когда Лоренцо позвал его, находясь на смертном одре, это было другое дело. Суровый проповедник тут же пустился в путь, босой и с непокрытой головой, надеясь не только спасти душу умирающего, но и вернуть республике свободу.
     Как мы уже говорили, Лоренцо ожидал Савонаролу с нетерпением и тревогой, и когда в коридоре заслышались шаги доминиканца, лицо умирающего покрылось смертельной бледностью, и, приподнявшись на локте, он жестом попросил троих друзей удалиться. Едва они скрылись за дверью, как занавес, закрывающий другую дверь, раздвинулся, и на пороге вырос монах, бледный, неподвижный, мрачный. Завидя этого неумолимого, как каменная статуя, человека, Лоренцо Медичи упал на подушки и издал глубокий вздох, словно последний в жизни.
     Словно желая убедиться, что он с умирающим один на один, монах окинул спальню взглядом, после чего медленно и торжественно прошествовал к ложу. Лоренцо с ужасом следил за ним и, когда тот приблизился, вскричал:
     - Я великий грешник, отец мой!
     - Милосердие Господне не имеет границ, а мне дана над тобою божественная власть, - ответил монах.
     - Так вы считаете, что Господь простит мои грехи? - воскликнул умирающий, к которому при столь неожиданных словах монаха вернулась надежда.
     - Господь простит тебе твои грехи и преступления, - отозвался Савонарола. - Господь простит тебе грехи - твои суетные радости, прелюбодейственные наслаждения, непристойные празднества. Господь простит тебе твои преступления - две тысячи флоринов, которые ты обещал за голову Дьетисальви, Нероне Неджи, Анджело Антинори, Никколо Содерини, равно как вдвое большую сумму, обещанную тому, кто приведет тебе их живыми; Господь простит, что ты отправил либо на эшафот, либо на виселицу сына Папи Орланди, Франческо ди Бризигеллу, Бернардо Нарди, Якопо Фрескобальди, Аморетто Бальдовинетти, Пьетро Бальдуччи, Бернардо ди Баудино, Франческо Фрескобальди и еще человек триста не столь благородного происхождения, как те, но не менее любимых во Флоренции.
     Савонарола медленно произносил эти имена, глядя на умирающего, и тот всякий раз вздрагивал: память не подводила монаха. Когда тот умолк, Лоренцо с оттенком сомнения переспросил:
     - Вы полагаете, отец мой, что Господь простит мне все - и грехи и преступления?
     - Все, - ответил Савонарола, - но только при трех условиях.
     - Каких же? - спросил умирающий.
     - Во-первых, ты должен во всем положиться на могущество и милосердие Господне, - проговорил Савонарола.
     - Отец мой, - с живостью отозвался Лоренцо, - я всем сердцем уповаю на Господа.
     - Во-вторых, - продолжал монах, - ты должен отдать назад неправедно отобранную у других собственность.
     - Но достанет ли мне времени, отец мой? - спросил умирающий.
     - Господь тебе его предоставит, - ответил Савонарола.
     Лоренцо прикрыл глаза, несколько мгновений размышлял, после чего ответил:
     - Я сделаю это, отец мой.
     - И в-третьих, - продолжал Савонарола, - ты должен вернуть республике ее былые независимость и свободу.
     Судорожным движением Лоренцо сел в постели, всматриваясь в глаза монаха: правильно ли он его понял? Савонарола слово в слово повторил только что сказанное.
     - Нет! Никогда! - упав на подушки, вскричал Лоренцо и покачал головой. - Никогда!
     Не произнеся ни слова, монах повернулся к двери.
     - Отец мой! Отец мой! - воскликнул умирающий. - Не оставляйте меня, сжальтесь!
     - Это ты сжалься над Флоренцией, - отвечал Савонарола.
     - Но, отец мой! - вскричал Лоренцо. - Флоренция свободна, Флоренция счастлива!
     - Флоренция в рабстве и нищете! - в свой черед вскричал Савонарола. - У нее нет талантов, нет денег, нет мужества. Нет талантов, потому что после тебя, Лоренцо, придет твой сын Пьеро, нет денег, потому что на средства республики ты поддерживал великолепие своего семейства и кредит своих банков; нет мужества, потому что ты отнял у магистратов данную им конституцией власть и заставил своих сограждан свернуть с пути как военной, так и гражданской деятельности, на котором, до того как ты развратил их роскошью, они развивали в себе античные доблести, и теперь, когда однажды, - продолжал монах, словно читая своим горящим взглядом в будущем, - с гор спустятся варвары, стены наших городов, подобно стенам Иерихона, рухнут при звуках их труб.
     - Вы хотите, чтобы я, находясь на ложе смерти, отказался от могущества, составляющего всю славу моей жизни? - вскричал Лоренцо Медичи.
     - Не я хочу этого, но Господь, - сухо ответил Савонарола.
     - Нет, это невозможно! Невозможно! - прошептал Лоренцо.
     - Что ж, умирай тогда так же, как жил, - воскликнул монах, - в окружении придворных и льстецов! И пусть вместе с телом погибнет и твоя душа!
     С этими словами непреклонный доминиканец, не слушая более криков умирающего, вышел из спальни с тем же выражением лица, с каким он входил в нее; казалось, разум его, отрешившись от всего земного, парит над человеческой суетностью.
     На крик, который после его ухода издал Лоренцо Медичи, Эрмолао, Полициано и Пико делла Мирандола, слышавшие весь разговор, вернулись в комнату и увидели, что их друг судорожно сжимает в руках прекрасное распятие, отломанное им от изголовья кровати. Они попытались успокоить его словами дружеского утешения, но тщетно: Лоренцо Великолепный лишь захлебывался рыданиями, а часом позже описанной сцены, в последнем поцелуе прижав губы к стопам Иисуса, испустил дух на руках у трех друзей, самый удачливый из которых - а все они были молоды - пережил его всего на два года.
     По словам Никкoло Макиавелли, небо, словно в знак того, что смерть Лоренцо должна была повлечь за собою великие беды, не поскупилось на предзнаменования: в купол церкви Санта-Репарата ударила молния, а Родриго Борха был выбран папой римским.
     
     В конце XV века, то есть в ту пору, когда начинается наше повествование, площадь Святого Петра в Риме еще не являла собою того грандиозного зрелища, которое представляется сегодня глазам человека, выходящего на нее с площади Рустикуччи.
     Базилики Константина тогда уже не было в помине, а собора Святого Петра - шедевра тридцати пап, строившегося в течение трех веков и стоившего двести шестьдесят миллионов, еще не существовало. Старую постройку, простоявшую тысячу сто сорок пять лет и к 1440 году грозившую рухнуть, велел снести папа Николай V, этот предшественник Юлия II и Льва Х по части градостроения. Так же он поступил и с храмом Проба Аниция, примыкавшим к базилике, после чего повелел архитекторам Росселини и Баттисто Альберти заложить на этом месте новый собор; однако через несколько лет Николай V умер, а уроженец Венеции Павел II смог выделить на продолжение работ лишь пять тысяч золотых, в результате чего едва возвышающиеся над землей стены казались мертворожденными, а постройка - зрелищем еще более печальным, нежели руины.
     Что же до самой площади, то, как следует из данного нами пояснения, на ней еще не было ни прекрасной колоннады Бернини, ни бьющих ключом фонтанов, ни египетского обелиска, который, если верить Плинию, был воздвигнут в Гелиополисе фараоном Нункором, а затем перевезен Калигулой в Рим и установлен в цирке Нерона, где находился вплоть до 1586 года; поскольку же цирк Нерона был расположен именно там, где ныне возвышается собор Святого Петра, а пьедестал обелиска - на месте нынешней ризницы, то выглядел он, как гигантская игла, торчащая среди недостроенных колонн, разновысоких стен и полуобтесанных глыб камня.
     Справа от этих юных руин высился Ватикан, великолепная Вавилонская башня, над сооружением которой в течение тысячи лет трудились самые прославленные архитекторы римской школы; в то время там еще не было обеих чудесных капелл, двенадцати огромных залов, двадцати двух башен, тридцати лестниц и двух тысяч комнат - и все потому, что папа Сикст V, сей блистательный свинопас,[6] успевший за пять лет своего правления сделать так много, не выстроил тогда еще громадный дворец, восточная стена которого возвышается над двором церкви Святого Дамасия: тогда там был лишь старый дворец, помнивший древние времена, когда в его стенах останавливался Карл Великий, приехавший для венчания его императорской короной к папе Льву III.
     Впрочем, 9 августа 1492 года жители Рима - от ворот дель Пополо до Колизея и от терм Диоклетиана до замка Святого Ангела - казалось, условились встретиться на этой площади: собравшаяся там толпа была столь многочисленна, что заполнила и близлежащие улицы, лучами звезды сходящиеся к площади, которая напоминала живой разноцветный ковер: люди заполонили недостроенный храм, забираясь на каменные глыбы, вися на колоннах и облепив стены, заходили в двери домов и появлялись в окошках в таком количестве, что казалось, будто проемы заложены человеческими головами. Глаза всех были устремлены в сторону Ватикана: поскольку Иннокентий VIII умер уже более двух недель назад, конклав[7] избирал нового папу.
     Рим - это город выборов: со дня его основания и доныне, то есть на протяжении почти двадцати шести столетий, там постоянно избирались цари, консулы, трибуны, императоры и папы, и в дни заседаний конклава Рим всегда охвачен необъяснимой лихорадкой, толкающей людей к Ватикану или Монте-Кавалло в зависимости от того, в котором из этих дворцов заседает ассамблея в алых мантиях; возведение на престол нового папы и в самом деле имеет для всех весьма важное значение, так как, начиная от святого Петра и кончая Григорием XVI,[8] правление каждого главы римско-католической церкви длится в среднем восемь лет, которые в зависимости от характера избранного представляют собой период покоя или неразберихи, справедливости или взяточничества, мира или войны.
     И, должно быть, никогда - начиная с первого преемника святого Петра на папском престоле и кончая этим междуцарствием - народ не тревожился так сильно, как в тот миг, когда мы изобразили его толпящимся на площади Святого Петра и прилегающих к ней улицах. У людей были для того основания: Иннокентий VIII, прозванный "отцом народа", поскольку он увеличил число своих подданных на восемь сыновей и столько же дочерей, окончил, как мы уже говорили, свою проведенную в неге жизнь после агонии, во время которой, если верить дневнику Стефано Инфессуры,[9] на улицах Рима было совершено двести двадцать убийств. Власть по обыкновению перешла к кардиналу-камерлингу,[10] ставшему правителем на период междуцарствия, но поскольку он должен был отправлять все обязанности, присущие его должности, - чеканить монету с именем и гербом покойного, снять у него с пальца перстень с печатью наместника святого Петра, облачить, побрить, нарумянить и набальзамировать труп, через девять дней поместить гроб с усопшим во временную нишу, где он должен находиться до тех пор, пока престол не займет новый папа и не предаст его земле, и, наконец, замуровать дверь в помещение, где собрался конклав, а также выход на балкон, откуда провозглашается имя вновь избранного, - словом, у занятого всеми этими делами камерлинга на полицию просто не хватало времени, и убийцы преспокойно продолжали свои черные дела, пока возмущенный народ не стал требовать твердой руки, которая заставила бы злодеев вложить мечи и кинжалы в ножны.
     Итак, глаза толпившихся на площади людей были устремлены на Ватикан, точнее, на одну из труб на крыше, где должен был появиться первый сигнал. Внезапно в час "Ave Maria", то есть когда уже начало смеркаться, в толпе послышались громкие возгласы и взрывы смеха; кое-где стали раздаваться глухие угрозы, кое-где злые насмешки: над трубой взвился небольшой клуб дыма и легким облачком растворился в воздухе. Это означало, что Рим остается пока без повелителя, а мир без папы: в камине жгли избирательные записки, так как кардиналы все еще не пришли к общему мнению.
     Едва облачко дыма появилось и тут же исчезло, как многотысячная толпа, понимая, что ждать больше нечего, во всяком случае до десяти утра следующего дня, когда кардиналы вновь приступят к голосованию, начала с шумом и смехом расходиться, словно после завершающего залпа фейерверка, причем проделано было это столь быстро, что там, где четверть часа назад бушевало людское море, теперь осталось лишь несколько зевак, по-видимому, живших неподалеку и потому не так спешивших домой. Потом незаметно рассосались и последние кучки людей, а поскольку уже пробило девять с половиной вечера, римские улицы начали становиться небезопасными, и лишь одинокие прохожие нарушали их тишину торопливыми шагами; одно за другим стали гаснуть окна, и к десяти часам дома, площади и улицы погрузились в глубокий мрак, если не считать одного окошка в Ватиканском дворце, где упорно горел свет.
     И тут подле одной из колонн недостроенного храма, словно тень, появился человек в плаще; медленно и осторожно пройдя между каменными глыбами фундамента, он приблизился к фонтану в центре площади, помещавшемуся там, где теперь возвышается упомянутый нами обелиск, остановился, огляделся, скрытый ночною тьмой и тенью фонтанной статуи, и, убедившись, что поблизости никого нет, вытащил из ножен меч и трижды ударил им по мостовой, всякий раз высекая из булыжника снопы искр. Сигнал - а это был именно сигнал - не остался незамеченным: горевшая в одном из окон Ватиканского дворца лампа погасла, и в тот же миг брошенный оттуда чьей-то рукой предмет упал в нескольких шагах от человека в плаще, который тут же по раздавшемуся серебряному звону нащупал его в потемках и поспешно удалился.
     Дойдя не оборачиваясь до середины Борго-Веккьо, незнакомец свернул направо, где в конце улочки находилась статуя Богородицы с лампадой перед нею; приблизившись к свету, человек в плаще извлек из кармана подобранный предмет, который оказался не чем иным, как римским золотым, правда, не совсем обычным: он состоял из двух половинок с полостью внутри. Достав оттуда письмо, тот, кому оно было адресовано, принялся читать, подвергая себя опасности быть узнанным - так ему не терпелось ознакомиться с посланием.
     Мы упомянули об опасности быть узнанным: дело в том, что в спешке ночной получатель письма откинул назад капюшон плаща, и его голова оказалась в кругу света, отбрасываемого лампадой. Теперь было видно, что это - молодой человек лет двадцати пяти, приятной наружности, одетый в фиолетовый полукафтан с прорезями на плечах и локтях, откуда выглядывала сорочка; на голове у него красовалась черная шапочка с такого же цвета пером, спускавшимся на плечо. Стоял он под лампадой, впрочем, недолго: дочитав письмо или, вернее, записку, полученную столь необычным и таинственным манером, он поместил ее в отделанный серебром бумажник и, накинув капюшон, так, что почти все лицо оказалось закрытым, быстрым шагом миновал Борго-Сан-Спирито и по улице делла Лонгара добрался до церкви Реджина-Чели. Там он трижды постучал в дверь красивого дома, которая тут же отворилась, и, проворно взбежав по лестнице, вошел в комнату, где его с нетерпением ожидали две женщины. Завидя вошедшего, они в один голос воскликнули:
     - Какие новости, Франческо?
     - Добрые, матушка, добрые, сестрица, - ответил молодой человек, поцеловав одну женщину и пожав руку другой. - Сегодня отец получил три голоса, но чтобы у него было большинство, еще не хватает шести.
     - Неужто их невозможно купить? - вскричала старшая из женщин, тогда как другая лишь вопросительно взглянула на молодого человека.
     - Напротив, матушка, напротив, - отвечал он, - отец об этом уже подумал: кардиналу Орсини он отдает свой дворец в Риме и два замка - Монтичелло и Сориано, кардиналу Колонна - аббатство Субиако, кардиналу Сант-Анджело - епископство Порто со всей обстановкой и винным погребом, кардиналу Пармскому - город Непи, кардиналу Генуэзскому - церковь Санта-Мария-ин-виа-Лата, а кардиналу Савелли - церковь Санта-Мария-Маджоре и город Чивита-Кастеллана; что же до кардинала Асканио Сфорца, то он уже знает, что позавчера мы отправили к нему четырех мулов, груженных серебром и посудой, причем из этого серебра он взялся передать пять тысяч дукатов кардиналу-патриарху Венецианскому.
     - Но как они все узнают о намерениях Родриго? - спросила старшая из женщин.
     - Отец все предусмотрел и открыл нам простое средство: вам известно, матушка, каким образом кардиналам доставляют обед?
     - Ну как же: вносят на носилках корзину с гербом того, кому она предназначена.
     - Отец подкупил епископа, который приносит ему еду. Завтра день скоромный: кардиналам Орсини, Колонна, Савелли, Сант-Анджело, Пармскому и Генуэзскому принесут жареных цыплят, и в каждом будет лежать написанная мною от имени отца дарственная записка по всей форме на дома, дворцы и церкви, которые предназначены для них.
     - Чудесно, - одобрила старшая из женщин, - теперь, я уверена, все будет хорошо.
     - И милостью Божией, - отозвалась младшая с насмешливой улыбкой, - наш отец станет папой.
     - О, это будет для нас великий день! - воскликнул Франческо.
     - Не только для нас, но и для всего христианского мира, - с еще большей язвительностью добавила его сестра.
     - Лукреция, Лукреция, - укоризненно проговорила мать, - ты не заслуживаешь этого грядущего счастья.
     - Какая разница? Оно все равно нас не минует. К тому же, матушка, вы знаете, что говорит пословица: "Большие семьи Бог благословляет". А нашу-то уж в первую очередь: ведь по численности она напоминает семью какого-нибудь патриарха.
     С этими словами она бросила на брата взгляд столь похотливый, что тот зарделся, но поскольку сейчас ему было не до кровосмесительных любовных похождений, молодой человек велел разбудить четверых слуг, и пока те одевались и брали оружие, чтобы сопровождать хозяина на ночных улицах, составил и подписал шесть дарственных записок, которые должны были назавтра попасть к кардиналам; он не хотел, чтобы его у них видели, и решил воспользоваться ночью, чтобы передать записки надежным людям, взявшимся переправить их кардиналам. Покончив с записками, Франческо вместе со слугами ушел, оставив женщин предаваться золотым мечтам о будущем величии.
     На рассвете народ, горя желанием узнать новости, снова заспешил на площадь перед Ватиканским дворцом, где в условленный час, то есть в десять утра, над трубой опять взвился дымок, который вызвал насмешки и ропот и означал, что ни один из кардиналов и в этот раз не собрал большинство голосов. По площади пронесся слух, что шансы разделились между тремя кандидатами - Родриго Борджа, Джулиано делла Ровере и Асканио Сфорца: народ еще не знал о четырех мулах с посудой и серебром, направленных в дом последнего, благодаря чему тот уступил свой голос сопернику. В возбужденный гул, вызванный очередным разочарованием, вплелись церковные песнопения: это была процессия, возглавляемая кардиналом-камерлингом и призванная испросить у небес помощи в скорейшем избрании папы; она двигалась от церкви Ара-Чели на Капитолийском холме, останавливаясь возле наиболее чтимых статуй Богородицы и часто посещаемых храмов. Увидев возвышающееся во главе процессии серебряное распятие, люди как один умолкли и преклонили колени: всеобщая сосредоточенность сменила гомон, который слышался еще несколько минут назад и с каждым новым появлением дымка над ватиканской трубой делался все более грозным. Возможно, многим пришла в голову мысль, что процессия, кроме религиозных, преследовала также и политические цели и что ее значение для земли столь же велико, что и для небес. Как бы там ни было, если у кардинала-камерлинга были именно такие намерения, то он вполне преуспел и добился желаемого результата: когда процессия прошла, шутки и смех возобновились, однако крики и угрозы стихли совершенно.
     Так прошел весь день; в Риме никто никогда не работает, что кардинал, что лакей живут совершенно непонятно как. Многочисленная толпа гудела на площади, когда около двух часов пополудни появилась другая процессия, и насколько первая утихомирила людей, настолько эта - процессия с обедом для конклава - привела их в возбуждение. Народ по обыкновению встретил ее взрывами хохота, не догадываясь в своей непочтительности, что эта процессия будет более действенна для выборов нового папы.
     Прозвонили к вечерней молитве: как и накануне, день прошел напрасно; в половине девятого над крышей опять появился клуб дыма. Однако поскольку до толпы тут же долетел слух из дворца, что, по всей вероятности, выборы состоятся на следующий день, славный народ решил набраться терпения. К тому же днем было невероятно жарко, и люди, привыкшие нежиться в тени, так устали под раскаленным солнцем, что на крики у них уже не хватило сил.
     Следующий день, 11 августа 1492 года, выдался ветреным и хмурым, что не помешало людям заполнить площади, улицы, храмы, дверные проемы и окна домов. Такую погоду все сочли истинным благословением Божиим: было, правда, тепло, но зато пасмурно.
     К девяти часам над всем Трастевере[11] начала собираться страшная гроза, но что за дело было людям до грома, молнии и дождя? Их занимало другое: они ждали обещанного на этот день папу; по настроению их было видно, что если выборы не состоятся и сегодня, то вспыхнет бунт, и по мере того, как время шло, толпа волновалась все сильнее. Девять часов, половина десятого, десять без четверти - а людям так и не говорят ни да, ни нет; наконец, начало бить десять, и все взгляды устремились к трубе на крыше. Колокол медленно отсчитывал удары, каждый из которых отдавался в сердцах людей. Когда же отгудел десятый удар, после секундной тишины из тысяч грудей вырвался крик: "Non v'e fumo! Дыма нет!" Это означало: у нас есть папа.
     В этот миг хлынул дождь, но на него никто не обратил ни малейшего внимания - такие радость и возбуждение охватили всех. Наконец от замурованного выхода на балкон отвалился небольшой камешек, и тут же на него устремились тысячи глаз, а его падение на землю было встречено ликующим воплем. Мало-помалу отверстие стало расширяться, пока не сделалось достаточно большим, чтобы через него мог протиснуться человек.
     И вот в проломе появился кардинал Асканио Сфорца: напуганный ливнем и грозой, он чуть помедлил и отступил назад, но сразу же разразилась новая буря: народ вопил, рычал, сыпал проклятия и угрозы разнести дворец в щепки, чтобы добраться до своего папы. Кардинал Сфорца, напуганный гневом народным больше, нежели небесным, вышел на балкон и между двумя ударами грома, в миг, когда толпа на несколько секунд почему-то затихла, возгласил:
     - Объявляю вам радостную весть: высокопреосвященнейший синьор Родриго Лансоль Борджа, архиепископ Валенсийский, кардинал-настоятель церкви Сан-Николао-ин-Карчере, вице-канцлер церкви, только что избран папой и принял имя Александра Шестого.
     Весть об этом избрании была встречена со странной радостью. Родриго Борджа славился как человек беспутный, это так, однако свобода нравов появилась на престоле вместе с Сикстом IV и Иннокентием VIII, поэтому для римлян не было ничего необычного в том, что у папы есть любовница и пятеро детей. В данную минуту им было важно, что власть попала в крепкие руки, но еще важнее для спокойствия Рима было то, что новый папа унаследовал не только ключи святого Петра, но и меч святого Павла.
     Во время данных по сему случаю празднеств атмосфера царила скорее воинственная, нежели религиозная, и более пристала бы вступающему в должность юному полководцу, чем пожилому папе; имя Александра, обыгрываясь в многочисленных славословиях, казалось, вторично сулило Риму мировое господство. В тот же вечер среди роскошной иллюминации и потешных огней, сделавших город похожим на горящее озеро, под восторженные крики толпы было прочитано следующее посвящение:
     
     Прославил Цезарь Рим победами по праву
     И целый мир ему слугою быть обрек,
     Но с Александром мир достигнет вящей славы:
     Как Цезарь смертным был, так Александр есть Бог.
     
     Что же до новоизбранного папы, то, выполнив положенные по церемониалу формальности и раздав обещанные взятки, он устремил взоры с высот Ватиканского холма на Европу, эту громадную политическую шашечницу, на которой ему хотелось испытать свои таланты.
     В те поры мир вступил в переходный период, знаменующий конец одной эры и начало другой: Турция на востоке, Испания на юге, Франция на западе и Германия на севере по праву великих наций начали пытаться распространить свое влияние на более мелкие государства. Давайте же вместе с Александром VI окинем взглядом эти страны и посмотрим, каково было их отношение к Италии, за которую они боролись как за желанную добычу. Константин Палеолог,[12] осажденный трехсоттысячной турецкой армией, так и не дождавшись помощи со стороны стран христианского мира, не захотел пережить свою империю и был найден среди мертвых у ворот Тофана, и 30 мая 1453 года Мехмед II вступил в Константинополь, где после правления, за которое он получил прозвище Фатих (Завоеватель), скончался, оставив после себя двоих сыновей, старший из которых сел на трон под именем Баязида II.
     Однако вступление на царство нового султана вовсе не сопровождалось тем спокойствием, которое, казалось, обещало ему старшинство и выбор отца. Его младший брат Джем, более известный под именем Зазим, стал оспаривать трон, обосновывая это тем, что именно он является порфирородным, то есть рожденным во время царствования Мехмеда, тогда как Баязид, родившийся раньше, всего лишь сын обычного человека. Это было гнусное крючкотворство, но там, где сила - все, а закон - ничто, его оказалось достаточно, чтобы развязать войну. Возглавляемые братьями армии встретились в азиатской части страны в 1482 году. После битвы, длившейся семь часов, Джем был обращен в бегство и, преследуемый братом, который не дал ему времени вновь собрать армию, высадился на Сицилии, после чего отправился на Родос, где попросил убежища у госпитальеров,[13] но те, опасаясь оставить Джема у себя на острове, так близко от Азии, отправили его во Францию, где с великими заботами поместили в одно из своих командорств, несмотря на настояния египетского султана Каит-бея, который восстал против Баязида и, желая придать своему мятежу подобие законной войны, хотел иметь в своем войске молодого принца. Та же просьба и с теми же политическими целями высказывалась впоследствии Матьяшем Корвином, королем Венгерским, Фердинандом, королем Арагонским и Сицилийским, а также Фердинандом, королем Неаполитанским.[14]
     Понимая, что, вступив в союз с одним из государей, с которыми Турция вела войну, брат станет для него опасным соперником, Баязид направил послов к французскому королю Карлу VIII[15] и предложил ему за то, что тот будет удерживать Джема у себя, солидное вознаграждение ему и суверенитет над Святой землей для Франции, как только Иерусалим будет отвоеван у египетского султана. Французский король принял предложение.
     Но тут вмешался папа Иннокентий VIII и в свою очередь заявил претензии на Джема под тем предлогом, что тот как изгнанник поможет ему организовать крестовый поход против турок, но на самом деле желая получить ежегодный доход в сорок тысяч дукатов, назначенный Баязидом тому из христианских государей, кто возьмется стать тюремщиком его брата. Карл VIII не осмелился перечить духовному пастырю христианского мира, движимому столь святыми побуждениями, и Джем покинул Францию в сопровождении великого магистра д'Обюссона, заботам которого госпитальеры поручили принца и который за кардинальскую мантию согласился отдать своего пленника. В результате 13 марта 1489 года несчастный молодой человек, на котором столкнулось столько различных интересов, торжественно въехал в Рим - верхом на превосходной лошади, одетый в пышный восточный наряд и в сопровождении приора Овернского, племянника великого магистра д'Обюссона, а также Франческо Чибо, сына папы.
     С той поры он так и остался в Риме, а Баязид, верный своему обещанию, выполнять которое было в его же интересах, стал платить главе римско-католической церкви ровно сорок тысяч дукатов.
     Так обстояли дела в Турции.
     В Испании правили Фердинанд и Изабелла, создавая основы того могущества, которое двадцать пять лет спустя позволило Карлу V заявить, что в его государстве никогда не заходит солнце. Эти два государя, которых у историков принято называть Католиками, покорили всю Испанию и выгнали мавров из Гранады - их последнего оплота. В то же время два великих человека - Бартоломеу Диаш[16] и Христофор Колумб сослужили Испании добрую службу: один отыскал потерянный мир, другой покорил мир неведомый. Благодаря завоеваниям, сделанным в древних странах, и открытию новых Испания приобрела в папской курии такое влияние, какого никогда раньше не имела.
     Так обстояли дела в Испании.
     Во Франции 30 августа 1483 года Карл VIII вступил на престол после своего отца Людовика XI,[17] который благодаря многочисленным казням оставил наследнику вполне покорное королевство, как оно и должно быть, когда на трон садится ребенок с женщиной-регентом за спиной. Впрочем, регентство оказалось славным: принцам крови в их притязаниях было отказано, а в результате гражданских войн к короне присоединены до сих пор независимые крупные уделы. В описываемые нами времена почти двадцатидвухлетний Карл VIII был, если верить Ла Тремуйлю, государь, невеликий телом, но великий душой; если верить Коммину, это был непоседливый молодой человек, лишенный здравого смысла и денег, слабый, своевольный и окруженный преимущественно глупцами; если же верить Гвиччардини,[18] который как итальянец мог быть несколько пристрастен в своих суждениях, Карл был бестолков, вечно охвачен горячим желанием побеждать и завоевать себе славу, желанием, основанным скорее на легкомысленности и пылкости, нежели на уверенности в своих талантах; кроме того, он не любил делать какие-либо усилия и вообще заниматься делами, но когда занимался, выказывал отсутствие благоразумия и рассудительности. Если что-то на первый взгляд казалось ему достойным похвалы, то, присмотревшись, он убеждался, что вещь эта скорее скверная, нежели добрая. Карл был щедр, это верно, но опрометчив и в щедрости своей не знал удержу. В его характере присутствовала известная твердость, но от упрямства, а не от настойчивости; льстецы называли его добрым, однако это свойство вернее было бы назвать равнодушием к оскорблениям или душевной дряблостью.
     Что же касается физических качеств Карла, то, если опять-таки верить последнему из упомянутых нами авторов, они представляли собою еще более плачевное зрелище и как нельзя лучше соответствовали его недоумию и безволию. Он был невелик ростом, с большой головой, толстой и короткой шеей, широкогруд, широкоплеч, с длинными и тонкими ногами, а поскольку лицо его отличалось уродством, если не считать выразительного, полного достоинства взгляда, и сложен он был весьма непропорционально, то походил скорее на какого-то монстра, а не человека.
     Таков был тот, кому судьба уготовила роль завоевателя, а небеса ниспослали славы даже больше, чем он мог выдержать.
     Так обстояли дела во Франции.
     В Священной Римской империи правил Фридрих III,[19] прозванный Мирным, но не за то, что он всегда стремился поддерживать мир, а за то, что, терпя поражение за поражением, был вынужден его заключать. Первое доказательство своего философического долготерпения он проявил во время путешествия в Рим, куда отправился для помазания на царство. В Апеннинах его ограбили разбойники, но он не сделал даже попытки пуститься за ними в погоню. Вскоре, воодушевленные примером и безнаказанностью мелких воришек, в игру вступили бандиты покрупнее. Мурад[20] отнял у него часть Венгрии, Матьяш Корвин завладел Нижней Австрией, и Фридриху осталось лишь утешать себя максимой: "Забвение есть лекарство от утрат". К моменту, когда начинается наше повествование, Фридрих, процарствовав пятьдесят три года, обручил своего сына Максимилиана с Марией Бургундской и выгнал из страны своего зятя Альберта Баварского, претендовавшего на Тироль. Император был слишком обременен семейными делами, чтобы обращать внимание на Италию. К тому же он был озабочен тем, чтобы подыскать девиз, приличествующий Австрийскому дому - для человека покроя Фридриха дело крайне важное. В конце концов девиз, который позже чуть было не осуществил Карл V, был подобран, к великой радости престарелого императора, который, решив, что после подобного доказательства собственной проницательности ему в этом мире уже делать нечего, скончался 19 августа 1493 года, оставив империю на сына Максимилиана.
     Девиз состоял просто-напросто из пяти букв А Е I О U - начальных букв следующих пяти слов: "Austriae Est Imperare Orbe Universo", что означает: "Австрии суждено править миром".
     Так обстояли дела в Германии.
     Теперь, когда мы бросили взгляд на четыре державы, стремившиеся распространить свое владычество на всю Европу, давайте обратим взор на государства более мелкие, которые окружали Рим и служили, если можно так выразиться, щитом для духовной столицы мира, вздумай кто-то из описанных нами политических гигантов напасть на нее, предварительно перешагнув через моря и горы - Адриатику и Альпы, Средиземное море и Апеннины.
     Итак, щит этот состоял из Неаполитанского королевства, герцогства Миланского, великолепной Флорентийской республики и светлейшей Венецианской республики.
     Королевство Неаполитанское находилось в руках старого Фердинанда, который был рожден не только незаконно, но, возможно, даже от кровосмесительного брака. Его отец Альфонс Арагонский получил корону из рук усыновившей его Иоанны Неаполитанской.[21] Однако, опасаясь остаться без наследника престола, Иоанна на ложе смерти назвала таковыми двоих, и Альфонсу пришлось оспаривать свои права у Рене.[22] Некоторое время претенденты боролись за корону, но в конце концов Рене удовольствовался герцогством Анжуйским, и в 1442 году Альфонс окончательно утвердился на неаполитанском престоле. Вскоре мы увидим, что Карл VIII заявит о правах изгнанного претендента.
     Не обладая ни доблестью, ни талантом, Фердинанд тем не менее побеждал своих врагов одного за другим, хотя оба его соперника намного превосходили короля своими достоинствами. Одним из них был граф Вианский,[23] его племянник, который, нападая на дядю за его постыдное происхождение, держал в руках арагонскую партию; другой был герцог Иоанн Калабрийский, имевший на своей стороне анжуйскую партию. Однако благодаря своей необычайной осторожности Фердинанд удержался на троне. Он отличался образованностью и умом, изучал науки, особенно юриспруденцию. Что же касается его внешности, то он был среднего роста, с крупной, красиво посаженной головой, его приятное лицо обрамлялось прекрасными седыми волосами, ниспадавшими на плечи. Хотя ему редко приходилось выказывать свою физическую силу с оружием в руках, она была громадной: оказавшись однажды в Неаполе на рыночной площади, он схватил за рог сбежавшего быка и долго держал его, как тот ни вырывался. Избрание Александра папой весьма обеспокоило Фердинанда, и, несмотря на всю свою осторожность, он не удержался и заявил в присутствии человека, принесшего ему эту новость, что не только сам не радуется избранию, но полагает, что это не может обрадовать ни одного христианина, поскольку Борджа всегда был человеком недобрым, и папа из него выйдет скверный. Впрочем, добавил он, будь даже этот выбор превосходным и придись он по вкусу всем вокруг, для Арагонского дома он все же будет пагубен: хотя Александр рожден его подданным и во многом обязан ему своею удачей, там, где в игру вступают государственные интересы, узы крови и родства отходят на задний план, а обязанности подданного и признательность предаются забвению.
     Фердинанд оценил Александра с присущей ему проницательностью, что, впрочем, не помешало ему, как мы вскоре увидим, первому заключить с ним союз.
     Герцогство Миланское номинально принадлежало Джан Галеаццо, внуку Франческо Сфорца, который 2 февраля 1450 года стал правителем против воли жителей герцогства, и завещал его Галеаццо Марии, отцу юного принца.[24] Мы говорим номинально, поскольку подлинным правителем Милана был в то время не законный наследник, а его дядя Лодовико[25] по прозвищу Моро, что означает Тутовник, которое было ему дано из-за изображенного в его гербе тутового дерева. Изгнанный вместе с двумя братьями из Милана - Филиппом, который был отравлен в 1479 году, и Асканио, который впоследствии стал кардиналом, Лодовико вернулся туда через несколько дней после убийства Галеаццо Марии, происшедшего 26 декабря 1476 года в церкви Сан-Стефано, и стал регентом при восьмилетнем герцоге. Лодовико правил герцогством вплоть до двадцатидвухлетия принца и, по всей вероятности, правил бы и дальше, но несчастный юноша захворал через несколько дней после того, как выразил желание взять власть в свои руки, и в городе стали поговаривать, что его отравили одним из тех медленно действующих, но смертельных ядов, жертвой которых в ту пору государи становились весьма часто: даже если кто-нибудь из них заболевал самой обычной болезнью, причину ее обычно приписывали чьей-то выгоде. Как бы там ни было, Лодовико удалил слабого и неспособного заниматься делами герцогства племянника в цитадель Павии, где тот медленно угасал на глазах его жены Изабеллы, дочери Фердинанда Неаполитанского.
     Что же до Лодовико, это был честолюбивый, смелый и хитрый человек, который не чурался при нужде ни меча, ни яда и был полон решимости занимать место племянника независимо от того, умрет тот или нет.
     Флоренция хотя и продолжала называться республикой, но постепенно теряла все свои свободы и фактически, хотя еще не юридически, принадлежала Пьеро Медичи, которому, как нам известно, Лоренцо завещал ее, словно отчее добро. К несчастью, сыну было далеко до своего высокоталантливого родителя: он был красив, тогда как Лоренцо отличался редкой уродливостью, имел приятный мелодичный голос, тогда как Лоренцо всю жизнь гнусавил, знал греческий и латынь, легко поддерживал беседу и импровизировал стихи почти с тою же легкостью, как это делал тот, кого называли Великолепным, - все справедливо, однако будучи невеждой в вопросах политики, он относился с заносчивостью и высокомерием к тем, кто пытался просветить его в этом отношении. Впрочем, Пьеро предпочитал удовольствия и женщин, беспрестанно занимался физическими упражнениями, которые позволяли ему блеснуть в глазах представительниц прекрасного пола, главным образом игрой в мяч, в коей был необычайно силен, и поклялся, что, как только закончится траур, он заставит говорить о себе не только Флоренцию, но и всю Италию благодаря роскоши своего дворца и шуму своих празднеств. Так по крайней мере решил Пьеро Медичи, но судьбе было угодно распорядиться иначе.
     Что же касается светлейшей Республики Венеция, в которой правил дож Агостино Барбариго, то к тому времени, когда начинается наш рассказ, она достигла высшей степени блеска и могущества. От Кадиса до Азовского моря не было ни одного порта, который был бы закрыт для тысяч ее судов; в Италии, кроме лагун вдоль побережья и старого герцогства Венецианского, она владела провинциями Бергамо, Брешия, Крема, Верона, Виченца и Падуя. Кроме того, в ее владении находились Тревизская марка, состоявшая из областей Фельтре, Беллуно, Пьеви-ди-Кадоре, Ровиго и принципата Равенна, Фриули без Аквилеи, Истрия без Триеста; на восточном побережье Адриатики она владела Зарой, Спалато[26] и прибрежными районами Албании; в Ионическом море ей принадлежали острова Закинф и Корфу, в Греции - Лепанто и Патры, на Пелопоннесе - Корони, Наполи-ди-Романе и Аргос и, наконец, на островах архипелага - множество небольших городов и поселений, не считая Крита и королевства Кипр.
     Таким образом, начиная от устья По и кончая восточной оконечностью Средиземного моря, светлейшая республика владела всей прибрежной полосой, а Италия и Греция казались ее предместьями.
     В местах, не захваченных Неаполем, Миланом, Флоренцией или Венецией, правили мелкие тираны, пользовавшиеся на своей территории абсолютной властью: семейство Колонна - в Остии и Неттуно, Монтефельтро - в Урбино, Манфреди - в Фаэнце, Бентивольи - в Болонье, Малетеста - в Римини, Вителли - в Читтади-Кастелло, Бальони - в Перудже, Орсини - в Виковаро и герцоги д'Эсте - в Ферраре.
     И наконец, в центре огромного круга из могучих держав, второстепенных государств и мелких тираний возвышался Рим - самый благородный, но и самый слабый из всех, без влияния, территории, войска и денег.
     От новоизбранного папы требовалось вернуть городу все это; поэтому давайте посмотрим, что за человек был Александр и годился ли он для столь важной миссии.
     Родриго Лансоль родился в испанском городе Валенсия в 1430 или 1431 году; как утверждают многие историки, по материнской линии он принадлежал к королевскому роду, который, прежде чем подумать о папской тиаре, претендовал на корону Арагона и Валенсии. Уже в детстве мальчик отличался быстрым умом, а повзрослев, стал выказывать большие способности к наукам, главным образом в области права и юриспруденции; он выдвинулся как адвокат и своим даром обсуждать самые тонкие вопросы вскоре снискал себе славу. Однако это не помешало ему оставить внезапно карьеру правоведа и податься в военные, пойдя таким образом по стопам отца, но, доказав в нескольких кампаниях свое хладнокровие и мужество, он почувствовал отвращение и к военному делу. Как раз в это время умер его отец, оставив сыну значительное состояние, и молодой человек решил вообще ничем не заниматься, идя на поводу у своих капризов и фантазий. Примерно в ту же пору он сделался любовником некоей вдовы, имевшей двух дочерей. Когда вдова умерла, Родриго взял дочерей под свое покровительство: одну отдал в монастырь, а вторую сделал своей любовницей, поскольку она была неописуемо хороша собой. Это и была знаменитая Роза Ваноцца, родившая ему пятерых детей: Франческо, Чезаре, Лукрецию и Гоффредо; как звали их пятого ребенка, неизвестно.
     Отойдя от общественной деятельности, Родриго был целиком погружен в любовные и отцовские радости, когда узнал, что его дядя, любивший племянника, словно родного сына, избран папой и принял имя Каликста III.[27] Однако в ту пору молодой человек был пленен своей дамой сердца до такой степени, что честолюбие в нем умолкло и новость огорчила его; он решил, что теперь ему волей-неволей придется возвратиться к общественным обязанностям. В результате, вместо того чтобы лететь во весь опор в Рим, - как сделал бы на его месте любой, - он ограничился тем, что написал его святейшеству письмо, в котором просил дядю не оставлять его своими милостями и желал ему долгого и успешного понтификата.
     Среди множества честолюбцев, сразу же окруживших нового папу, такая сдержанность родича показалась Каликсту III удивительной: он знал, какими достоинствами обладает Родриго, и теперь, осаждаемый со всех сторон посредственностями, оценил скромного молодого человека еще выше и в ответном письме заявил, что тот должен немедленно сменить Испанию на Италию и Валенсию на Рим.
     Это письмо вырывало Родриго из блаженства, в котором он пребывал и которое могло превратиться в оцепенение среднего обывателя, не вмешайся в это дело судьба. Родриго был богат и счастлив, свойственные ему дурные наклонности исчезли или, по крайней мере, утихли; его пугала сама мысль сменить теперешнее сладкое существование на жизнь, полную честолюбивых волнений, поэтому он оттягивал свой отъезд в Рим, надеясь, что дядя о нем позабудет. Однако этого не произошло: через два месяца после того, как Родриго получил письмо его святейшества, в Валенсию прибыл римский священник, который привез ему бенефиций, дававший двадцать тысяч дукатов годового дохода, и строгий приказ немедленно вступить в пожалованную ему должность.
     Идти на попятный было уже нельзя. Родриго отправился в Рим, но, не желая расставаться с источником, из которого он на протяжении восьми лет черпал счастье, молодой человек отправил Розу Ваноцца в Венецию; ее сопровождали две верные служанки, а также испанский дворянин по имени Мануэл Мелчори.
     Фортуна продолжала улыбаться Родриго: папа принял его как родного сына и за короткое время сделал архиепископом Валенсийским, диаконом-кардиналом и вице-канцлером. Ко всему этому Каликст добавил сорок тысяч дукатов годового дохода, и таким образом тридцатипятилетний Родриго стал богат и могуществен, как принц.
     Родриго не очень-то хотелось становиться кардиналом, он предпочел бы сделаться генералом какого-либо ордена, так как в этом случае ему было бы легче видеться с любовницей и семьей, однако Каликст намекнул, что в один прекрасный день племянник сможет занять его место, и с тех пор мыслями Родриго овладела одна цель: стать верховным пастырем королей и народов.
     Тогда-то и появилось в молодом кардинале то невообразимое лицемерие, которое сделало Родриго сущим дьяволом во плоти и совершенно его преобразило: со словами смирения и раскаяния на устах, с вечно склоненной головой, словно над нею тяготел груз его прошлых грехов, с презрением к благоприобретенным богатствам, которые, по его словам, принадлежат беднякам и должны быть им возвращены, он проводил все время в церквах, монастырях и лазаретах, приобретая, по свидетельству историков, даже в глазах врагов репутацию Соломона за свою мудрость, Иова за долготерпение и Моисея за то, что нес в мир слово Божие, и одна Роза Ваноцца знала, чего стоит обращение ее возлюбленного в благочестивого кардинала.
     Оказалось, что он не зря выказывал подобную святость: пробыв на папском престоле три года, три месяца и девятнадцать дней, его покровитель умер, и Родриго пришлось самому бороться с многочисленными врагами, которых он нажил из-за столь быстрого возвышения. Во время правления Пия II его постоянно отстраняли от важных дел, и только когда папой стал Сикст IV, Родриго было пожаловано аббатство Субиако и пост легата при дворах королей Арагона и Португалии. После возвращения оттуда, что произошло уже при папе Иннокентии VIII, он решил наконец поселить свое семейство в Риме, и оно переехало в сопровождении дона Мелчори, который отныне стал выдавать себя за супруга Ваноццы, назвавшись графом Фердинандом Кастильским. Кардинал Родриго принял благородного испанца как друга и соотечественника, и тот, имея намерения вести довольно уединенную жизнь, нанял дом на улице делла Лонгара, стоявший на берегу Тибра близ церкви Реджина-Чели. Именно там после дня, проведенного в молитвах и благочестивых трудах, кардинал Родриго каждый вечер снимал с себя личину. Говорят, хотя никаких доказательств этому не существует, что в доме этом творились всяческие гнусности: кровосмешение между отцом и дочерью, а также между братьями и сестрой. Чтобы положить конец слухам, которые уже начали распространяться, Родриго послал Чезаре учиться в Пизу, выдал Лукрецию за молодого арагонского дворянина, и в доме остались жить лишь Ваноцца и двое других сыновей. Так обстояли дела, когда Иннокентий VIII умер и его место занял Родриго Борджа.
     Как происходили выборы нового папы, мы уже видели; пятеро кардиналов - Неаполитанский, Сиенский, Португальский, Санта-Марии-ин-Портичи и Сан-Пьетро-ин-Винколи - протестовали против избрания, считая его барышничеством, однако Родриго нашел средство собрать большинство голосов и стал двести двенадцатым преемником святого Петра.
     Добившись своего, Александр VI не осмелился сразу сбросить личину, которую так долго носил кардинал Борджа, однако, когда узнал, что голосование решило вопрос в его пользу, не смог удержаться и, воздев руки к небу, с чувством удовлетворенного честолюбия воскликнул:
     - Неужели я папа? Неужели я наместник Христа? Неужели я замковый камень всего христианского мира?
     - Да, ваше святейшество, - ответил кардинал Асканио Сфорца, продавший Родриго девять голосов, которыми он располагал в конклаве, за четырех груженных серебром мулов, - и мы надеемся вашим избранием восславить Господа и даровать отдохновение церкви и радость христианам, поскольку вас избрал сам Bсeмогущий как самого достойного из ваших собратьев.
     Однако, как ни краток был этот ответ, новоизбранный папа уже успел овладеть собой и, скрестив руки на груди, смиренно проговорил:
     - Мы надеемся, что Господь не оставит нас, слабого человека, своею помощью и совершит для нас то же, что совершил для одного из своих апостолов, вручив ему в оны дни ключи от небес и доверив власть над всею церковью, каковая власть без помощи Божией слишком тяжела для простого смертного. Однако Господь обещал, что Святой Дух будет направлять его, и я надеюсь, что нам Он окажет такую же милость, а что касается вас, то мы не сомневаемся в вашем послушании главе церкви, послушании, которое паства Христова была обязана проявлять по отношению к первому из апостолов.
     Завершив эту речь, Александр облачился в папские одежды и велел бросать из окон Ватиканского дворца листочки бумаги с написанным на них по-латыни его именем; подхваченные ветром, они, казалось, возвещали всему миру о великом событии, призванном изменить весь облик Италии.
     В тот же день во все уголки Европы полетели гонцы.
     Чезаре Борджа узнал о назначении отца, будучи в Пизанском университете, где он проходил курс наук; ему уже приходилось мечтать о таком повороте судьбы, поэтому радость его была беспредельна. Чезаре был в ту пору молодым человеком лет двадцати двух - двадцати четырех, искусным в телесных и особенно военных упражнениях: он умел объездить без седла самого горячего скакуна и отсечь голову быку одним ударом меча; в остальном же он был высокомерен, завистлив, скрытен и, по словам Томмази, таким же вельможей среди нечестивцев, каким его отец Родриго был благочестивцем среди вельмож. Что же касается его внешности, то даже современники в этом вопросе противоречат друг другу: одни изображают Чезаре необычайным уродом, тогда как другие превозносят его красоту. Противоречие это вызвано тем, что в определенные времена года, особенно весной, лицо Чезаре покрывалось гнойниками и являло собою ужасное и отвратительное зрелище, но в остальное время это был мрачный темноволосый кавалер с рыжеватой бородкой и бледным цветом лица, какого изобразил Рафаэль на прекрасно выполненном портрете. Как бы там ни было, историки, хронисты и художники согласны в одном: молодой человек отличался пристальным и тяжелым взглядом, в глубине которого горело неугасимое пламя, придававшее его облику нечто инфернальное и нечеловеческое. Таков был тот, кому судьба даровала исполнение самых сокровенных желаний и кто избрал своим девизом слова: "Aut Caesar, aut nihil" - "Или Цезарь, или ничто".
     Чезаре вместе с несколькими родственниками сел в карету и, оказавшись у ворот Рима, был встречен знаками почтения, свидетельствующими о повороте в его судьбе; в Ватикане же эти знаки стали еще ощутимее: вельможи склонялись перед ним, как перед человеком выше их по рангу. Снедаемый нетерпением, он, не навестив ни мать, ни родственников, отправился прямо к папе, чтобы поцеловать у него туфлю. Тот был предупрежден о прибытии сына и ждал его в окружении блистательных кардиналов; позади трона стояли трое братьев Чезаре. Его святейшество принял сына благосклонно, однако не стал выказывать отеческих чувств: наклонившись к Чезаре, он поцеловал его в лоб и осведомился, как тот себя чувствует и удачно ли доехал. Чезаре ответил, что чувствует себя превосходно и готов служить его святейшеству, а что касается путешествия, то за мелкие неудобства и небольшую усталость он с лихвой вознагражден счастьем видеть на святейшем престоле человека, который достоин его занимать. Услышав это, Александр, оставив Чезаре стоять на коленях, вернулся на трон, с которого встал было, чтобы поцеловать сына, придал лицу выражение серьезности и значительности и заговорил достаточно громко и неторопливо, чтобы все присутствующие услышали его речь и прониклись ее смыслом:
     - Мы верим, Чезаре, что вы рады видеть нас на сей вершине, которая много выше наших достоинств и достигнуть которой нам помогла лишь благость Божия. Этой радостью мы обязаны любви, какую мы всегда питали, да и теперь продолжаем питать к вам, равно как и к вашему личному интересу - ведь отныне вы можете надеяться, что получите из наших святейших рук все блага, которые заслужите трудами своими. Но ежели радость ваша - и мы уже говорили это вашему брату - имеет иные мотивы, то вы впадаете в глубокую ошибку, Чезаре, и вас ждет сильнейшее разочарование. Мы стремились, и теперь смиренно признаем это перед всеми, с великою горячностью к сему престолу и, дабы заполучить его, прибегали к любым средствам, рожденным человеческой изворотливостью, однако мы действовали так, дав себе клятву, что, дойдя до цели, будем следовать лишь тем путем, который ведет к наилучшему служению Господу и еще большему величию святейшего престола, дабы славная память о совершенном нами стерла из умов людских воспоминания о наших постыдных деяниях. Мы уповаем на то, что на пути, избранном нами, наши преемники обнаружат следы если не святого, то, по крайней мере, первосвятителя римского. Господь вспомог нам и теперь требует от нас деяний, и мы готовы в полной мере отдать ему долг, почему у нас нет намерения идти на обман и тем самым навлекать на себя его праведный гнев. Единственное прегрешение может свести на нет все наши добрые намерения; так будет, если мы станем слишком усердно хлопотать о вашем будущем. Итак, мы защитились заранее от слишком сильной любви к вам и молим Господа, чтобы он поддержал нас и не дал совершить ошибку по отношению к вам: ведь идя путем протекций, глава церкви не может не поскользнуться и не упасть, а упав, не нанести непоправимого вреда чести святейшего престола. Мы будем до конца нашей жизни оплакивать ошибки, позволившие нам познать сию истину, и молить Бога, чтобы блаженной памяти дядюшка наш Каликст не страдал нынче в чистилище из-за наших грехов сильнее, чем из-за своих собственных. Увы, он был богат добродетелями и полон благих намерений, однако слишком любил свое семейство и, в частности, нас; ведомый слепой любовью к родственникам, коих он почитал как плоть от плоти своей, Каликст даровал лишь немногим, быть может, менее всего достойным, благодеяния, кои следовало распространить на гораздо большее число людей. И верно: он оставил в доме нашем сокровища, неправедно добытые за счет бедняков и достойные лучшего применения. Он отчленил от нашего церковного государства, без того слабого и отнюдь не обширного, герцогство Сполето, равно как другие богатые угодья, которые отдал нам в ленное владение, он возложил на нас, человека малоспособного, обязанности вице-канцлера, вице-префекта Рима и генерала церкви, а также другие серьезные дела, которые вместо того, чтобы быть сосредоточенными в наших руках, должны быть доверены тем, кто их достоин. Есть люди, кои по нашему совету были облечены важными должностями, не обладая при этом никакими заслугами, а лишь нашим покровительством, тогда как другие остались в стороне только из-за того, что их достоинства вызывали в нас зависть. Чтобы отобрать у Фердинанда Арагонского Неаполитанское королевство, Каликст развязал страшную войну, благополучный исход которой лишь увеличил наше достояние, а неблагополучный мог привести к большому урону для святейшего престола. И наконец, позволяя командовать собою тем, кто жертвовал общественным благом ради личного, он нанес значительный ущерб не только святейшему престолу, не только своей репутации, но, что самое страшное, собственной совести. А между тем - поистине бесконечна мудрость Божия! - как Каликст ни старался упрочить наше положение, но, когда он оставил высочайшую должность, ныне исполняемую нами, мы сразу же были свержены с достигнутой нами вершины и навлекли на нас гнев и мстительную ненависть тех римских баронов, которые считали себя оскорбленными нашим благорасположением к их врагам. Заметьте, Чезаре: мы не только были мгновенно свергнуты с высоты нашего величия, благополучия и должностей, коими удостоил нас дядя, но, дабы не расстаться с жизнью, мы и друзья наши обрекли себя на добровольное изгнание, и только благодаря ему удалось нам избегнуть бури, разыгравшейся из-за нашего слишком большого состояния. Это со всею очевидностью доказывает: поскольку Господь попирает намерения человека, когда они дурны, то первосвятитель впадает в ошибку, уделяя больше внимания благу какого-либо одного дома, которое не может длиться больше нескольких лет, нежели славе церкви, которая вечна, а политик ведет себя неразумно, когда, управляя вотчиной, не полученной им по наследству, строит здание собственного величия на фундаменте, в коем отсутствуют высокие добродетели, употребляемые для всеобщей пользы, и верит, что незыблемость собственного благополучия возможно сохранить, не прибегая к средствам, позволяющим совладать со внезапными водоворотами судьбы, которые могут вызвать бурю среди всеобщего спокойствия, то есть ополчить против него множество людей, любой из коих, примись он за дело серьезно, сумеет нанести ему такой вред, от какого не спасут обманчивые знаки помощи целой сотни друзей. Если вы и ваши братья пойдете достохвальной дорогой, которую мы открываем перед вами, вы не станете требовать, чтобы любое ваше желание тут же исполнялось, но если вы решите следовать в противоположную сторону, если надеетесь, что наша любовь позволит нам проявлять снисхождение к вашим непотребствам, то очень быстро убедитесь в одном: нас в первую очередь заботит благо церкви, а не нашего дома, и, будучи наместником Христа, мы станем делать то, что сочтем полезным для христианского мира, а не для вас лично. А теперь, со всем этим, Чезаре, вот вам наше святейшее благословение.
     С этими словами Александр VI встал, возложил руки на голову коленопреклоненного сына и удалился в свои покои, не пригласив его следовать за собой.
     Молодой человек был ошеломлен этой неожиданной речью, одним ударом разрушившей все его упования. Пошатываясь, словно пьяный, он вышел из Ватиканского дворца и в расстроенных чувствах бросился к матери, о которой прежде даже не вспомнил. Ваноцца обладала всеми пороками и добродетелями испанской куртизанки: она слепо веровала в Мадонну, была нежна к детям и во всем им потакала, весьма снисходительно относилась к порокам Родриго, но в глубине души верила в свое влияние на него, которым пользовалась уже лет тридцать, и знала, что, подобно змее, всегда может зачаровать его взглядом, а нет - так и задушить в могучих кольцах. Ваноцце было известно безмерное лицемерие ее старого любовника, поэтому утешить Чезаре ей не составило никакого труда.
     Когда Чезаре приехал, в комнате вместе с Ваноццей сидела Лукреция, и молодые люди поцеловались на глазах у матери отнюдь не как брат и сестра. Перед уходом Чезаре даже назначил сестре свидание: она жила отдельно от мужа, которому Родриго платил содержание, и проводила время в своем дворце на Виа-дель-Пеллегрино, стоявшем напротив Кампо-ди-Фьоре.
     Вечером в условленный час Чезаре отправился к Лукреции, но застал там своего брата Франческо. Братья никогда не испытывали особой любви друг к другу. Они были людьми очень разными, и если злоба Франческо проистекала от инстинктивного страха лани перед охотником, то у Чезаре это была жажда мести и крови, постоянно живущая в сердце тигра. Тем не менее братья обнялись - один из доброжелательства, другой из лицемерия, но когда сообразили, что они - соперники вдвойне, так как оба пытаются добиться расположения и отца и сестры, Франческо зарделся, а Чезаре побледнел. Каждый уселся, полный решимости уйти лишь вместе с соперником, но тут в дверь постучали: пришел разлучник, которому оба брата были вынуждены уступить, - их отец.
     Ваноцца была права, когда стала успокаивать Чезаре. Александр VI, обрушившись на злоупотребления своего семейства, прекрасно понимал политические выгоды, которые он может извлечь из сына и дочери, поскольку знал: рассчитывать может не на Франческо и Гоффредо, а на Лукрецию и Чезаре. И верно: Лукреция была достойная пара своему братцу. Распутница по складу ума, нечестивица по темпераменту и честолюбица по расчету, она всегда страстно желала удовольствий, дифирамбов, почестей, золота, драгоценных камней, шелков и роскошных дворцов. Испанка, несмотря на белокурые волосы, куртизанка, несмотря на невинную внешность, Лукреция обладала головкой Рафаэлевой Мадонны и душою Мессалины; она была дорога Родриго и как дочь, и как любовница - в ней, как в волшебном зеркальце, он видел отражение собственных страстей и пороков. Поэтому Лукреция и Чезаре были его любимчиками, а все вместе они составили дьявольское трио, остававшееся в течение одиннадцати лет на папском престоле кощунственной пародией на Святую Троицу.
     Впрочем, поначалу ничто не противоречило принципам, высказанным Александром в его наставлении сыну, и первый же год его правления превзошел все ожидания, которые римляне связывали с его избранием. Ему удалось наполнить городские амбары так щедро, как они не заполнялись еще на памяти людей, и чтобы благополучие распространилось даже на низшие слои общества, Александр делал многочисленные пожертвования из собственного кошелька, благодаря чему бедняки и те смогли принять участие в этом всеобщем пиршестве, чего не бывало уже давно. Удалось ему и восстановить безопасность в городе: в первые же дни Александр создал строгую и бдительную полицию, а также суд, состоявший из четырех докторов права с незапятнанной репутацией, которым вменил в обязанность сурово наказывать за ночные преступления, сделавшиеся при его предшественнике делом столь обычным, что само их число обеспечивало полную безнаказанность злодеям; первые же приговоры суда свидетельствовали о том, что он строг и его не могут смягчить ни ранг, ни богатство обвиняемого. Это было разительно непохоже на коррупцию при прошлом понтификате, когда на упреки в продажности судейских вице-камергер публично отвечал: "Господь желает не смерти грешника, но чтобы он жил и платил", и столица христианского мира решила, что вернулись славные дни папства. Таким образом, к концу первого года правления Александр VI вернул себе духовное влияние, утраченное его предшественниками. Чтобы завершить первую часть своего грандиозного плана, ему оставалось вернуть влияние политическое. Для этой цели в его распоряжении были два средства: союзы и завоевания. Он начал с первых. Арагонский дворянин, женившийся на Лукреции, когда она была всего лишь дочерью кардинала Родриго Борджа, не был человеком достаточно родовитым, богатым и талантливым, чтобы пригодиться Александру VI в его комбинациях, поэтому вскоре последовал развод и Лукреция Борджа оказалась готовой к новому замужеству.
     Александр VI приступил к двояким переговорам одновременно: прежде всего, ему требовался союзник, который следил бы за политикой окружавших Рим государств. Джан Сфорца, внук Алессандро Сфорца и брат великого Франческо I, герцога Миланского, был владетелем Пезаро, а географическое положение этого города, лежавшего на берегу моря между Флоренцией и Венецией, очень устраивало папу. Он сразу обратил на Джана Сфорца внимание, и так как интересы обоих совпали, тот вскоре сделался вторым мужем Лукреции.
     В то же время начались переговоры с Альфонсом Арагонским, наследником неаполитанской короны, о заключении брака между донной Санчей, его внебрачной дочерью, и Гоффредо, третьим сыном папы. Однако поскольку старый Фердинанд стремился извлечь из этого брака наибольшие выгоды, он затягивал переговоры, ссылаясь на то, что молодые люди еще недостаточно взрослы, и он, сознавая всю честь, которую ему оказывают этим предложением, не хочет торопиться с обручением. Дело на том и заглохло, к большому неудовольствию Александра VI, который не строил никаких иллюзий относительно этой отсрочки и воспринял ее как должно, то есть как отказ. Таким образом, Александр и Фердинанд остались в том же положении, как и прежде - политиками равной силы, ждущими, когда события склонятся на чью-нибудь сторону. Судьба улыбнулась Александру.
     В Италии жизнь текла мирно, но все ее жители нутром чувствовали, что это спокойствие - затишье перед бурей. Страна была слишком богатой и счастливой, чтобы не вызывать зависть других народов. И действительно, небрежение Флорентийской республики еще не превратило пизанские равнины в болота, войны семейств Колонна и Орсини не сделали богатую римскую Кампанью дикой пустыней, маркиз Мариньяно[28] еще не стер с лица земли в одной только Сиенской республике сто двадцать деревень, а маремма[29] хоть уже и вредила здоровью, но, по крайней мере, не была смертельной: Флавио Блондо, описывая в 1450 году Остию, где нынче насчитывается всего тридцать жителей, лишь отметил, что во времена Древнего Рима она была более цветущей и население ее составляло пятьдесят тысяч человек.
     Что же до итальянских крестьян, то они были, вероятно, самыми счастливыми в мире: селились они не разбросанно, вдали друг от друга, а в деревнях, окруженных стенами, которые защищали их урожай, скот и орудия труда; их дома, по крайней мере, те, что остались с тех пор, говорят о том, что жили они в достатке и со вкусом, не свойственным до сих пор даже многим нашим городским обывателям. Понемногу такое объединение общественных интересов и скопление людей в укрепленных деревнях сделало крестьян серьезной силой, какой никогда не были ни французские вилланы, ни немецкие крепостные: римские селяне имели оружие, общественную казну, выборных судей, а когда им приходилось сражаться, они делали это ради защиты родины.
     Торговля процветала не в меньшей степени, чем сельское хозяйство: в те времена в Италии было множество фабрик, производивших шелк, шерсть, пеньку, меховые изделия, квасцы, серу и битум. То, чего не давала земля, ввозилось через многочисленные порты из стран Черного моря, Египта, Испании и Франции и зачастую отправлялось назад уже после того, как человеческое трудолюбие превратило ввезенное сырье в изделия: богатый давал товар, бедняк - свои руки. Первый был уверен, что не будет испытывать недостатка в рабочей силе, второй - в работе.
     Не было предано забвению и искусство: хотя Данте, Джотто, Брунеллески и Донателло к тому времени уже умерли, зато появились на свет Ариосто, Рафаэль, Браманте и Микеланджело. В Риме, Флоренции и Неаполе находились многочисленные шедевры античности, а вследствие побед Мехмеда II к статуям Ксантиппа, Фидия и Праксителя присоединились рукописи Эсхила, Софокла и Еврипида.
     Правители главных итальянских государств, глядя, с одной стороны, на обильные жатвы, богатые села, процветающие фабрики и великолепные храмы, а с другой - на окружающих Италию бедных и воинственных варваров, отдавали себе отчет, что в один прекрасный день Италия станет для последних тем же, чем Америка для Испании, то есть бездонными золотыми копями. Поэтому к 1480 году Неаполь, Милан, Флоренция и Феррара подписали оборонительный и наступательный союз, чтобы отражать наступление как внутренних, так и внешних врагов, напади они с моря или с Альп. Лодовико Сфорца, как самый заинтересованный в этом пакте, поскольку его земли были ближе всего к Франции - стороне, откуда грозил налететь вихрь, видел в новом папе человека, который не только сможет укрепить этот союз, но и продемонстрировать всей Европе его мощь и сплоченность.
     Когда на престол восходит новый папа, у христианских государств принято отправлять в Рим полномочных послов, которые от имени своей страны подтверждают клятву верности святейшему престолу. И вот Лодовико Сфорца пришла в голову мысль так подгадать приезд послов четырех держав, чтобы они появились в Риме в один и тот же день и чтобы один из них, к примеру посланник королевства Неаполитанского, держал речь от имени всех четверых.
     К несчастью, этот план плохо согласовывался с грандиозными замыслами Пьеро Медичи. Обуянный гордыней молодой человек, назначенный послом от Флорентийской республики, в доверенной ему соотечественниками миссии видел лишь повод блеснуть собственным богатством и роскошью. Со дня назначения его послом ко дворцу Пьеро Медичи беспрестанно сновали портные, ювелиры и торговцы тканями, у которых он заказывал пышные одежды, расшитые драгоценными камнями, взятыми из семейной казны. Фамильными сокровищами, быть может, самыми богатыми во всей Италии, были усеяны одежды пажей, а шею любимейшего из них украшало жемчужное ожерелье стоимостью в сто тысяч дукатов, то есть около миллиона нынешних франков. Вторым послом от республики был назначен Джентиле, епископ Ареццо и учитель Лоренцо Медичи, подготовивший красноречивейшую речь, которая должна была поразить слух присутствующих, как роскошь Медичи - их зрение. Таким образом, красноречие Джентиле пропало бы впустую, если держать речь пришлось бы королю Неаполитанскому, а великолепие Пьеро Медичи осталось бы незамеченным, появись он в Риме вместе с другими послами. Эти веские обстоятельства, шедшие вразрез с предложением герцога Миланского, в результате изменили весь облик Италии.
     Лодовико Сфорца уже заручился обещанием Фердинанда принять участие в осуществлении его плана, как вдруг старый король, поддавшись на уговоры Медичи, взял свое слово назад. Узнав, откуда дует ветер, Сфорца сообразил, что Пьеро оказался влиятельнее. Не понимая причин этого внезапного поворота в политике, он решил, что после смерти Лоренцо против него был заключен тайный союз. Впрочем, какова бы ни была причина, сам факт выглядел для него крайне неутешительным: Флоренция, давняя союзница Милана, бросила его ради Неаполя. В противовес этому Сфорца, посвятив Александра в политику Пьеро и Фердинанда, предложил папе заключить оборонительный и наступательный союз, присоединив к нему и Венецию; герцог же Эрколе III Феррарский будет вынужден в таком случае принять ту или иную сторону. Александр VI, возмущенный поведением Фердинанда, согласился на предложение Лодовико Сфорца, и договор, по которому для поддержания всеобщего мира стороны обязались собрать армию в двадцать тысяч всадников и десять тысяч пехотинцев, был подписан 22 апреля 1493 года.
     Фердинанд был испуган образованием нового союза, однако считал, что располагает средством нейтрализовать его, лишив Лодовико Сфорца власти: несмотря на то, что Галеаццо, внуку последнего, уже исполнилось двадцать восемь лет, Лодовико все еще оставался при нем регентом. Поэтому Фердинанд недвусмысленно предложил герцогу Миланскому передать власть в руки внука, иначе он будет объявлен узурпатором.
     Удар был сокрушительный, однако существовала одна опасность: Лодовико Сфорца мог удариться в политические интриги, до которых всегда был большой охотник и перед которыми не останавливался, как бы опасны они ни были. Так оно и случилось: боясь выпустить из рук герцогство, Сфорца решил пригрозить Фердинанду потерей королевства.
     Ничего не было проще: ему было прекрасно известно о воинственности Карла VIII и претензиях французского дома на королевство Неаполитанское. Он отправил двух послов к молодому королю с предложением заявить о правах Анжуйской династии, узурпированных Арагонским домом, а чтобы тот поглубже увяз в этом долгом и опасном предприятии, предложил беспрепятственно пропустить французские войска через территорию своего государства.
     Зная характер Карла VIII, легко было догадаться, что тот незамедлительно примет подобное предложение - ведь перед ним, как по волшебству, открывались ослепительные горизонты: в сущности, Лодовико Сфорца предлагал ему господство над странами Средиземноморья, протекторат над Италией и открытый путь - через Неаполь и Венецию - к покорению Турции или же Святой земли, если он возымеет желание отомстить за поражение при Никополе или Мансуре.[30] Итак, предложение было принято, и граф Карло Бельджойозо вместе с графом Каяццо со стороны Лодовико Сфорца и епископ Сен-Мало вместе с сенешалем Бокерским со стороны Карла VIII подписали секретный договор, согласно которому было условлено следующее:
     король Франции предпримет попытку овладеть Неаполитанским королевством;
     герцог Миланский пропустит войска короля Франции через свою территорию и выделит ему для сопровождения пятьсот копейщиков; герцог Миланский позволит королю Франции снарядить в Генуе столько судов, сколько тому потребуется;
     герцог Миланский ссудит короля Франции двумястами тысячами дукатов, которые будут выплачены, как только тот отправится в путь.
     Со своей стороны Карл VIII обязался:
     защищать личную власть Лодовико Сфорца над герцогством Миланским от всякого, кто на нее посягнет;
     оставить в Асти - городе, принадлежащем герцогу Орлеанскому и полученном им в наследство от его бабки Валентины Висконти, двести французских копейщиков, готовых прийти на помощь дому Сфорца;
     передать своему союзнику княжество Тарнетское после завоевания Неаполитанского королевства.
     Заключив договор, Карл VIII, кстати, преувеличивавший его выгоды для себя, решил освободиться от обстоятельств, могущих задержать его поход или вообще ему воспрепятствовать. Такая предосторожность не была лишней, поскольку его отношения с могущественными державами складывались не наилучшим образом.
     Генрих VII[31] высадился в Кале с громадной армией и угрожал новым вторжением.
     Испанские государи Фердинанд и Изабелла делали все для падения Анжуйской династии, поддерживая Арагонскую ветвь деньгами и войском.
     И наконец, после того, как Карл отослал Маргариту Бургундскую назад к ее отцу Максимилиану и женился на Анне Бретонской, с новой силой вспыхнула война со Священной Римской империей.
     И вот по договору, заключенному 3 ноября 1492 года в Этапле, Генрих VII выходил из союза с императором Священной Римской империи и отказывался от дальнейших завоеваний.
     Это обошлось Карлу VIII в семьсот сорок пять тысяч золотых экю; кроме того, он возмещал издержки войны за Бретань.
     По Барселонскому договору от 19 января 1493 года Фердинанд и Изабелла обязались не оказывать помощь их кузену Фердинанду Неаполитанскому и не чинить препятствий действиям французов в Италии.
     Карл VIII отдал за это Перпиньян, графство Руссильон и Серданью, под которые Людовик XI ссудил Хуана Арагонского суммой в триста тысяч дукатов и не соглашался отдать их назад в установленный срок даже за эту сумму - настолько старый лис чувствовал важность этих ворот в Пиренеи, которые в случае войны мог запереть изнутри.
     И наконец, по договору, заключенному 23 мая 1493 года в Санлисе, Максимилиан согласился простить Франции оскорбление, нанесенное ее королем.
     За это Карлу пришлось расплатиться графствами Бургундским, Артуа, Шароле и синьорией Нуайе, полученными в качестве приданого за Маргаритой, а также городами Эр, Эден и Бетюн, которые он обязался возвратить Филиппу Австрийскому в день его совершеннолетия.
     Благодаря этим жертвам молодой король замирился со всеми соседями и смог приступить к выполнению плана, предложенного ему Лодовико Сфорца, у которого, как мы уже говорили, он родился из-за отказа последовать его предложению - а все потому, что Пьеро Медичи желал продемонстрировать свои бесподобные драгоценности, а Джентиле - блеснуть красноречием.
     Вот так суетность учителя и гордыня ученика перевернули мир от Тарентского залива до Пиренеев.
     Александр VI, находившийся в центре этого землетрясения, но еще не ощутивший его первых толчков, воспользовался невольным смятением умов, чтобы начать опровергать сказанное в приведенной выше знаменитой речи, и сделал кардиналом своего племянника Джованни Борджа, который при его предшественнике был назначен архиепископом Монтереальским и губернатором Рима. Повышение это прошло без каких-либо кривотолков ввиду прошлых заслуг его предмета и вселило в Александра VI искушение сделать Чезаре Борджa архиепископом Валенским, отдав ему должность, которую он сам занимал до того, как был избран папой. Но тут неожиданно возникла трудность со стороны благодетельствуемого. Горячий молодой человек, отличавшийся нравом и пороками капитана кондотьеров, испытывал серьезные трудности, когда напускал на себя вид добродетельного священника, однако, поскольку ему было известно от своего же отца, что все важные светские должности предназначены для его старшего брата, решил брать, что дают, из опасения не получить вообще ничего, и только ненависть его к Франческо еще усилилась: отныне тот был его соперником как в любви, так и в карьере.
     Внезапно, совершенно неожиданно для Александра VI, с ним стал заигрывать старый король Фердинанд. Папа был слишком умелым политиком, чтобы принимать эти заигрывания, не пытаясь выведать их причину, и вскоре выяснил, что замышлялось во Франции против Неаполитанского королевства. Все стало на свои места.
     Теперь пришло время Александра ставить условия.
     Он пожелал согласия на брак Гоффредо, своего третьего сына, с донной Санчей, внебрачной дочерью Альфонса.
     В качестве приданого для молодого супруга он потребовал княжество Скуиллаче и графство Кариати, а также десять тысяч дукатов годового дохода и должность протонотария[32] - одну из семи, независимых от власти короля.
     Для своего старшего сына, которого Фердинанд Католик уже сделал герцогом Гандийским, Александр потребовал княжество Трикарико, графства Кьярамонте, Лаурию и Каринолу, а также двенадцать тысяч дукатов годового дохода и первую из семи главнейших должностей, которая только освободится.
     Он потребовал, чтобы Вирджинио Орсини, его послу при Неаполитанском дворе, была дана третья, самая значительная из тамошних должностей - должность коннетабля.
     И наконец, он потребовал, чтобы Джулиано делла Ровере, один из пяти кардиналов, возражавших против избрания Александра папой, и укрывшийся в Остии, - изображение украшающего его герб дуба, от латинского названия которого и произошла фамилия Ровере, до сих пор можно видеть на стенах многих домов в этом городе, - был изгнан из города и чтобы сам город был у него отобран.
     Все требования Александра VI были удовлетворены.
     Взамен папа обязался не отбирать у Арагонского дома Неаполитанское королевство, данное ему в качестве ленного владения. За одно лишь это обещание плата была дорога, но от него зависела законность власти Фердинанда: Неаполитанское королевство было вотчиной святейшего престола, и только папа мог принять решение о справедливости чьих-либо притязаний на него, поэтому подтверждение права на владение королевством было для Арагонской фамилии очень важно, особенно когда на него замахнулся Анжуйский дом.
     Таким образом, всего через год после восшествия на папский престол Александр VI значительно расширил свою светскую власть. Лично он владел самой незначительной из итальянских территорий, однако, выдав дочь за владетеля Пезаро, он одной рукой дотянулся до Венеции, а благодаря браку донны Санчи с князем Скуиллаче и территориальным приобретениям герцога Гандийского другой рукой дотянулся до оконечности Калабрии.
     Как только был подписан этот важный для Александра договор, он сделал Чезаре кардиналом Санта-Мария-Новелла, ибо тот все время жаловался, что отец обходит его милостями.
     А поскольку у церкви до сих пор не было прецедента, чтобы пурпурную мантию надевали на незаконнорожденного, папа обзавелся четырьмя лжесвидетелями, которые заявили, что Чезаре - сын графа Фердинанда Кастильского, и замечательный дон Мануэл Мелчори сыграл роль отца с тою же серьезностью, с какой прежде играл роль супруга.
     Что же касается свадьбы двух бастардов - Гоффредо и донны Санчи, то она была обставлена с необычайной пышностью как со стороны королевства, так и со стороны церкви: папа пожелал, чтобы молодые жили рядом с ним, и новоиспеченный кардинал Чезаре Борджа взялся устроить им роскошный въезд в Рим, а Лукреция, пользовавшаяся неслыханным влиянием в курии, решила расстараться и со своей стороны. И вот брат встретил молодых великолепным эскортом из кардиналов и дворян, а сестра ждала их в зале Ватиканского дворца в окружении красивейших и благороднейших римских дам. Посреди залы стоял папский трон, у подножия которого на подушках расположились Лукреция и донна Санча; по словам Томмазо Томмази, и собрание, и беседы, ведшиеся там на протяжении нескольких часов, более пристали роскошному и сладострастному двору царя древней Ассирии, нежели суровой консистории первосвященника римского, обязанного во всех своих поступках блюсти святость своего имени. Однако, добавляет историк, если навечерие Троицына дня прошло столь благопристойным образом, то празднование следующего за ним дня сошествия Святого Духа отнюдь не в меньшей степени соответствовало духу церкви; вот что писал о нем в своем дневнике церемониймейстер курии:
     
     "Папа отправился в храм Святых Апостолов, и подле него, за мраморным налоем, где каноники обычно читают апостольские послания и Евангелие, уселись Лукреция, его дочь, и Санча, его невестка, в окружении - к стыду церкви и ужасу народа - множества римских дам, место коим скорее рядом с Мессалиной, нежели в городе Святого Петра".
     Итак, Рим и Неаполь дремали в ожидании будущей катастрофы, тратили время и деньги на курение благовоний собственной гордыне, тогда как Франция не только бодрствовала, но и потрясала факелами, которыми намеревалась поджечь Италию.
     В захватнических намерениях Карла VIII уже больше никто не сомневался. Молодой король отправил в государства Италии посольство, в которое входили Перрон Баски, кардинал Брисонне, маршал д'Обиньи[33] и президент парламента Прованса. Задачей посольства были переговоры с итальянскими государями о помощи в деле возвращения неаполитанской короны Анжуйскому дому.
     Первым делом посольство обратилось к венецианцам с просьбой о помощи и совете. Однако венецианцы, верные своей политике, за которую их прозвали иудеями христианского мира, ответили, что помощи молодому королю обещать не могут, поскольку им нужно быть все время начеку на случай нападения турок, а что касается совета, то с их стороны было бы самодовольством давать советы государю, окруженному опытными военачальниками и столь мудрыми министрами.
     Не сумев больше ничего добиться от венецианцев, Перрон Баски отправился во Флоренцию. Пьеро Медичи ожидал его, окруженный множеством народа: по этому случаю он собрал не только Совет семидесяти, но и всех гонфалоньеров,[34] занимавших эту должность на протяжении последних тридцати четырех лет. Французский посол изложил свою просьбу: пропустить французские войска через территорию государства и за наличные деньги предоставить продовольствие и фураж. Ответ Флорентийской республики звучал так: если Карл VIII нападет не на Фердинанда, а на турок, она с радостью выполнит его просьбу, но, будучи связана с Арагонским домом союзническим договором, она не вправе нарушить его, предоставив королю Франции просимое.
     Тогда посольство отправилось в Сиену. Маленькая, отнюдь не богатая республика, напуганная тем, что о ней вдруг вспомнили, ответила так: единственное ее желание - сохранить нейтралитет; будучи слишком слабой, чтобы заранее встать на чью-либо сторону, она позже просто будет вынуждена присоединиться к более сильному из соперников. Получив этот ответ, который, по крайней мере, был искренним, французские послы направили свои стопы в Рим, где явились к папе и попросили, чтобы тот отдал Неаполитанское королевство в ленное владение их королю.
     Александр VI ответил, что, поскольку его предшественники уже передали Неаполь Арагонскому дому, он не видит возможности отменить это решение, не имея доказательств, что Анжуйский дом располагает на него большими правами. Затем он напомнил Перрону Баски о том, что Неаполь - вотчина святейшего престола и только папе принадлежит право выбирать ему правителя; поэтому, нападая на теперешнего его государя, французы тем самым нападают на самое церковь.
     Итак, посольская миссия не помогла Карлу VIII, поэтому он решил рассчитывать лишь на своего союзника Лодовико Сфорца, а во всех остальных вопросах положиться на силу оружия.
     Вскоре он узнал новость, которая лишь укрепила его в этом намерении: умер Фердинанд. Возвращаясь с охоты, старый король простудился, на него напал кашель, за два дня вконец его измотавший. 25 января 1494 года он скончался в возрасте семидесяти лет, просидев на троне тридцать шесть лет и оставив его своему старшему сыну Альфонсу, который тут же был объявлен престолопреемником.
     Фердинанд не ошибался, когда называл себя счастливцем. Он покинул мир в тот момент, когда фортуна начала отворачиваться от его дома.
     Новый король Альфонс был вовсе не новичком в бранном деле: ему уже доводилось успешно сражаться против Флоренции и Венеции, а также прогнать турок из Отранто; кроме того, он не хуже отца умел вести политические интриги, столь распространенные в те поры в Италии, и, не раздумывая, призвал в союзники врага, с которым находился в состоянии войны, когда со стороны Карла VIII ему стала грозить опасность. Мы говорим о султане Баязиде II.
     С этой целью он направил к Баязиду Камилло Пандоне, одного из своих доверенных министров, дабы тот внушил турецкому султану, что для короля Франции поход в Италию - лишь предлог, чтобы оказаться поближе к завоеванным турками землям, и что, выйдя на побережье Адриатики, Карл VIII за день-два доберется до Македонии, откуда сможет двинуться сушей на Константинополь. В конце концов он попросил у Баязида шесть тысяч всадников и столько же пехотинцев, которым обязался платить жалованье все время, пока они будут находиться в Италии. В Таренто к Пандоне должен был присоединиться Джордже Бучарда, посол Александра VI, которому тоже было поручено заручиться помощью турок, но уже от имени папы. Тем временем в ожидании ответа султана, который мог тянуть с ним месяцами, Альфонс предложил встретиться с Пьеро Медичи и папой, чтобы обсудить неотложные проблемы. В условленный день все три заинтересованных стороны собрались в Виковаро, близ Тиволи.
     Перед отъездом из Неаполя Альфонс уже распорядился своими морскими силами и возложил на своего брата Федерико командование флотом, состоявшим из тридцати пяти галер, двадцати восьми больших и двенадцати малых судов, с которым тот должен был стоять в Ливорно и наблюдать за флотом, снаряжаемым Карлом VIII в Генуе. Поэтому на встречу он приехал лишь затем, чтобы договориться с союзниками об операциях на суше. Сам он располагал ста эскадронами тяжелой кавалерии по двадцать всадников в каждом и тремя тысячами арбалетчиков и легкой конницы. Он предложил немедленно двинуться на Ломбардию, совершить там переворот в пользу его племянника Галеаццо и прогнать Лодовико Сфорца из Милана, прежде чем тот получит помощь из Франции. Таким образом, перейдя через Альпы, Карл VIII встретится с врагом и будет вынужден принять сражение, вместо того чтобы найти там союзника, обещавшего ему свободный проход, людей и деньги.
     Это было предложение толкового политика и отважного военачальника, однако, поскольку каждый из собравшихся интересовался скорее собственной выгодой, нежели общим благом, Пьеро Медичи встретил совет без особого восторга, поскольку намеревался играть во время войны ту же роль, какую угрожал исполнить при совместном въезде в Рим четырех послов. Александр же VI вообще отверг предложение Альфонса, так как рассчитывал использовать его войска в собственных целях. Он напомнил Неаполитанскому королю, что одним из условий получения обещанного лена было изгнание кардинала Джулио делла Ровере из Остии и передача этого города папскому престолу. Кроме того, милости, оказанные Вирджинио Орсини папскому послу в Неаполе, восстановили против этого фаворита Александра VI Просперо и Фабрицио Колонна, которым принадлежали почти все деревни в окрестностях Рима. А папа не может жить в окружении столь могущественных врагов, поэтому его необходимо поскорее от них избавить - ведь нет ничего важнее спокойствия того государства, которое есть голова и душа их союза, тогда как остальные - его тело и члены.
     Хотя Альфонс прекрасно понял, почему Пьеро Медичи остался равнодушен к его предложению, а папа даже не дал ему труда доискиваться до его мотивов, он все же чувствовал себя обязанным считаться с волей союзников и предоставить одному защищать Апеннины от французов, а другому помочь расправиться с соседями. В результате он поспешил осадить Остию и передал Вирджинио, уже командовавшему папским отрядом из двухсот человек, часть своей кавалерии; это небольшое войско должно было разместиться вокруг Рима и держать семейство Колонна в повиновении. Остальные же силы он разделил на две части: первая под командованием его сына Фердинанда должна была отправиться в Романью и поторопить там владетелей небольших государств с предоставлением обещанных солдат, а с другой частью он собирался оборонять ущелья Абруццких гор.
     В три часа утра 23 апреля Александр VI избавился от своего главного и заклятого врага: Джулиано делла Ровере, не видя более возможности сопротивляться войскам Альфонса, сел на борт бригантины, которая должна была доставить его в Савону.
     Что же до Вирджинио Орсини, то с этого дня он начал ту знаменитую партизанскую войну, которая превратила римскую Кампанью в самую поэтичную на свете пустыню.
     Тем временем Карл VIII сидел в Лионе, испытывая неуверенность не только насчет пути, каким его войску следует идти на Рим, но и относительно шансов на успех всего похода. Он ни у кого не встретил поддержки, за исключением Лодовико Сфорца, и теперь размышлял, не придется ли ему вместо одного Неаполитанского королевства воевать со всей Италией. На подготовку к войне Карл истратил почти все имевшиеся в наличии деньги, г-жа Боже[35] и герцог Бурбонский открыто порицали его за это предприятие, советник Брисонне отказал ему в поддержке, и Карл, окончательно потеряв уверенность, отдал было уже выступившим частям приказ остановиться, когда изгнанный папой из Италии кардинал Джулиано делла Ровере прибыл в Лион и явился к королю.
     Полный ненависти и упований кардинал увидел, что Карл VIII уже готов отступиться от замысла, с которым лютый враг Александра VI связывал все свои надежды на отмщение. Тогда он рассказал Карлу VIII о раздорах в стане врагов, указав их причиною гордыню Пьеро Медичи и желание папы возвеличить свой дом. Затем напомнил о снаряженных судах в Вильфранше, Марселе и Генуе, которые в случае отказа от похода никому не будут нужны, и сообщил, что уже отправил своего обер-шталмейстера Пьетро Урфе, чтобы тот приготовил во дворцах Спинолы и Дориа роскошные покои для короля. Наконец он расписал, какие насмешки и позор ждут короля, если он откажется от предприятия, о котором трубил направо и налево и для осуществления которого пришлось заключить три постыдных мира: с Генрихом VII, Максимилианом и Фердинандом Католиком. Джулиано делла Ровере рассудил мудро, когда затронул гордость молодого короля: теперь Карл VIII отбросил все сомнения. Он тут же велел своему кузену герцогу Орлеанскому, будущему Людовику XII,[36] принять командование над французским флотом и отвести его в Геную, послал гонца к Антуану де Бессе, барону Трикастельскому, с приказом направиться в Асти во главе двух тысяч швейцарских пехотинцев, которых тот набрал в кантонах, а сам 23 августа 1494 года, выступив из Вьенны в Дофине, перешел через Альпы в районе Женевы, причем ни один вражеский отряд не попытался воспрепятствовать этому переходу, и вторгся в Пьемонт и Монферрато, княжества, управлявшиеся в ту пору регентами, поскольку их государям, Карлу-Иоанну Возлюбленному и Вильгельму Иоанну, было соответственно шесть и восемь лет.
     Оба регента явились к Карлу VIII - один в Турин, другой в Касале - во главе блестящих и многочисленных свит, одежды обоих были усыпаны драгоценностями. Карл VIII, знавший, что, несмотря на этот дружественный прием, оба они связаны договором с его врагом Альфонсом Неаполитанским, принял регентов весьма учтиво, и когда те рассыпались перед ним в уверениях дружбы, попросил доказать ее на деле и отдать ему в долг усыпавшие их платье брильянты. Регентам ничего не оставалось, как согласиться с предложением, которое для них было равносильно приказу. Они сняли с себя ожерелья, перстни и серьги, а Карл, дав им расписку на двадцать четыре тысячи дукатов, отправился с полученными деньгами в Асти, независимость которой сохранил герцог Орлеанский. Там к нему присоединились Лодовико Сфорца и его тесть Эрколе д'Эсте, герцог Феррарский, которые захватили с собою не только обещанные войска и деньги, но и двор, состоявший из красивейших женщин Италии.
     Начались балы, празднества и турниры, своим великолепием превосходившие все, что видела страна до сих пор. Однако вскоре их прервал внезапный недуг короля. Это был первый в Италии случай заразного заболевания, привезенного Христофором Колумбом из Нового Света, которое итальянцы называют французской болезнью, а французы - итальянской. Вполне возможно, что кто-то из матросов Колумба родом из Генуи или ее окрестностей привез из Америки эту хворь как необычную и жесткую расплату за золотые копи.
     Впрочем, заболевание короля оказалось не столь серьезным, как того опасались вначале. Через несколько недель он выздоровел и отправился в Павию, куда удалился умирать молодой герцог Джан Галеаццо. Они с королем Франции были двоюродными братьями, сыновьями двух сестер из Савойского дома, и Карл VIII не мог не повидать брата; потому-то он и отправился в замок, где Джан жил скорее как пленник, чем как государь. Он лежал на постели изможденный и бледный - от чрезмерных удовольствий, как утверждали одни, или от медленно действующего смертельного яда, по мнению других. Но при всем сострадании, которое он возбуждал, молодой человек не осмелился ничего сказать, поскольку его дядя Лодовико Сфорца ни на секунду не покидал французского короля. Когда же Карл VIII собрался уходить, дверь распахнулась, и какая-то молодая женщина бросилась в ноги к королю: это была жена несчастного Джан Галеаццо, явившаяся умолять кузена отказаться от вражды с отцом ее мужа Альфонсом и братом Фердинандом. Завидя ее, Сфорца грозно насупил брови, не зная, какое впечатление произведет эта сцена на его союзника, однако волнения его оказались напрасны: Карл ответил, что уже слишком далеко зашел, чтобы идти на попятный, и что на карте стоит слава его дома, равно как благо королевства, а столь важными обстоятельствами он не в силах пренебречь, хотя испытывает к кузену подлинную жалость. Бедная женщина, для которой Карл был последней надеждой, поднялась с колен и с рыданиями бросилась в объятия мужа. Карл VIII и Лодовико Сфорца вышли; Джан Галеаццо был обречен.
     На следующий день Карл VIII вместе со своим союзником отправился во Флорению, но едва они добрались до Пармы, как прискакавший гонец объявил Лодовико Сфорца, что его племянник скончался. Дядюшка извинился перед Карлом за то, что тому придется продолжать путь в одиночестве, поскольку весьма важные дела настоятельно требуют его немедленного возвращения в Милан. На самом же деле он спешил захватить престол, освободившийся после убитого им человека.
     Карл VIII продолжал путь не без некоторого беспокойства. Вид умирающего государя весьма смутил его: в глубине души он верил, что молодого человека умертвил Лодовико Сфорца, а ведь кто убил, тот может и предать. Карл двигался по незнакомой стране, имея впереди явного врага, а позади сомнительного друга; начались горы, а так как со снабжением его войск дело обстояло не самым блестящим образом и они ежедневно вынуждены были добывать себе пропитание, малейшая остановка в пути могла привести к голоду. Перед ним лежало Фивиццано, впрочем, представлявшее собою лишь обнесенное стенами село, но вот дальше находились Сарцана и Пьетра-Санта, считавшиеся неприступными крепостями; более того, войска входили в места с нездоровым климатом, особенно в октябре, в края, где не производилось ничего, кроме растительного масла, и зерно приходилось ввозить из соседних провинций, так что за несколько дней вредные испарения и голод могли нанести армии больший урон, чем даже сопротивление местных жителей. Положение было серьезным, однако на помощь Карлу VIII вновь пришла гордыня Пьеро Медичи.
     Как мы уже говорили, Пьеро Медичи взялся преградить доступ французам в Тоскану, но, увидев спускающегося с гор врага, потерял веру в собственные силы и попросил у папы подкрепления. Однако, как только слух о вторжении французов распространился по Романье, Колонна объявили себя солдатами французского короля и, собрав все свои силы, захватили Остию, где стали ждать французский флот, чтобы потом обеспечить ему проход до Рима. Тогда папа вместо того, чтобы послать войска во Флоренцию, был вынужден стянуть их в столицу, а Пьеро Медичи пообещал отдать в его распоряжение солдат, посланных Баязидом, если тот, разумеется, сдержит свое обещание. Не успел Медичи принять какое-либо решение и выработать план действий, как до него дошли две следующие весьма неприятные вести. Один из его завистливых соседей, маркиз Тординово, показал французам слабое место укреплений Фивиццано, и те, взяв поселение штурмом, предали мечу всех его защитников и жителей. С другой стороны, Жильбер де Монпансье, находившийся со своими людьми в дозоре на берегу моря и охранявший пути сообщения между французской армией и флотом, натолкнулся на отряд, посланный Паоло Орсини для укрепления гарнизона Сарцаны, и после часовой схватки разбил его наголову. Он не пощадил ни единого пленника и уничтожил всех, кого только смог догнать.
     Это был первый случай, когда итальянцы, привыкшие к рыцарским битвам XV века, встретились со страшными соседями из-за гор, которые, отставая от них по уровню цивилизации, не рассматривали войну как хитроумную игру, а полагали, что должны просто сражаться насмерть. Весть об этих двух бойнях вызвала сильное волнение во Флоренции, самом богатом городе Италии, где процветали искусства и торговля. Жители города представляли себе французов как древних варваров, пробивающих себе путь огнем и мечом, и, вспомнив пророчества Савонаролы, который предсказал нашествие войск из-за гор и связанные с ними беды, пришли в такое смятение, что Пьеро Медичи, решив добиться мира любой ценой, велел отправить к французам посольство и заявил, что сам войдет в его состав, чтобы лично вести переговоры с королем Франции. В результате, сопровождаемый четырьмя другими послами, он покинул Флоренцию и, прибыв в Пьетра-Санту, попросил пропустить одного его к Карлу VIII. На следующий день Брисонне и де Пьенн привели его к королю.
     В глазах французского дворянства, считавшего ниже своего достоинства заниматься искусствами и торговлей, Пьеро Медичи, несмотря на свое имя и влияние, был лишь зажиточным купцом, с которым не стоило особенно церемониться. Поэтому Карл VIII принял его, не слезая с седла, и, словно феодал у вассала, высокомерно поинтересовался, как Пьеро хватило наглости не пропускать его в Тоскану. Тот ответил, что с согласия самого Людовика XI его отец Лоренцо заключил договор о союзе с Фердинандом Неаполитанским, и теперь ему ничего не остается, кроме как выполнять взятые ранее обязательства. Однако, добавил Пьеро, он не желает и далее выказывать свою преданность Арагонскому дому и вражду к Франции и сделает все, что потребует от него Карл VIII. Король, не ожидая от врага подобного смирения, потребовал, чтобы ему сдали Сарцану, на что Пьеро Медичи немедленно согласился. Тогда завоеватель, желая выяснить, насколько далеко простирается уступчивость посланца великолепной республики, заявил, что этого ему недостаточно и он желает получить ключи от Пьетра-Санты, Пизы, Либрафатты и Ливорно. Это требование встретило со стороны Пьеро Медичи не больше возражений, чем предыдущее, и он согласился, полагаясь лишь на честное слово Карла, отдать ему эти города, как только тот покорит королевство Неаполитанское. Увидев, что с таким посредником иметь дело нетрудно, Карл VIII в качестве последнего, но sine qua non[37] условия потребовал, чтобы за его королевское покровительство республика дала ему в долг двести тысяч флоринов. Пьеро, разбрасывавший деньги направо и налево с такою же легкостью, как и города, ответил, что его сограждане будут счастливы оказать услугу новому союзнику. Тогда Карл VIII велел ему сесть в седло и, двигаясь впереди его армии, начать выполнять данные обещания со сдачи четырех вышеупомянутых укрепленных городов. Пьеро Медичи послушался, и французская армия, предшествуемая внуком Козимо Старшего[38] и сыном Лоренцо Великолепного, продолжила свое победное шествие по Тоскане.
     Прибыв в Лукку, Пьеро Медичи узнал, что уступки, сделанные им французскому королю, вызвали во Флоренции необычайное волнение. Великолепная республика полагала, что Карл VIII потребует лишь свободного прохода для своих войск, и недовольство ее жителей только усилилось, когда вернувшиеся послы сообщили, что Пьеро Медичи даже не посоветовался с ними, принимая решение. Что же до Пьеро, то, полагая необходимым вернуться в город, он попросил позволения у Карла VIII поехать вперед. Поскольку он выполнил все его требования, за исключением денег, а деньги мог ссудить ему лишь во Флоренции, Карл не видел препятствий к отъезду Пьеро, и тот тем же вечером отправился инкогнито в свой дворец на виа Ларга.
     Наутро он отправился в синьорию, но когда прибыл на площадь Палаццо-Веккиа, к нему подошел гонфалоньер Якопо Нерли и, дав понять, что дальше его не пустит, указал на стоявшего в дверях с мечом в руке Луку Корсини, за которым виднелись стражники, готовые воспрепятствовать проходу правителя во дворец. Пораженный подобным противодействием, с которым он столкнулся впервые, Пьеро Медичи даже не пытался возражать. Вернувшись к себе, он написал своему зятю Паоло Орсини, чтобы тот с отрядом латников поспешил к нему на выручку. К несчастью для Пьеро, письмо было перехвачено, и синьория увидела в нем попытку мятежа. Она призвала на помощь граждан, и те, поспешно вооружившись, столпились на площади перед дворцом. Тем временем кардинал Джованни Медичи вскочил в седло и, полагая, что будет поддержан Орсини, проскакал в сопровождении слуг по улицам Флоренции с воинственным кличем: "Palle! Palle!"[39] Однако времена были уже не те: клич не нашел поддержки, а на улице Кальцауоли был встречен таким ропотом, что кардинал понял: ему нужно не поднимать Флоренцию, а попытаться поскорее унести ноги, пока недовольство не превратилось в бунт. Поэтому он поспешил к себе во дворец, надеясь застать там своих братьев Пьеро и Джулиано. Но те под охраной Орсини и его латников уже покинули город через ворота Сан-Галло. Положение стало угрожающим, и Джованни Медичи решил последовать их примеру, но повсюду, где он проезжал, его встречали злобными выкриками. Наконец, видя, что опасность становится неминуемой, он спешился и зашел в какой-то дом, двери которого были открыты. По счастью, этот дом сообщался с францисканским монастырем; кто-то из братии снабдил беглеца одеждой, и кардинал, укрывшись под скромной рясой, в конце концов покинул Флоренцию и в Апеннинах догнал своих братьев.
     В тот же день Медичи были объявлены предателями и бунтовщиками, а к королю Франции отправились послы. Они нашли его в Пизе, где он освобождал город от восьмидесятисемилетнего флорентийского владычества. Послам Карл VIII заявил одно - он намерен идти на Флоренцию.
     Понятно, что такой ответ взбудоражил великолепную республику. У нее не было ни времени, ни сил для подготовки к обороне. Тем не менее все более или менее сильные дома собрали своих слуг и вассалов и, вооружив их, стали ждать, не собираясь открывать враждебные действия, но готовые дать отпор, если французы на них нападут. Было условлено, что, если возникнет необходимость взяться за оружие, во всех церквах в качестве сигнала зазвонят колокола. Такое решение, принятое во Флоренции, представляло для французов более серьезную угрозу, чем в любом другом городе. Дворцы, сохранившиеся в городе с тех времен, выглядят и до сих пор, как настоящие крепости, а вечные распри между гвельфами и гибеллинами[40] приучили тосканцев к уличным боям.
     Подойдя вечером 17 ноября к воротам Сан-Фриано, французский король увидел, что там собралась разряженная флорентийская знать в сопровождении поющих гимны священников и веселящегося народа, который радовался переменам, надеясь, что с падением Медичи ему вернут отобранные свободы. Карл VIII, остановившись ненадолго под приготовленным для него раззолоченным балдахином, уклончиво ответил на слова приветствия, с которым к нему обратилась синьория, после чего, потребовав свое копье, упер его себе в бедро и дал сигнал входить в город. В сопровождении своего войска, державшего оружие на изготовку, он пересек Флоренцию и удалился в приготовленный для него дворец Медичи.
     На следующий день начались переговоры, однако обе стороны ошиблись в расчетах. Флорентийцы встретили Карла VIII как гостя, хотя он вступил в город как победитель. Когда же представители Флоренции заговорили о ратификации договора Пьера Медичи, король ответил, что такого договора не существует, поскольку он прогнал того, кто его заключил, а сама Флоренция им покорена, что доказывает его въезд в город с копьем в руке. Далее Карл VIII заявил, что, поскольку независимость Флоренции у него в руках и он сам будет решать ее судьбу, ему необходимо знать, собираются ли жители восстанавливать власть Медичи или он передаст ее синьории. Пусть они вернутся на следующий день, и он вручит им свой ультиматум в письменном виде.
     Такой ответ мог вызвать в государстве растерянность, однако лишь укрепил флорентийцев в их намерении защищаться. Со своей же стороны Карл VIII был удивлен необычайной населенностью Флоренции: когда он проезжал по городу, жители не только толпились на всех улицах, но и выглядывали отовсюду - начиная от террас домов и кончая подвальными окошками. И действительно, из-за сильного прироста населения Флоренция в ту пору насчитывала около ста пятидесяти тысяч жителей.
     Наутро в условленный час депутация вновь отправилась к королю. Их провели в его покои, и переговоры возобновились. Когда же они ни к чему не привели, секретарь, стоявший подле трона, на котором восседал с покрытой головой Карл VIII, развернул свиток и пункт за пунктом принялся читать условия французского короля. Однако не дошел он и до трети списка, как спор разгорелся с новой силой. Карл VIII заявил, что если так, то он прикажет трубить сбор, на что Пьеро Каппони, секретарь республики, которого прозвали Сципионом Флорентийским,[41] схватил свиток с позорной капитуляцией и, разорвав его в клочки, воскликнул:
     - Что ж, государь, трубите в трубы, а мы зазвоним в колокола!
     Затем, швырнув клочки бумаги в лицо ошеломленному секретарю, он бросился вон из залы, чтобы отдать роковой приказ, грозивший превратить Флоренцию в поле брани.
     Однако, вопреки ожиданиям, этот смелый ответ спас город. Французы решили, что раз флорентийцы разговаривают с таким достоинством да еще с ними, завоевателями, не встречавшими до сих пор никаких препятствий на своем пути, значит, у них есть какие-то неизвестные им, но верные средства, а несколько мудрых людей, еще сохранивших влияние на короля, посоветовали ему уступить в требованиях, и в результате король Карл VIII выработал новые, более разумные условия, которые были приняты, подписаны с обеих сторон и 26 ноября публично объявлены во время мессы в соборе Санта-Мария-дель-Фьоре.
     Условия эти были таковы:
     государство обязуется выплатить Карлу VIII субсидию в размере ста двадцати тысяч флоринов в три срока;
     государство снимет секвестр, наложенный на имущество Медичи, и отменит декрет, по которому за головы членов семейства назначено вознаграждение;
     государство обязуется простить жителям Пизы нанесенные ими оскорбления, благодаря чему та вернется под власть Флоренции;
     и наконец, государство признает права герцога Миланского на Сарцану и Пьетра-Санту, каковые права отныне будут оценены и рассмотрены через посредников.
     Взамен король Франции обязуется возвратить захваченные им крепости, когда завоюет Неаполь, или закончит войну миром либо двухлетним перемирием, или по какой-либо причине покинет Италию.
     Два дня спустя после этого заявления Карл VIII, к великой радости флорентийцев, оставил город и направился в сторону Рима через Поджибонди и Сиену.
     Папа уже начал разделять всеобщий ужас: до него дошли слухи о резне в Фивиццано, Луниджане и Имоле, а также о том, что Пьеро Медичи сдал Карлу тосканские крепости, что Флорения пала, а Екатерина Сфорца заключила с победителем договор. Он видел, как остатки неаполитанских войск проходили через Рим, чтобы собраться с силами в Абруццах, в результате чего он остался один на один с наступавшим врагом, который держал в своих руках всю Папскую область от моря до моря и двигался фронтом от Пьомбино до Анконы.
     Как раз в это время Александр VI получил ответ от Баязида, задержавшийся столь сильно, поскольку посланцы папы и Неаполя были задержаны Джованни делла Ровере, братом кардинала Джулиано, в тот миг, когда ступили на землю Сенигальи. Они везли папе устный ответ следующего содержания: султан настолько занят тремя войнами - с султаном Египта, королем Венгрии, а также Македонией и Эпиром, что, несмотря на все свое желание, не может помочь его святейшеству войсками. Однако вместе с послами ехал один из фаворитов султана, везший Александру VI личное письмо от Баязида, в котором тот предлагал на определенных условиях денежную помощь. Несмотря на то что посланцы были задержаны, придворный султана все же нашел средство переправить послание папе, которое мы и приводим во всем его простодушии:
     "Султан Баязид, сын султана Мехмеда, милостию Божией повелитель Азии и Европы - отцу и владыке всех христиан Александру VI, провидением Господним престолодержателю и папе Римскому.
     От всего сердца посылая наши приветствия, спешим уведомить ваше святейшество, что мы с большою радостью и душевным утешением узнали через посредство посланного вами Джордже Бучарды о вашем выздоровлении. Среди прочего названный Бучарда сообщил нам, что король Франции, выступивший в поход против вашего святейшества, выразил желание прибрать к рукам нашего брата Джема, находящегося под вашим покровительством, - намерение не только не приемлемое для нас, но и могущее причинить большой вред вашему святейшеству и всему христианскому миру. И вот, поразмыслив вместе с вашим посланцем Джордже, мы нашли выход, который будет прекрасной порукой вашему спокойствию и чести вашего государства, а также послужит нашему личному удовлетворению: было бы неплохо, если бы наш брат Джем, как и все люди, смертный и находящийся в руках у вашего святейшества, скончался как можно скорее, каковая кончина будет для него счастьем, окажет ощутимую пользу и обеспечит вам спокойствие, равно как доставит радость мне, вашему другу. В случае, если ваше святейшество, желая сделать мне приятное, примет, как я надеюсь, сие предложение, то для блага вашего святейшества и нашего удовлетворения было бы хорошо, чтобы это случилось как можно раньше и чтобы вы соизволили употребить наивернейшее средство, дабы освободить брата моего от тревог сей юдоли и отправить в лучший и спокойнейший мир, где он наконец обретет отдохновение. И если ваше святейшество одобрит этот план и пришлет нам тело нашего брата, мы, вышеназванный султан Баязид, обязуемся передать вашему святейшеству в месте и через особу по вашему усмотрению триста тысяч дукатов, на каковую сумму вы смогли бы купить своим детям добрую вотчину, а дабы облегчить таковую покупку, мы готовы передать пока означенную сумму третьему лицу, и в таком случае ваше святейшество будет уверено в получении денег в условленный день после передачи нам тела нашего брата. Кроме того, ради вящего удовлетворения вашего святейшества обещаю, что, пока вы будете занимать папский трон, ни я, ни мои слуги и соотечественники не причиним ни малейшего вреда ни одному христианину, кем бы он ни был и где бы ни находился - на море или на суше, а для еще большего удовлетворения и спокойствия вашего святейшества и дабы у вас не оставалось сомнений в твердости данных нами обещаний, мы в присутствии вашего посланника Бучарды клянемся истинным Господом, коего мы чтим, а также священными книгами, что выполним все обещания от первого до последнего. А теперь, для сугубого спокойствия вашего святейшества, дабы в душе вашей не осталось ни тени сомнения и дабы убедить вас полностью и окончательно, мы, вышеназванный султан Баязид, клянемся истинным Господом, который создал небо и землю и заключает в себе все сущее, клянемся, я повторяю, единым Богом, в коего мы верим и коего почитаем, свято исполнить все здесь изложенное и в будущем не предпринимать ничего против вашего святейшества.
     Писано в Константинополе, в собственном дворце, сентября 12 дня 1494 года от Рождества Христова".
     
     Письмо доставило святейшему отцу немалую радость: в сложившихся обстоятельствах подкрепление в виде нескольких тысяч турецких воинов оказалось бы все равно недостаточным и могло лишь еще больше скомпрометировать главу христианского мира, тогда как триста тысяч дукатов, то есть около миллиона нынешних франков, были небесполезны при любых обстоятельствах. Правда, пока Джем был жив, Александр пользовался доходом в сто восемьдесят тысяч ливров с почти двухмиллионного капитала, но, когда нужны деньги, процентами приходится жертвовать. Тем не менее Александр не принял никакого решения, чтобы иметь возможность действовать сообразно обстоятельствам.
     Однако ему следовало срочно решить, каким образом вести себя с королем Франции: до сих пор папа не верил в успех французов в Италии и, как мы уже знаем, все будущее своей семьи основал на союзе с Арагонской династией. Но теперь она покачнулась, и вулкан, еще более ужасный, чем Везувий, готов был уничтожить Неаполь. Нужно было менять политику и как-то договориться с победителем, что представляло известные трудности, поскольку Карл VIII затаил на папу лютую злобу за то, что тот отказал ему в инвеституре и предоставил ее Арагонскому дому.
     По зрелом размышлении Александр послал к французскому королю кардинала Франческо Пикколомини. На первый взгляд выбор этот казался неудачным, поскольку кардинал приходился племянником папе Пию II,[42] который несколько раньше вел ожесточенную борьбу с Анжуйской династией, однако, поступая так, Александр VI руководствовался задней мыслью, недоступной для его окружения. Он рассчитал, что Карл VIII сразу его посланника не примет, и во время переговоров, которые последуют за отказом в аудиенции, Франческо Пикколомини неизбежно будет иметь дело с людьми, направляющими действия молодого короля. А кроме официальной миссии к Карлу VIII, у него были тайные инструкции пообещать двум самым влиятельным его советникам - Брисонне и Филиппу Люксембургскому - кардинальские мантии. Все вышло так, как предугадал Александр VI: Карл VIII не допустил его посланника до своей особы, и тот оказался вынужден вести переговоры с приближенными короля. Папе только это и было нужно. Пикколомини вернулся в Рим с отказом Карла VIII и обещанием Брисонне и Филиппа Люксембургского употребить все свое влияние и уговорить короля принять новое посольство его святейшества.
     Тем временем французы неуклонно продвигались вперед, ни в одном городе не останавливаясь дольше чем на двое суток, и папе нужно было срочно решать, как себя вести с Карлом VIII. Король взял Сиену и Витербо без боя, Ив д'Алегр и Луи де Линьи получили Остию из рук Колонна, Чивитавеккья и Корнето сами открыли ворота французам, Орсини сдались, и, наконец, Джан Сфорца вышел из Арагонского союза. Александр решил, что пора бросить своего сподвижника, и отправил к Карлу епископов Конкордии и Тернии, а также своего духовника его преосвященство Грациана. Им было поручено вновь предложить Брисонне и Филиппу Люксембургскому кардинальство, и они собирались вести переговоры от имени своего владыки независимо от того, предпочтет Карл VIII иметь дело с Альфонсом II или же захочет подписать договор только с папой. Когда они приехали, Карл VIII разрывался между намеками Джулиано делла Ровере, который, будучи свидетелем махинаций папы, настаивал, чтобы король собрал собор и сместил главу церкви, и тайным покровительством, оказываемым папе епископами Манским и Сен-Мало. В результате король, решив действовать сам, по обстоятельствам, продолжал наступление и отправил римских послов назад в сопровождении маршала де Жие, сенешаля Бокерского, и Жана де Ганне, первого президента парижского парламента, которым было поручено передать папе следующее.
     1. Прежде всего король желает, чтобы его добровольно и без помех впустили в Рим; в случае такого изъявления искренности и преданности он проявит уважение к власти папы и привилегиям церкви.
     2. Король желает, чтобы ему передали Джема, чтобы идти войной на султана, будь то в Македонии, Турции или Святой земле.
     3. Что до прочих условий, они столь незначительны, что вопрос о них решится на первых же переговорах.
     Послы добавили, что французская армия находится всего в двух сутках пути от Рима, и послезавтра Карл VIII, вероятно, явится сам за ответом к его святейшеству.
     Рассчитывать на переговоры со столь предприимчивым государем не приходилось, поэтому Александр VI предупредил Фердинанда, чтобы тот, если желает сохранить жизнь, как можно скорее покинул Рим. Но Фердинанд не желал ничего слышать и заявил, что выедет через одни из городских ворот лишь тогда, когда Карл будет входить в другие. Долго ждать этого не пришлось. Через день, около одиннадцати утра, часовой, стоявший на крыше замка Святого Ангела, где в этот день находился папа, закричал, что видит на горизонте вражеский авангард. Александр и герцог Калабрийский тут же поднялись наверх и собственными глазами убедились, что солдат не ошибся. Только тогда герцог Калабрийский вскочил в седло и, как намеревался, выехал из ворот Сан-Себастьяно в тот миг, когда французский авангард остановился в пятистах шагах от ворот дель Пополо. Это было 31 декабря 1494 года.
     В три часа пополудни, когда уже подтянулось все войско, авангард под грохот барабанов и с развевающимися знаменами вступил в город. По словам очевидца Паоло Джовио ("История", том II, страница 41),[43] он состоял из швейцарских и немецких солдат в коротких, облегающих камзолах различных оттенков, вооруженных острыми короткими мечами наподобие древнеримских и копьями десяти футов длиной с ясеневыми древками и короткими стальными наконечниками; примерно четверть из них имела вместо копий алебарды, топоры которых заканчивались четырехгранным острием и которые применялись как колющее и рубящее оружие. Первый ряд каждого батальона был одет в шлемы и латы, защищавшие голову и грудь; во время боя такой отряд ощетинивался остриями в три ряда, словно дикобраз. На каждую тысячу воинов приходилась рота из сотни фузилеров; командиры, чтобы отличаться от простых солдат, носили на шлемах плюмажи.
     После швейцарской пехоты шли гасконские арбалетчики числом пять тысяч; одежда их отличалась простотой в отличие от богатого платья швейцарцев, самый низкорослый из которых был выше гасконца на голову; впрочем, арбалетчики славились своею подвижностью и отвагой, а также скоростью, с какою они стреляли из своих металлических арбалетов.
     За ними двигалась кавалерия - можно сказать, цвет французского дворянства, в раззолоченных воротниках и шлемах, кафтанах из шелка и бархата цветов дамы сердца, с мечами, каждый из которых имел свое имя, гербами на щитах, каждый из которых обозначал принадлежность к какому-либо феоду. Кроме этого оборонительного оружия, каждый всадник, наподобие итальянского латника, держал в руке копье с мощным граненым наконечником, а у луки седла - какое-либо колющее или режущее оружие. Лошади под ними были крупные и сильные, но по французскому обычаю имели подрезанные хвост и уши. В отличие от лошадей итальянских латников на этих не было попон из вываренной кожи, что делало их более уязвимыми для ударов. За каждым всадником следовали еще три лошади: на одной сидел паж, вооруженный так же, как и господин, а на двух других - оруженосцы, которые назывались боковыми подручными, поскольку во время боя они сражались справа и слева от самого всадника. Этот отряд был не только самым роскошным, но и самым многочисленным: в нем насчитывалось две с половиной тысячи копий, что вместе с тремя слугами каждого составляло десять тысяч воинов.
     Далее следовала легкая конница, вооруженная большими деревянными луками, которые, как у английских лучников, стреляли на большое расстояние. В бою легкие конники были неоценимы: быстро перемещаясь туда, где в них появлялась необходимость, они буквально летали с фланга на фланг и из авангарда в арьергард, а когда их колчаны пустели, переходили в галоп, и ни пехота, ни даже тяжелая кавалерия были не в силах их догнать. Защищены они были лишь шлемами и полудоспехами, некоторые держали в руках короткое копье, которым добивали поверженных наземь врагов, у всех были длинные плащи с аксельбантами и серебряными пластинами, среди которых яркими пятнами выделялись гербы их хозяев.
     И наконец шел конвой молодого короля: четыре сотни лучников, внутри их рядов - сотня шотландцев в два ряда и две сотни всадников, выбранных из самых прославленных семейств и шедших пешком с тяжелым оружием на плече. В середине этого великолепного конвоя ехал верхом Карл VIII: он сам и конь его были в роскошных доспехах; по обе стороны от него шествовали кардинал Асканио Сфорца, брат герцога Миланского, и кардинал Джулио делла Ровере, о котором мы уже не раз говорили и который впоследствии стал папой Юлием II. Непосредственно за ними шли кардиналы Колонна и Савелли, а дальше - Просперо и Фабрицио Колонна: таким образом, итальянские вельможи и военачальники, решившие попытать счастья рядом с победителем, двигались в окружении знатных французских вельмож.
     На улицах уже давно собралась толпа, чтобы поглазеть на солдат из-за гор, столь для нее новых и необычных; люди с беспокойством прислушивались к приближающемуся глухому шуму, похожему на раскаты грома. Вскоре земля задрожала, зазвенели в окнах стекла, и за королевским конвоем показались тридцать шесть подпрыгивающих на лафетах бронзовых пушек, каждую из которых тащила шестерка могучих лошадей. Длина пушки составляла восемь футов, диаметр жерла был таков, что человек мог с легкостью просунуть в него голову; досужие наблюдатели подсчитали, что каждое из этих ужасных орудий, в Италии почти неизвестных, должно весить примерно шесть тысяч фунтов. За пушками следовали кулеврины длиною шестнадцать футов и фальконеты, меньший из которых стрелял ядрами величиною с гранат. Эта мощная артиллерия составляла арьергард французской армии. Ее авангард вошел в город уже шесть часов назад, тогда как артиллерия появилась на улицах только теперь; на каждых шестерых пушкарей приходился один человек с факелом, их свет придавал окружающим предметам вид более мрачный, чем при солнечном освещении. Молодой король разместился во дворце Венеции, приказав нацелить пушки на площадь и близлежащие улицы. Что же до остального войска, то оно разбрелось по всему городу.
     Тем же вечером французскому королю, скорее в качестве почести, чем для его спокойствия и безопасности, были вручены ключи от Рима и Бельведерского сада. Впрочем, не так давно тот же самый жест был сделан по отношению к герцогу Калабрийскому.
     Как мы уже говорили, папа удалился в замок Святого Ангела, причем только с шестью кардиналами, поэтому Карл VIII на следующий день после вступления в город нашел вокруг себя двор гораздо более блестящий, нежели у главы церкви. Снова зашла речь о созыве собора, который должен был обвинить Александра в подкупе и решить вопрос о его смещении. Однако главные советники короля, уже почти подкупленные папой, заявили, что теперь не время затевать новый раскол в церкви, поскольку король собирается идти войной на неверных. Сам король в глубине души полагал точно так же, поэтому убедить его в этом не составило особого труда, и он решил, что будет вести переговоры с его святейшеством.
     Однако они, едва начавшись, тут же прервались: первое, чего потребовал Карл VIII, был замок Святого Ангела, а для папы, считавшего его единственным безопасным для себя местом, замок был последним, что он согласился бы уступить. Дважды Карл VIII в молодом запале собирался отобрать силой то, что ему не желали отдать добровольно, и велел направить пушки на убежище папы, но тот не обращал внимания на эти демонстрации, и королю при всем его упрямстве пришлось уступить.
     Этот вопрос был оставлен в покое, после чего стороны договорились о следующем:
     с этого часа его величество король Франции и его святейшество папа вступают в отношения дружбы и союзничества;
     до полной победы над королевством Неаполитанским король Франции для удобства своих войск занимает крепости Чивитавеккья, Террачина и Сполето;
     и наконец, кардинал Валенсийский (так был назван Чезаре Борджа по своему архиепископству в Валенсии) последует за Карлом VIII в качестве апостолического легата, а вернее, заложника.
     После согласования условий был разработан церемониал встречи двух властелинов. Король Карл VIII переехал из дворца Венеции в Ватикан. В условленный час он вышел в сад, а папа, которому не пришлось покидать замок Святого Ангела благодаря коридору, соединявшему оба здания, спустился по лестнице и вышел в тот же сад. Через несколько мгновений король заметил папу и преклонил колени, однако папа сделал вид, что его не видит, и королю пришлось пройти чуть вперед и опять встать на колени. Впрочем, как раз в этот миг его святейшество был скрыт купой деревьев, что послужило ему новым оправданием; король снова поднялся и, сделав несколько шагов вперед, в третий раз преклонил колени перед святейшим отцом, который на сей раз его заметил, бросился к Карлу, словно для того, чтобы помешать тому встать на колени, и, сбив с него шапочку, поднял, нежно облобызал в лоб и отказался покрыть себе голову, прежде чем король не надел свою шапочку снова, в чем папа собственноручно ему помог. После этого, обменявшись с Александром несколькими учтивыми и дружескими словами, король стал настойчиво упрашивать его святейшество принять в члены кардинальской коллегии Гийома Брисонне, епископа Сен-Мало. Поскольку прелат уже договорился об этом с его святейшеством, чего Карл не знал, Александр VI, желая, чтобы заслугу за доброе дело приписывали исключительно ему, тут же велел одному из своих слуг взять у кардинала Валенсийского, своего сына, кардинальскую мантию и шапку. Затем, держа французского короля за руку, папа провел его в зал Попугая, где должна была состояться церемония назначения нового кардинала. Что же касается торжественной клятвы на верность, которую Карл VIII должен был дать его святейшеству как главе церкви, то ее отложили на двое суток.
     И вот настал торжественный день. Вокруг папы собрались все влиятельные дворяне, священнослужители и военачальники, а Карл VIII направился к Ватиканскому дворцу в сопровождении пышной свиты, в которую входили принцы, прелаты и полководцы. У порога дворца навстречу ему вышли четыре кардинала: двое стали по бокам короля, двое позади, и весь кортеж, пройдя по длинной анфиладе покоев, полных стражи и слуг, вошел в приемную залу, где на троне сидел папа, а позади него стоял его сын Чезаре Борджа. В дверях король Франции выполнил обычный в таких случаях ритуал коленопреклонения, поцеловал папе туфлю и руку, получил от него лобызание в лоб и встал, а первый президент парижского парламента вышел вперед и громко возгласил:
     - Ваше святейшество! Перед вами стоит мой король, готовый принести вам присягу на верность, однако во Франции существует обычай: тот, кто становится вассалом, может просить у своего сеньора каких-либо милостей. Поэтому его величество король, готовый со своей стороны проявить в отношении вашего святейшества щедрость даже большую, нежели та, которую ваше святейшество проявит к нему, просит оказать ему три благодеяния. Это, во-первых, подтверждение привилегий, уже пожалованных самому королю, супруге его королеве и дофину; во-вторых, инвеститура на ленное владение королевством Неаполитанским для него и его наследников и, в-третьих, передача в его руки султана Джема, брата турецкого султана.
     Речь поразила папу: он не ожидал, что Карл VIII выскажет эти три просьбы публично, практически лишая Александра возможности ему отказать. Однако, быстро совладав с собою, папа ответил так: он охотно подтверждает привилегии, пожалованные его предшественниками французскому королевскому дому, и считает поэтому первую просьбу короля выполненной; что касается инвеституры, то этот вопрос должна решать кардинальская коллегия, но лично он приложит все усилия, чтобы и эта просьба была удовлетворена; что же до брата турецкого султана, то он полагает более уместным обсудить это дело на святой коллегии, причем признает, что передача его в руки Карла VIII послужит на благо всехристианского мира, поскольку ее цель - обеспечить успех будущему крестовому походу, и потому не он будет виновен, если эта просьба короля встретит отказ.
     Выслушав ответ папы, Карл VIII поклонился в знак того, что он удовлетворен, и первый президент парламента, стоя с обнаженной головой, продолжал:
     - Ваше святейшество! У христианских королей и в особенности у христианнейших королей Франции издревле принято выражать через посредство послов то почтение, которое они питают к святейшему престолу и верховным первосвященникам, избранным Божественным провидением, но его христианнейшее величество, почувствовав желание посетить гробницы святых апостолов, решил не прибегать к посредству послов и делегаций, а отдать сей священный долг лично; вот почему, святейший отец, его величество король Франции признает вас истинным наместником Христа и законным преемником апостолов Петра и Павла, клянется вам в той сыновней и почтительной преданности, в какой всегда клялись короли, его предшественники, и выражает готовность отдать всего себя и все свои силы на службу вашему святейшеству и на благо святейшего престола.
     Папа поднялся с трона, преисполненный радости: эта клятва, данная в присутствии такого количества свидетелей, позволяла не опасаться созыва собора; готовый в этот миг исполнить все требования короля Франции, он взял его за руку и сказал несколько дружеских слов, назвав его старшим сыном церкви. Церемония окончилась, и оба они вышли из залы; продолжая держать Карла VIII за руку, папа довел его до комнаты, где должен был снять облачение, и сделал вид, что желает проводить короля до его покоев, однако тот попросил папу не утруждать себя, после чего они поклонились друг другу и разошлись.
     Прожив в Ватикане еще неделю, король вернулся во дворец Святого Марка.[44] За эту неделю все просьбы Карла были обсуждены и выполнены, к его удовлетворению. Епископ Манский стал кардиналом, инвеститура на владение Неаполитанским королевством была обещана; кроме того, было условлено, что в день отъезда короля папа передаст ему брата константинопольского султана в обмен на сумму в сто двадцать тысяч ливров. Желая простереть свою гостеприимность еще дальше, папа пригласил Джема отобедать с ним в день, когда тот будет покидать Рим со своим новым покровителем.
     Когда пришла пора уезжать, Карл VIII, дав приказ войску готовиться к походу, в сопровождении многочисленной и блестящей свиты отправился в Ватиканский дворец. Там он спешился и, оставив сопровождающих на площади Святого Петра, отправился во дворец вместе с несколькими придворными. Папа уже ждал его; справа от него сидел кардинал Валенсийский, слева - Джем, явившийся на приглашение отобедать вместе с Александром. Кроме них, в комнате находились остальные тринадцать кардиналов. Преклонив колени, король попросил у его святейшества благословения и собрался было поцеловать его туфлю, но Александр VI тут же поднял его и ласково облобызал в лоб, тая в сердце лютую ненависть. После этого папа представил королю Франции сына Мехмеда II, который оказался красивым молодым человеком благородной и даже царственной внешности, чьи роскошные восточные одеяния выделялись на фоне строгих нарядов христиан. Джем подошел к Карлу VIII смело, но без высокомерия и, как положено сыну султана приветствовать короля, поцеловал ему руку и плечо, после чего, повернувшись к его святейшеству, заявил на прекрасном итальянском языке, что просит рекомендовать его великому королю, пожелавшему взять его под свое покровительство, и заверил папу, что тот никогда не будет раскаиваться в том, что вернул ему свободу. Карлу же молодой человек сказал, что будет весьма ему признателен, если после захвата Неаполя король согласно своему намерению направится в Грецию. Это было сказано с таким достоинством и вместе с тем столь мягко, что король Франции искренне пожал молодому султану руку, словно собрату по оружию. Затем Карл VIII еще раз распрощался с папой и вышел на площадь. Там он стал дожидаться кардинала Валенсийского, который должен был сопровождать его в качестве заложника и немного задержался, чтобы обменяться несколькими словами с отцом. Через несколько минут Чезаре Борджа появился верхом на муле в роскошной упряжи, ведя за собою шесть прекрасных лошадей, подаренных папой французскому королю. Чтобы сделать папе приятное, Карл VIII тотчас же вскочил на одну из них и, покинув со своим войском Рим, направился в сторону Марино, куда и прибыл в тот же вечер.
     Там король узнал, что Альфонс, вопреки своей репутации ловкого политика и выдающегося военачальника, погрузился со всеми своими сокровищами на четыре галеры, оставив военные заботы и управление королевством на своего сына Фердинанда. Итак, все способствовало триумфальному продвижению Карла VIII: городские ворота открывались, стоило ему только к ним приблизиться, враги бежали, не дожидаясь встречи с ним, так что, не дав ни одного сражения, он уже получил прозвище "победитель".
     Наутро армия снова выступила в поход и к вечеру была уже в Веллетри. Король, весь день ехавший верхом вместе с кардиналом Валенсийским и Джемом, отправил первого в приготовленные для него покои, а сам вместе с Джемом удалился к себе. Тогда Чезаре Борджа, у которого в обозе было двадцать тяжело груженных фур, велел достать из одной великолепный буфет с серебряной посудой и точно так же, как накануне, велел накрывать ужин. Тем временем уже свечерело; кардинал удалился в уединенную комнату и там переоделся в платье конюха. Благодаря этому он, никем не узнанный, покинул предоставленный ему дом, добрался по улицам до ворот города и вышел за его стены. Примерно в полулье его ждал слуга с двумя конями. Чезаре, превосходный наездник, вскочил в седло, и, пустив лошадей в галоп, они вместе со слугой поскакали к Риму, куда прибыли под утро. У дома некоего Флореса, члена римского суда, он спешился, велел подать ему свежую лошадь, переоделся в более пристойную одежду и тотчас же отправился к матери. Завидя сына, та вскрикнула от радости: будучи по натуре скрытным, даже перед матерью, кардинал не сказал ей о скором возвращении в Рим.
     Ваноцца издала крик радости, выражая им не столько свою материнскую любовь, сколько жажду мщения. В тот вечер, когда весь Ватикан ликовал, а Карл VIII и Александр VI неискренне клялись друг другу в дружбе и обменивались обещаниями, заранее зная, что их нарушат, к Чезаре прибыл гонец от Ваноццы и вручил письмо, в котором она настоятельно требовала, чтобы он тотчас же отправился в дом на улице делла Лонгара. Чезаре принялся расспрашивать гонца, но тот заявил, что сам ничего не знает и что Чезаре все поймет из речей его матушки. Поэтому, едва освободившись, Чезаре оделся в мирское платье, завернулся в широкий плащ, покинул Ватикан и поспешил к церкви Реджина-Чели, неподалеку от которой, как мы помним, помещался дом, где жила любовница папы.
     Подходя к нему, Чезаре стал замечать признаки странного разорения. На улице валялись обломки мебели и обрывки дорогих материй. Остановившись у небольшого крыльца, ведущего в дом, он увидел, что многие окна разбиты и из них свешиваются изодранные занавески. Ничего не понимая, Чезаре бросился в дом, пробежал через несколько помещений, в которых все было перевернуто вверх дном, и наконец, завидя в одной из комнат свет, кинулся туда и увидел мать, сидящую на полуразвалившемся сундуке из черного дерева, инкрустированном слоновой костью и серебром. При виде Чезаре бледная, с растрепанными волосами Ваноцца встала и, указывая сыну на беспорядок вокруг, проговорила:
     - Взгляните, Чезаре, на дело рук ваших новых друзей.
     - Что произошло, матушка? - удивился кардинал. - Что означает этот беспорядок?
     - Произошло то, - скрипя зубами от ярости, ответила Ваноцца, - что пригретая вами на груди змея ужалила меня, опасаясь, по-видимому, обломать об вас зубы.
     - Кто это сделал? - вскричал Чезаре. - Скажите мне, и, клянусь небом, он сполна мне за все ответит!
     - Кто это сделал? - переспросила Ваноцца. - Король Карл VIII руками своих верных швейцарцев. Узнав, что дон Мелчори в отъезде и я живу здесь одна вместе с несколькими слабосильными слугами, они ворвались сюда, высадив дверь, словно только что взяли Рим штурмом, и, пока кардинал Валенсийский устраивал их хозяину празднество, обчистили дом его матери, осыпая ее при этом такими невероятными оскорблениями, каких не услышишь ни от турок, ни от сарацин.
     - Полно вам, матушка, полно, - проговорил Чезаре, - успокойтесь, кровь смоет этот позор. Что же до наших потерь, то, уверяю вас, они ничто по сравнению с тем, что мы могли потерять. Не беспокойтесь, мы с отцом возвратим вам больше, чем у вас отобрали.
     - Мне не нужны ваши обещания, - воскликнула Ваноцца, - я требую отмщения!
     - Матушка, - уверил ее кардинал, - вы будете отомщены, или я более не сын вам.
     Успокоив мать с помощью этих заверений, Чезаре отвел ее во дворец к Лукреции, которая тогда уже не состояла в браке с владетелем Пезаро, и вернулся в Ватикан, где приказал, чтобы дом его матери был обставлен заново и с еще большей пышностью, чем прежде. Приказ его был выполнен со всею тщательностью, и теперь Чезаре нашел мать среди новой роскоши, но со все тою же ненавистью в груди. Отсюда и тот радостный возглас, которым она его встретила.
     Сын обменялся с матерью лишь несколькими словами, после чего снова вскочил на лошадь и вернулся в Ватикан, откуда два дня назад уехал в качестве заложника. Александр, знавший о побеге и не только его одобрявший, но и отпустивший заранее сыну грех клятвопреступления, встретил его с радостью, однако посоветовал спрятаться получше, поскольку, по всей вероятности, Карл VIII вскоре хватится своего заложника.
     И действительно, на следующий день на утреннем приеме короля отсутствие кардинала Валенсийского было замечено; Карл встревожился, не увидев его, и послал узнать, что помешало Чезаре Борджа явиться к нему. Придя в отведенные кардиналу покои, посланец короля узнал, что тот ушел около девяти вечера и с тех пор не возвращался. Он сказал об этом Карлу VIII, и тот, испугавшись, что кардинал сбежал, в порыве гнева сообщил об этом вероломстве по всей армии. Солдаты, вспомнив о двадцати тяжелых фурах, принадлежавших кардиналу, а также о том, как тот у всех на глазах доставал из них прекрасную серебряную и золотую посуду, решили, что и в остальных находятся вещи не менее ценные, и тотчас же разнесли их все в щепы, однако там оказались лишь камни да песок; это указывало на то, что побег готовился заранее, и король разгневался на папу пуще прежнего. Недолго думая, он отправил в Рим его высокопреосвященство Филиппа де Брессе, впоследствии герцога Савойского, и повелел ему высказать папе свое монаршее неудовольствие таким к нему отношением. Однако папа ответил, что понятия не имеет о побеге сына, выражает его величеству искренние сожаления, поскольку не знает, где может находиться сын, но уверен, что в Риме его нет. На сей раз папа сказал правду: Чезаре укрылся в одном из имений кардинала Орсини. Этот ответ отвезли Карлу VIII два папских посланца - епископы Непи и Сутри. Народ, со своей стороны, тоже направил к королю своего представителя. Это был председатель суда мессир Поркари, которому римляне поручили выразить королю свое огорчение по поводу того, что кардинал не сдержал слова. Карл VIII был не слишком-то расположен довольствоваться пустыми словами, однако его ждали более важные дела, и он продолжил свой путь к Неаполю, куда и вступил в воскресенье 22 февраля 1495 года.
     Четыре дня спустя несчастный Джем, который в Капуе захворал, умер, находясь в Кастельнуово. Решив от него избавиться, Александр VI на прощальном обеде испробовал на принце яд, с помощью которого впоследствии намеревался убирать неугодных кардиналов и действие которого пришлось испытать ему самому. Таким образом, папе удалось погреть обе руки сразу: спекулируя на несчастном юноше, он продал его жизнь за сто двадцать тысяч ливров Карлу VIII и его смерть - за триста тысяч дукатов Баязиду.
     Со второй выплатой, однако, произошла заминка: как мы помним, турецкий султан обещал отдать деньги за убийство брата лишь в обмен на его труп, а Джема по приказу Карла VIII похоронили в Гаэте.
     Узнав все эти новости, Чезаре Борджа справедливо рассудил, что король Франции, занявший еще одну столицу, озабочен слишком многим, чтобы уделять внимание его персоне, и вернулся в Рим; спеша сдержать данное слово, он ознаменовал свое возвращение актом мести.
     Кардинал Валенсийский содержал на жалованье некоего испанца, которого он сделал начальником над своими головорезами; это был человек лет тридцати пяти - сорока, чья жизнь представляла собою один долгий мятеж против общества и любых его законов; он был готов на все - лишь бы хорошо платили. Дон Мигель Коррельо, снискавший себе недобрую известность под именем Микелотто, был для Чезаре именно тот, кто нужен, и как Микелотто был безгранично привязан к Чезаре, так и тот безгранично доверял Микелотто. Ему-то кардинал и поручил одну часть своей мести, тогда как другую сохранил для себя.
     Дон Мигель получил приказ прочесать окрестности Рима и перебить всех французов, которые встретятся ему на пути. Он тут же принялся за дело, и не прошло нескольких дней, как добился самых обнадеживающих результатов: более ста человек было убито и ограблено; в их число входил и возвращавшийся во Францию кардинал Сен-Мало, у которого Микелотто нашел три тысячи экю.
     Себе Чезаре оставил швейцарцев, поскольку именно они опустошили дом Ваноццы. У папы на службе было около ста пятнадцати солдат этой национальности, которые, приехав в Рим с семьями, жили как на жалованье, так и на доходы с других занятий. Кардинал уволил их всех с приказом покинуть в двадцать четыре часа Рим и в трое суток - папское государство. Выполняя приказ, бедолаги собрались вместе с женами, детьми и пожитками на площади Святого Петра, как вдруг кардинал Валенсийский велел двум тысячам испанцев окружить их, и те начали расстреливать швейцарцев из аркебуз и рубить мечами, тогда как Чезаре с матушкой любовались побоищем из окна. Таким образом погибло более пятидесяти швейцарцев, однако остальные, сбившись в кучу, дали нападавшим яростный отпор и с боем пробились к какому-то дому, в котором им удалось укрыться. Оборонялись они там столь ожесточенно, что папа, который не знал, кто затеял эту резню, успел послать к дому начальника своей охраны с сильным отрядом, и тому удалось вывести из города около сорока человек - остальные погибли кто на площади, кто в доме.
     Но это была еще не подлинная месть, поскольку она никак не задевала Карла VIII, истинного виновника терзаний семейства папы на протяжении последнего года. Поэтому Чезаре, оставив мелкие козни, занялся более высокими делами: все силы своего таланта он стал отдавать на возобновление союза итальянских государей, распавшегося из-за предательства Сфорца, изгнания Пьеро и поражения Альфонса.
     Это ему удалось с легкостью, какой папа даже не ожидал. Венецианцы с беспокойством следили за Карлом VIII, находившимся так близко от них, и опасались, что, завладев Неаполем, он сможет возжелать покорить всю Италию. Что касается Лодовико Сфорца, то, видя, с какою быстротой король Франции справился с Арагонским домом, он начал бояться, как бы Карл не перестал вскоре различать врагов и союзников. Максимилиан, со своей стороны, искал лишь удобного случая разорвать временный мир, который он вынужден был заключить. И, наконец, Фердинанд и Изабелла были союзниками свергнутой династии. Получилось так, что, имея различные цели, все они были объединены общим страхом, чувствовали необходимость прогнать Карла VIII не только из Неаполя, но даже из Италии и решили употребить для этого все доступные им средства, будь то переговоры, хитрость или сила. Одни флорентийцы остались верны слову и отказались участвовать в этом наступательном союзе.
     По решению участников союз должен был длиться двадцать пять лет и имел своею целью защиту величия римского политика и интересов всего христианства; приготовления можно было бы принять за начало нового крестового похода против турок, если бы на всех переговорах не присутствовал посол Баязида: из осторожности христианские государи не решились явно пригласить в свой альянс императора Константинополя. Союзникам нужно было собрать войско из тридцати четырех тысяч всадников и двадцати тысяч пехотинцев; от каждого требовалась его доля: папа должен был выставить четыре тысячи всадников, Максимилиан - шесть тысяч, король Испании, герцог Миланский и Венецианская республика - по восемь тысяч. Кроме того, каждый из союзников за полтора месяца после подписания договора должен был собрать и экипировать по четыре тысячи пехотинцев. Флот снаряжали морские государства, однако расходы на него поделили поровну.
     Договор был оглашен 12 апреля 1495 года в Вербное воскресенье по всей Италии и в первую очередь в Риме, когда там был самый разгар праздника. Почти сразу после оглашения открытых статей договора союзники приступили к выполнению его тайных пунктов. По ним Фердинанд и Изабелла обязались послать на Искию, где находился сын Альфонса, шестьдесят галер с шестьюстами всадниками и шестью тысячами пехотинцев, которые должны были помочь ему вернуться на престол. Командовать этим войском назначили Гонсальво Кордуанского, который после взятия Гранады считался лучшим полководцем Европы. Венецианскому флоту из сорока галер под началом Антонио Гримани было поручено атаковать французские поселения на Калабрийском и Неаполитанском побережьях. Что же до герцога Миланского, то он взялся задержать идущие из Франции подкрепления и выгнать герцога Орлеанского из Асти.
     Максимилиан пообещал вторгнуться во Францию, а Баязид - оказать помощь деньгами, кораблями и солдатами либо венецианцам, либо испанцам в зависимости от того, кому потребуется поддержка - Барбериго или Фердинанду.
     Этот договор встревожил Карла VIII тем более, что энтузиазм, с которым король был встречен, очень скоро утих. С ним произошло то, что обычно происходит с удачливыми, но не слишком талантливыми завоевателями: вместо того чтобы сколотить партию из крупных калабрийских и неаполитанских вассалов, корнями уходящую в эти земли, подтвердить их привилегии и упрочить могущество, он их обидел, раздав титулы, должности и лены тем, кто пришел с ним из Франции, так что все посты в королевстве занимали иностранцы. В результате сразу после обнародования договора Тропеа и Амантеа, отданные сеньору де Преси, взбунтовались и подняли знамя Арагонского дома; стоило испанскому флоту появиться у берегов Реджо-ди-Калабрия, как этот город, довольный новым владычеством еще меньше, чем прежним, сразу открыл свои ворота; а когда Федерико, брат Альфонса и дядя Фердинанда, никогда раньше не покидавший Бриндизи, появился в Таранто, его сразу признали освободителем.
     Карл VIII узнал эти новости, находясь в Неаполе; он уже утомился от своих завоеваний, требовавших организационной деятельности, к которой он был не способен, и стал посматривать в сторону Франции, где его, как победителя, ждали чествования и триумф. Поэтому он сразу же согласился с теми, кто посоветовал ему возвращаться к себе в королевство, которому с севера угрожали немцы, а с юга испанцы. Он назначил Жильбера де Монпансье из Бурбонской династии своим вице-королем; д'Обиньи из шотландской династии Стюартов - наместником Калабрии; Этьена де Беза - комендантом Гаэты; а дона Жюльена, Габриэля де Монфокона, Гийома де Вильнева, Жоржа де Сильи, бальи де Витри и Грациано Гуэрру - губернаторами Санто-Анджело, Манфредонии, Трани, Катандзаро, Л'Акуилы и Сульмоны. Затем, оставив своим представителям половину швейцарцев, часть гасконцев, восемьсот французских копейщиков и около пятисот итальянских солдат - последними командовали префект Рима, Просперо и Фабрицио Колонна, а также Антонио Савелли, - Карл VIII выступил из Неаполя 20 мая в два часа пополудни, намереваясь пройти всю Италию со своим войском, состоявшим из восьмисот французских копейщиков, двухсот дворян королевского конвоя, сотни итальянских латников, трех тысяч швейцарских пехотинцев, тысячи французов и тысячи гасконцев. Кроме того, он рассчитывал, что в Тоскане к нему присоединится Камилло Вителли с братьями в сопровождении двухсот пятидесяти воинов тяжелой кавалерии.
     За неделю до отъезда из Неаполя Карл VIII отправил в Рим его высокопреосвященство Сен-Поля, брата кардинала Люксембургского, а когда уже готов был выступить в поход, послал туда же архиепископа Лионского: обоим было поручено уверить Александра, что король Франции искренне желает и твердо решил остаться его другом. На самом деле Карл стремился отколоть папу от союза и сделать его своим духовным и светским наперсником, однако молодой король, пылкий, честолюбивый и отважный, вовсе не устраивал Александра в качестве соседа. Поэтому папа не желал ничего слушать, а так как венецианский дож и Лодовико Сфорца прислали ему недостаточно войск для обороны Рима, он снабдил провизией замок Святого Ангела, ввел туда громадный гарнизон, оставил кардинала Санто-Анастасио встречать Карла VIII, а сам вместе с Чезаре удалился в Орвието.
     Карл VIII пробыл в Риме лишь три дня и весьма расстроился: несмотря на его просьбы, Александр VI не соизволил с ним встретиться. За эти три дня король Франции, не слушая советов Джулиано делла Ровере созвать собор и сместить папу, передал римским властям в надежде задобрить папу крепости Террачина и Чивитавеккья, а у себя в руках оставил лишь Остию, которую пообещал отдать делла Ровере. На исходе трех дней он покинул Рим и тремя колоннами отправился в сторону Тосканы; пройдя через Папскую область, Карл VIII 13 июня прибыл в Сиену, где к нему присоединился Филипп де Коммин, которого он посылал чрезвычайным послом в Венецианскую республику и который объявил, что враг собрал сорокатысячное войско и жаждет битвы. Эта весть привела короля и его дворян в необычайную радость: из-за легких побед король проникся к неприятелю презрением и полагал, что даже такая многочисленная армия не сможет помешать ему пройти.
     Между тем обстоятельства вынудили Карла VIII согласиться с очевидным: в Сан-Теранцо он узнал, что его авангард под командованием маршала де Жие, состоящий из шестисот копейщиков и полутора тысяч швейцарцев, дойдя до Форново, встретил армию союзников, стоящих лагерем в Гиароле. Маршал тут же остановил войско и укрепился, воспользовавшись естественной возвышенностью, на которой находился. Затем он послал во вражеский лагерь парламентера, и тот потребовал у предводителя союзных войск Франческо Гонзага, маркиза Мантуанского, пропустить армию короля и снабдить ее провиантом по разумной цене. Кроме того, командующий французским авангардом отправил гонца к Карлу VIII с просьбой ускорить продвижение войск вместе с артиллерией и арьергардом. Союзники ответили уклончиво: они никак не могли решить, стоит ли рисковать войскам всей Италии или все-таки попытаться уничтожить армию французского короля, чтобы победитель оказался погребен в завоеванной им земле. Тем временем Карл VIII наблюдал за переходом последних пушек через горы Понтремоли; это было нелегко, поскольку тропы в горах отсутствовали и орудия приходилось втаскивать и спускать на руках, для чего требовалось около двухсот человек на одну пушку. Наконец вся артиллерия в целости и невредимости была переправлена через Апеннины, и Карл VIII спешно отправился в Форново, куда и прибыл вместе со свитой на следующее утро.
     С возвышенности, на которой находился маршал де Жие, Карл VIII оглядел оба лагеря: они располагались на правом берегу Таро в противоположных оконечностях амфитеатра, образованного грядой холмов, а между ними находился обширный бассейн, где в половодье разливалась река, но теперь представлявший собою покрытую крупным песком площадку, где кавалерии и пехоте маневрировать было бы довольно трудно. Кроме того, по западному склону холмов от одного лагеря до другого тянулся небольшой лесок, в котором стояли стратиоты,[45] уже несколько раз затевавшие стычки с французскими войсками, пока те поджидали своего короля.
     Положение было неутешительным. С вершины возвышавшегося над Форново холма были хорошо видны оба лагеря, и не представляло никакой трудности сосчитать численность войск. Французская армия была ослаблена, поскольку в каждом занятом городе, каждой крепости ей приходилось оставлять гарнизон, и теперь насчитывала едва восемь тысяч, тогда как в миланско-венецианском войске было более тридцати пяти тысяч человек. Поэтому Карл VIII снова решил попытаться пойти по пути примирения и отправил Коммина, присоединившегося к нему в Тоскане, на переговоры с венецианцами, с которыми тот познакомился, будучи послом, и на которых, благодаря своим достоинствам, имел большое влияние. Ему было поручено от имени короля Франции заявить предводителю неприятельской армии, что его хозяин желает лишь беспрепятственно продолжать свой путь, не причиняя никому вреда, и поэтому просит только пропустить его через прекрасные ломбардские равнины, тянущиеся до самых предгорий Альп.
     Когда Коммин прибыл в армию союзников, там царил раздор: миланцы и венецианцы склонялись к тому, чтобы пропустить короля, и радовались, что он покидает Италию, не нанеся ей больше никакого урона, но послы Испании и Германии держались иного мнения. Поскольку их войск в объединенной армии не было, а расходы все равно уже были понесены, то от сражения они только выигрывали: в случае победы они могли воспользоваться ее плодами, а в случае поражения тоже ничего не теряли. Из-за такого различия во мнениях решили, что ответ Коммину будет дан на следующий день, после нового совещания, в котором должен будет участвовать избранный ночью полномочный представитель союзников.
     Король провел вечер в сильном волнении: весь день собирался дождь, а мы уже говорили, как легко Таро выходил из берегов; поскольку сегодня его можно было перейти вброд, а назавтра он грозил стать непреодолимым препятствием, союзники попросили отсрочку явно для того, чтобы еще ухудшить положение французской армии. И верно, едва наступила ночь, как разразилась ужасная гроза; все Апеннины, казалось, дрожали от грома, небо то и дело разрывалось молниями. К утру гроза немного утихла, но Таро, еще накануне представивший собою узенький ручеек, превратился в бурный поток; его уровень поднимался на глазах. Поэтому в десять утра король, уже в полном вооружении сидевший на лошади, позвал Коммина и велел тому отправляться на встречу с венецианцами, однако не успел он договорить, как на правом фланге французской армии послышались громкие крики. Оказалось, что стратиоты под прикрытием леса напали на французский сторожевой пост и, перерезав всех солдат, завладели их головами, которые по своему обычаю подвесили к лукам седел. Кавалерийский эскадрон пустился в погоню, но стратиоты, словно дикие звери, бесследно скрылись в лесной чаще.
     Эта неожиданная стычка, подготовленная, вне всякого сомнения, представителями испанцев и немцев, произвела на союзнические войска эффект искры, попавшей на пороховую дорожку. Тщетно Коммин, с одной стороны, и венецианские военачальники - с другой, пытались предотвратить сражение: легкие войска, горя желанием поскорее вступить в схватку и, по обычаю того времени, прислушиваясь лишь к собственным порывам, ринулись вниз, словно на цирковую арену, и завязали бой. На какое-то мгновенье молодой король, увлеченный их примером, забыл о своих обязанностях военачальника и хотел было броситься в сшибку, как простой солдат, однако маршал де Жие, мессир Клод де ла Шатр, а также де Гиз и Ла Тремуйль удержали Карла VIII и убедили его поступить мудрее - переправиться через Таро, не ввязываясь в сражение, но и не избегая его, если враг тоже переправится на другой берег и вознамерится остановить французскую армию. В результате король, пользуясь советами своих наиболее мудрых и дельных военачальников, разместил войска в следующем порядке.
     Первую линию составляли авангард и отряд поддержки; в авангард входили триста пятнадцать самых смелых во всей армии бойцов под командованием маршала де Жие и Джан Джакомо Тривульцио; за ним следовал отряд из трех тысяч швейцарцев под командованием Энгельберта Клевского и де Лорне, обер-шталмейстера королевы, а далее шли триста лучников королевского конвоя, которых Карл выделил для поддержания кавалерии.
     Вторая линия, в которую входили главные силы и которой командовал сам король, состояла из артиллерии под началом Жана де Лагранжа, ста дворян-гвардейцев, знамя которых нес Жиль Карронель, воспитанников королевского дома с Эмаром де При во главе, шотландцев, двухсот конных арбалетчиков и остальной части французских лучников под предводительством де Крюссоля.
     И, наконец, третья линия, арьергард, двигалась вслед за обозом, который везли шесть тысяч вьючных лошадей, и насчитывала лишь триста конных латников, которыми командовали де Гиз и Ла Тремуйль, - это была самая слабая часть армии.
     Установив такой порядок, Карл VIII скомандовал авангарду переходить реку, что и было сделано вблизи городка Форново; вода доходила всадникам лишь до икр, а пехотинцы держались за лошадиные хвосты. Когда последние солдаты этой линии оказались на другом берегу, король повел тем же бродом свою часть армии, приказав де Гизу и Ла Тремуйлю приступить к переправе арьергарда и обоза сразу после него.
     Приказы были выполнены в точности, и к десяти утра вся французская армия оказалась на левом берегу Таро; сразу же после этого, поскольку, судя по расположению вражеской армии, битва была неизбежна, обоз под командованием Оде де Риберака отделился от арьергарда и переместился на левый фланг.
     Действительно, Франческо Гонзага, главнокомандующий союзными войсками, разместил свои силы, исходя из расположения армии противника: по его приказу граф Каяццо с четырьмястами латников и двумя тысячами пехотинцев переправился через Таро близ лагеря венецианцев и оказался напротив авангарда неприятеля, а сам главнокомандующий, дойдя со своими войсками до Форново, использовал тот же брод, что и французы, чтобы атаковать их арьергард. И наконец, стратиотов он поместил между этими двумя бродами и приказал им переправиться через реку и ударить с фланга, как только они увидят, что началась атака на фронт и тыл французской армии. Кроме того, Франческо Гонзага принял меры на случай отступления, оставив на левом берегу три отряда: один под предводительством венецианских военачальников должен был охранять лагерь союзников, а два других, под началом Антонио Монтефельтро и Аннибале Бентивольо, поставил уступами, чтобы они могли друг друга поддерживать.
     Наблюдая за этими перемещениями, Карл VIII понял, что союзники применили мудрую стратегию, благодаря которой итальянские военачальники снискали славу лучших в мире, однако опасность все равно была неминуемой, и поэтому, решив пробиваться вперед, он приказал продолжать движение; вскоре французская армия оказалась зажата между латниками и пехотинцами графа Каяццо и силами Франческо Гонзага, который теснил французский арьергард со своими шестьюстами отборными латниками, эскадроном стратиотов и более чем пятью тысячами пехотинцев - одни только эти войска превосходили числом всю армию Карла VIII.
     Когда де Гиз и Ла Тремуйль увидели, что взяты в клещи, они приказали двумстам всадникам повернуться лицом к неприятелю, тогда как в голове армии маршал де Жие и Тривульцио велели своим солдатам остановиться и взять копья наперевес. Тем временем король, находившийся в середине войска, по обычаю помогал надевать доспехи тем из дворян, которые благодаря личным достоинствам или дружбе с монархом имели право на эту милость.
     Внезапно позади раздался страшный шум: это французский арьергард сшибся с отрядом маркиза Мантуанского. Во время этой схватки, в которой каждый, словно на турнире, выбрал себе соперника, было сломано множество копий, особенно у итальянских всадников, поскольку их древки для облегчения имели канавки и были, соответственно, менее прочны. Лишившиеся оружия тут же схватились за мечи, и, поскольку их было значительно больше, нежели французов, Карл VIII увидел, что они начали охватывать правый фланг и вот-вот его окружат, и в тот же миг в центре послышались истошные вопли: стратиоты переправились через реку и кинулись в атаку.
     Король немедленно разделил свои главные силы на две части, одну из которых под командованием одного из побочных отпрысков семейства Бурбонов отправил навстречу стратиотам, а сам со второй бросился на помощь арьергарду, в самую гущу схватки - поступок поистине королевский, хотя сам король дрался, как простой воин. Благодаря такой поддержке арьергард не уступал впятеро превосходящему его противнику и бился просто отчаянно.
     Получив приказ, Бурбон бросился на стратиотов, однако его лошадь понесла и он так глубоко вклинился в ряды врага, что вскоре скрылся из виду, а его всадники, обескураженные потерей командира, необычным видом недругов, равно как и присущей им своеобразной манерой сражаться, смешались и рассеялись, вместо того чтобы держаться вместе. Это могло бы кончиться бедой, если бы кучка стратиотов, увидев никем не защищаемый обоз, не бросилась к нему в надежде поживиться и не перестала преследовать врага. Однако основная часть стратиотов продолжала теснить французских всадников, перерубая их пики своими наводящими ужас кривыми саблями. По счастью, король, отбивший атаку маркиза Мантуанского, увидел, что происходит у него за спиной, и, пустив лошадь в галоп, поспешил на помощь своему центру и вместе с дворянами налетел на стратиотов. Его копье давно сломалось, но Карл, размахивая длинным мечом, сверкавшим как молния, врезался в гущу врагов - то ли его, как и Бурбона, понесла лошадь, то ли он просто дал волю своей отваге, - сопровождаемый лишь восемью новоиспеченными дворянами, конюшим по имени Антуан дез Амбю и своим знаменосцем, и закричал: "Франция! Франция!", чтобы собрать рассеявшихся всадников, а те, увидев наконец, что опасность вовсе не так велика, как им показалось вначале, принялись рубить стратиотов, с лихвой возвращая им полученные удары.
     У французского авангарда, который должен был атаковать маркиз Каяццо, дела шли и того лучше: маркиз, несмотря на то, что его отряд был гораздо многочисленнее французского и что сам он был поначалу вдохновлен стоявшей перед ним важной задачей, за десяток шагов до неприятеля вдруг развернулся, так и не сломав ни одного вражеского копья. Французы хотели было броситься за ним вдогонку, но маршал де Жие, опасаясь, что этим маневром противник хочет отделить авангард от центра, приказал всем оставаться на месте, однако швейцарцы, то ли не поняв приказа, то ли не приняв его на свой счет, побежали за итальянцами и, хотя те были верхом, догнали их и перебили человек сто. Это внесло такую панику в ряды маркиза Каяццо, что некоторые из его всадников ускакали далеко в поле, а другие бросились в реку, чтобы добраться до своего лагеря. Увидев это, маршал де Жие выделил сотню латников в помощь королю, который, продолжая сражаться с неслыханной отвагой, подвергал себя серьезной опасности: его воины не могли все присоединиться к нему, так как он то и дело с криком: "Франция!" бросался в самое пекло, нимало не заботясь, следует за ним кто-нибудь или нет. Уже давно он бился не мечом, который сломался, равно как копье, а алебардой, нанося направо и налево смертельные удары лезвием и острием. Стратиоты, которых уже сильно теснили дворяне и воспитанники короля, перешли сначала от нападения к защите, а потом от защиты к бегству. Тут, пренебрегая опасностью, король стал их преследовать и вскоре оказался один в окружении врагов, которые, не будь они так обуяны ужасом, легко свалили бы лошадь Карла и его самого, но, как говорит Коммин: "Подлинно храним тот, кого хранит Господь", а Господь в тот день хранил короля Франции.
     Между тем французскому арьергарду приходилось нелегко, и хотя де Гиз и Ла Тремуйль держались изо всех сил, им, скорее всего, пришлось бы уступить численному превосходству противника, не подоспей к ним помощь сразу с двух сторон: неустрашимый Карл VIII, которому уже нечего было делать среди беглецов, снова ринулся в гущу схватки, а слуги, бывшие при армии и поставленные было отражать натиск стратиотов, бросились к своему арьергарду, вооруженные топорами, которыми они пользовались при постройке лагеря, и принялись с их помощью подрезать поджилки лошадям и наносить удары по забралам спешенных всадников.
     Такого двойного удара итальянцы не выдержали: furia francese[46] разрушила все мыслимые стратегические расчеты, а сами они уже почти век не участвовали в столь неистовых и кровавых сечах, заменив их чем-то вроде турниров, которые они называли войнами, и поэтому, несмотря на все усилия Франческо Гонзага, отряды, сражавшиеся с французским арьергардом, тоже повернули и обратились в бегство, поспешно и с большим трудом преодолевая поток, поднявшийся еще выше из-за лившегося все время дождя.
     Кое-кто из французов полагал, что следует пуститься в погоню за побежденными, беспорядочно и бесславно бежавшими с поля битвы и запрудившими дороги на Парму и Берчето, однако маршал де Жие, а также де Гиз и Ла Тремуйль, сделавшие достаточно для того, чтобы их не заподозрили в трусости, остудили этот порыв, заметив, что люди и лошади крайне утомлены, поэтому пуститься в преследование означает не упрочить, а потерять полученное преимущество. На том и порешили, несмотря на мнение Тривульцио, Камилло Вителли и Франческо Секко, желавших закрепить победу.
     Король отправился в деревушку на левом берегу Таро, где в чьем-то бедном домишке снял доспехи; пожалуй, он сражался лучше всех своих военачальников и солдат.
     За ночь гроза набрала такую силу, что итальянская армия, даже если бы оправилась от испуга, все равно не смогла бы преследовать французов. Король, одержав победу, не хотел, чтобы кто-нибудь подумал, что он спасается бегством, и провел весь день среди войск, а вечером отправился ночевать в Медесано, небольшой городок, расположенный в миле от деревни, где он отдыхал после битвы. Однако ночью, поразмыслив, он пришел к выводу, что в достаточной степени защитил честь своей армии, разбив войско вчетверо более сильное, которое потеряло около трех тысяч человек, и прождав потом его полтора дня, чтобы дать ему возможность взять реванш, и за два часа до рассвета велел получше разжечь костры, чтобы противник полагал, будто он все еще стоит лагерем, после чего все бесшумно сели на лошадей, и французская армия, практически уже избежавшая опасности, продолжила путь на Борго-Сан-Доннино.
     Тем временем папа возвратился в Рим, и вести, благоприятные для его политики, не заставили себя ждать. Он узнал, что Фердинанд отправился с Сицилии в Калабрию с шестью тысячами добровольцев, а также большим числом испанской конницы и пехоты, которых по поручению Фердинанда и Изабеллы привел знаменитый Гонсальво Кордуанский, находившийся тогда в расцвете славы великого полководца, которая впоследствии несколько потускнела после поражения при Семинаре.[47] Почти в то же самое время французский флот потерпел поражение от арагонского, и, наконец, битва при Таро, хотя и была проиграна союзниками, явилась для папы еще одной победой, поскольку позволяла вернуться во Францию тому, кого он считал своим смертным врагом. Понимая, что ему нечего больше бояться Карла VIII, который ненадолго задержался в Турине, чтобы оказать помощь Новаре, он отправил ему послание, в котором своей папской властью повелел уйти вместе с армией из Италии, а также отозвать оставленные в Неаполитанском королевстве войска в десятидневный срок под угрозой того, что он будет вызван к папе и отлучен от церкви.
     На это Карл VIII ответил следующее.
     1. Он не понимает, каким образом папа, глава союзников, велит ему покинуть Италию, если союзники не только отказались его пропустить, но и попытались, правда, безуспешно, как известно его святейшеству, отрезать ему путь во Францию.
     2. Что касается вывода войск из королевства Неаполитанского, то он не настолько неблагочестив, чтобы это сделать, поскольку их ввод в королевство совершился с согласия и благословения его святейшества.
     3. Что же до отлучения его от церкви лично папой, непосредственно в столице христианского мира, то он в высшей степени удивлен, что Александр VI требует этого именно теперь, поскольку полтора месяца назад по возвращении из Неаполя он, Карл VIII, всем сердцем стремился встретиться с его святейшеством, дабы выразить ему свое почтение и преданность, однако его святейшество, вместо того чтобы соблаговолить оказать ему эту милость, при его приближении покинул Рим с такою поспешностью, что он, Карл, как ни торопился, не сумел его там застать. Однако он обещает папе, что, если на сей раз его святейшество соизволит его подождать, он доставит ему удовольствие и исполнит его пожелание, вернувшись в Рим, как только завершит дела, призывающие его во Французское королевство.
     Несмотря на столь насмешливый и гордый ответ, обстоятельства вскоре вынудили Карла VIII частично выполнить сей необычный папский указ. Хотя французы и получили подкрепление - к ним на помощь пришли швейцарцы, - присутствие короля было так необходимо во Франции, что он был вынужден заключить с Лодовико Сфорца мир, по которому отдал ему Новару, тогда как Жильбер де Монпансье и д'Обиньи, защищавшие Калабрию, Базаликату и Неаполь, после тридцатидвухдневной осады 20 июля 1496 года подписали в Аверсе капитуляцию и отдали Неаполитанскому королю Фердинанду II все города и крепости его королевства. Но Фердинанд правил после этого всего три месяца: 7 сентября в замке Сомма у подножия Везувия он скончался от истощения; заботы его молодой жены не смогли возместить ущерб, который она нанесла своею красотой.
     Королевский трон занял его дядя Федерико, и, таким образом, за три года своего папства Александр VI, неуклонно укрепляя собственное положение, следил, как в Неаполе короли сменяют друг друга, сначала был Фердинанд I, потом Альфонс II, затем Карл VIII, за ним Фердинанд II и вот теперь Федерико.
     Такие потрясения трона и быстрая смена государей были Александру VI весьма на руку, поскольку каждый новый монарх становился подлинным королем, только получив инвеституру от папы. В результате Александр оказался единственным, чье могущество и влияние только упрочивались от этих перемен, поскольку, несмотря на многочисленные случаи симонии, герцог Миланский, республики Флоренция и Венеция признали его главой церкви и вели с ним переговоры, да и все пять королей Неаполитанских старались ему угодить. Поэтому Александр VI решил: настала пора заложить основы истинного могущества своей семьи, опираясь, с одной стороны, на герцога Гандиа, который должен занять все высокие светские должности, а с другой - на Чезаре Борджа, которому следует занять все важные места в церковной иерархии. Свой новый план папа подкрепил тем, что назначил четырех испанских прелатов кардиналами, в результате чего в священной коллегии стало двадцать два его соотечественника - твердое большинство голосов было обеспечено.
     Теперь самой насущной задачей папской политики стало избавление окрестностей Рима от мелких князьков, которых все называли "викариями церкви", а Александр VI величал цепями папства. Как мы знаем, папа уже принялся за это дело, натравив Орсини на Колонна в тот момент, когда наступление Карла VIII вынудило его направить все силы своего ума и всю мощь государства на защиту собственной безопасности.
     И вот старинные друзья папы Орсини совершили необдуманный поступок: перейдя на жалованье к французам, они вторглись вместе с ними в королевство Неаполитанское, и Вирджинио, один из столпов этого могущественного дома, попал в плен к Фердинанду II. Александр не мог упустить такого случая, и, приказав королю Неаполя не выпускать того, кто 1 июня 1496 года был объявлен мятежником, он 26 октября, в первые дни царствования Федерико, который был во всем послушен папе, так как ждал от него инвеституры, огласил на тайной консистории приговор о конфискации имущества, принадлежащего Вирджинио Орсини и его семейству. Затем, поскольку объявить о конфискации было недостаточно - имущество следовало отнять, папа обратился к Колонна и заявил, что в знак дружеского к ним расположения он назначает их исполнителями приговора над старыми врагами их семейства под руководством своего сына Франческо, герцога Гандиа; таким образом папа хотел ослабить обоих соседей, чтобы потом спокойно разделаться и с победителями, и с побежденными.
     Колонна приняли это предложение, и герцог Гандиа был назначен генералом церкви: сам Александр, облаченный в папские одежды, возложил на него знаки отличия в соборе Святого Петра.
     Вначале все шло по плану Александра VI, и к концу года папская армия овладела множеством замков и крепостей, принадлежащих Орсини. Те уже решили было, что им пришел конец, когда Карл VIII, к которому они обратились без особой надежды на помощь, так как он был слишком занят собственными делами, прислал им вместо оружия и войск Карло Орсини, сына пленного Вирджинио, а также Вителоццо Вителли, брата Камилло Вителли, одного из трех отважнейших итальянских кондотьеров, находившихся на службе у французского короля и сражавшихся с ним при Таро. Эти два военачальника, чьи смелость и искусство были известны по всей Италии, привезли с собою значительную сумму серебром, которой они были обязаны щедрости Карла VIII; едва они добрались до Читта-ди-Кастелло, центра владений Орсини, и выразили желание собрать отряд тяжелой кавалерии, как под их знамя со всех сторон стали стекаться люди. Вскоре у них образовалась небольшая армия, а поскольку, находясь на французской службе, оба военачальника изучали постановку воинского дела, позволившую Карлу VIII победить итальянцев, они решили заняться нововведениями и в своем войске. Заключались те главным образом в некотором усовершенствовании пушечных лафетов, облегчавших маневрирование артиллерией, а также в замене прежних копий на такие, какими пользовались швейцарцы, но на два фута длиннее. Когда эта задача была выполнена, Вителоццо Вителли несколько месяцев обучал своих солдат управляться с новым оружием. Затем, сочтя, что наука эта ими превзойдена, он получил подкрепление от городов Перуджа, Тоди и Нарни, которые боялись, что вскоре вслед за Орсини придет их черед, как пришел черед Орсини вслед за Колонна, и двинул войско на Браччано, осажденный герцогом Урбинским, поскольку согласно договору венецианцы должны были отдать этот город папе.
     Командующий венецианскими войсками, узнав о приближении Вителли, решил выйти ему навстречу, и обе армии, встретившись на Сорианской дороге, тут же вступили в битву. Главной ударной силой папской армии был отряд из восьмисот немецких солдат, на который очень рассчитывали герцоги Урбино и Гандиа, впрочем, не без основания, так как солдаты эти считались лучшими в мире, однако Вителоццо Вителли выставил против столь отборного войска пехотинцев, которые беспрепятственно пронзали врагов своими громадными копьями, бывшими на четыре фута длиннее. В то же время его артиллерия, удачно маневрируя на флангах, своею точностью и скоростью подавляла вражеские пушки; после довольно продолжительного сопротивления, какого трудно было даже ожидать от армии, атакованной столь совершенно вооруженным неприятелем, папские войска обратились в бегство, и вместе с ними отступили в сторону Рончильоне герцог Гандиа, раненный копьем в лицо, Фабрицио Колонна и легат, а герцог Урбино, командовавший арьергардом и обеспечивавший отступление, был захвачен вместе со всею артиллерией и обозом.
     Однако Вителли не возгордился от этого, пусть крупного, успеха до такой степени, чтобы не понимать, в каком положении он находится. Ему было совершенно ясно: они с Орсини слишком слабы, чтобы долго вести подобную войну, а небольшие деньги, на которые он содержал армию, скоро кончатся, и она перестанет существовать вместе с ним самим. Поэтому он поспешил испросить прощение за победу, выдвинув предложения, которые сам не принял бы, если бы потерпел поражение, однако папа согласился на них немедленно, поскольку тем временем узнал, что Тривульцио только что перешел Альпы и возвращается в Италию с тремя тысячами швейцарцев; Александр VI опасался, что это авангард армии французского короля. В результате было решено, что Орсини выплатят семьдесят тысяч военных издержек, а все пленные, за исключением герцога Урбино, будут обменены без выкупа. В качестве залога выплаты семидесяти тысяч Орсини передали кардиналам Сфорца и Сан-Северино крепости Ангильяра и Черветри, а позже, когда в назначенный срок денег у них не оказалось, они оценили голову пленного герцога Урбино в сорок тысяч дукатов, что приблизительно и составляло названную сумму, и передали его Александру VI, который, желая на сей раз в точности соблюсти условия договора, заплатил таким образом выкуп за своего военачальника, который тот должен был заплатить сам.
     Со своей стороны папа передал Карло Орсини и Вителоццо Вителли вместо Вирджинио его труп. По странной случайности папский пленник за неделю до подписания договора скончался, причем от той же болезни, во всяком случае на первый взгляд, что в свое время брат Баязида.
     Когда мир был подписан, в Рим прибыли Просперо Колонна и Гонсальво Кордуанский с неаполитанскими и испанскими войсками. Александр, которому для войны с Орсини они уже были не нужны, желая отвести от себя упреки в бессмысленности их вызова, послал вновь прибывших на захват Остии. За этот подвиг Гонсальво получил из рук папы Золотую Розу, высшую награду, какую мог пожаловать его святейшество. Кроме него, Золотую Розу имели только император Максимилиан, король Франции, венецианский дож и маркиз Мантуанский.
     Тем временем наступили торжества праздника Успения, принять участие в которых был приглашен и Гонсальво. Покинув свой дворец, он с большой помпой проехал во главе папской кавалерии и занял место по левую руку от герцога Гандийского, привлекавшего внимание собравшихся своей красотой - она еще сильнее подчеркивалась роскошью, на которую он не поскупился ради такого праздника. Пажи и слуги его свиты были одеты в ливреи, великолепнее и богаче которых не видел даже Рим, этот город церковной пышности. Они сидели верхом на кровных лошадях под бархатными чепраками с серебряной бахромой, в которую кое-где были вплетены серебряные же колокольцы. Сам герцог был одет в платье из золотой парчи, на шее у него висело ожерелье из наикрупнейших восточных жемчужин, когда-либо принадлежавших христианскому государю, а вокруг шапочки была обвита золотая цепочка, украшенная алмазами, самый маленький из которых стоил более двадцати тысяч дукатов. Это великолепие оттенялось простотою наряда Чезаре Борджа, к чьей пурпурной мантии не полагалось никаких украшений. В результате Чезаре, и без того завидовавший брату, воспылал к нему новой ненавистью, слыша в течение всего праздника похвалы его блеску и красоте. С этой минуты кардинал Валенсийский мысленно решил судьбу этого человека, беспрестанно становившегося на пути у его гордыни, любви и честолюбия. "Что же до герцога Гандийского, - пишет историк Томмазо, - то несчастный молодой человек был совершенно прав, когда оставил в этот праздник воспоминания о своей миловидности и великолепии, так как в следующий раз ему привелось блеснуть роскошью уже на собственных похоронах".
     Лукреция тоже приехала в Рим якобы для участия в празднестве, но на самом деле, как мы скоро увидим, чтобы снова стать орудием честолюбия собственного отца.
     Поскольку папа не был удовлетворен пустым триумфом тщеславия и гордыни своего сына, а война с Орсини не дала желаемых результатов, он решил увеличить состояние своего первенца и сделать то, за что упрекал когда-то в своей речи папу Каликста, - отделить от папского государства города Беневенто, Террачину и Понтекорво, чтобы образовать из них герцогство и отдать его сыну во владение. Александр высказал это предложение консистории, а поскольку кардинальская коллегия целиком находилась в его руках, то никаких возражений не последовало. Оказанное старшему брату новое благодеяние разъярило Чезаре, хотя и он не был обойден милостью: Александр назначил его легатом a latere[48] при Федерико, и Чезаре должен был от имени отца собственными руками короновать нового короля.
     Между тем Лукреция, проведя несколько праздничных дней с отцом и братьями, удалилась в монастырь Святого Сикста: никто не знал истинной причины этого уединения, а Чезаре, питавший к ней любовь странную и неестественную, так и не смог ее уговорить подождать до его отъезда в Неаполь. Такое упрямство сестры оскорбило его до глубины души; к тому же с того дня, как герцог Гандиа появился на шествии в своем ослепительном одеянии, Чезаре стало казаться, что она, предмет его кровосмесительной страсти, охладела к нему. Его ненависть к сопернику возросла до такой степени, что он решил отделаться от него любой ценой и велел начальнику своих головорезов тем же вечером явиться к нему.
     Микелотто уже привык ко всяческим таинственным поручениям, которые почти всегда имели целью содействие в любовном приключении и совершение мести. А поскольку и в том и в другом случае он получал приличное вознаграждение, то и на сей раз счел нужным явиться в назначенный час и был проведен к хозяину.
     Чезаре Борджа стоял, прислонившись к большому камину; одет он был не в кардинальскую мантию и шапочку, а в черный бархатный кафтан, в прорезях которого виднелся шелковый камзол того же цвета. Одной рукой он теребил перчатки, другую же положил на рукоятку отравленного кинжала, с которым никогда не расставался. Это был обычный его наряд для ночных похождений, поэтому Микелотто ничуть не удивился, увидев его; однако глаза кардинала метали пламя, еще более грозное, чем обычно, а щеки, всегда бледные, были мертвенно-белыми. Микелотто хватило одного взгляда, чтобы понять: разговор предстоит не из веселых.
     Чезаре жестом велел ему затворить дверь, что тот сразу и сделал, затем помолчал, пытаясь взглядом проникнуть в самые дальние тайники души беззаботного головореза, который стоял перед ним, обнажив голову.
     - Микелотто, - начал он голосом, в котором, несмотря на волнение, слышались насмешливые нотки, - как ты находишь: идет мне этот наряд?
     Как ни привычен был сбир ко всяческим обинякам, которыми обычно пользовался хозяин, прежде чем перейти к делу, но на сей раз вопрос прозвучал столь неожиданно, что он на несколько мгновений онемел и лишь потом ответил:
     - Замечательно идет, ваше высокопреосвященство, благодаря ему вы выглядите словно заправский вояка, - тем более, что в душе вы и есть вояка.
     - Я рад, что таково твое мнение, - проговорил Чезаре. - А теперь скажи: знаешь ли ты, кто причиной тому, что вместо этого платья, которое я могу надевать лишь ночью, днем мне приходится скрываться под мантией и шапкой кардинала и разъезжать по церквам и консисториям, вместо того чтобы вести в бой прекрасную армию, где ты мог бы иметь чин капитана, а не быть, как сейчас, начальником кучки жалких сбиров?
     - Да, ваше высокопреосвященство, - отозвался Микелотто, с первых же слов Чезаре догадавшийся, к чему тот клонит, - причиною всему этому - его светлость Франческо, герцог Гандиа и Беневенто, ваш старший брат.
     - А знаешь ли ты, - продолжал Чезаре, одобрив ответы собеседника лишь кивком да горькой улыбкой, - знаешь ли ты, у кого есть богатство, но нет таланта, есть шлем, но нет головы, есть меч, но нет руки?
     - Опять-таки у герцога Гандийского, - ответил Микелотто.
     - А тебе известно, - не унимался Чезаре, - кто беспрестанно становится на пути моего честолюбия, богатства и любви?
     - Все тот же герцог Гандийский, - сказал Микелотто.
     - И что ты об этом думаешь? - осведомился Чезаре.
     - Думаю, что он должен умереть, - хладнокровно заключил сбир.
     - И я того же мнения, Микелотто, - шагнув к собеседнику и схватив его за руку, признал Чезаре. - Об одном лишь жалею - что не подумал об этом раньше: ведь если бы в прошлом году, когда король Франции пошел на Италию, у меня был меч на боку, а не распятие в руках, теперь я уже был бы правителем какой-нибудь недурной вотчины. Папа хочет приумножить свои богатства, это ясно, вот только он ошибся в средствах: это меня он должен был сделать герцогом, а моего брата - кардиналом. Будь я герцогом, я добавил бы к его могуществу неустрашимость человека, умеющего поставить на своем. Тот, кто хочет достичь высшей власти в герцогстве или королевстве, должен топтать препятствия, что попадаются ему на пути, и идти свободно, не обращая внимания на страдания плоти, на самые острые шипы; он должен наносить удар с закрытыми глазами, мечом или кинжалом, чтобы пробить дорогу к богатству; он не может бояться замочить руки в собственной крови; он, наконец, обязан следовать примеру, показанному любым основателем империи от Ромула до Баязида, которые стали государями, только совершив братоубийство. Что же, Микелотто, ты верно сказал, я должен сделать так и от этого не отступлюсь. Теперь ты знаешь, зачем я тебя позвал; я не ошибся, на тебя можно рассчитывать?
     Как и следовало ожидать, Микелотто, видевший в этом преступлении путь к богатству, ответил Чезаре, что он в его распоряжении - пусть хозяин лишь укажет время, место и способ. Чезаре ответил, что времени немного, поскольку скоро ему придется отбыть в Неаполь, а что касается места и способа, то тут все зависит от обстоятельств; словом, они должны дождаться удобного момента и действовать.
     На следующий день после того, как было принято это решение, Чезаре узнал, что его отъезд назначен на четверг 15 июня, и одновременно получил приглашение от матери отужинать с нею 14 июня. Ужин давался в его честь как прощальный. Микелотто получил приказ к одиннадцати вечера быть наготове.
     Стол был накрыт на свежем воздухе в чудесном винограднике, которым Ваноцца владела неподалеку от церкви Сан-Пьетро-ин-Винколи; приглашены были Чезаре Борджа, виновник торжества; герцог Гандийский, он же князь Скуиллаче; донна Санча, его жена; кардинал Монтереале, он же Франческо Борджа, сын Каликста II; дон Родерико Борджа, комендант папского дворца; дон Гоффредо, брат кардинала Джованни Борджа, легата в Перудже, и Альфонсо Борджа, племянник папы; словом, за столом собралась вся семья, за исключением Лукреции, не захотевшей прерывать свое уединение.
     Пиршество было роскошным; Чезаре выглядел веселее обычного, а герцог Гандийский, казалось, радовался, как никогда в жизни.
     В середине ужина какой-то человек в маске вручил герцогу письмо. Тот, зардевшись от радости, сломал печать и, прочтя, ответил посланцу коротко: "Буду", после чего поспешно сунул письмо в карман, однако Чезаре успел разглядеть на нем почерк своей сестры Лукреции. Тем временем посланец удалился, так что никто, кроме Чезаре, не обратил на него внимания: в те времена любовные записки весьма часто приносили мужчины в маске или женщины под покрывалом.
     В десять часов гости встали из-за стола и, поскольку воздух был тепел и чист, стали прогуливаться под прекрасными соснами, росшими подле дома Ваноццы, причем Чезаре ни на секунду не терял брата из виду; в одиннадцать герцог Гандийский распрощался с матерью. Чезаре последовал его примеру, объяснив, что ему еще нужно вернуться в Ватикан и проститься с папой, так как рано утром он уезжает. Предлог был тем более благовидный, что папа обычно ложился спать лишь часа в два-три ночи.
     Братья вышли вместе, сели на ожидавших их у ворот лошадей и, держась друг подле друга, доехали до дворца Борджа, где жил тогда кардинал Асканио Сфорца, накануне избрания получивший дворец в подарок от Александра VI. Там герцог Гандийский распрощался с братом и с улыбкой заметил, что не может сейчас его навестить, поскольку рассчитывает провести несколько часов с некой прекрасной дамой, которая его уже ждет. Чезаре ответил, что герцог волен поступать, как ему заблагорассудится, и пожелал брату доброй ночи. Герцог Гандийский повернул направо, а Чезаре налево, причем последний обратил внимание, что улица, по которой поехал брат, ведет к монастырю Святого Сикста, где, как нам известно, находилась Лукреция. Отметив это и подтвердив таким образом свои подозрения, Чезаре направился в Ватикан, где распрощался с папой, который его благословил.
     Начиная с этого момента события погружены в таинственный мрак, такой же глубокий, как тот, в котором происходило дальнейшее.
     А происходило, как принято считать, следующее.
     Расставшись с Чезаре, герцог Гандийский, отослав всех сопровождающих, за исключением одного доверенного слуги, направился с ним в сторону площади Джудекка. Там, встретив человека в маске, который приходил к нему во время ужина, он велел слуге не ехать дальше за ним, а оставаться на площади, сказав, что часа через два он вернется и заберет его на обратном пути. И действительно, в назначенное время герцог Гандийский возвратился и, распрощавшись с человеком в маске, направился к своему дворцу, но едва он завернул за угол еврейского гетто, как четверо пеших, предводительствуемые пятым, сидевшим на лошади, набросились на него. Полагая, что он имеет дело с грабителями или стал жертвой ошибки, герцог Гандийский назвал свое имя, однако убийцы лишь удвоили старания, и вскоре герцог упал мертвым рядом с умирающим слугой.
     Тогда верховой, бесстрастно наблюдавший за убийством, заставил лошадь попятиться и задом подойти к трупу; четверо убийц взвалили его на круп и, придерживая бездыханное тело, двинулись в сторону переулка, который вел к церкви Санта-Мария-ин-Монтичелли. Несчастного же слугу сочли мертвым и оставили лежать на улице. Однако через некоторое время он пришел в себя, и стоны его были услышаны обитателями стоявшего неподалеку бедного домика, которые подняли несчастного и отнесли на постель, где он почти тотчас же испустил дух, так ничего и не рассказав ни об убийстве, ни об убийцах.
     Герцога прождали всю ночь и следующее утро; понемногу ожидание сменилось опасениями, а те, в свою очередь, тревогой. Тогда пошли к папе и сообщили, что, выйдя от матери, герцог так и не вернулся к себе во дворец. Однако Александр весь день пытался строить иллюзии, убеждая себя, что сын, которого утро застало на месте любовного приключения, дожидается вечера, чтобы вернуться домой под покровом темноты. Но прошел день, за ним ночь, а никаких вестей о герцоге так и не было, и наутро папа, терзаемый горестными предчувствиями и подозрениями окружающих, полагавших, что случилась беда, пришел в мрачное отчаяние и среди вздохов и рыданий лишь без конца повторял: "Пусть его найдут, я хочу знать, как несчастный умер".
     Все бросились искать пропавшего, тем более что герцог Гандийский был повсеместно любим, однако поиски в городе ни к чему не привели, если не считать трупа убитого мужчины, в котором признали слугу герцога, хозяин же его исчез бесследно. Наконец кому-то пришла в голову мысль, что тело убийцы могли бросить в Тибр, и тогда искавшие двинулись вдоль берега от улицы Рипетта, опрашивая лодочников и рыбаков, не заметили ли те чего-либо необычного в две последние ночи. Сначала эти расспросы не дали никаких результатов, но в конце концов вблизи от улицы Фантаноне был обнаружен человек, который заявил, что в ночь с 14-го на 15-е видел нечто не совсем обычное. Человек этот был некий славянин по имени Георгий, везший на своей лодке дрова в Рипетту. Вот что он рассказал:
     - Синьоры, в среду вечером я выгрузил дрова на берег и остался в лодке, наслаждаясь ночной прохладой и следя, чтобы никто не забрал привезенный мною груз. Внезапно около двух часов я увидел на улочке, что слева от церкви Сан-Джеронимо, двух человек: они вышли на середину улицы и принялись оглядываться, явно желая удостовериться, что поблизости больше никого нет. Убедившись, что все спокойно, они скрылись в глубине улицы, откуда вскоре появились двое других, которые, опять-таки удостоверившись, что все спокойно, дали знак своим дружкам подойти. Тогда я увидел человека, выехавшего на серой в яблоках лошади, на крупе которой лежал труп: руки и ноги его свешивались по бокам, а первая парочка, выходившая на разведку, поддерживала тело, чтобы оно не свалилось. Они вскоре приблизились к реке, тогда как другие двое следили за улицей; оказавшись у того места, где в воду сливаются городские нечистоты, всадник повернул лошадь крупом к реке, а его помощники, взяв труп за руки и за ноги, хорошенько его раскачали и швырнули в Тибр. Услышав всплеск, всадник спросил: "Готово?", те ответили: "Да, синьор", тогда он развернул лошадь и, увидев на воде плащ мертвеца, спросил, что там чернеет на воде. "Это его плащ, синьор", - ответили двое, после чего один из них, подобрав с земли несколько камней, стал бросать их на плащ, пока тот не скрылся под водой. Тогда все они двинулись назад по этой большой улице и вскоре свернули в переулок, ведущий к церкви Сан-Джакомо. Это все, что я видел, синьоры, и, следовательно, все, что могу ответить на ваш вопрос.
     Услышав этот рассказ, отнявший последнюю надежду у тех, кто ее еще хранил, один из папских слуг спросил у славянина, почему тот, оказавшись свидетелем подобной сцены, не сообщил о ней губернатору города. Однако славянин ответил, что с тех пор, как он стал лодочником, ему сотни раз приходилось видеть, как сбрасывают в Тибр трупы, и никого это не беспокоило. Потому он решил, что этот труп - такой же, как прочие, и сообщать о нем не следует, поскольку он не важнее тех, что были прежде.
     Руководствуясь полученными сведениями, слуги его святейшества обратились к лодочникам и рыбакам, обитавшим поблизости, и, поскольку тому, кто найдет труп герцога, было обещано хорошее вознаграждение, охотников набралось до сотни. К вечеру того же дня - это была пятница - двое рыбаков вытащили из воды мертвеца, в котором вскоре признали несчастного герцога.
     При осмотре трупа никаких сомнений в причине его гибели не возникло. На нем было девять ран, и самая серьезная из них - перерезанная шейная артерия. Что же до одежды, то она была не тронута; камзол, плащ, перчатки за поясом и даже золото в кошельке - все было цело; герцога явно убили из мести, а не ради наживы.
     Лодку, в которой находился труп, пригнали к замку Святого Ангела, куда и перенесли тело; после этого во дворец герцога послали за роскошным нарядом, в котором тот был на празднике, и облачили в него погибшего, а рядом положили знаки отличия генерала церкви. Тело пролежало так целый день, однако пребывавший в отчаянии отец герцога не набрался смелости бросить на него хоть взгляд. Наконец с наступлением ночи самые верные и достойные из слуг перенесли его в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, что сопровождалось всей помпой, какой двор и церковь могли обставить похороны папского сына.
     Тем временем Чезаре Борджа обагренными в крови руками возложил королевскую корону на голову Федерико Арагонского.
     Этот удар потряс Александра VI до глубины души. Не зная вначале, на кого обратить подозрения, он приказал во что бы то ни стало разыскать убийц, однако мало-помалу ему открылась страшная правда. Поняв, что удар нанесен членом его семейства, он впал в неистовство; словно безумец, папа в изодранной одежде и с осыпанными пеплом волосами пронесся по залам Ватиканского дворца и, ворвавшись в помещение, где заседала кардинальская коллегия, принялся, захлебываясь рыданиями, признаваться в сотворенных им бесчинствах и утверждать, что кровавая распря у него в семействе - справедливое наказание Господне за грехи. После этого он бросился в самую дальнюю и уединенную комнату дворца и заперся в ней, заявив, что желает умереть с голоду. В течение шестидесяти часов он отказывался от пищи, не спал ни днем, ни ночью, а тем, кто стучался в дверь и умолял его вернуться к жизни, отвечал, стеная, словно женщина, либо рыча, словно лев; даже его новая любовница Джулия Фарнезе, которую называли Прекрасной Джулией, будучи не в силах поколебать папу, послала за Лукрецией, его дважды возлюбленной дочерью, чтобы та попыталась сломить его упорство. Лукреция покинула свое уединенное убежище, где оплакивала герцога Гандийского, и явилась утешать отца. При звуках ее голоса дверь и впрямь отворилась, и только тогда кардинал Сеговийский, который целый день стоял у порога на коленях и умолял его святейшество набраться мужества, смог войти вместе со слугами, принесшими вина и еды.
     Папа пробыл один на один с Лукрецией три дня и три ночи, после чего вышел - спокойный, хотя и безутешный; Гвиччардини утверждает, что дочь убедила его: не стоит слишком явно выказывать любовь к погибшему перед убийцей, который вскоре должен был вернуться, так как это небезопасно.
     Между тем Чезаре Борджа сидел в Неаполе - скорее для того, чтобы дать поутихнуть отцовскому горю, чем с целью довести до положительного результата переговоры, которые ему были поручены и суть которых сводилась к следующему: устроить брак Лукреции и дона Альфонса Арагонского, герцога Бичелли, принца Салернского, побочного сына Альфонса II и брата донны Санчи. Лукреция, правда, была замужем за владельцем Пезаро, однако отцу ее небом было даровано право соединять и разлучать. Поэтому на сей счет можно было не волноваться: когда жених и невеста будут готовы, папа даст разрешение на развод. Александр был слишком хорошим политиком, чтобы позволить дочери оставаться замужем за бесполезным ему человеком.
     К концу августа стало известно: папский легат, выполнив свою миссию при дворе нового короля, собирается вернуться в Рим. 5 сентября, то есть спустя всего три месяца после смерти герцога Гандийского, он действительно возвратился и на следующий день, 6 сентября, отправился в церковь Санта-Мария-Новелла, у входа в которую его по традиции ждали сидевшие верхом кардиналы и послы Испании и Венеции при Ватикане, резиденции его святейшества. Представ перед консисторией, он согласно церемониалу подошел к папе, который благословил сына и поцеловал, после чего, опять-таки в сопровождении кардиналов и послов, Чезаре проследовал в свои покои, откуда уже один направился в комнаты папы: в консистории они не обменялись ни единым словом, а между тем отцу с сыном было о чем поговорить - но не о герцоге Гандийском, как можно было бы подумать: ни в этот день, ни потом имя его не было ни разу произнесено, словно несчастного молодого человека никогда не существовало на свете.
     Впрочем, Чезаре привез добрые вести. Король Федерико согласился на предложенный брак, поэтому женитьба Сфорца на Лукреции отменялась. Кроме того, Федерико дозволил эксгумировать труп Джема, который, как нам известно, стоил триста тысяч дукатов.
     Итак, желание Чезаре исполнилось: он вместо герцога Гандийского стал вторым человеком после папы, и жители государства вскоре убедились, что новый вице-государь быстрыми шагами ведет Рим к безднам распущенности. Начались сплошные праздники, балы и маскарады; начались пышные охоты, на которых Чезаре, наскучив, должно быть, пурпурным цветом, стал появляться не в кардинальской мантии, а во французском платье, сопровождаемый, словно король, кардиналами, посланниками и гвардейцами. Город, где находился престол его святейшества, словно куртизанка, предался оргиям и распутству; по словам кардинала Витербского, даже во времена Нерона и Гелиогабала[49] никогда в Риме не было таких неистовых бунтов, невообразимой роскоши и кровавых убийств. Никогда на город не обрушивалось столько бед, никогда его не бесчестили столько доносов, никогда сбиры до такой степени не обагряли его кровью. Грабителей развелось столько и наглость их дошла до такой степени, что невозможно было войти в город, а вскоре и в самом городе стало опасно находиться. Стены дома или замковой башни уже не могли никого защитить. Справедливость и правосудие отсутствовали. Городом правили золото, сила и наслаждения.
     Однако все эти праздники отнимали столько золота, что оно таяло буквально на глазах, и вот уже Александр и Чезаре, словно орудия праведной кары небесной, стали зариться на деньги даже тех, кто, будучи ими подкуплен, вознес их на вершины могущества. Первым, на ком они испробовали новое средство выколачивания золота, был кардинал Козенцы. Случилось это так.
     В свое время некой монахине, последней наследнице португальской короны, было дано разрешение выйти замуж за побочного сына последнего короля. Этот брак оказался как нельзя более некстати для Фердинанда и Изабеллы Испанских, и они направили к Александру VI послов с жалобой на то, что этот союз заключен в то время, когда Арагонский дом и святейший престол собираются соединиться родственными узами. Александр рассудил, что жалоба справедлива, и решил дать ей ход. Для этого он заявил, что в глаза не видел указа с разрешением на брак, за подписание которого получил в свое время шестьдесят тысяч дукатов, и обвинил архиепископа Козенцы, в чью обязанность входило редактировать папские указы, в выдаче фальшивого разрешения. Архиепископ был препровожден в замок Святого Ангела, где вскоре начался его процесс.
     Однако доказать справедливость предъявленного обвинения было непросто, тем более что архиепископ упрямо твердил, что указ подписан папой, и тот решил прибегнуть к беспроигрышной хитрости.
     Однажды вечером в помещение, где был заперт архиепископ Козенцы, вошел кардинал Валенсийский и с открытым и ласковым выражением лица, которое он быстро научился принимать, когда понял, как это выгодно, заявил узнику, что папа находится в затруднении и лишь он, архиепископ, коего его святейшество почитает своим лучшим другом, может помочь.
     Архиепископ ответил, что он весь к услугам его святейшества.
     Тогда Чезаре Борджа уселся за стол, облокотившись о который сидел пленник, когда он вошел, и разъяснил ему всю нелепость положения святейшего престола. К моменту заключения столь важного альянса с Арагонским домом, то есть помолвки Лукреции с Альфонсом, папа не мог признаться Фердинанду и Изабелле, что за жалкую горстку дукатов подписал согласие на брак, в результате которого супруги получили все законные права на португальскую корону, тогда как Фердинанд и Изабелла могли владеть ею лишь по праву завоевателей. Такое признание тотчас же свело бы на нет все договоренности, и папская династия оказалась бы в опасности, поскольку были бы потрясены сами основы, на коих она желала упрочить свое могущество. Поэтому архиепископ должен понять: папа хочет, чтобы он доказал свою дружбу и преданность и признался, что счел возможным сам подписать разрешение. А поскольку такое решение имел право принимать только папа, то его, архиепископа, будет легко обвинить в том, что он заранее был уверен в согласии папы. Впрочем, Александр вправе не только принимать решения, но и вознаграждать, и если его решение оказалось поистине отцовским, то награда будет королевской. А в качестве награды папа готов назначить архиепископа легатом, причем в кардинальском чине, для присутствия на бракосочетании Лукреции и Альфонса - он заслужил эту милость, так как брак состоится лишь благодаря его преданности.
     Архиепископ Козенцы прекрасно понимал, с кем имеет дело: он знал, что для достижения своей цели эти люди не остановятся ни перед чем. Ему было известно, что у них есть порошок, по вкусу напоминающий сахар: если его добавить в еду, то человек ничего не почувствует, но умрет без признаков отравления быстрой или медленной смертью - это уж как отцу с сыном заблагорассудится. Известен ему был и секрет отравленного ключа, что всегда лежал у папы на каминной полке: когда его святейшество желал избавиться от кого-нибудь из своих приближенных, он просил его отпереть определенный шкаф, а так как ключ входил в замочную скважину туго, человек нажимал посильнее и слегка ранил палец о крошечную зазубрину на головке ключа; рана всегда оказывалась смертельной. Знал архиепископ и о перстне с двумя львиными головами, который носил Чезаре: пожимая руку другу, он чуть сдвигал головы львов, их зубы сразу превращались в зубы ядовитой змеи, и друг умирал, проклиная Борджа. Словом, движимый отчасти страхом, отчасти надеждой на награду, прелат уступил, и Чезаре вернулся в Ватиканский дворец с драгоценной бумагой, в которой архиепископ Козенцы признавался, что он единственный виновник замужества монахини королевской крови.
     Два дня спустя благодаря доказательству, представленному архиепископом, папа в присутствии губернатора Рима, аудитора церковного суда, а также государственного прокурора и адвоката зачитал приговор, согласно которому архиепископ Козенцы лишался всех церковных чинов и должностей, орденов и имущества, а сам передавался светскому суду. Еще через два дня судья в сопровождении писца, двух слуг и четырех стражников явился в тюрьму к архиепископу. Писец развернул принесенный свиток и огласил приговор; слуги развязали сверток, который был у них с собой, сорвали с заключенного епископское облачение и надели на него белый балахон из толстого сукна, доходивший лишь до колен, такие же штаны и грубые башмаки. Затем стражники отвели несчастного в самое глубокое подземелье замка Святого Ангела, где из мебели тот нашел деревянное распятие, стол, стул и кровать, из развлечений - лампу, Библию и требник, а из пищи - два фунта хлеба и бочонок с водой, который наполнялся, равно как и склянка с ламповым маслом, раз в три дня.
     К исходу года бедный архиепископ скончался от горя; во время долгой агонии он искусал себе все руки.
     В тот же день, когда он был брошен в подземелье, Чезаре Борджа, так ловко проведший все дело, был введен папой во владение всем имуществом осужденного.
     Однако охотой, балами и маскарадами развлечения папы и его семейства отнюдь не ограничивались: время от времени они любили разыгрывать необычные спектакли; мы расскажем только о двух - казни и сцене, если можно так выразиться, из жизни лошадей. Однако поскольку в них есть подробности, которые читатель может приписать нашему разыгравшемуся воображению, мы предупреждаем, что оба эпизода дословно переведены с латыни, из записок Бурхарда.[50]
     
     "Приблизительно в ту же пору (то есть в начале 1499 года) была посажена в тюрьму куртизанка по имени Корсетта, имевшая в любовниках некоего испанского мавра, который навещал ее, переодевшись в женское платье и которого поэтому прозывали Испанскою варварийкой. Дабы покончить с сим соблазном, обоих провели по городу; ее - без сорочки и юбки, в одном лишь платье мавра, которое, будучи не застегнутым ни на одну пуговицу, спереди оставалось распахнутым; его - в женской одежде, с завязанными за спиною руками и юбками, задранными до пояса, так что часть тела, которою он грешил, оказалась выставленной на всеобщее обозрение; проделав таким образом круг по городу, Корсетта и мавр вернулись в тюрьму. Однако же 7 апреля последнего опять вывели оттуда и вместе с двумя ворами отвели на Кампо-дель-Фьоре. Перед троими осужденными, сидя задом наперед на осле, ехал сбир, держа в руках длинный шест с привязанным к его концу окровавленным детородным органом некоего еврея, наказанного таким манером за связь с христианкой; когда процессия прибыла на место казни, воры были повешены, а несчастного мавра привязали к столбу, обложенному поленьями: его должны были сжечь, но как палач ни старался, огонь так и не разгорелся по причине обильного дождя".
     Эта неожиданность, которую народ принял за чудо, лишила Лукрецию самой интересной части казни, но позже отец утешил ее спектаклем другого рода. Еще раз предупреждаем читателя: несколько строк, которые мы предлагаем его вниманию, это тоже перевод из записок славного немца Бурхарда, который даже в самых кровавых или скабрезных эпизодах видел лишь повседневные события и записывал их с невозмутимостью писца, не снабжая ремарками или собственными комментариями.
     "11 ноября, когда некий крестьянин, явившись в Рим с двумя кобылицами, груженными дровами, проезжал по площади Святого Петра, слуги его святейшества перерезали подпруги, так что дрова вместе с вьючными седлами упали на землю, после чего отвели кобылиц во двор между дворцовыми воротами и самим зданием, открыли двери конюшни, и четыре жеребца без уздечек, набросившись на кобылиц, с громким ржанием, лягаясь и кусаясь, покрыли их, жестоко изранив во время борьбы. Папа и госпожа Лукреция, стоявшие у окна над воротами дворца, весьма позабавились борьбою и тем, что за нею воспоследовало".
     Мы поступим так же, как Бурхард, и воздержимся от комментариев.
     Итак, хитрость, которую Чезаре Борджа применил против архиепископа Козенцы, принесла свои плоды. Изабелла и Фердинанд не могли более обвинять папу в подписании указа, на который жаловались, и ничто поэтому уже не могло помешать браку Лукреции и Альфонса. Это весьма радовало Александра: он придавал этому союзу большое значение, так как уже начал подумывать о другом браке - между Чезаре и Карлоттой, дочерью Федерико.
     После смерти брата Чезаре всеми своими действиями старался показать, что у него нет призвания к духовной карьере, поэтому никого не удивило, когда Александр VI собрал в одно прекрасное утро кардинальскую коллегию, пригласил на нее Чезаре, и тот, обращаясь к папе, начал говорить, что уже давно пристрастия и таланты склоняют его к светским занятиям и что, лишь повинуясь распоряжениям его святейшества, главы церкви, он согласился принять кардинальскую мантию, другие высокие должности и, наконец, священный орден диаконата. Понимая, что в его лета непристойно уступать своим желаниям, но и невозможно им противиться, он покорно просит его святейшество снизойти к его необоримым склонностям и позволить ему отказаться от кардинальской мантии и прочих духовных должностей, дабы иметь возможность вернуться в мир и вступить в законный брак; одновременно он просит почтенных кардиналов ходатайствовать за него перед его святейшеством, коему он по своей доброй воле готов передать все церкви, аббатства, бенефиции, равно как и прочие духовные блага, которые были ему пожалованы. Кардиналы единодушно снизошли к просьбе Чезаре и предоставили решать вопрос папе, а тот как хороший отец не стал насиловать натуру сына и принял его отречение; Чезаре тут же снял с себя кардинальскую мантию, которая, по словам Томмазо Томмази, имела к нему отношение лишь тем, что ее цвет походит на цвет крови.
     Отречение и впрямь произошло вовремя: нельзя было терять ни дня. Карл VIII, вернувшись как-то поздно с охоты и чувствуя сильную усталость, вымыл голову холодной водой, после чего сел за стол, а после ужина скончался от апоплексического удара, оставив трон своему наследнику Людовику XII, у которого были две непростительные слабости: во-первых, ему хотелось быть завоевателем, а во-вторых, он желал иметь детей. Александр VI, всегда находившийся в курсе всех политических событий, сразу понял выгоду, которую он может извлечь из прихода к власти Людовика XII, и решил воспользоваться тем, что король Франции имел в нем нужду для исполнения обоих своих желаний. И действительно, Людовик XII нуждался в светской помощи папы для похода на герцогство Миланское, на которое он претендовал как наследник прав своей бабки Валентины Висконти, а духовная помощь Александра была нужна ему для расторжения брака с Иоанной, дочерью Людовика XI, которая была бесплодна и чудовищно уродлива и на которой он женился под давлением ее отца. Александр VI был готов оказать Людовику эту помощь и даже предложить кардинальскую шапку его другу Жоржу д'Амбуазу, если король Франции употребит свое влияние и уговорит донну Карлотту, жившую при его дворе, выйти замуж за Чезаре Борджа.
     И вот, когда переговоры эти были уже почти завершены, в тот день, когда Чезаре сменил мантию на светское платье, предмет его давних и постоянных стремлений, - в Рим прибыл мессир Вильнев, посланец Людовика XII, которому было поручено сопровождать Чезаре во Францию. Он явился к бывшему кардиналу, и тот в течение месяца со свойственным ему размахом и любезностями, какими он умел окружать нужных людей, оказывал посланцу всяческие почести, после чего они двинулись в путь, причем перед ними ехал папский гонец с приказом всем городам, где они будут проезжать, встречать их со всевозможными знаками внимания и уважения. Такой же приказ был распространен и по всей Франции; высокопоставленных странников там сопровождала столь многочисленная охрана, а люди в городах так стремились на них посмотреть, что люди из свиты Чезаре писали в Рим, когда уже миновали Париж, что во Франции нет ни деревьев, ни домов, ни крепостных стен - одни лишь мужчины, женщины и солнце.
     Под предлогом охоты король встретил гостя в двух лье от города. Зная, что Чезаре очень нравится называть себя "Валенсийским", что он делал, будучи кардиналом, и продолжал делать и теперь, но уже с графским титулом, хотя и отказался от архиепископства Валенсийского, Людовик XII пожаловал ему инвеституру Валентинуа и Дофине, титул герцога и пенсию в двадцать тысяч франков, после чего, проговорив с Чезаре почти два часа, уехал и предоставил ему осуществить подготовленный заранее роскошный въезд в город.
     И вот в среду восемнадцатого декабря 1498 года Чезаре Борджа въехал в Шинон, как это пристало сыну папы, который собирается сочетаться браком с королевской дочерью.
     Кортеж выглядел следующим образом: впереди шли двадцать четыре мула под красными попонами с герцогскими гербами, груженные резными ларями и сундуками с инкрустацией из серебра и слоновой кости; за ними следовали еще двадцать четыре мула, тоже покрытые попонами, но уже желто-красными - цветов королей Франции; далее двигались десять мулов под желтыми атласными попонами с красными полосами и еще десять, накрытых золотою парчой с лентами из крученой и гладкой золотой нити. Следом за семьюдесятью мулами, открывавшими процессию, выступали шестнадцать великолепных боевых коней, каждого из которых держал под уздцы отдельный конюх; за ними шествовали восемнадцать лошадей для охоты: верхом на них сидели пажи четырнадцати-пятнадцати лет, причем шестнадцать из них были разряжены в малиновый бархат, а двое - в парчу, шитую крученой золотой нитью. Костюмы этих двоих были столь изысканны и богаты, а сами мальчики до такой степени выделялись своею красотой, что у многих, если верить Брантому,[51] зародились на их счет известные подозрения. За этими восемнадцатью лошадьми шли шесть мулов в красном бархате, ведомые слугами в такой же одежде.
     Третью группу открывали два мула под попонами из золотой парчи; каждый из них нес на спине два сундука с сокровищами герцога, драгоценными камнями, которые он вез в подарок невесте, а также папскими реликвиями и буллами - их Александр VI велел вручить от своего имени славному королю Людовику XII. Далее следовали двадцать дворян, разодетые в золотую и серебряную парчу, среди которых находился Паоло Джордано Орсини, а также другие важные бароны и сановники папского государства.
     Еще дальше вышагивали два барабанщика, скрипач и четверо солдат, дувших в серебряные трубы и кларнеты; за ними, в окружении двадцати четырех лакеев, одетых в малиновый бархат и желтый шелк, следовали Жорж д'Амбуаз и его высочество герцог Валентинуа, сидевший верхом на крупном, красиво убранном иноходце; одет был герцог в платье из красного атласа с золотой парчой, расшитое жемчугами и драгоценными каменьями; на шапке у него было два ряда рубинов, каждый величиною с боб, сиявших так ослепительно, словно они были заимствованы из сказок "Тысячи и одной ночи". Шею герцога украшало ожерелье стоимостью в двести тысяч ливров, и даже сапоги у него были зашнурованы золотою тесьмой и расшиты жемчужинами. Конь же его был покрыт броней из листов золота прекрасной выделки, украшенной, словно цветами, гроздьями рубинов и жемчужин.
     Замыкая ослепительный кортеж, шли двадцать четыре мула, покрытые алыми попонами с герцогскими гербами и везшие на себе серебряную посуду, палатки и прочую кладь.
     Особый блеск придавало всей этой кавалькаде то обстоятельство, что все лошади и мулы были подкованы золотыми подковами, которые держались слабо, из-за чего три четверти их осталось лежать на дороге; за это роскошество Чезаре сильно корили, поскольку многие сочли большою дерзостью подковывать животных тем же металлом, из которого делаются королевские короны.
     Впрочем, вся эта помпа не произвела должного эффекта на ту, для кого она, собственно, и была предназначена: узнав, что Чезаре Борджа прибыл во Францию в надежде стать ее супругом, донна Карлотта заявила, что никогда не станет женою не только священника, но и сына священника, не только убийцы, но и братоубийцы, человека, подлого не только по рождению, но и по нраву, равно как по поступкам.
     Впрочем, Чезаре Борджа вместо надменной арагонки вскоре нашел себе другую принцессу благородной крови, согласившуюся стать его женой: это была мадемуазель д'Альбре, дочь короля Наваррского. Бракосочетание, состоявшееся на том условии, что папа подарит невесте двести тысяч дукатов и сделает ее брата кардиналом, было отпраздновано 10 мая, а уже в Троицын день герцог Валентинуа получил орден Святого Михаила, учрежденный Людовиком XI и считавшийся по тем временам самым почетным по Франции. Весть о браке, который обеспечивал Риму союзничество Людовика XII, весьма обрадовала папу, и он тут же велел устроить в городе фейерверк и иллюминацию.
     Людовик XII, будучи благодарен папе за разрешение на развод с Иоанной Французской и брак с Анной Бретонской, считал необходимым, чтобы Александр был на его стороне и в итальянских делах, поэтому он пообещал герцогу Валентинуа после взятия Милана предоставить в его распоряжение триста копейщиков, которых тот мог направить против кого угодно, кроме союзников Франции. Милан же он собирался покорить после того, как убедится в поддержке или хотя бы нейтралитете венецианцев, к которым он отправил послов с обещанием возвратить им после завоевания Ломбардии Кремону и Гьера д'Адду.
     Словом, с внешней стороны все способствовало захватнической политике Александра VI, когда ему вдруг пришлось перевести взгляд с Франции на Центральную Италию: дело в том, что в самой Флоренции жил некий человек - без герцогства, без короны, без шпаги; вместо державы у него был его гений, вместо щита - праведность, вместо оружия - слово, и вместе с тем он представлял для папы большую опасность, чем все короли, герцоги и князья, вместе взятые. Человек этот был бедный монах-доминиканец Джироламо Савонарола - тот самый, который отказался отпустить грехи Лоренцо Медичи, не пожелавшему возвратить родине свободу.
     Савонарола предсказал нашествие на Италию чужеземцев из-за гор, и Карл VIII покорил Неаполь; Савонарола предсказал Карлу VIII, что в наказание за то, что тот не выполнил освободительную миссию, возложенную на него Господом, его ждет большое несчастье, и Карл VIII умер; наконец, подобно тому человеку, который, бродя по Святому городу, восемь дней кричал: "Горе Иерусалиму!", а на девятый воскликнул: "Горе мне!",[52] Савонарола предсказал и собственную гибель. Не имея возможности отвратить от себя опасность, флорентийский реформатор тем не менее решительно нападал на гнусного колосса, сидящего на престоле Святого Петра, и на каждое новое проявление распутства, на каждое преступление, нагло совершенное среди бела дня или постыдно спрятанное под покровом ночи, указывал народу пальцем, предавая анафеме очередное порождение папской роскоши или честолюбия. Так он заклеймил связь Александра VI с прекрасной Джулией Фарнезе, в апреле подарившей папе еще одного сына; так он разражался проклятиями по поводу убийства герцога Гандиа, этого душегубства, совершенного братом-кровосмесителем; так, наконец, он раскрывал глаза своим соотечественникам, не вошедшим во вновь созданную лигу, на судьбу, которая им уготована, когда Борджа, владельцы мелких вотчин, начнут нападать на герцогства и республики. Словом, это был враг и духовный, и светский, поднявшийся против папы; его назойливый и грозный голос должен был смолкнуть, чего бы это ни стоило.
     Однако даже при всем могуществе Александра выполнить это намерение было непросто. Савонароле, проповедовавшему суровые принципы свободы, удалось даже в богатой и сластолюбивой Флоренции сколотить значительную группу людей, известную под именем piangione, то есть "кающиеся". Состояла она из людей, которые жаждали реформы как в государстве, так и в церкви и обвиняли Медичи в том, что они подчинили себе страну, а Борджа - в потрясении основ веры, и требовали, чтобы республика вернулась к принципу народовластия, а религия - к своей первозданной простоте. Впрочем, в первом своем желании они продвинулись довольно основательно, несмотря на противодействие двух других партий - Arrabiati, то есть партии "Бешеных", которая состояла из самых знатных и богатых молодых патрициев Флоренции, ратовавших за олигархию, и "Bigi", то есть "Серых", желавших возвращения Медичи и названных так, поскольку они всегда действовали в тени. "Кающиеся" добились многого: амнистии для всех, кто совершил преступления при прежних правительствах, отмены балии,[53] являвшейся органом власти аристократии, организации государственного совета, состоявшего из тысячи восьмисот граждан, а также проведения всенародных выборов, которые заменили жеребьевку и выборы узким кругом представителей олигархии.
     Борьбу с возрастающим влиянием Савонаролы Александр VI начал с того, что объявил его еретиком и, соответственно, запретил ему читать проповеди, однако Савонарола обошел этот запрет, предложив место проповедника своему другу и ученику Доменико Бонвичини ди Пеша. В результате люди слышали те же наставления, но только из уст другого человека, и семена их разбрасывались хоть и другой рукой, но все равно в благодатную почву. Кроме того, Савонарола подал потомкам пример, которым двадцать два года спустя так удачно воспользовался Лютер, когда сжег в Виттенберге буллу Льва X о его отлучении от церкви; обреченный на молчание, он, ссылаясь на авторитет папы Пелагия,[54] заявил, что несправедливое отлучение недействительно и тот, кто ему подвергся, даже не нуждается в оправданиях. А в праздник Рождества 1497 года он провозгласил, что Господь повелел ему не повиноваться развратному властелину, и снова начал проповедовать в кафедральном соборе с еще большим успехом и действенностью: после перерыва прихожане стали относиться к нему с сочувствием, которое всегда вызывается в массах несправедливым преследованием.
     Тогда Александр VI, чтобы все же сломить бунтовщика, обратился к Леонардо Медичи, викарию архиепископства Флорентийского, и тот, повинуясь полученному из Рима приказу, обнародовал свое пастырское послание, в котором запрещал верующим следовать призывам Савонаролы. В послании было сказано, что слушающие речи отлученного будут лишены таинств исповеди и причастия, а по смерти, как входившие в духовное общение с еретиком и запятнанные ересью, будут протащены через весь город на волокуше и оставлены без погребения. Савонарола тут же обратился по этому поводу к народу и в синьорию, и в начале 1498 года архиепископальному викарию было велено покинуть Флоренцию в течение двух часов.
     Изгнание Леонардо Медичи явилось очередной победой Савонаролы; желая употребить свое возрастающее влияние на исправление нравов, он решил последний день карнавала, обычно посвящаемый светским развлечениям, сделать днем публичного покаяния. И вот накануне начала Великого поста перед кафедральным собором было собрано множество детей, которые, разделившись на группы, ходили по городу из дома в дом, осуждая нечестивые книги, любострастные картины, лютни и арфы, игральные карты и кости, всяческие притирания и благовония, словом, все многообразные продукты развращенного общества и цивилизации, с помощью коих сатана так успешно ведет войну с Господом. И послушные обитатели Флоренции несли на соборную площадь все эти гибельные творения рук человеческих; вскоре из них образовалась огромная куча, из которой юные реформаторы с пением гимнов и псалмов разожгли костер. Именно в нем сгорело множество экземпляров Боккаччо, "Великана Морганта", а также картин Фра Бартоломео,[55] который с того дня отказался от светской живописи и посвятил свою кисть изображению исключительно религиозных сюжетов.
     Подобное реформаторское движение напугало Александра, и он решил одолеть Савонаролу его же оружием, то есть красноречием. Для этого он выбрал талантливого проповедника Франческо ди Пулья и послал его во Флоренцию, где тот стал проповедовать в церкви Санта-Кроче, обвиняя Савонаролу в ереси и безбожии. Одновременно с этим папа выпустил новый указ, в котором синьория ставилась в известность, что, если она не вынудит еретика замолчать, все имущество флорентийских купцов, находящееся на территории папского государства, будет конфисковано, на республику будет наложен интердикт, а ее самое объявят духовным и светским врагом церкви. Синьория, лишенная поддержки Франции и видя, как грозно усиливается могущество Рима, на сей раз вынуждена была уступить и предписала Савонароле прекратить проповеди. Савонарола повиновался, распрощавшись со своими слушателями яркой и сильной речью.
     Но удаление Савонаролы, вместо того чтобы успокоить волнения, усилило их еще больше: люди повсюду рассуждали о его сбывшихся пророчествах, а некоторые, еще более фанатичные, чем их учитель, заговорили о чудесах, уверяя во всеуслышание, будто Савонарола предложил спуститься в соборную усыпальницу вместе со своим противником и в качестве доказательства своей правоты воскресить какого-либо мертвеца; если же чудо совершит его соперник, то он признает себя побежденным. Эти слухи дошли до Франческо ди Пулья, и, будучи человеком неистовым, не ставившим свою жизнь ни во что, если есть возможность принести пользу делу церкви, он смиренно заявил, что считает себя слишком великим грешником, чтобы Господь даровал ему чудо, но высказал другое предложение: взойти вместе с Савонаролой на горящий костер. Он знал, что погибнет, но зато отомстит за дело церкви, так как вместе с ним погибнет искуситель, осудивший столько душ вслед за своею на вечное проклятие.
     Узнав об этом, Савонарола заколебался, поскольку первое предложение исходило вовсе не от него, но его ученик, брат Доменико Бонвичини, веривший в могущество учителя сильнее его самого, объявил, что готов занять его место на костре и уверен, что Господь заступится за своего пророка и сотворит чудо. По Флоренции мгновенно разлетелась весть: смертельный вызов принят; сторонники Савонаролы были убеждены в его торжестве. Враги радовались, что еретик сам предаст себя огню, а равнодушные видели во всем этом лишь интересное, жутковатое зрелище.
     Но самоотверженность брата Бонвичини не отвечала намерениям Франческо ди Пулья: он был готов умереть страшной смертью, но лишь при условии, что Савонарола погибнет вместе с ним. В самом деле, что ему было до гибели какого-то никому не известного ученика, вроде брата Бонвичини? Он должен погубить учителя, увлечь за собою в могилу провозвестника новой доктрины. Поэтому Франческо ди Пулья заявил: он взойдет на костер только вместе с Савонаролой; жертвуя собственной жизнью, он ни за что не согласится, чтобы противник выставлял кого-то вместо себя.
     Но тут случилось нечто, чего никто не ожидал. Место брата Франческо, желавшего тягаться лишь с учителем, согласились занять два францисканца, вызвавшиеся бросить вызов ученику. Это были братья Никколо Пильи и Андреа Рондинелли. Видя, что соперники получили подкрепление, многочисленные сторонники Савонаролы тоже выразили готовность подвергнуть себя испытанию. Францисканцы, в свою очередь, не пожелали оставаться в стороне, и вскоре весь город разделился на две партии. Флоренция стала походить на сумасшедший дом: все требовали костра, все желали быть сожженными, причем не только мужчины, но даже женщины и дети. В конце концов синьория признала права первых претендентов и решила, что необычный поединок состоится между братом Доменико Бонвичини и братом Андреа Рондинелли; для уточнения подробностей было назначено десять горожан. Поединок приурочили к 7 апреля 1498 года, в качестве места его проведения выбрали площадь Синьории.
     Назначенные судьи подошли к делу добросовестно: благодаря их заботам на указанном месте вырос эшафот пяти футов в высоту, десяти в ширину и восьмидесяти в длину. На эшафот, покрытый толстым слоем хвороста и вереска и обнесенный барьером из самого сухого дерева, какое только удалось найти, вели две узкие дорожки шириною в два фута и длиною в семьдесят футов, которые начинались у Лоджа деи Ланци. Сама лоджия была перегорожена пополам, чтобы у каждого из поборников веры было свое помещение для подготовки - что-то вроде театральных уборных, с тою лишь разницей, что трагедия здесь должна была разыграться невыдуманная.
     Францисканцы прибыли на площадь и вошли в свой закуток без каких бы то ни было религиозных демонстраций, тогда как Савонарола устроил целую процессию: он шествовал в торжественном облачении, в котором служил службы в церкви, держа в руке Святые Дары, помещенные для всеобщего обозрения в хрустальную дароносицу. Что же до героя дня, брата Доменико, то он шел, неся распятие, а следом за ним двигались распевавшие псалмы монахи с красного цвета крестом. Далее следовали наиболее именитые горожане, принадлежавшие к числу их сторонников, с факелами в руках: будучи уверены в победе, они желали сами поджечь костер. Площадь же и примыкающие к ней улицы заполняла огромная толпа народа. Во всех окнах и дверях виднелось множество голов, террасы были забиты людьми, любопытные забрались даже на крышу собора и колокольню.
     Перед лицом близящегося испытания францисканцы вдруг стали устраивать всяческие проволочки, из чего можно было заключить, что их претендент начинает сдавать. Сначала они выразили опасение, что брат Бонвичини - чародей и поэтому может иметь какой-нибудь талисман или амулет, хранящий от огня. Они потребовали, чтобы он в присутствии свидетелей переоделся в другое платье. Тот не возражал и, униженный подобным подозрением, переменил рубаху, подрясник и рясу. Тогда францисканцы, увидев, что Савонарола вручил брату Бонвичини дароносицу, возмутились: дескать, предавать Святые Дары огню - это профанация, такого уговора не было, и, если брат Бонвичини не откажется от этой сверхъестественной помощи, они в испытании участвовать не будут. Савонарола ответил, что в этом нет ничего удивительного: человек вручил себя Господу и держит в руках частичку плоти Того, от кого ждет спасения. Ответ францисканцев не удовлетворил, и от своего требования они решили не отступаться. Савонарола тоже стоял на своем, как скала, и почти четырехчасовая дискуссия ни к чему не привела. Тем временем народ, с самого утра заполнивший улицы, террасы и крыши и уже страдавший от голода и жажды, начал проявлять нетерпение, которое вскоре переросло в ропот, достигший ушей спорщиков. Сторонники Савонаролы, безгранично верившие в него и в чудо, стали уговаривать монаха уступить. Савонарола ответил, что уступил бы, если бы подвергался испытанию сам, но поскольку на костер должен взойти другой, он должен принять все меры предосторожности. Прошло еще два часа, в течение которых сторонники доминиканца тщетно пытались сломить его упорство. Наконец, когда уже начало смеркаться и ропот зрителей сделался угрожающим, Бонвичини заявил, что готов взойти на костер с одним распятием в руке. В этом ему отказать не посмели, и брат Рондинелли был вынужден согласиться. Тогда народу объявили, что претенденты пришли к согласию и испытание вот-вот начнется. Публика успокоилась в надежде, что будет вознаграждена за долгое ожидание, но тут долго собиравшаяся над Флоренцией гроза разразилась с такою силой, что костер мгновенно залило дождем и разжечь его уже было невозможно. Толпа почувствовала себя обманутой, и ее энтузиазм уступил место негодованию; не зная, откуда исходили проволочки, она обвинила во всем обоих соперников. Синьория, предвидевшая возможные беспорядки, приказала всем разойтись, но люди, несмотря на страшный ливень, ожидали выхода соперников. Рондинелли был встречен шиканьем и градом камней. Савонарола же благодаря священническому облачению и Святым Дарам, которые он держал в руках, прошел через толпу беспрепятственно - чудо не менее замечательное, чем если бы он прошел через горящий костер.
     Однако спасло его лишь благоговение людей перед Святыми Дарами; толпа сочла его лжепророком и, подогреваемая "Бешеными", уже давно заявлявшими, что Савонарола лжец и лицемер, с большою неохотой позволила ему вернуться в монастырь. Когда наутро, в Вербное воскресенье, он поднялся на кафедру, чтобы объяснить свое поведение, прихожане встретили его оскорблениями, криками и смехом, и он так и не сумел заставить их замолчать. Вскоре вопли и насмешки переросли в угрозы; Савонарола, обладавший слабым голосом, не смог справиться с беспорядком и, спустившись с кафедры, ушел в ризницу, а оттуда - в монастырь, где заперся у себя в келье. Тут в толпе раздался призыв, который мгновенно повторили все присутствующие: "К Святому Марку!" Двигаясь по улицам города, это ядро народного возмущения обрастало все новыми и новыми бунтовщиками, и на монастырь нахлынуло уже целое море людей. Вскоре запертые ворота монастыря треснули под напором толпы, крушившей все на своем пути, бунтовщики ворвались в здание, выволокли из келий Савонаролу и двух его учеников - Доменико Бонвичини и Сильвестро Маруффи - и препроводили их в тюрьму, осыпая оскорблениями, на которые, равно как на энтузиазм, так скора толпа. Она чуть не разорвала монахов на куски и успокоилась, только когда ей пообещали, что арестованных насильно заставят пройти испытание, на которое добровольно они не решились.
     Когда Александр VI, если не лично, то по крайней мере издали приложивший руку к этому резкому повороту общественного мнения, узнал о провале и аресте Савонаролы, он сразу объявил, что доминиканца должен судить церковный суд. Однако, несмотря на многочисленные отпущения грехов, которыми папа сопроводил свое требование, синьория настояла на том, чтобы процесс Савонаролы слушался во Флоренции, и, не желая, чтобы создалось впечатление, будто обвиняемым занимается исключительно папский суд, попросила добавить к флорентийскому трибуналу двух судей из духовного сословия. Александр VI, видя, что от великолепной республики больше ничего не добьешься, послал туда венецианца Джакомо Туррьяно, генерала доминиканского ордена, и Франческо Рамолини, доктора права, которые привезли с собой судебное решение, где Савонарола и его сообщники объявлялись еретиками, схизматиками, гонителями святой церкви и соблазнителями народа.
     Впрочем, твердость, с какою флорентийцы отстаивали свои права, была не чем иным, как пустым соблюдением приличий: трибунал состоял из восьми судей, заядлых противников Савонаролы, чей процесс начался с пыток. Савонарола, слабый физически и отличавшийся нервным и раздражительным характером, не выдержал пытки веревкой, во время которой его поднимали над землей за связанные кисти рук, а потом отпускали веревку и он с размаху ударялся пятками о пол. Чтобы хоть немного облегчить боль, он признался, что его пророчества - не более как простые предположения. Правда, вернувшись в свою темницу, он отказался от этого признания, заявив, что лишь слабость плоти и неумение терпеть муки вынудили его солгать, но на самом деле Господь неоднократно являлся ему в экстатических видениях и открывал все, о чем он потом проповедовал. Тогда Савонаролу снова подвергли пытке, и он опять, не выдержав боли, отрекся от своих слов. Но едва его отвязали, как, не встав даже с тюфяка, на котором лежал, он снова заявил, что все его признания - дело рук палачей и кара за это их не минует, а он отрекается от всего, что мог сказать и сказал. Третья пытка вырвала из него те же признания, а последовавшее за ней облегчение - тот же отказ от своих слов, и судьи, приговорив Савонаролу с учениками к сожжению, решили не зачитывать его признания публично, как это было принято, поскольку были уверены, что он снова отречется от своих слов, причем на людях, а ввиду изменчивости настроений толпы это могло быть опасным.
     23 мая на площади Синьории вновь был сооружен костер, и зрители опять собрались в надежде, что уж на этот раз их не лишат долгожданного зрелища. Так оно и вышло: около одиннадцати часов Джироламо Савонаролу, Доменико Бонвичини и Сильвестро Маруффи доставили к месту казни и после того, как духовные судьи лишили их духовных званий, всех троих привязали к столбу, возвышавшемуся посреди громадной поленницы. Епископ Паньяноли объявил осужденным, что они отлучаются от церкви. "Воинствующей?" - осведомился Савонарола, благодаря своему мученичеству уже входивший в церковь торжествующую. Это было все, что сказали осужденные: в тот же миг какой-то "бешеный", личный враг Савонаролы, прорвавшись через оцепление, выхватил из рук палача факел и поджег костер с четырех углов. Увидев столбы дыма, Савонарола и его ученики запели псалом; уже пламя скрыло их от глаз зрителей, а с костра все еще доносилось пение, которым осужденные хотели растворить себе небесные врата.
     Так Александр VI избавился от самого, быть может, грозного своего врага, но продолжал преследовать его даже после смерти: уступив его настояниям, синьория повелела бросить пепел осужденных в Арно, однако несколько полуобгоревших костей были сохранены теми самыми солдатами, которые стояли в оцеплении, и эти закопченные святые реликвии до сих пор выставлены на обозрение верующих - пожалуй, уже никто не считает Савонаролу пророком, но многие почитают его как мученика.
     Между тем французская армия приготовилась во второй раз перейти через Альпы под командованием Джан Джакомо Тривульцио. Король Людовик XII доехал до Лиона вместе с Чезаре Борджа и Джулиано делла Ровере, с которым вынужден был помириться, а в начале мая выслал вперед авангард, за коим вскоре последовала вся армия. В этом походе силы короля Франции состояли из тысячи шестисот копейщиков, пяти тысяч швейцарцев, четырех тысяч гасконцев и трех с половиной тысяч пехотинцев, набранных по всей Франции. 13 августа все это почти пятнадцатитысячное войско, которому предстояло согласовывать свои действия с силами венецианцев, подошло к стенам Ареццо и тотчас же осадило город.
     Положение Лодовико Сфорца было ужасным, теперь он весьма сожалел, что столь неосмотрительно предложил французам прийти в Италию: все союзники, на которых он надеялся, разбежались кто куда - одни были заняты собственными делами, другие убоялись могущественного врага, нажитого герцогом Миланским. Максимилиан, обещавший ему прислать четыреста копейщиков, вместо того чтобы начать прерванные было военные действия против Людовика XII, объединился со Швабским союзом с целью объявить войну Швейцарии, которую он провозгласил взбунтовавшейся против империи. Флорентийцы, обязавшиеся прислать Сфорца триста всадников и две тысячи пехотинцев, если он поможет им снова завладеть Пизой, взяли свое слово назад, испугавшись угроз Людовика XII, и пообещали ему, что будут сохранять нейтралитет. И, наконец, Федерико придерживал войска для себя, так как не без основания рассудил, что, когда Милан падет, ему снова придется оборонять Неаполь, и не помог вопреки обещанию ни людьми, ни деньгами. Словом, Лодовико Сфорца мог рассчитывать лишь на собственные силы.
     Однако, будучи способным и хитроумным военачальником, он не пал духом, поспешно укрепил Аннону, Новару и Алессандрию, послал Каяццо с несколькими отрядами на границу с Венецианским государством и собрал на По все свои остальные войска. Однако французы наступали с таким напором, что все его усилия оказались тщетными: в течение нескольких дней пали Ареццо, Аннона, Новара, Вогера, Кастельнуово, Понто-Корона, Тортона и Алессандрия, и Тривульцио двинулся на Милан.
     Видя столь многочисленные и скорые победы, Лодовико Сфорца решил, что столицу ему не удержать, и бежал в Германию вместе с детьми, своим братом кардиналом Асканио и казной, которая за восемь лет уменьшилась с полутора миллионов до двухсот тысяч дукатов. Перед отъездом он поручил оборонять Миланский замок Бернардино да Корте. Напрасно друзья советовали ему опасаться этого человека, напрасно брат Асканио предлагал, что в крепости останется он и будет держаться до последней капли крови, - Лодовико не желал ничего слушать и 2 сентября уехал, оставив в цитадели три тысячи пехотинцев и достаточное количество съестного, амуниции и денег, чтобы выдержать многомесячную осаду.
     На следующий день французы вступили в Милан. Через два дня Бернардино да Корте, не сделав по врагу ни единого выстрела, сдал крепость. Французам хватило двадцати одного дня, чтобы завладеть вражеской столицей и всем государством.
     Получив в Лионе известия об успехах своей армии, Людовик XII тут же отправился в Милан, где был принят с изъявлениями искренней радости. Граждане всех сословий числом до трех тысяч вышли ему навстречу, а сорок детей, разряженных в шелк и золотую парчу, двигались перед ним с пением гимнов, сочиненных поэтами того времени, в которых он прославлялся как король-освободитель и вестник свободы. Такая радость миланцев проистекала вот откуда: сторонники Людовика XII заранее распространили слух, что король Франции достаточно богат, чтобы отменить все налоги. На следующий день после вступления в столицу Людовик и в самом деле несколько снизил подати, пожаловал многих миланских дворян своими милостями и подарил Тривульцио за столь скорую и славную кампанию город Вигавано.
     Чезаре Борджа, последовавший за Людовиком XII, чтобы ухватить свой кус от богатой итальянской добычи, увидел, что предлагавшаяся им цель достигнута, и сразу же потребовал выполнения данного ему обещания, что король Франции со своей всем известной порядочностью тут же и осуществил, передав в распоряжение Борджа триста копейщиков под началом Ива д'Алегра и четыре тысячи швейцарцев, которыми командовал бальи Дижона, - и все это для усмирения так называемых "викариев церкви".
     А теперь объясним читателю, что это за новые персонажи, появляющиеся в нашем действии под таким названием.
     Во время долго не прекращавшихся войн между гвельфами и гибеллинами, а также авиньонского пленения пап[56] большая часть городов и крепостей Романьи была покорена или захвачена мелкими тиранами, многие из которых получили от Империи инвеституру на свои новые владения, но, когда Германия перестала влиять на итальянскую политику, а папы снова сделали Рим центром христианского мира, все эти мелкие князьки, лишившись опоры, примкнули к святейшему престолу и, добыв новые инвеституры уже из рук папы и платя ему ежегодный оброк, удостоились титулов герцогов, графов или сеньоров и стали называться "викариями церкви".
     Александр VI, вспомнив слова и поступки каждого из этих господ за последние семь лет, то есть с тех пор, как он занял трон святого Петра, с легкостью обнаружил в поведении каждого из них какое-нибудь легкое отклонение от условий договора между вассалом и сюзереном. Тогда он изложил свои претензии перед специально созданным для этой цели трибуналом, который объявил, что викарии церкви не выполнили условий инвеституры и посему лишаются своих владений, которые возвращаются святейшему престолу; однако поскольку папа имел дело с людьми, которым легче было вынести такой приговор, чем потребовать от них его выполнения, он назначил своим главнокомандующим новоиспеченного герцога Валентинуа, поручив ему лично заняться этим делом.
     Викариями церкви, о которых идет речь, были: Малатеста в Римини, Сфорца в Пезаро, Манфреди в Фаэнце, Риарио в Имоле и Форли, Монтефельтро в Урбино и Каэтано в Сармонете.
     Между тем герцог Валентинуа, дабы поддержать дружбу со своим родственником и союзником Людовиком XII, оставался с ним, как мы помним, в Милане на протяжении всего его пребывания в этом городе, однако после месячной личной оккупации король Франции отправился к себе в столицу, а герцог Валентинуа, приказав своим латникам и швейцарцам дожидаться его между Пармой и Моденой, отправился на перекладных в Рим с целью лично доложить папе о своих планах и выслушать последние распоряжения.
     По прибытии он нашел, что богатство сестры Лукреции за время его отсутствия значительно возросло - и не благодаря ее мужу Альфонсу, будущее которого из-за успехов Людовика XII представлялось весьма сомнительным, что послужило причиной охлаждения между ним и Александром, а благодаря ее собственному отцу, у которого она пользовалась в те годы необычайным влиянием. Папа, к примеру, объявил Лукрецию Борджа Арагонскую пожизненным губернатором города Сполето и всего герцогства со всеми вытекающими отсюда жалованьями, правами и рентами. Благодаря этой должности ее могущество и положение в обществе так возросло, что она уже не появлялась на публике без кортежа в двести коней, который составляли самые знатные дамы и самые благородные кавалеры Рима. Более того, поскольку двойная любовь отца к Лукреции ни для кого не была секретом, ее покорными слугами стали первые прелаты церкви, завсегдатаи Ватикана и ближайшие друзья его святейшества; нередко можно было видеть, как кардинал подает ей руку, помогая сойти с носилок или коня, или как архиепископы спорят за право прочитать мессу у нее дома.
     Между тем Лукреции Борджа пришло время покинуть Рим, чтобы вступить во владение своим государством, но так как отец не мог долго находиться в разлуке с любимой дочерью, он решил подарить ей город Непи, который, как мы помним, некоторое время назад был отдан Асканио Сфорца в обмен за его избирательный голос. Асканио потерял его, когда связал свою судьбу с судьбою своего брата, герцога Миланского, и папа, собираясь прибрать город к рукам, пригласил Лукрецию приехать туда, чтобы принять участие в празднестве в честь ее вступления во владение новым подарком.
     Поспешность, с какою Лукреция исполнила волю отца, стоила ему еще одного дара: это был город Сермонета с прилегающими к нему территориями, который принадлежал семейству Каэтано. Правда, дар этот покамест был тайным - ведь сначала требовалось избавиться от двух владельцев этой вотчины: его преосвященства Джакомо Каэтано, апостольского протонотария, и молодого, полного надежд кавалера Просперо Каэтано. Оба они жили в Риме и ни о чем не подозревали, считая - один в силу своего положения, другой благодаря отваге, - что пребывают у его святейшества в фаворе, поэтому Александр решил, что никаких трудностей не предвидится. Сказано - сделано: по возвращении его святейшества в Рим Джакомо Каэтано был под каким-то предлогом арестован, заточен в замок Святого Ангела и вскоре отравлен, а Просперо Каэтано - просто-напросто задушен у себя дома. Обе смерти последовали так быстро, что ни один из братьев не успел составить завещания, поэтому папа объявил, что Сермонета и все прочее имущество Каэтано отходит к папской канцелярии, каковая канцелярия тут же продала их Лукреции за восемьсот тысяч экю, а его святейшество возвратил дочери эту сумму на следующий же день. Как ни спешил в Рим Чезаре Борджа, ему пришлось признать, что отец начал расправу с викариями церкви раньше его.
     За время его пребывания во Франции неимоверно выросло состояние еще одного человека - Джованни Борджа, племянника папы, который был преданным другом герцога Гандийского вплоть до гибели последнего. Впрочем, в Риме поговаривали, что молодой кардинал милостями его святейшества обязан не столько памяти о кузене, сколько покровительству кузины. По этим-то причинам Чезаре стал относиться к Джованни Борджа с подозрением, и едва он поклялся в душе, что радоваться тому осталось недолго, как узнал, что его кузена назначили кардиналом a latere всего христианского мира и он отбыл из Рима, чтобы объехать папское государство со свитой, состоявшей из архиепископов, епископов, прелатов и дворян и сделавшей бы честь самому папе.
     В Рим Чезаре прибыл только затем, чтобы побеседовать с его святейшеством, поэтому, пробыв в городе три дня и собрав все силы, которыми располагал папа, он стянул свою армию на берег реки Энца и сразу же двинул ее на Имолу, которая, будучи брошена хозяевами, сбежавшими в Форли, была вынуждена сдаться и предложить мир. Захватив Имолу, Чезаре тут же пошел на Форли.
     Там его ожидало серьезное сопротивление, причем оказала его женщина: Катерина Сфорца, вдова Джеронимо и мать Оттавиано Риарио, приехав в этот город, подняла боевой дух гарнизона, встав телом и всем своим достоянием на его защиту. Увидев, что одним махом город не взять, Чезаре решил начать осаду и, сделав необходимые распоряжения, поместил артиллерийскую батарею там, где стена казалась ему не такой прочной, после чего велел вести огонь, пока не будет пробита брешь.
     Вернувшись в лагерь, он нашел там кардинала Джованни Борджа, который возвращался из Феррары в Рим и, оказавшись поблизости, не захотел упустить случай нанести кузену визит. Чезаре принял его с изъявлениями притворной радости и продержал у себя три дня, а на четвертый, собрав всех своих офицеров и придворных, устроил большой прощальный обед, после чего дал Джованни письмо для папы и так же любезно с ним распрощался.
     Выйдя из-за стола, Джованни Борджа тотчас же пустился в путь, но, доехав до Урбино, вдруг почувствовал странное недомогание и вынужден был остановиться; когда через некоторое время ему полегчало, он снова отправился в дорогу, однако в Рокка-Контрада ему снова сделалось так плохо, что он решил остановиться в этом городе дня на два. Почувствовав известное улучшение и узнав, что Форли взят, а Катерина Сфорца пыталась бежать и попала в плен, он захотел вернуться к Чезаре и поздравить его с победой, но в Фоссомброне, несмотря на то что он сменил карету на носилки, с ним случился третий приступ, и это оказалось его последней остановкой: в тот же день он слег и больше уже не встал, а через три дня умер.
     Тело его было доставлено в Рим и без каких бы то ни было торжеств погребено в церкви Санта-Мария-дель-Пополо, где уже дожидался его друг герцог Гандийский; несмотря на богатство молодого кардинала, о нем больше даже не вспоминали, словно его никогда и на свете не было.
     Так тихо и без шума уходили из жизни те, кого судьба вовлекла в стремительный вихрь честолюбия трех людей: Александра, Чезаре и Лукреции Борджа.
     Примерно в то же время Рим всколыхнуло другое убийство. Дон Джованни Червильоне, прирожденный кавалерист и отважный воин, командир латников его святейшества, возвращаясь с ужина у дона Элисео Пиньятелли, кавалера ордена Святого Иоанна, был остановлен сбирами; один из них спросил, как его зовут, и когда дон Джованни ответил, сбир, видя, что не ошибся, всадил кинжал ему в грудь, а другой ударил наотмашь мечом, так что голова скатилась к ногам трупа раньше, чем сам труп упал на землю.
     Губернатор Рима решил обратиться к папе с жалобой по поводу этого убийства, но, увидев, с каким видом тот выслушал новость, решил больше об этом деле не заговаривать и прекратить начатые поиски, и в результате ни один из убийц так и не был арестован. Впрочем, по городу поползли слухи, что во время своего короткого визита в Рим Чезаре встречался с женой Червильоне, которая принадлежала к семейству Борджа, и что муж, узнав об этом нарушении супружеского долга, разъярился и дошел до угроз в адрес супруги и ее любовника; когда же эти угрозы дошли до Чезаре, то он рукою Микелотто поразил Червильоне, сам находясь в Форли.
     За его смертью последовала еще одна смерть, причем так быстро, что вину за нее стали приписывать если не тем же обстоятельствам, то, по крайней мере, тому же человеку. Его высокопреосвященство Аньелли Мантуанский, архиепископ Козенцы, секретарь папской канцелярии и вице-легат в Витебро, неизвестно почему впав в немилость у его святейшества, был отравлен однажды вечером за собственным столом; он весело беседовал с несколькими сотрапезниками, а смерть уже медленно и беззвучно струилась по его жилам; он отправился в постель в добром здравии, а утром его нашли бездыханным. Все, что ему принадлежало, было тут же разделено на три части: земли и дома отошли к герцогу Валентинуа, архиепископство - к Франческо Борджа, сыну папы Каликста III, а место секретаря было продано за пять тысяч дукатов некоему Вентуре Бенассаи, купцу из Сиены, который, вручив эту сумму Александру, в тот же день поселился в Ватиканском дворце.
     Эта последняя смерть ввела в силу новый закон, находившийся до тех пор в неопределенном состоянии: когда наследники его высокопреосвященства Аньелли стали противиться лишению имущества, Александр издал указ, запрещающий кардиналам и священникам оставлять завещания и объявляющий, что все освободившееся имущество принадлежит ему.
     Тем временем победное шествие Чезаре Борджа было остановлено. На двести тысяч дукатов, оставшихся у него в казне, Лодовико Сфорца собрал пятьсот бургундских всадников и восемь тысяч швейцарских пехотинцев, с которыми вторгся в Ломбардию. Поэтому Тривульцио был вынужден напомнить Иву д'Алегру и его войскам, что Людовик XII отдал их Чезаре только на время, и герцогу Валентинуа пришлось оставить часть приведенных с собою солдат папской армии в Имоле и Форли, а с остальными возвратиться в Рим.
     Александр пожелал, чтобы вступление сына в Рим было обставлено как можно торжественнее; узнав, однако, что его фурьеры находятся уже в нескольких лье от города, он разослал гонцов к послам, кардиналам, прелатам, римским баронам и всем сословиям с предложением выйти навстречу герцогу Валентинуа в сопровождении своих свит, дабы почтить возвращающегося победителя. А поскольку подлость повинующихся всегда сильнее гордыни повелителей, его приказание было не только выполнено, но выполнено с лихвой.
     Въезд Чезаре в Рим состоялся 26 февраля 1500 года, а поскольку по времени он совпал со всеобщим отпущением грехов, то карнавальные празднества оказались еще более шумными и фривольными, чем обычно. А начиная со следующего дня победитель под предлогом маскарада начал готовить новое торжество, дабы потешить свою гордыню: поскольку оно должно было соответствовать славе, талантам и богатству человека, имя которого он носил, Чезаре решил представить на площади Навона, обычном месте проведения карнавальных торжеств, триумф Цезаря. На следующий день он появился на этой площади и проехал по улицам Рима с несколькими античными колесницами, в которых сидели люди в костюмах тех времен; сам Чезаре стоял в последней из них, одетый в тогу римского императора, с золотым венком на голове и окруженный ликторами, солдатами, державшими знамена, на которых был вышит девиз: "Aut Caesar aut nihil".
     Наконец, в четвертое воскресенье Великого поста папа пожаловал Чезаре долгожданное звание генерала и гонфалоньера святой церкви.
     Тем временем Сфорца перешел через Альпы и достиг озера Комо, к великой радости своих бывших подданных, которые очень скоро перестали испытывать восторг, внушенный им вначале французской армией и обещаниями Людовика XII. В Милане их радость была столь велика, что Тривульцио отступил к Новаре, так как счел небезопасным оставаться в этом городе. Опыт показал, что он не ошибся: едва миланцы заметили его приготовления в дорогу, как по городу пробежал глухой ропот, и вскоре улицы заполнились вооруженными людьми. Через эту враждебно настроенную толпу французам пришлось пробиваться, держа наготове мечи и копья, а стоило им выйти из города, как люди пошли за ними следом, преследуя армию криками и свистом вплоть до берегов Тичино. Оставив в Новаре четыреста копейщиков, а также три тысячи швейцарцев, приведенных к нему Ивом д'Алегром из Романьи, Тривульцио с остальной армией направился к Мортаре, где и остановился поджидать подкрепления, которое он попросил у французского короля. А кардинал Асканио и герцог Лодовико вернулись в Милан и были встречены там всеобщим восторгом.
     Желая воспользоваться энтузиазмом миланцев, тот и другой не стали терять время и приступили к военным действиям: Асканио осадил миланский замок, а Лодовико перешел Тичино и подступил к Новаре.
     Там оказалось, что осаждающие и осажденные практически целиком принадлежат к одной национальности: у Ива д'Алегра было едва ли три сотни французов, а у Лодовико - всего около пятисот итальянцев. Дело в том, что на протяжении шести последних лет в Европе уже не было других пехотинцев, кроме швейцарцев, и все державы без разбора с помощью золота или принуждения черпали наемную силу из их неиссякаемого горного источника. В результате эти суровые потомки Вильгельма Телля оказались выставленными на публичные торги и, сменив свои бедные и неприютные горы на страны более богатые и плодородные, при всей своей отваге потеряли в общении с другими народами былую строгость принципов, благодаря которой они долгое время служили образцом чести и верности, и стали продаваться любому, кто даст больше. Французы первыми ощутили на себе последствия их продажности, которая позже сослужила недобрую службу Лодовико Сфорца.
     Швейцарцы из гарнизона Новары, войдя в сношение со своими соотечественниками, составлявшими авангард армии герцога, и узнав, что те получают лучшую пищу и больше денег, чем они, - о том, что казна Лодовико уже на исходе, еще никто не подозревал, - предложили сдать город и перейти под знамена Милана, если герцог положит им то же жалованье. Как и следовало ожидать, Лодовико согласился. Новара была сдана, за исключением цитадели, которую обороняли французы, и армия герцога пополнилась тремя тысячами новых солдат. Но тут Лодовико совершил ошибку: вместо того чтобы идти с пополнением к Мортаре, он начал осаду крепости. В результате Людовик XII, которому гонцы Тривульцио успели сообщить о скверном положении его войска, ускорил выступление французских латников, уже собранных для похода на Италию, послал бальи Дижона в Швейцарию за подкреплением, а кардиналу д'Амбуазу, своему первому министру, велел перейти через Альпы и обосноваться в Асти, дабы ускорить сосредоточение армии. В Асти кардинал нашел основное ядро войска, состоявшее из трех тысяч человек. Ла Тремуйль привел туда же полторы тысячи копейщиков и шесть тысяч французских пехотинцев; через какое-то время прибыл и бальи Дижона с десятью тысячами швейцарцев, так что, считая и войска Тривульцио, стоящие у Мортары, у Людовика XII по сю сторону гор оказалась самая мощная армия, какую французские короли когда-либо вели в битву. Вскоре, сделав удачный бросок еще до того, как Лодовико узнал о появлении мощной вражеской армии, французы оказались между Новарой и Миланом, перерезав герцогу сообщение со столицей. Несмотря на численное превосходство врага, герцог был вынужден начать подготовку к битве.
     Однако случилось так, что за время подготовки обеих сторон к генеральному сражению швейцарский ландтаг, узнав, что жители одних и тех же кантонов собираются вцепиться друг другу в глотки, приказал всем своим подданным, находящимся на службе у герцога Миланского и французского короля, нарушить взятые обязательства и вернуться на родину. Но за два месяца, прошедших между сдачей Новары и подходом к ней французов, положение изменилось, поскольку казна Лодовико Сфорца иссякла. Швейцарцы, находившиеся в том и другом лагере, снова снеслись между собою, и на сей раз оказалось, что благодаря деньгам Людовика XII теперь уже швейцарцы, служащие у французов, получают лучшее питание и жалованье. А почтенные гельветы, с тех пор как перестали сражаться за собственную свободу, очень хорошо знали цену своей крови и не проливали ни капли, если не получали взамен золото, и в результате, предав сперва Ива д'Алегра, они решили теперь предать Лодовико. В то время как набранные бальи Дижона рекруты, несмотря на запрет своего ландтага, твердо стояли под французскими знаменами, сподвижники Лодовико объявили, что, сражаясь против своих братьев, они окажутся в положении людей, взбунтовавшихся против собственного государства, и, следовательно, им будет угрожать жестокая кара, но они согласны пойти на риск, если им немедленно будет выплачено задержанное жалованье. Герцог, без дуката в кармане, отрезанный от своей столицы, путь к которой могла ему открыть лишь победа, пообещал швейцарцам выплатить задолженное жалованье в двойном размере, лишь бы только они согласились сделать вместе с ним последнее усилие. К несчастью, выполнение этого обещания зависело от исхода битвы, и швейцарцы заявили, что слишком чтут свою родину, чтобы не подчиняться ее приказам, и слишком любят своих братьев, чтобы бесплатно проливать их кровь, а поэтому Сфорца не должен более на них рассчитывать, так как на следующий день они намерены отправиться домой, в свои кантоны. Тогда герцог, видя, что все пропало, принялся, взывая к их чести, умолять, чтобы они хотя бы позаботились о его безопасности и включили его спасение в качестве одного из условий своей капитуляции. Швейцарцы ответили, что такая капитуляция не исключена, но тогда они лишатся преимуществ, на которые вправе рассчитывать в качестве компенсации за невыплаченное жалованье. Однако в конце концов их тронули мольбы бывшего предводителя, и они предложили спрятать его в своих рядах, переодев в швейцарское платье. Правда, сделать это было практически невозможно: Сфорца был уже стар и мал ростом, и его без труда заметили бы среди людей, старшему из которых не стукнуло еще и тридцати, а самый низкорослый был ростом в пять футов и шесть дюймов. Но это оставалось единственным путем к спасению, поэтому Сфорца стал думать и наконец придумал, как им воспользоваться. Он решил переодеться кордельером и сесть верхом на какую-нибудь плохонькую лошадку, чтобы сойти за капеллана швейцарцев, а Галеаццо Сан-Северино и двое его братьев, служивших у герцога командирами, должны были надеть солдатское платье и незамеченными пройти среди швейцарцев, поскольку все трое отличались высоким ростом.
     Едва это решение было принято, как герцог узнал, что Тривульцио и швейцарцы уже подписали капитуляцию. Они, никак не обговорив освобождение герцога и его генералов, должны были назавтра пройти вместе с оружием и обозом через ряды французских солдат, поэтому бедняге Лодовико и его военачальникам оставалось лишь уповать на маскировку. Так они и сделали. Сан-Северино с братьями встал в ряды пехоты, а Сфорца, в монашеской рясе, с капюшоном, надвинутым по самые брови, занял место в обозе.
     Войско двинулось в путь, но швейцарцы, заработав на собственной крови, решили подзаработать и на чести. Французы были предупреждены относительно маскарада, узнали всех четверых, а Сфорца был арестован лично Ла Тремуйлем.
     Кажется, за это предательство швейцарцы получили город Беллинцону, который раньше принадлежал французам и который они заняли по пути к себе в горы; впоследствии Людовик XII и не пытался его у них отнять.
     Оставшийся в Милане Асканио Сфорца, узнав о гнусном предательстве, решил, что его карта бита и что ему лучше всего бежать самому, прежде чем бывшие подданные его брата, поддавшись очередной перемене в настроении, не возьмут его в плен, чтобы такою ценой купить себе прощение. Поэтому он вместе с главными руководителями гибеллинской знати бежал ночью, направив свои стопы в сторону Пьяченцы, желая через нее попасть в Неаполь. Однако, добравшись до Ривольты, он вспомнил, что в этом городе у него есть друг детства по имени Коррадо Ландо, которого в дни своего могущества он осыпал благодеяниями, и, поскольку беглецы были утомлены до крайности, решил попросить у него ночлега. Коррадо принял их с живейшей радостью и предоставил в их распоряжение свой дом и слуг. Но едва беглецы уснули, как он тут же послал гонца в Пьяченцу, дабы сообщить Карло Орсини, начальнику венецианского гарнизона, что готов отдать в его руки Асканио и главных военачальников миланской армии. Карло Орсини, не желая никому поручать столь ответственную вылазку, вскочил в седло и с двадцатью пятью солдатами окружил дом Коррадо, после чего вошел с мечом в руке в комнату, где спал кардинал Асканио с товарищами, и те, вырванные из объятий сна, сдались без сопротивления. Пленники были препровождены в Венецию, однако по требованию Людовика XII позже доставлены к нему.
     Таким образом, в руках французского короля оказались Лодовико и Асканио Сфорца, племянник великого Франческо Сфорца по имени Эрмесо, двое побочных детей, которых звали Алессандро и Контино, а также Франческо, сын несчастного Джан Галеаццо, отравленного собственным дядей.
     Людовик XII, желая одним махом расправиться со всем семейством, принудил Франческо удалиться в монастырь, бросил Алессандро, Контино и Эрмесо в тюрьму, заточил кардинала Асканио в Буржской башне и, переведя несчастного Лодовико из крепости Пьерансиз в Лис-Сен-Жорж, в конце концов водворил его в замок Лош, где тот, проведя десять лет в полном одиночестве и убожестве, умер, проклиная день и час, когда в голову ему пришла мысль призвать французов в Италию.
     Весть о пленении Лодовико и его родичей вызвала в Риме бурное ликование: поскольку силы захватчиков сосредоточились в герцогстве Миланском, могущество святейшего престола в Романье стало безраздельным, и ничто больше не мешало завоеваниям Чезаре. Гонцы, принесшие это известие, получили богатые подарки, а самое новость под звуки барабанов и труб объявили по всему Риму. Моментально повсюду зазвучал клич Людовика XII: "Франция! Франция!", равно как и клич семейства Орсини: "Orso! Orso!";[57] вечером на всех улицах зажглась иллюминация - как после взятия Константинополя или Иерусалима. Со своей стороны папа устроил для народа гулянье и фейерверк, нимало не заботясь о том, что происходило это в Страстную неделю и что на всеобщее отпущение грехов в Рим съехалось более двухсот тысяч человек - настолько мирские интересы его семейства были ему важнее духовных интересов подданных.
     Деньги - вот единственное, чего не хватало папе и его сыну для осуществления своих замыслов, основанных на дружбе и союзничестве с Людовиком XII, но Александр был не из тех, кого могла смутить такая безделица. Правда, все бенефиции были уже проданы, обычные и чрезвычайные налоги собраны вперед за весь год, да и наследства кардиналов и прелатов уже мало помогали, поскольку самые богатые из них были отравлены; однако у Александра оставались в запасе иные средства - пусть необычные, зато весьма действенные.
     Начал он с того, что распространил слух, будто турки замыслили поход против христиан и будто из верных источников ему известно, что этим летом Баязид непременно высадится с двумя громадными армиями в Романье и Калабрии. В связи с этим папа издал две буллы: согласно первой, ему должна была быть отдана десятая часть церковных доходов по всей Европе, какими бы они ни были; вторая же обязывала евреев заплатить в папскую казну такую же сумму, причем в обеих буллах содержалась угроза отлучить от церкви тех, кто откажется выполнять предписанное или попытается оказать сопротивление.
     Затем папа занялся продажей индульгенций, чего до сих пор никогда не было. Индульгенции требовались тем, кто по состоянию здоровья или же из-за занятости не могли явиться в Рим на всеобщее отпущение грехов: купив индульгенцию, человек мог оставаться на месте и за третью часть суммы, в которую ему обошлось бы путешествие, получал точно такое же полное отпущение грехов, как если бы совершил паломничество. Для сбора этого своеобразного налога была организована целая армия продавцов индульгенций, во главе которой поставили некоего Лодовико делла Торре. Благодаря этому в папскую казну поступали совершенно невообразимые суммы; для примера можно сказать, что лишь с Венецианской республики Александр получил семьсот девяносто девять тысяч золотых ливров.
     Между тем турки и в самом деле произвели несколько угрожающих маневров со стороны Венгрии; венецианцы, испугавшись, как бы неверные на них не напали, попросили у папы помощи, и Александр повелел, чтобы в полдень во всем его государстве читали "Ave Maria", дабы умолить Господа отвратить опасность от светлейшей республики. Это была единственная помощь, какую венецианцы получили от его святейшества взамен семисот девяноста девяти тысяч золотых ливров.
     Однако Господь, казалось, захотел внушить своему необычному наместнику, что ему не по душе такие насмешки над святынями: в канун Петрова дня, когда Александр проходил мимо колокольни, направляясь к кафедре для благословения, откуда-то сверху сорвался громадный кусок железа и рухнул у его ног. Но словно для хорошей взбучки одного предупреждения было недостаточно, на следующий день, в праздник Святого Петра, папе было сделано еще одно. Сидя в одном из своих покоев с кардиналом Капуано и его высокопреосвященством Пото, тайным камерарием, папа увидел на небе такую черную тучу, что, опасаясь грозы, велел своим собеседникам затворить окно. Александр не ошибся: едва они выполнили его просьбу, как сильнейший порыв ветра опрокинул самую высокую трубу дворца, которая, словно вырванное с корнем дерево, рухнула на крышу, проломила ее и, пробив потолок, упала прямо в комнату, где сидел папа. Весь дворец содрогнулся; услышав грохот, кардинал Капуано и его высокопреосвященство Пото обернулись и, видя, что комната полна пыли и обломков, вспрыгнули на подоконник, крича придверникам: "Папа мертв! Папа мертв!" На крик прибежали люди и обнаружили под обломками троих людей: один был уже мертв, а два других при смерти. Мертвецом оказался сиенский дворянин по имени Лоренцо Киджи, а умирающими - два ватиканских прислужника: они проходили этажом выше и провалились вместе с трубой. Но Александра нигде не могли найти; его звали не переставая, но, так как он не откликался, вскоре появилось подозрение, что он погиб, быстро распространившееся по всему городу. Однако через некоторое время Александр, который потерял сознание и уже начал приходить в себя, застонал, и его наконец нашли - оглушенного и всего израненного; впрочем, все раны оказались нетяжелыми. Папу спасло буквально чудо: от потолочной балки, сломавшейся пополам, в противоположных стенах остались торчать два куска, и один из них образовал нечто вроде крыши над папским троном, так что папа, сидевший на нем, получил лишь несколько ушибов.
     Две противоречащие друг другу вести - о скоропостижной смерти и чудесном спасении папы - быстро облетели весь Рим, и герцог Валентинуа, опасаясь, что любой несчастный случай с папой может повлиять на его судьбу, примчался в Ватикан, дабы своими глазами убедиться, что все в порядке. Сам же Александр, желая публично возблагодарить небеса за чудесное спасение, в тот же день отправился, сидя на своем троне, который несли два лакея, два конюха и два стремянных и сопровождали многочисленные прелаты и латники, в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, где были похоронены герцог Гандийский и Джованни Борджа: то ли в сердце у него еще оставались остатки любви к ним, то ли захотелось вспомнить о нечестивой любви к своей конкубине Ваноцце - та в виде статуи Богородицы была выставлена для благоговейного созерцания верующих в небольшом приделе по левую руку от главного алтаря. Оказавшись подле алтаря, папа преподнес в дар церкви великолепную чашу, в которой лежали триста золотых экю и которую он на глазах у всех сиенских кардиналов опорожнил в серебряный дискос, к вящему удовлетворению собственного тщеславия.
     Прежде чем покинуть Рим и завершить покорение Романьи, герцог Валентинуа задумался над тем, насколько ему и отцу стал бесполезен некогда столь желанный брак Лукреции и Альфонса. Более того, остановка, которую сделал Людовик XII в Ломбардии, была всего лишь передышкой, и Милан явно ожидала та же участь, что и Неаполь. Людовика XII тоже мог начать беспокоить брак, сделавший племянника его врага зятем его союзника. Вот если бы Альфонса не стало, Лукреция смогла бы выйти за какого-нибудь могущественного сеньора из Марки, Феррары или Брешии, и тот помог бы своему шурину покорить Романью. Поэтому Альфонс становится не только бесполезным, но и вредным, что, учитывая характер Борджа, было плохо. Смерть Альфонса стала неминуемой.
     Между тем муж Лукреции, уже давно понявший, насколько опасно жить рядом со своим чудовищным шурином, уехал в Неаполь. Однако вечные лицемеры Александр и Чезаре продолжали поддерживать с ним добрые отношения, и он уже начал успокаиваться, когда вдруг получил приглашение от отца с сыном принять участие в бое быков на испанский манер, который устраивался в честь отъезда герцога. Учитывая непрочное положение Неаполитанского дома, Альфонс придерживался такой политики, чтобы не давать Александру ни малейшего повода для разрыва, поэтому не мог ответить беспричинным отказом и отправился в Рим. С Лукрецией отец и сын решили на сей раз не советоваться - она неоднократно выказывала какую-то нелепую привязанность к своему мужу - и оставили ее спокойно сидеть у себя в Сполето.
     Папа встретил Альфонса, разливаясь в дружеских уверениях, и даже предоставил ему в ватиканском здании, носившем название Торре-Нова, покои, которые некогда занимала Лукреция.
     На площади Святого Петра был устроен громадный загон, для чего перегородили все начинавшиеся от нее улицы; трибунами же служили дома, выходящие окнами на площадь. Папа со своим двором разместился на ватиканских балконах.
     Праздник начался с выступлений наемных тореадоров; затем, когда они показали свою силу и ловкость, на арену вышли Альфонс Арагонский и Чезаре Борджа. Дабы продемонстрировать царящее между ними согласие, было решено, что быка, который будет преследовать Чезаре, заколет Альфонс - и наоборот.
     И вот Чезаре, сидевший верхом на лошади, остался на арене один, в то время как Альфонс вышел через боковую дверь, оставленную приоткрытой, чтобы он мог снова выскочить, когда его присутствие будет необходимым. С противоположной стороны на арену выпустили быка, и в тот же миг в него градом полетели дротики и стрелы, причем некоторые из них были пропитаны горючей смесью; огонь так разъярил быка, что, покатавшись несколько минут по земле, он вскочил и, увидев человека на лошади, ринулся на него. Вот тут-то на тесной арене, преследуемый стремительным врагом, Чезаре пришлось выказать свою ловкость, составившую ему славу одного из лучших наездников эпохи. Но даже при всем своем проворстве он не сумел бы долго ускользать на этом ограниченном пространстве от своего противника, имея возможность лишь убегать, если бы в тот миг, когда бык уже стал его нагонять, на арене внезапно не появился Альфонс, державший в левой руке красный плащ, а в правой - длинный и узкий арагонский меч. Сделал он это вовремя: бык уже находился в нескольких шагах от Чезаре, гибель которого казалась столь неизбежной, что в одном из окон раздался женский крик. Однако, завидя пешего, бык остановился как вкопанный и, вероятно, решив, что ему лучше заняться новым врагом, повернулся к Альфонсу, постоял несколько секунд, затем взревел, принялся вздымать задними ногами пыль и хлестать себя хвостом по бокам, после чего с налитыми кровью глазами бросился на принца, взрывая рогами землю. Альфонс спокойно стоял и ждал; когда же бык оказался от него в трех шагах, отскочил в сторону, и животное вместо человеческого тела натолкнулось на меч, который тут же вонзился в него по самую рукоятку. Остановленный таким образом бык на секунду замер, ноги его задрожали, затем он упал на колени, глухо замычал и, рухнув на том же самом месте, испустил дух.
     Удар был настолько быстр и точен, что тут же со всех сторон загремели рукоплескания. Что же до Чезаре, то он, сидя на лошади и не обращая внимания на происходящее, искал глазами некую прекрасную зрительницу, которая только что оказала ему знак своего внимания. Наконец поиски его увенчались успехом, и он увидел одну из фрейлин герцогини Урбино Елизаветы, невесту Джованни Батиста Карраччолы, главнокомандующего войсками Венецианской республики.
     Теперь пришел черед Альфонсу убегать, а Чезаре сражаться: молодые люди поменялись ролями. После того как четверка мулов, упираясь, вытащила с арены мертвого быка, а слуги его святейшества засыпали песком пятна крови, Альфонс сел на великолепного арабского коня, привезенного из Андалузии, легкого, словно ветер, от которого он родился в пустыне Сахара, в то время как Чезаре удалился с арены, чтобы в нужный момент появиться снова и избавить Альфонса от опасности.
     На арену выпустили другого быка и точно так же разъярили его с помощью острых дротиков и горящих стрел. Как и первый, увидев всадника, он бросился на него, и началась бешеная скачка, в которой трудно было разобрать, то ли лошадь гонится за быком, то ли бык за лошадью. Однако арабский скакун, летя изо всех сил, сделал всего несколько кругов по арене, когда бык стал его настигать и стало ясно, кто преследователь, а кто преследуемый. Через несколько мгновений их разделяли уже лишь две длины копья, как вдруг на арене появился Чезаре Борджа с французским двуручным мечом, и когда бык, почти настигший Альфонса, проносился мимо герцога Валентинуа, меч сверкнул, как молния, и голова быка покатилась на землю, а туловище, продвинувшись по инерции еще немного вперед, рухнуло на арену шагах в десяти. Удар был нанесен столь неожиданно и с такою ловкостью, что был встречен даже не рукоплесканиями, а исступленными воплями восторга. Чезаре же, казалось, помнил в этот миг своего торжества лишь об испуганном женском крике, который раздался, когда опасность угрожала ему: подняв голову быка, он отдал ее одному из конюхов и велел положить как знак своих чувств к ногам прелестной венецианки, испытывавшей к нему такое живое участие.
     Праздник этот, кроме триумфа, который он принес обоим молодым людям, имел и другую цель: показать народу, какое согласие царит между ними, - ведь они спасли друг другу жизнь, и случись теперь что-то с Чезаре, никому не должно прийти в голову обвинять в происшедшем Альфонса, а если несчастный случай произойдет с Альфонсом, никто не будет винить в нем Чезаре.
     Вечером в Ватикане давался ужин; изящно одевшись, Альфонс около десяти вечера хотел было пройти из крыла, где он жил, в резиденцию папы, но соединявшая их дверь оказалась запертой и, сколько Альфонс ни стучал, так и не отворилась. Решив, что ему ничего не стоит пойти в обход, через площадь Святого Петра, он вышел в ватиканский сад и по темной аллее устремился к лестнице, ведшей на площадь, но едва он поднялся на несколько ступенек, как на него напали какие-то вооруженные люди. Альфонс не успел даже вытащить меч, как получил два удара алебардой - один по голове, другой по плечу; другой нападавший вонзил меч ему в бок, а третий ударил кинжалом в висок и в ногу. Пятикратно раненный, Альфонс упал и потерял сознание, а убийцы, решив, что он мертв, поднялись по лестнице и, подойдя к ожидавшим их сорока всадникам, спокойно удалились под их защитой через ворота Портезе.
     Умирающего Альфонса обнаружили прохожие: одни, узнав принца, поспешили сообщить страшную весть в Ватикан, остальные же подняли раненого и отнесли к нему домой в Торре-Нова. Папа и Чезаре, которые узнали о покушении, когда садились за стол, изобразили страшное горе и, покинув сотрапезников, тотчас же прошли к Альфонсу, желая удостовериться, смертельно он ранен или нет, а начиная со следующего дня, дабы отвратить подозрения, могущие возникнуть на их счет, приказали арестовать Франческу Газеллу, дядю Альфонса по материнской линии, приехавшего в Рим вместе с племянником. При помощи подставных свидетелей его обвинили в злоумышлении, после чего ему отрубили голову.
     Однако сделанным оказалось только полдела: подозрения - плохо ли, хорошо ли - были отведены от истинных убийц, однако Альфонс остался в живых и благодаря природной крепости, а также искусству врачей, которые приняли за чистую монету причитания папы и его сынка и поверили в то, что они желают своему зятю скорейшего выздоровления, стал быстро поправляться. Лукреция, узнав о нападении на мужа, тут же собралась в дорогу, чтобы ухаживать за ним лично. Времени терять было нельзя, и Чезаре послал за Микелотто.
     "В ту же ночь, - пишет Бурхард, - дон Альфонсо, не пожелавший умереть от ран, был задушен в своей постели".
     Похороны состоялись на следующий же день - если и не вполне соответствовавшие рангу Альфонса, то, по крайней мере, приличные. Дон Франческо Борджа, архиепископ Козенцы, довел траурный кортеж до Святого Петра, где покойник и был похоронен в приделе Санта-Мария-дель-Феббро.
     В тот же вечер в Рим приехала Лукреция; она слишком хорошо знала отца и брата, чтобы даться в обман, и хотя герцог Валентинуа сразу после гибели Альфонса предупредил не только лекарей и хирургов, но и беднягу горбуна, служившего у герцога камердинером, она сразу же догадалась, с какой стороны был нанесен удар, и, опасаясь, как бы испытываемое ею горе, на сей раз подлинное, не лишило ее доверия отца и брата, удалилась в Непи со всем двором и более чем шестьюстами всадниками, чтобы пробыть там все время траура.
     Уладив столь важное семейное дело и превратив Лукрецию во вдову, благодаря чему она опять могла быть полезна в политических комбинациях папы, Чезаре Борджа решил до-ждаться в Риме послов Франции и Венеции; однако поскольку те все не ехали, а последние праздники проделали в папской казне брешь, отец и сын произвели тем временем еще двенадцать человек в кардиналы. Это имело двойную цель: во-первых, пополнить кассу шестьюстами тысячами дукатов (каждая кардинальская шапка стоила пятьдесят тысяч), а во-вторых, обеспечить папе большинство в священной коллегии.
     Наконец прибыл первый посол. Им оказался де Вильнев, тот самый, который уже приезжал по поручению французского короля за герцогом Валентинуа; когда он приближался к Риму, ему встретился на дороге человек в маске, который, так и не открыв лица, выразил послу свою радость по поводу его приезда в Рим. Это был сам Чезаре; после недолгой беседы он сразу же уехал назад. Де Вильнев двинулся вслед за ним и у ворот дель Пополо увидел вышедших к нему навстречу послов различных государств, в том числе испанского и неаполитанского, чьи государи, правда, еще не выказывали открытую враждебность по отношению к Франции, но уже заметно к ней охладели. Боясь поставить себя в неловкое положение, они в качестве приветствия своему собрату сказали только: "Добро пожаловать, сударь", и когда церемониймейстер, удивленный подобной лапидарностью, поинтересовался, не хотят ли они чего-нибудь добавить, и получил отрицательный ответ, де Вильнев повернулся к ним спиной, заявив, что те, кому нечего сказать, в ответе не нуждаются, после чего в сопровождении губернатора Рима архиепископа Реджо и архиепископа Рагузского отправился в приготовленный для него дворец Святых Апостолов.
     Несколько дней спустя прибыл и чрезвычайный посол Венецианской республики Марио Джорджи. Ему было поручено не только уладить с папой кое-какие текущие дела, но и вручить Александру и Чезаре титулы почетных дворян Венеции с занесением их имен в Золотую книгу - милость, которой оба весьма домогались не только из тщеславия, а еще и потому, что вместе с этим титулом получали дополнительное влияние.
     Затем папа приступил к раздаче купленных у него кардинальских шапок. Новыми князьями церкви стали: дон Диего Мендоса, архиепископ Севильский; Якопо, архиепископ Ористанский, папский викарий; Томас, архиепископ Эстергомский; Пьетро, архиепископ Реджо и губернатор Рима; Франческо Борджа, архиепископ Козенцы и главный казначей; Джованни, архиепископ Салерно и вице-камерарий; Лодовико Борджа, архиепископ Валенсийский, секретарь его святейшества и брат Джованни Борджа, отравленного Чезаре; Антонио, епископ Комо; Джованни Батиста Ферраро, епископ Моденский; Амедео д'Альбре, сын короля Наварры и зять герцога Валентинуа, и, наконец, Марко Корнаро, венецианец благородного происхождения, в лице которого его святейшество хотел отплатить за милость, только что полученную им от светлейшей республики.
     Теперь ничто больше не удерживало герцога Валентинуа в Риме; заняв денег у богатого банкира Агостино Киджи - брата того самого Лоренцо Киджи, что погиб, когда обрушилась труба, едва не убившая папу, он отправился в Романью в сопровождении Вителоццо Вителли, Джованни Паоло Бальоне и Якопо ди Санта-Кроче - друзей, которым впоследствии суждено было стать его жертвами.
     Первым делом герцог Валентинуа направил свои стопы в сторону Пезаро; понимая последствия подобного предпочтения, Джованни Сфорца вместо того, чтобы защищать свои земли с оружием в руках или хотя бы оспаривать право на них посредством переговоров, не захотел ставить под удар врага страну, которой он так долго правил, и, попросив своих подданных сохранить любовь к нему в надежде на лучшие времена, сбежал в Далмацию. Малатеста, владетель Римини, последовал его примеру, и герцог Валентинуа занял оба города, не пролив ни единой капли крови. Оставив там достаточные по численности гарнизоны, он предпринял марш на Фаэнцу.
     Там дела обстояли иначе: Фаэнцей правил восемнадцатилетний Асторе Манфреди, юноша красивый и отважный; брошенный своими ближайшими родичами Бентивольи, равно как и своими союзниками венецианцами и флорентийцами, которые из-за дружбы между Чезаре и королем Франции не осмелились прийти ему на помощь, он, зная любовь подданных к его семейству, решил стоять до последнего. Прослышав о намерениях герцога Валентинуа, Манфреди спешно собрал всех своих вассалов, способных держать оружие, и нанял некоторое количество иностранных солдат, согласившихся пойти к нему на жалованье, после чего запасся припасами и амуницией и заперся в городе.
     Эти приготовления к обороне мало тревожили Чезаре: у него была великолепная армия, состоявшая из отборных французских и итальянских солдат, командовали которыми, кроме него, Паоло и Джулио Орсини, Вителоццо Вителли и Паоло Бальоне, то есть лучшие военачальники своего времени. И вот, произведя рекогносцировку, он приступил к осаде: разместил лагерь между реками Амона и Марциано и поставил артиллерию со стороны Форли, где осажденными был сооружен мощный бастион.
     Через несколько дней, когда была прорыта траншея, а в городской стене пробита брешь, герцог Валентинуа приказал идти на штурм и, подавая пример своим войскам, первым бросился на врага. Но при всей отваге Чезаре и его командиров Асторе Манфреди так умело организовал оборону, что осаждающим пришлось отступить с большими потерями, оставив в крепостном рву Онорио Савелло, одного из своих самых смелых военачальников.
     Между тем Фаэнца, несмотря на стойкость и отвагу своих защитников, ни за что не устояла бы против столь многочисленной армии, не приди ей на помощь зима. Захваченный врасплох холодами и не имея ни домов, где можно укрыться, ни дров, чтобы развести огонь, - окрестные крестьяне разрушили все свои жилища и вырубили деревья, - герцог Валентинуа был вынужден снять осаду и уйти в соседние города на зимние квартиры, дабы как следует подготовиться к весне: Чезаре никак не мог простить, что какой-то городок, привыкший к мирной жизни, управляемый мальчишкой и лишенный чьей-либо помощи, оказал ему такое сопротивление, и поклялся взять реванш. Разделив армию на три части, он отправил одну в Имолу, другую - в Форли, а сам вместе с остальным войском устроился в Чезене, которая из третьеразрядного городка внезапно превратилась в средоточие роскоши и наслаждений.
     Чезаре с его живым темпераментом нужно было постоянно с кем-нибудь воевать или что-нибудь праздновать. И вот, когда война временно прекратилась, начались празднества, по обыкновению пышные и неистовые: днем - игры и кавалькады, ночью - балы и любовь, ведь самые красивые женщины в Романье, а значит, и в мире, слетелись к победителю и составили сераль, которому позавидовал бы египетский или турецкий султан.
     Прогуливаясь однажды в окрестностях города в обществе благородных льстецов и титулованных куртизанок, которые не покидали его ни на миг, герцог Валентинуа повстречал на дороге, ведущей в Римини, большой кортеж, явно сопровождавший какую-то важную персону. Увидев вскоре, что персона эта принадлежит к женскому полу, Чезаре подъехал поближе и узнал в ней ту самую фрейлину герцогини Урбино, которая во время боя быков громко вскрикнула, когда его чуть было не настигло разъяренное животное. Мы уже знаем, что она была невестой венецианского генерала Джованни Карраччоло. Елизавета Гонзаго, ее крестная мать и покровительница, отправила девушку с приличествующим ей кортежем в Венецию, где должна была состояться свадьба.
     Красота девушки поразила Чезаре еще в Риме, теперь же она показалась ему еще прекрасней, и он решил завладеть этим очаровательным цветком любви, упрекая себя, что столько раз безразлично проходил мимо него. Поздоровавшись с нею как со старой знакомой, Чезаре осведомился, не намерена ли она задержаться на какое-то время в Чезене, однако узнал, что девушка торопится - ее ждут с таким нетерпением, что приходится целые дни проводить в пути, а заночевать она намерена в Форли. Большего Чезаре и не требовалось: он подозвал Микелотто и сказал ему на ухо несколько слов.
     Как и предупреждала красавица-невеста, остановка оказалась недолгой, и поскольку день уже клонился к закату, кортеж вскоре двинулся в сторону Форли, однако не проехал и лье, как из Чезены вылетел отряд всадников, который вскоре догнал его и окружил. Хотя солдаты охраны были немногочисленны, они попытались защитить невесту своего генерала, но когда несколько человек пали мертвыми, остальные в страхе разбежались; девушка, выскочив из носилок, тоже бросилась наутек, но главарь разбойников схватил ее и перекинул перед собою через седло, после чего, велев остальным возвращаться в Чезену без него, пустил лошадь галопом напрямик через поле и вскоре скрылся в надвигающихся сумерках.
     Карраччоло услышал о случившемся от одного из беглецов, который заявил, будто узнал в похитителях солдат герцога Валентинуа. Сперва генералу показалось, что он чего-то не понял: узнанное просто не умещалось у него в голове, но, когда вестник повторил страшную новость во второй раз, он на несколько мгновений замер, словно пораженный молнией, после чего с грозным воплем бросился к герцогскому дворцу, где под предводительством дожа Барбериго заседал Совет десяти. Ворвавшись в зал без доклада как раз в тот миг, когда заседавшие сами только что узнали о проделке герцога Валентинуа, Карраччоло вскричал:
     - Светлейшие синьоры, я собираюсь вас покинуть, поскольку должен отомстить, пусть даже ценою жизни, которую я надеялся посвятить служению республике. Оскорблена самая благородная часть моей души - моя честь. У меня похитили самое дорогое - мою будущую жену, и тот, кто это сделал, - само воплощение коварства, подлости и кощунства, герцог Валентинуа! Пусть вас не обижает, что говорю так о человеке, который кичится венецианским дворянством и находится под вашим покровительством, - это не так, он лжет; его низость и преступления делают его недостойным и того, и другого, точно так же, как он недостоин даже жизни, которую я отберу у него вот этим самым мечом. Бастард, братоубийца, присвоитель чужой собственности, гонитель невинных, разбойник с большой дороги, человек, попирающий все законы и даже тот из них, который почитается у самых диких народов, - закон гостеприимства; негодяй, в своем собственном государстве совершающий насилие над девушкой, когда она вправе ожидать от него знаков внимания не только как женщина и невеста, но и как подданная светлейшей республики, кондотьером которой я являюсь и которую он оскорбил в лице моей будущей супруги, - такой человек недостоин умереть от моей руки. Однако тот, кто обязан его наказать, - не государь и судия, а отец, столь же преступный, как сын, и поэтому я сам отыщу злодея и пожертвую собственной жизнью, не только дабы отомстить за нанесенное мне оскорбление и за кровь множества его жертв, но и затем, чтобы спасти светлейшую республику, которую он, разделавшись с другими итальянскими государями, мечтает прибрать к рукам.
     Дож и сенаторы уже были в курсе события, приведшего к ним Карраччоло, и внимательно слушали генерала, не скрывая своего возмущения: они были и сами оскорблены в лице кондотьера. Поэтому они поклялись ему собственной честью, что если он положится на них и не даст увлечь себя гневу, который сулит ему лишь гибель, то либо невеста будет возвращена ему без единого пятнышка на свадебном покрывале, либо их месть будет соответствовать нанесенной обиде. В доказательство того, что благородное собрание считает это дело безотлагательным, секретарь совета Луиджи Маненти был немедленно послан в Имолу, где, по слухам, находился герцог, чтобы выразить ему неудовольствие светлейшей республики по поводу оскорбления, нанесенного ее кондотьеру. Затем Совет десяти и дож отправились к послу Франции и упросили его поехать вместе с Маненти к герцогу Валентинуа и от имени Людовика XII потребовать немедленного возвращения похищенной в Венецию.
     Добравшись до Имолы, посланцы явились к Чезаре, который с неописуемым удивлением выслушал их требования, заявил, что никакого отношения к преступлению не имеет, после чего уполномочил Маненти и французского посла начать розыск злодеев, пообещав со своей стороны тоже начать деятельные поиски. Герцог казался настолько искренним, что посланцы светлейшей республики попались на удочку и приступили к розыску похитителей. Отправившись на место преступления, они принялись собирать сведения. На дороге они нашли убитых и раненых. Нашли свидетелей, видевших, как мужчина увозил на летящей галопом лошади заплаканную женщину: всадник скоро свернул с торной дороги и пустился напрямик через поля. Какой-то крестьянин, возвращавшийся домой, видел, как всадник то появляется, то исчезает, словно тень, держа направление в сторону стоявшего на отшибе дома. Некая старуха видела, как они входили в дом. Но за ночь дом исчез, словно по волшебству, и на его месте осталась лежать одна соха, поэтому никто не мог сказать, что случилось с разыскиваемой девушкой - ни обитателей дома, ни его самого не было.
     Вернувшись в Венецию, Маненти и французский посол сообщили, что им ответил герцог Валентинуа, чтo предприняли они сами и почему их поиски не дали никакого результата. Ни у кого не было сомнений в виновности Чезаре, но и доказать никто ничего не мог. В конце концов светлейшая республика сочла за лучшее - из-за войны с турками - не ссориться с папой и запретила Карраччоло мстить за оскорбление, разговоры о котором понемногу сошли на нет.
     Между тем зимние развлечения вовсе не заставили Чезаре забыть о своих планах относительно Фаэнцы. Едва наступившая весна позволила продолжать военные действия, как он снова подошел к городу, разбил лагерь напротив крепости и, сделав новый пролом в стене, дал приказ к штурму, на который бросился первым. Однако, несмотря на личную отвагу Чезаре и поддержку солдат, Асторе вновь отбил нападение: он сам во главе своих людей оборонял брешь, тогда как женщины, стоя на стене, забрасывали противника булыжниками и стволами деревьев. После часовой схватки врукопашную Чезаре был вынужден отступить, оставив в крепостном рву две тысячи человек, в их числе Валентино Фарнезе, одного из своих самых отчаянных кондотьеров.
     Тогда Чезаре, видя, что ни отлучение от церкви, ни штурм не приносят желанных плодов, заменил осаду блокадой: все дороги, ведущие в Фаэнцу, были перерезаны, и связь города с внешним миром прервалась; а поскольку в Чезене стали замечаться признаки народного возмущения, он поставил губернатором человека по имени Рамиро д'Орко, могучая воля которого была известна и которому было дано право казнить или миловать любого жителя города. После этого Чезаре стал преспокойно ждать под стенами Фаэнцы, пока голод не заставит жителей выйти из города, который они так ожесточенно обороняли. И действительно, через месяц, испытав все ужасы голода, жители выслали в лагерь Чезаре парламентеров с капитуляцией. Герцог Валентинуа, у которого оставалось в Романье еще много дел, против ожидания особенно не упрямился, и город был сдан на условиях, что никому из жителей не будет причинено вреда, и Асторе Манфреди, его юному синьору, будет позволено удалиться, куда он пожелает, с правом пользоваться доходом от вотчины.
     В отношении горожан условие было выполнено в точности, однако, увидев Асторе, которого он до этого не знал, Чезаре воспылал противоестественной страстью к миловидному молодому человеку, несколько похожему на женщину, оставил его при себе и принялся воздавать ему чуть ли не царские почести, так что всем казалось, будто он крепко подружился с молодым князем. Но в один прекрасный день Асторе исчез, точно так же как невеста Карраччоло - бесследно. Чезаре казался весьма встревоженным, заявил, что тот, должно быть, сбежал, и, дабы всех в этом уверить, разослал во все стороны гонцов на его поиски.
     Год спустя после этих исчезновений в Тибре, чуть ниже замка Святого Ангела, был найден труп красивой молодой женщины с руками, связанными за спиной, и труп миловидного молодого мужчины с обмотанной вокруг шеи тетивой от лука, которою он был задушен. Женщина оказалась невестой Карраччоло, мужчина - Асторе.
     В течение года Чезаре пользовался ими для развлечений, а когда они ему надоели, велел бросить в Тибр.
     За взятие Фаэнцы Чезаре получил титул герцога Романьи, который сперва был дарован ему папой в присутствии всей консистории, а потом признан за ним королями Венгрии, Кастилии и Португалии, а также Венецианской республикой. Весть об этом дошла до Рима в канун того дня, когда народ обычно отмечал годовщину основания Вечного города, и праздник, который вел свое происхождение со времен Помпонио Лето,[58] приобрел еще большую пышность благодаря счастливому событию в жизни своего правителя. В знак радости целый день раздавался пушечный салют, вечером была устроена иллюминация и фейерверк, а князь Скуиллаче полночи разъезжал по городу в сопровождении самых знатных римских дворян, которые держали в руках факелы и кричали: "Да здравствует Александр! Да здравствует Чезаре! Да здравствует Борджа! Да здравствуют Орсини! Да здравствует герцог Романьи!"
     По мере того как Чезаре одерживал одну за другой победы, честолюбие его росло; едва овладев Фаэнцей, он, подстрекаемый семейством Марескотти, старыми недругами фамилии Бентивольо, обратил свой взор в сторону Болоньи, однако Джованни Бентивольо, чьи предки владели городом с незапамятных времен, не только принял все меры к длительному сопротивлению, но и обеспечил себе покровительство французского короля. Узнав, что Чезаре движется с армией к его границам, он тут же отправил гонца к Людовику XII и попросил у него обещанной защиты. Людовик XII с присущей ему честностью сдержал слово, и Чезаре, подойдя к Болонье, получил от французского короля призыв ничего не предпринимать против его союзника. Однако, будучи человеком, который не привык забивать себе голову пустяками, Чезаре предложил противнику условия капитуляции, которые Бентивольо подписал, радуясь, что так легко отделался: он должен был сдать Болонскую крепость, расположенную между Имолой и Фаэнцей, обещать заплатить подать в девять тысяч дукатов и прислать Чезаре сто латников и две тысячи пехотинцев. Взамен Чезаре Борджа сообщил по секрету Бентивольо, что тот обязан его визитом проискам Марескотти, после чего, получив от нового союзника подкрепление, двинулся на Тоскану. Едва его войско скрылось из виду, как Бентивольо запер ворота Болоньи и велел своему сыну Эрмете собственноручно убить Агамемнона Марескотти, а сам тут же учинил убийство тридцати четырех его братьев, сыновей, дочерей и племянников, а также двух сотен более дальних родственников и друзей. Эту резню он произвел руками самых знатных молодых людей Болоньи, чтобы, связав их кровью, поставить на свою сторону под страхом репрессий.
     Планы Чезаре относительно Флоренции теперь уже не были тайной: когда миновал январь, он направил в Пизу Реньеро делла Сассетта и Пьетро да Гамба Корти с войском почти в тысячу двести человек, а когда покорение Романьи было закончено, послал им на помощь Оливеротто да Фермо с дополнительными отрядами. К его же войску, кроме пополнения в сто латников и две тысячи пехотинцев, присоединился Вителоццо Вителли, синьор Читта-ди-Кастелло, а также Орсини, которые привели с собой две-три тысячи человек, и в результате под знаменами герцога Валентинуа собралось семьсот латников и пять тысяч человек пехоты, не считая отрядов, посланных в Пизу.
     Однако, несмотря на столь внушительные силы, Чезаре вступил в Тоскану только после того, как заявил, что намерения у него самые мирные и что он лишь хочет пройти по территории республики, чтобы попасть в Рим; кроме того, он пообещал расплатиться наличными за все припасы, которые потребуются его армии. Но когда, пройдя горными ущельями, Чезаре оказался в Барберино и почувствовал, что город уже у него в руках и защитить его некому, он стал назначать цену за свое дружеское расположение и принялся ставить условия вместо того, чтобы их выполнять. От Флоренции Борджа требовал следующего: восстановить прежнюю власть Пьеро Медичи, родственника и союзника Орсини; передать в руки Вителоццо шестерых жителей города по его выбору, которые должны будут искупить смерть Паоло Вителли, несправедливо казненного флорентийцами; не оказывать помощь синьору Пьомбино, которого Чезаре собирался в ближайшее время лишить владений, и, наконец, взять Чезаре на службу с соответствующим его достоинствам жалованьем. Однако, ведя переговоры с Флоренцией, Борджа получил от Людовика XII приказ выступить со своей армией, как было условлено, на покорение Неаполя, которое собирался предпринять король Франции. Не осмеливаясь нарушить слово, данное им столь могущественному союзнику, Чезаре ответил, что он полностью к его услугам, но поскольку флорентийцы не знали, что он вынужден уйти из Тосканы, ему удалось получить за свое отступление ежегодный доход в размере тридцати шести тысяч дукатов, за который он обязался по первому требованию республики предоставить ей триста латников для ее нужд.
     Однако, как ни спешил Чезаре, он все же надеялся, что ему удастся захватить по пути территорию Пьомбино и молниеносным ударом взять ее столицу. Он вступил на земли, принадлежавшие Якопо IV Аппианскому, однако сразу увидел, что тот, дабы затруднить ему действия, заранее опустошил собственную страну - сжег запасы зерна, вырубил леса и виноградники и засыпал немногочисленные колодцы, в которых была пресная вода. Это, впрочем, не помешало Чезаре в несколько дней овладеть Северето, Скарлино, островами Эльба и Пьяноса, но вот перед хорошо укрепленной крепостью Пьомбино ему пришлось остановиться. А так как армия Людовика XII продолжала двигаться по направлению к Риму, Чезаре, получив 27 июля повторный приказ к выступлению, ушел на следующий же день и оставил осаждать крепость Вителоццо Вителли и Джованни Паоло Бальони.
     Людовик XII продвигался к Неаполю не как кипучий и непредсказуемый Карл VIII, а со свойственной ему осторожностью и осмотрительностью. Обеспечив себе союзничество Флоренции и Рима, он подписал также секретный договор с Фердинандом Католическим, который утверждал, что через род Дураццо имеет такие же права на Неаполь, как и Людовик XII через Анжуйскую династию. По этому договору два короля разделили шкуру еще не убитого медведя: под власть к Людовику XII отходили Неаполь, Кампания и Абруцца вместе с титулом короля Неаполитанского и Иерусалимского, а Фердинанд оставлял за собой Апулию и Калабрию с титулом герцога обеих провинций; позже оба короля должны были получить папские инвеституры на эти земли и оказаться у него в подчинении. Успех этого раздела обуславливался еще и тем, что Федерико, считая Фердинанда добрым и верным другом, обещал открыть ему ворота своих городов и, таким образом, впустить в них не союзников, а завоевателей и хозяев. Все это было не слишком порядочно со стороны короля, уже давно домогавшегося и наконец получившего прозвище Католик, но безразлично Людовику XII, который имел выгоду от предательства, сам в нем не участвуя.
     Французская армия, к которой присоединился герцог Валентинуа, состояла из тысячи копейщиков, четырех тысяч швейцарцев и шести тысяч гасконцев и прочих искателей приключений; кроме того, Филипп Рабенштайнский привел морским путем шестнадцать бретонских и провансальских судов, а также три генуэзские каракки с шестью тысячами пятьюстами солдатами.
     Неаполитанский король мог выставить против столь мощной армии лишь семьсот латников, шестьсот человек легкой кавалерии и шесть тысяч пехотинцев под началом братьев Колонна, которых он взял к себе на службу после того, как папа выгнал их из своего государства. Однако король Неаполя очень рассчитывал на Гонсальво Кордуанского: тот должен был присоединиться к нему в Гаэте, и Федерико, испытывая к испанцу безграничное доверие, открыл ему ворота всех крепостей Калабрии.
     Однако надежды Федерико на своего неверного союзника оказались недолгими: прибыв в Рим, французский и испанский послы ознакомили папу с договором, подписанным в Гранаде 11 ноября 1500 года Людовиком XII и Фердинандом и до тех пор секретным. Александр, который со смертью Альфонса предусмотрительно разорвал все связи с Арагонским домом, начал было противиться; однако, когда ему доказали, что все это сделано лишь для того, чтобы предоставить христианским государям новую возможность напасть на Оттоманскую империю, все его сомнения развеялись, и 25 июня он собрал кардинальскую коллегию, объявившую Федерико смещенным с неаполитанского престола.
     Узнав одновременно о прибытии французской армии в Рим, предательстве своего союзника Фердинанда и решении Александра лишить его короны, Федерико понял, что все пропало, однако ему не хотелось, чтобы про него говорили, будто он бросил свое королевство, даже не сделав попытки его защитить. Поэтому он поручил Фабрицио Колонна и Рануче Марчано, двум своим новым кондотьерам, остановить французов перед Капуей с помощью трехсот латников, небольшого числа легких кавалеристов и трех тысяч пехотинцев. Сам же Федерико с частью армии обосновался в Л'Аверсе, оставив Просперо Колонна с остальным войском оборонять Неаполь и встретить испанцев со стороны Калабрии.
     Едва эти меры были приняты, как д'Обиньи перешел Вольтурно и осадил Капую, расположив свое войско на обоих берегах реки. Разбив под стенами крепости лагеря, французы установили пушки, и те вскоре стали сеять ужас среди осажденных, которые почти все были не жителями города, а сбежались из окрестностей в надежде найти спасение в его стенах. Первую атаку французов Фабрицио Колонна мужественно отбил, однако город уже был охвачен слепым ужасом, и каждый твердил лишь о том, что пора открыть ворота; военачальнику стоило громадных усилий убедить толпу, что нужно, по крайней мере, воспользоваться этой неудачей осаждающих, чтобы выторговать приличные условия капитуляции. Склонив людей к своему мнению, он послал к д'Обиньи парламентеров, которые договорились о проведении через день переговоров относительно условий сдачи города.
     Но это не устраивало Чезаре Борджа: задержавшись, чтобы обменяться мнениями с папой, он присоединился к французской армии вместе с частью своих войск как раз в тот день, когда была назначена дата переговоров о капитуляции, лишавшей его добычи и удовольствия взять штурмом столь населенный и богатый город, как Капуя. Поэтому он начал собственные переговоры с военачальником, которому была поручена оборона городских ворот, - переговоры тайные, обильно подкрепленные золотом и гораздо более быстрые и плодотворные, нежели официальные. В результате в то самое время, когда Фабрицио Колонна обсуждал на одном из бастионов условия капитуляции с французскими командирами, раздались отчаянные крики: никого не предупредив, Борджа вошел в город со своими верными отрядами из Романьи и начал уничтожать солдат гарнизона, которые в уверенности, что капитуляция вот-вот будет подписана, утратили всякую бдительность. Французы же, видя, что город уже наполовину сдан, ринулись на ворота с таким ожесточением, что осажденные и не пытались сопротивляться, и вскоре захватчики проникли в город с трех сторон: остановить их не было никакой возможности. Начались грабежи и резня, казалось, враг хочет опустошить весь город. Напрасно Фабрицио Колонна, Рануче Марчано и дон Уго де Кардона пытались с горсткой солдат оказать сопротивление испанцам и французам. Фабрицио Колонна и дон Уго попали в плен, Рануче, раненного арбалетной стрелой, захватил герцог Валентинуа; семь тысяч жителей города были перебиты прямо на улицах, и среди них предатель, открывший ворота. Церкви были разграблены, в монастыри ворвались солдаты, и, чтобы спастись от них, монахини бросались в колодцы или в реку. Триста самых знатных женщин города заперлись в башне, но герцог Валентинуа велел взломать двери, выбрал себе сорок самых красивых горожанок, а остальных отдал своим солдатам.
     Разгром города длился трое суток.
     После взятия Капуи Федерико понял, что сопротивление бесполезно, и, запершись в Кастельнуово, предоставил Гаэте и Неаполю самим вести переговоры с захватчиками. Гаэта откупилась от разграбления за шестьдесят тысяч дукатов, а Неаполь - ценою сдачи замка, который Федерико собственноручно передал д'Обиньи на условии, что ему будет позволено с деньгами, драгоценностями и пожитками удалиться на остров Искию, где он сможет оставаться с семьей в течение полугода, не подвергаясь никакой опасности. Условия капитуляции обе стороны выполнили честно: д'Обиньи вошел в Неаполь, а Федерико отправился на Искию.
     Так, получив последний и страшный удар, чтобы уже никогда больше от него не оправиться, рухнула эта ветвь Арагонского дома, правившая шестьдесят пять лет. Ее глава Федерико добился охранной грамоты для проезда во Францию, где Людовик XII пожаловал ему герцогство Анжуйское и тридцатитысячную ренту при условии, что тот никогда не покинет его королевства. 9 сентября 1504 года Федерико скончался. Его старший сын дон Фердинанд, герцог Калабрийский, удалился в Испанию, где ему было разрешено жениться, даже дважды, но оба раза на женщинах, страдающих бесплодием; он умер в 1550 году. Второй сын Федерико, Альфонс, последовал за отцом во Францию и, по слухам, был отравлен в Гренобле в возрасте двадцати двух лет, а третий сын, Чезаре, скончался в Ферраре, когда ему не было еще и восемнадцати.
     Что же касается дочери Федерико Карлотты, то она вышла во Франции замуж за адмирала и губернатора Бретани графа Никола де Лаваля; от этого брака родилась дочь, Анна де Лаваль, которая, сочетавшись браком с Франсуа де Ла Тремуйлем, передала тем самым его семейству права на Королевство Обеих Сицилий.
     Взятие Неаполя развязало герцогу Валентинуа руки, и он, получив от французского главнокомандующего заверения в дружеском расположении к нему Людовика XII, оставил французскую армию и продолжил прерванную было осаду Пьомбино. Тем временем Александр, решив посетить завоеванные сыном земли, объехал всю Романью в сопровождении Лукреции, которая наконец утешилась после гибели мужа и пользовалась теперь таким благорасположением папы, что, вернувшись в Рим, поселилась в покоях отца. В результате этого нового приступа отцовской любви папа издал две буллы, по которым города Непи и Сермонета получили статус герцогств: одно было отдано Джованни Борджа, одному из сыновей папы, которых он прижил на стороне от Ваноццы и Джулии Фарнезе, а другое - дону Родриго Арагонскому, сыну Лукреции и Альфонса; территории обоих герцогств составили земли, отобранные у Колонна.
     Но Александр мечтал еще об одном средстве увеличить свое богатство - выдать замуж Лукрецию за дона Альфонса д'Эсте, сына герцога Эрколе Феррарского, причем Людовик XII со своей стороны тоже хлопотал об этом браке.
     И вот в один прекрасный день его святейшество оказался на вершине блаженства; он одновременно узнал, что герцог Валентинуа взял Пьомбино, а герцог Эрколе дал слово французскому королю.
     Конечно, папу обрадовали обе новости, но одна из них по важности не шла ни в какое сравнение с другой, и весть о близком браке синьоры Лукреции с наследником герцогства Феррарского была встречена Александром с ликованием, от которого несколько отдавало дурным тоном, свойственным любому выскочке. Дабы разделить семейную радость, герцог Валентинуа был приглашен в Рим, и в день объявления счастливой вести губернатор замка Святого Ангела получил приказ от полудня до полуночи каждые четверть часа стрелять из пушки. В два часа Лукреция, облаченная в наряд невесты и сопровождаемая братьями, герцогом Валентинуа и герцогом Скуиллаче, вышла из Ватикана и во главе процессии, в которой участвовала вся римская знать, отправилась в церковь Санта-Мария-дель-Пополо, где были похоронены герцог Гандийский и кардинал Джованни Борджа, дабы возблагодарить небо за новую милость, оказанную ее семейству. Вечером же в сопровождении все той же кавалькады, которая при свете факелов и иллюминации выглядела еще более живописно, Лукреция объехала весь город под крики герольдов, одетых в золотую парчу: "Да здравствует папа Александр! Да здравствует герцогиня Феррарская!"
     На следующий день по городу было объявлено, что между замком Святого Ангела и площадью Святого Петра будут проведены соревнования наездниц, раз в три дня станут устраиваться бои быков на испанский манер, а начиная с октября, который уже стоял на дворе, и до первого дня Великого поста на улицах Рима разрешены карнавалы.
     Так праздновал город, что же до торжеств в Ватиканском дворце, программа их обнародована не была, поскольку, по свидетельству Бурхарда, они выглядели примерно следующим образом:
     
     "В последнее воскресенье октября в спальне герцога Валентинуа был дан ужин, на который пригласили пятьдесят куртизанок; после ужина они принялись танцевать с конюхами и слугами - сперва в одежде, затем обнаженные. Затем стол убрали, на полу симметрично расставили канделябры и разбросали много каштанов, и пятьдесят обнаженных женщин, передвигаясь на четвереньках между горящими свечами, стали собирать их. Папа Александр, герцог Валентинуа и его сестра Лукреция, наблюдавшие с возвышения за спектаклем, ободряли рукоплесканиями самых ловких и проворных и награждали их вышитыми подвязками, бархатными сапожками и шляпками из парчи и кружев. Затем перешли к новым развлечениям и..."
     
     Смиренно просим прощения у читателей и особенно читательниц, однако, найдя слова, которыми нам удалось описать первую часть спектакля, для второй мы подобрать их так и не смогли; ограничимся лишь замечанием, что там были призы не только за ловкость, но и за сладострастие и даже скотство.
     Через несколько дней после этой своеобразной вечеринки, напомнившей нравами древний Рим времен Тиберия, Нерона и Гелиогабала, Лукреция в платье из золотой парчи, шлейф которого несли девушки в белом, увенчанные розами, вышла из своего дворца, ступая под звуки труб и рожков по коврам, устилавшим улицы до самого Ватикана; в сопровождении дворян самых благородных родов и красивейших женщин Рима она прошествовала до резиденции его святейшества, где в Павлиньем зале ее поджидали сам папа, герцог Валентинуа, уполномоченный герцога Альфонса дон Фердинанд и двоюродный брат жениха кардинал д'Эсте. Папа уселся по одну сторону стола, а посланцы из Феррары остались стоять по другую; синьора Лукреция вышла на середину зала, и дон Фердинанд надел ей на палец обручальное кольцо, после чего к невесте приблизился кардинал д'Эсте и вручил ей четыре великолепных перстня с драгоценными камнями. Затем на стол была поставлена шкатулка, богато инкрустированная слоновой костью, откуда кардинал извлек множество ожерелий, цепочек, жемчужин и алмазов такой превосходной работы, что она стоила не меньше самих драгоценностей, и попросил Лукрецию принять их, имея в виду, что жених вскорости сам вручит ей другие, более достойные невесты. Приняв дары с выражениями живейшей радости, Лукреция, опираясь на руку папы, удалилась в сопровождении пришедших с нею дам в соседнюю залу, оставив герцога Валентинуа оказывать гостям знаки внимания. Вечером приглашенные собрались снова и под роскошный фейерверк, устроенный на площади Святого Петра, протанцевали полночи.
     Покончив с церемонией обручения, папа и герцог Валентинуа стали готовиться к отъезду Лукреции. Папа, желавший, чтобы путешествие дочери происходило с большой помпой, включил в ее свиту, помимо двоих зятьев и приехавших с ними вассалов, весь римский сенат и тех сеньоров, которые благодаря богатству могли блеснуть своими нарядами и роскошными ливреями слуг. Среди этой великолепной свиты выделялись Оливио и Рамиро Маттеи, сыновья канцлера Пьетро Маттеи и дочери папы, не от Ваноццы, а прижитой на стороне. Кроме того, папа с согласия консистории пожаловал Франческо Борджа, кардиналу Козенцы, титул легата а latere специально для того, чтобы тот сопровождал его дочь до границ Папской области.
     Со своей стороны герцог Валентинуа разослал по всей Романье гонцов с приказом принимать Лукрецию как государыню и повелительницу, и города, выполняя приказ герцога, стали готовиться к торжественной встрече. Однако гонцы донесли герцогу, что опасаются, как бы в Чезене народ не стал роптать: как мы помним, Чезаре, дабы прекратить в этом городе волнения, оставил там губернатором Рамиро д'Орко, снабдив его всею полнотой власти. Свою задачу Рамиро д'Орко выполнил превосходно, и бунта опасаться больше не приходилось: шестая часть жителей города кончила свою жизнь на плахе. Именно поэтому от находившегося в трауре города трудно было ждать проявлений радости, на какие рассчитывали в Имоле, Фаэнце и Пезаро, однако герцог Валентинуа отвратил и эту беду со свойственными ему быстротой и решительностью. В одно прекрасное утро жители Чезены, пробудившись, обнаружили на главной площади города эшафот, на нем четвертованного человека, рядом - плаху, украшенную отрубленной головой.
     Человека этого звали Рамиро д'Орко.
     Никто не знал ни чьими руками был сооружен за ночь эшафот, ни что за палачи совершили эту страшную казнь; когда же Республика Флоренция спросила у Макиавелли, своего посла в Чезене, что он думает по этому поводу, тот ответил:
     "Сиятельные синьоры!
     Я ничего не могу вам сообщить относительно смерти Рамиро д'Орко, кроме того, что Чезаре Борджа - государь, который казнит и милует людей по своему разумению.
     Никколо Макиавелли".
     Герцог Валентинуа не ошибся в своих предположениях: будущую герцогиню Феррарскую ждал замечательный прием во всех городах, которые она проезжала, и особенно в Чезене.
     Пока Лукреция направлялась в Феррару к своему четвертому мужу, Александр и герцог Валентинуа решили навестить свое последнее завоевание - герцогство Пьомбино. Формальной целью визита было предоставить новым подданным Чезаре возможность принести ему присягу на верность, но на самом деле отец с сыном хотели устроить в столице Якопо Аппиани арсенал, поскольку Тоскана была рядом, а они еще не отказались от мысли завоевать ее. В порту Корнето Александр и Чезаре, сопровождаемые большим числом кардиналов и прелатов, погрузились на шесть галер и тем же вечером прибыли в Пьомбино. Папская курия пробыла там несколько дней, дабы дать возможность герцогу Валентинуа познакомиться с жителями города, но главное - чтобы принять участие в кое-каких церковных празднествах, и в первую очередь в торжественном богослужении, назначенном на третье воскресенье Великого поста и проведенном кардиналом Козенцы в присутствии папы и кардиналов. После столь серьезного дела папа велел созвать самых красивых девушек города, которые стали исполнять перед ним народные пляски.
     За танцами последовала неслыханно обильная трапеза, во время которой папа на глазах у всех, несмотря на Великий пост, отнюдь не морил себя голодом. Впрочем, все эти торжества имели целью, не считаясь с затратами, сделать герцога Валентинуа популярным среди населения, дабы оно забыло несчастного Якопо Аппиани.
     После Пьомбино отец с сыном нанесли визит на остров Эльбу, однако лишь затем, чтобы осмотреть старые укрепления и велеть выстроить новые.
     Наконец высокие путешественники возвратились на галеры, которые взяли курс на Рим, но едва они оказались в море, как погода перестала им благоприятствовать, а поскольку папа не пожелал возвращаться в Портоферрайо, суда пробыли в море пять дней, хотя запасов там было только на два. За последние три дня папа съел лишь несколько жареных рыбин, пойманных с большим трудом из-за скверной погоды. Наконец показался Корнето, и находившийся на другой галере герцог Валентинуа, видя, что она не сможет подойти к берегу, прыгнул в лодку и велел отвезти себя в гавань. Папа же распорядился продолжать идти в сторону Понтерколе, куда в конце концов и прибыл после страшнейшего шторма, во время которого все, кто находился вместе с ним на борту, буквально лежали пластом - кто от морской болезни, кто от страха перед гибелью. Один Александр, не выказывая ни тени испуга, сидел в кресле на палубе, призывая Господа и осеняя море крестным знамением. Наконец его галера стала на рейд Понтерколе, где папа сошел на берег и, послав за лошадьми в Корнето, вскоре присоединился к ожидавшему его герцогу. Короткими переходами, через Чивитавеккью и Пало они после месячного отсутствия вернулись в Рим. Примерно в то же время туда приехал за своей кардинальской шапкой кардинал д'Альбре. Он привез с собою инфантов Наварры, которые были приняты не только с почестями, соответствующими их рангу, но и как родственники, причем герцог Валентинуа лез вон из кожи, показывая им, как он рад союзу с их домом.
     Между тем пришло время герцогу Валентинуа продолжить свои завоевания. Первого мая предыдущего года папа в присутствии консистории постановил отрешить от власти Джулио Чезаре ди Варено: в наказание за убийство своего брата Родольфо и предоставление убежища врагам папы тот лишался своей вотчины Камерино, которая поступала в распоряжение папской курии. И вот теперь Чезаре покидал Рим, дабы привести этот приговор в исполнение. Прибыв на границу Перуджи, которая принадлежала его наместнику Джованни Паоло Бальони, он отправил Оливеротто да Фермо и Гравино Орсини опустошать пограничные местности Камерино и попросил Гвидо д'Убальди ди Монтефельтро, герцога Урбино, одолжить ему для этой цели своих солдат и артиллерию. Бедняга Урбино, который был с папой в самых лучших отношениях и не имел никаких оснований опасаться Чезаре, не посмел ему отказать. Но в тот самый день, когда войска герцога Урбино двинулись на Камерино, отряды Чезаре вторглись в герцогство Урбинское и овладели Кальи, одним из четырех городов этого небольшого государства. Герцог понял, что его ждет, если он попробует сопротивляться, и сбежал, переодевшись крестьянином. В результате Чезаре меньше чем за неделю оказался хозяином его герцогства, за исключением крепостей Майоло и Сан-Лео.
     После этого герцог Валентинуа тут же повернул на Камерино, который еще держался, вдохновляемый своим синьором Джулио Чезаре ди Варено и его двумя сыновьями Венанцио и Аннибале; что же до старшего сына по имени Джанмариа, то он был послан отцом в Венецию.
     С появлением Чезаре между осаждающими и осажденными начались переговоры. Были выработаны условия капитуляции, по которым Варено согласился сдать город при условии, что ему с сыновьями позволят беспрепятственно уехать в собственных экипажах, забрав с собой казну и домашнее имущество. Однако у Чезаре были другие намерения: воспользовавшись тем, что после объявления капитуляции гарнизон потерял бдительность, он ночью, накануне сдачи города, неожиданно ворвался в него и взял в плен Чезаре ди Варено и двух его сыновей; все они позже были задушены: отец - в Перголе, а сыновья - в Пезаро; сделал это дон Микеле Коррелья, выросший от сбира до военачальника, но тем не менее порой возвращавшийся к прежней профессии.
     Тем временем Вителоццо Вителли, имевший уже титул генерала церкви и командовавший тремястами латников и тремя тысячами пехотинцев, следуя секретным распоряжениям Чезаре, которые он получил лично из его уст, продолжал захват земель, в результате которого Флоренция должна была оказаться в железном кольце и утратить таким образом возможность защищаться. Достойный ученик своего учителя, впитавший науку быть то хитрым, как лиса, то могучим, как лев, он завязал дружбу с несколькими молодыми синьорами из Ареццо, чтобы те сдали ему город. Однако Гульельмо ди Пацци, представитель Флорентийской республики, раскрыл заговор и арестовал двоих злоумышленников, но остальные, которых оказалось гораздо больше, чем можно было подумать, разбежались по городу, призывая взяться за оружие сторонников республики, и те, увидев возможность освободиться от гнета Флоренции, быстро собрались вместе, освободили арестованных, взяли в плен Гульельмо, после чего, провозгласив восстановление прежней конституции, осадили крепость, где укрылся Козимо ди Пацци, епископ Ареццо и сын Гульельмо; увидев, что его обложили со всех сторон, он срочно послал гонца во Флоренцию за помощью.
     К несчастью для кардинала, войска Вителоццо Вителли были гораздо ближе к осаждающим, нежели солдаты светлейшей республики - к осажденным, и поэтому к нему вместо подмоги прибыла неприятельская армия. Вместе с командирами Вителоццо Вителли, Джанпаоло Бальони и Фабио Орсини при армии находились двое Медичи, которые появлялись повсюду, где что-то затевалось против Флоренции, и держались подле Борджа, дабы на любых условиях вернуться в город, из которого были изгнаны. На следующий день прибыло подкрепление в виде денег и артиллерии, присланных Пандольфо Петруччи, и 18 июня цитадель Ареццо, так и не получив никаких вестей из Флоренции, сдалась.
     Вителоццо предоставил аретинцам самим защищать свой город, разместил в замке Фабио Орсини с тысячным отрядом и, пользуясь ужасом, который вызвал в этой части Италии захват герцогства Урбино, Камерино и Ареццо, двинулся на Монте-Сен-Северино, Кастильоне-Аретино, Кортону и другие города долины Кьяно, которые сдались, даже не пытаясь обороняться. Оказавшись всего в десятке лье от Флоренции и не решаясь сам ничего предпринять, он сообщил герцогу Валентинуа, где находится. Поняв, что настало время для решительного удара, о котором он так давно мечтал, тот сразу отправился в путь, чтобы лично руководить своими военачальниками.
     Однако флорентийцы, хотя и не помогли Гульельмо ди Пацци, попросили помощи у Шомона д'Амбуаза, губернатора Милана, посаженного на эту должность Людовиком XII, и объяснили, что он не только подвергается опасности, но что Чезаре, захватив сперва мелкие княжества, потом вотчины покрупнее, теперь в своей гордыне намерен напасть на самого короля Франции. Поскольку же вести из Неаполя приходили тревожные - там происходили серьезные выступления против графа д'Арманьяка и Гонсальво Кордуанского, Людовик XII, которому всегда преданная Флоренция могла понадобиться в самое ближайшее время, решил остановить продвижение Чезаре и не только отправил ему приказ оставаться на месте, но и подкрепил его четырьмястами копейщиков под командованием Энбо.
     И вот, стоя на границе Тосканы, герцог Валентинуа получил копию договора между Флоренцией и французским королем, по которому тот обязывался оказать помощь своей союзнице в случае нападения, а также категорический запрет следовать дальше. Одновременно Чезаре узнал, что, кроме четырехсот копейщиков под началом Энбо, которые уже двигались в сторону Флоренции, Людовик XII, прибыв в Асти, немедленно направил в Парму Луи де Ла Тремуйля с двумястами латников, тремя тысячами швейцарцев и большим количеством артиллерии. Эти враждебные действия герцогу Валентинуа не понравились; со своей обычной ловкостью резко переменив взгляды и воспользовавшись тем, что распоряжения отдавались им лишь устно, он написал Вителоццо разгромное письмо, в котором обвинял его в том, что ради своих личных интересов тот поставил его в неловкое положение, приказывал немедленно вернуть Флоренции отобранные у нее города и крепости и угрожал в случае промедления прийти с войсками и самому отобрать их.
     Написав письмо, Чезаре Борджа тут же отправился в Милан, куда только что прибыл Людовик XII; фактом возвращения городов герцог хотел продемонстрировать, что его оклеветали. Кроме того, у него было поручение от папы продлить на полтора года кардиналу д'Амбуазу, скорее другу, чем министру Людовика XII, полномочия легата a latere во Франции. Благодаря этим доказательствам своей невиновности и тайного влияния Чезаре быстро помирился с французским королем.
     Но это было еще не все: поскольку Чезаре всегда умел с честью выйти из любого, казалось бы, катастрофического положения, он сразу же понял, какую выгоду может извлечь из мнимого непослушания своих военачальников, и, поскольку давно уже беспокоился относительно их растущего влияния, равно как и зарился на их города, решил, что пора с ними разделаться и за счет принадлежащих им земель возместить потерю Флоренции, в очередной раз выскользнувшей у него из рук.
     Чезаре и в самом деле надоели эти крепости и города, над которыми развевались чужие знамена, - крепости и города, находившиеся в самом центре его милой Романьи, которую он хотел сделать своим королевством. Вителоццо Вителли принадлежала Читта-ди-Кастелло, Бентивольо - Болонья, Джанпаоло Бальони - Перуджа, Оливеротто недавно завладел Фермо, а Пандольфо Петруччи был синьором Сиены; теперь пришла пора Чезаре завладеть этими землями. Капитаны герцога Валентинуа, подобно военачальникам Александра, начали приобретать слишком большое влияние, и Борджа должен был стать их наследником, если не хотел, чтобы вышло наоборот.
     Для похода на них герцог Валентинуа получил у Людовика XII триста копейщиков.
     Когда Вителоццо Вителли получил письмо Чезаре, он сразу догадался, что тот из страха перед королем Франции приносит его в жертву, однако Вителоццо был не из тех, кто позволил бы врагу уничтожить себя во искупление своей вины; этот буйвол Романьи готов был насадить на свои рога жреца, приближающегося к нему с ножом, да и примеры Варено и Манфреди еще были свежи у него в памяти, поэтому он решил: если уж умирать, то, по крайней мере, с оружием в руках.
     Вителоццо Вителли созвал в Маджоне всех, чьей жизни и имуществу угрожал новый поворот в политике Чезаре: это были Паоло Орсини, Джанпаоло Бальони, Эрмете Бентивольо, представлявший своего отца Джованни, Антони Венафро, посланец Пандольфо Петруччи, Оливеротто да Фермо и герцог Урбино; первым шестерым было что терять, а седьмой уже потерял все, что мог.
     Союзники образовали лигу и договорились дать Чезаре отпор в любом случае - попробует он справиться с ними поодиночке или же нападет на всех вместе.
     Чезаре узнал о существовании лиги по первым плодам, которые принесло ее образование; едва герцог Урбино, весьма любимый своими подданными, подошел с кучкой солдат к крепости Сан-Лео, как она тут же сдалась, потом и другие города и крепости последовали ее примеру, и герцог меньше чем за неделю вернул себе все владения. Одновременно каждый из союзников открыто заявил о своем неподчинении общему врагу и начал проявлять враждебность по отношению к нему.
     Герцог Валентинуа находился в Имоле почти без войск, где поджидал французскую армию, и если бы Бентивольо, защищавший свою вотчину, и герцог Урбино, только что отвоевавший свою, попробовали на него напасть, им, возможно, удалось бы захватить его в плен или заставить сбежать из Романьи, тем более что два человека, на которых Чезаре очень рассчитывал, дон Уго де Кардона, пришедший к нему на службу после взятия Капуи, и Микелотто, превратно истолковав его намерения, оказались внезапно далеко от хозяина. Чезаре и в самом деле приказал им отступить к Римини и привести оттуда находившихся у них под началом двести всадников и пятьсот пехотинцев. Они же, не зная о тяжести его положения, попытались захватить врасплох Перголу и Фоссомброне и были окружены солдатами Гравино Орсини и Вителоццо. Уго де Кардона и Микелотто сражались, как львы, но, несмотря на все усилия, их небольшой отряд был разгромлен наголову. Уго де Кардона попал в плен, а Микелотто избегнул той же участи, притворившись мертвым, после чего с наступлением ночи ему удалось бежать в Фано.
     Между тем, несмотря на то, что Чезаре сидел в Имоле без войск, союзники так и не решились пойти в наступление - то ли из-за страха, который он им внушал, то ли уважая в нем друга короля Франции, и ограничились лишь тем, что захватили близлежащие города и крепости. Вителоццо овладел Фоссомброне, Урино, Кальи и Аггоббио, Орсини занял Фено вместе со всею областью, а Джанмариа Варено, тот самый, что отсутствовал в городе и не был поэтому убит вместе со всей семьей, вернулся в Камерино, где подданные встретили его с триумфом.
     Все это не подорвало веры Чезаре в свою удачу: он торопил французские войска, одновременно начав собирать под свои знамена мелких дворян, прозванных "ломаными копьями" за то, что, разъезжая с несколькими всадниками по стране, они предлагали свои услуги кому угодно, и, кроме того, решил вступить с врагами в переговоры, пребывая в уверенности, что стоит им явиться, как он с ними разделается. И действительно, Чезаре был награжден столь могучим даром убеждения, что человек, даже зная о его двуличности, не имел сил сопротивляться, причем не столько красноречию Чезаре, сколько его искренности и добродушию, которые он так ловко умел напускать на себя, что даже вызвал восхищение Макиавелли, при всех своих талантах политика не раз попадавшегося на эту удочку. Чтобы залучить Паоло Орсини в Имолу на переговоры, Чезаре послал союзникам в качестве заложника кардинала Борджа, и Орсини без колебаний прибыл в Имолу 25 октября 1502 года.
     Герцог Валентинуа принял его, как старого друга, с которым разлучился на несколько дней из-за пустяковой ссоры, и откровенно признал, что был не прав, оттолкнув таких преданных людей и отважных военачальников, но, добавил он, для людей их уровня достаточно объясниться начистоту, как он делает это сейчас, и все станет, как прежде. Затем, чтобы доказать Орсини, что он позвал его по доброй воле, а вовсе не из боязни, Чезаре продемонстрировал ему письмо от кардинала д'Амбуаза, где говорилось о скором приходе французских войск, представил его своему окружению, добавив при этом, что желает, чтобы эти люди были убеждены в его глубоком сожалении по поводу случившегося, которое вызвано не столько потерей столь выдающихся военачальников, бывших душою его грандиозных замыслов, сколько тем, что могло создаться пагубное впечатление, будто он недооценивает их заслуг. Вот потому-то он и доверился именно ему, Паоло Орсини, которого всегда любил больше других, и просит его склонить союзников к миру, столь же выгодному для всех, сколь губительна для каждого война; сам же он готов подписать любые условия, не наносящие ущерба его чести.
     Орсини был как раз такой человек, в каком нуждался Чезаре: заносчивый и самоуверенный, он верил в истинность старой пословицы, гласившей: "Папа не усидит на троне и недели, если против него выступят Колонна и Орсини". Поэтому он поверил - пусть не в чистосердечие Чезаре, но, по крайней мере, в то, что тот вынужден с ними помириться, и 18 октября 1502 года был подписан, правда без ратификации, договор, текст которого мы воспроизводим здесь в том виде, в каком Макиавелли послал его Республике Флоренция.
     "Договор между герцогом Валентинуа и союзниками.
     Да будет известно упомянутым ниже сторонам, а также всем, кто увидит настоящий документ, что его высочество герцог Романьи, с одной стороны, и Орсини с союзниками - с другой, дабы положить конец спорам, вражде, раздорам и подозрениям, возникшим между ними, решили нижеследующее:
     стороны заключают между собой истинный и вечный мир и союз, сопровождаемый полным забвением обоюдных оскорблений и ущерба, кои могли иметь место вплоть до нынешнего дня, и обещанием не держать друг на друга взаимных обид, а во исполнение вышеупомянутого мира и союза его высочество герцог Романьи принимает поименованных синьоров к себе в лигу и коалицию; при этом каждый из них обязуется защищать все государства вместе и каждое в отдельности от любого, кто вознамерится посягнуть или же напасть на них по какой бы то ни было причине, исключая Александра VI и его христианнейшее величество Людовика XII, короля Франции; с другой же стороны, упомянутые синьоры обязуются участвовать в защите персоны и государства его высочества, равно как и светлейших синьоров Гоффредо Борджа, князя Скуиллаче, дона Родриго Борджа, герцога Сермонеты и Бизелли, дона Джованни Борджа, герцога Камерино и Непи, а также всех братьев и племянников его высочества герцога Романьи;
     кроме того, поскольку мятеж в герцогствах Урбино и Камерино, равно как захват их произошли во время упомянутых недоразумений, все перечисленные союзники вместе и каждый в отдельности обещают всеми имеющимися у них силами способствовать возвращению упомянутых и прочих взбунтовавшихся и захваченных территорий;
     его высочество герцог Романьи обязуется снова взять на военную службу Орсини и Вителли на прежних условиях;
     он обещает вдобавок требовать личной службы только от одного из них, по их выбору, другие же оказывают ему услуги добровольно;
     он к тому же обязуется составить и ратифицировать другой договор с первосвятителем римским, по коему кардинал Орсини сможет жить в Риме лишь тогда, когда это ему будет угодно;
     кроме того, поскольку между папой и синьором Джованни Бентивольо существуют известные разногласия, упомянутые выше союзники условились, что эти разногласия будут окончательно и бесповоротно решаться третейским судом, состоящим из кардинала Орсини, его высочества герцога Романьи и синьора Пандольфо Петруччи;
     каждый из названных союзников обязуется также по первому требованию герцога Романьи передать в его руки в качестве заложника своего законного сына в том месте и в то время, какие он соизволит указать;
     упомянутые союзники, буде кто-либо из них узнает о злоумышлении против одного из членов союза, обязуется сообщать об этом друг другу.
     В довершение того герцог Романьи и союзники условились считать общим врагом того, кто нарушит настоящие условия, и предпринять все для уничтожения государства, которое им не подчинится.
     Подписано: Чезаре, Паоло Орсини.
     Секретарь: Агапит".
     Пока Орсини вез союзникам составленный им и Валентинуа договор, Бентивольо, не желая подчиняться упомянутому в нем третейскому суду, предложил Чезаре покончить с разногласиями, подписав двустороннее соглашение, и отправил своего сына для обсуждения условий, которые в результате выглядели следующим образом:
     Бентивольо отказывается от сотрудничества с Вителли и Орсини;
     он обязуется предоставить герцогу Валентинуа на восемь лет сто латников и сто конных арбалетчиков;
     он будет платить Чезаре двенадцать тысяч дукатов ежегодно за содержание этих солдат;
     взамен его сын Аннибале женится на сестре епископа Энны, племяннице герцога Валентинуа, а папа признает его владетелем Болоньи;
     гарантами договора будут король Франции, герцог Феррарский и Республика Флоренция.
     Между тем договор, привезенный Орсини союзникам, вызвал у них резкие возражения: Вителоццо Вителли, знавший Чезаре лучше других, не переставая твердил остальным кондотьерам, что мир этот заключен слишком просто и скоро, чтобы не содержать в себе какой-нибудь ловушки. Однако герцог Валентинуа собрал тем временем в Имоле значительные силы, да и четыреста солдат Людовика XII наконец прибыли, поэтому Вителоццо и Оливеротто решили подписать привезенный Орсини договор и сообщили о нем герцогу Урбино и синьору Камерино, которые, поняв, что теперь им в одиночку себя не защитить, покинули свои владения: один удалился в Читта-ди-Кастелло, другой - в Неаполитанское королевство.
     Герцог же Валентинуа, никому не объявляя о своих намерениях, 10 декабря выступил по направлению к Чезене во главе большого войска, собравшегося под его началом. Мгновенно испуг охватил не только Романью, но и всю Северную Италию: Флоренция, видя, что Чезаре удаляется, усмотрела в этом какую-то хитрость, а Венеция, узнав о его приближении, отправила все свои войска на берега По. Когда Чезаре прослышал о всеобщем страхе, он, решив, что это может ему повредить, так как вызовет недоверие, по прибытии в Чезену отправил все находившиеся у него под началом французские войска на отдых, за исключением сотни латников с де Кандалем во главе, и остался, таким образом, с двумя тысячами всадников и десятью тысячами пехотинцев.
     В Чезене появились посланцы Вителли и Орсини, находившиеся во главе своих войск в Урбино, и несколько дней ушли на переговоры, оказавшиеся, впрочем, бесплодными: с самого начала обсуждения плана дальнейшей кампании герцог Валентинуа стал чинить представителям союзников такие препятствия, что они поняли: необходима встреча между Чезаре и одним из их главарей. Оливеротто да Фермо решил рискнуть и отправился к герцогу Валентинуа со следующим предложением: двинуть войска на Тоскану или же захватить Сенигалью, последний город в герцогстве Урбино, еще не покоренный Чезаре. Тот ответил, что не желает воевать с Тосканой, поскольку тосканцы его друзья, а вот планы военачальников относительно Сенигальи ему по душе и поэтому он выступает на Фано.
     Однако дочь Федерико, предыдущего герцога Урбино, управлявшая Сенигальей и имевшая прозвище "префектесса", поскольку была замужем за Джованни делла Ровере, которого его дядя Сикст IV назначил префектом Рима, поняла, что против сил герцога Валентинуа ей не устоять, и, оставив крепость на попечение одного из военачальников, поручила ему выторговать как можно более выгодные условия сдачи города, а сама уплыла в Венецию.
     Герцог Валентинуа, находясь в Римини, узнал об этом от посланца Вителоццо и Орсини, который сообщил, что комендант крепости сдать ее отказался, но готов вступить в переговоры - для того-то его и отправили в Сенигалью. Чезаре ответил, что в этом случае он пошлет часть своих отрядов назад в Имолу и Чезену; они ему не нужны, так как войск союзников и его эскорта хватит для такой безделицы, как полное усмирение герцогства Урбино. Однако, добавил он, сделать это он не сможет, если старые друзья будут продолжать относиться к нему с недоверием и обсуждать планы свои, равно как и его собственные, относительно их общего будущего лишь через посредников. Когда посланец привез союзникам ответ Чезаре, они, понимая справедливость его замечания, все же продолжали колебаться. Особенно упорствовал Вителоццо Вителли, испытывавший к Чезаре непреодолимое недоверие, но в конце концов под давлением Оливеротто, Гравины и Орсини он согласился отправиться к герцогу, но вовсе не из-за того, что вдруг поверил во вспыхнувшую с новой силой дружбу Борджа, а просто чтобы не выглядеть трусливее сотоварищей.
     Об этом столь долгожданном для него решении герцог узнал по прибытии в Фано, 20 декабря 1502 года. Он тут же позвал восьмерых самых верных приспешников, и среди них своего племянника Энну, Микелотто и Уго де Кардона, и велел им, когда в Сенигалье он встретится с Оливеротто, Гравиной, Вителоццо и Орсини, подойти поближе и, якобы для оказания почестей, встать слева и справа от каждого из них, чтобы по данному сигналу арестовать их или заколоть кинжалом. Затем, разбив соратников попарно и указав, кто кем должен заниматься, он посоветовал им не выпускать своих подопечных из виду с момента их прибытия в Сенигалью и довести их до приготовленных для каждого покоев. После этого он отправил гонцов к расквартированным в окрестностях солдатам с приказом собраться в количестве восьми тысяч человек на берегах Метауро - маленькой умбрийской речушки, впадающей в Адриатическое море и прославившейся тем, что на ней потерпел поражение Гасдрубал.[59]
     31 декабря герцог прибыл в армию, тут же выслал вперед двести всадников, за ними отправил пехоту и отправился следом сам в окружении латников; войско двигалось вдоль берега Адриатики: справа были горы, слева - море; дорога порою так сужалась, что по ней могли пройти не более десяти человек в ряд.
     После четырехчасового марша герцог свернул с дороги и увидел Сенигалью, расположенную примерно в миле от моря и в полете стрелы от гор; между городом и армией пролегла река, и людям пришлось какое-то время идти вдоль нее, прежде чем они нашли мост, перекинутый у самого городского предместья. Там герцог Валентинуа, приказав кавалерии остановиться, поставил ее в два ряда - один между дорогой и рекой, другой со стороны полей, - после чего по образовавшемуся коридору двинулась пехота и, перейдя через мост, углубилась в город, где и расположилась в боевом порядке на площади.
     Чтобы освободить место для армии герцога, Вителоццо, Гравина, Орсини и Оливеротто разместили свои войска в небольших городках и деревнях в окрестностях Сенигальи, и лишь Оливеротто оставил примерно тысячу пехотинцев и пятьсот кавалеристов в предместье, через которое проходил герцог.
     Едва сам Чезаре подошел к городу, как увидел у ворот вышедших ему навстречу Вителоццо, Гравину и Орсини: лица двоих последних выражали радость и доверие, тогда как первый казался крайне печальным и удрученным, словно догадывался о том, что его ждет. Похоже, у него и в самом деле были дурные предчувствия, поскольку, покидая армию перед отъездом в Сенигалью, Вителоццо распрощался с нею, словно в последний раз, поручил семью заботам своих капитанов и со слезами на глазах расцеловал детей - странная слабость в столь отважном кондотьере.
     Герцог подошел к союзникам и в знак примирения протянул руку, причем сделал это с таким добродушным и веселым видом, что у Гравины и Орсини не осталось больше никаких сомнений в том, что их былая дружба вернулась, и только Вителоццо Вителли пребывал все в такой же печали. Приспешники герцога, как было им ведено, сразу же заняли места справа и слева от своих подопечных, которые были все на месте, за исключением Оливеротто; обеспокоенный герцог стал повсюду искать его глазами, но, миновав предместье, увидел, что тот маневрирует со своими отрядами на площади. Чезаре тут же послал к нему Микелотто и Энну, поручив им передать Оливеротто, что негоже с его стороны выводить свои войска, которые могут поссориться с солдатами герцога и затеять потасовку; лучше бы он отправил их по казармам и присоединился к товарищам, находившимся подле Чезаре. Оливеротто, которому было уготовано судьбою разделить участь остальных, покорно приказал солдатам возвращаться по квартирам и пустил свою лошадь в галоп, сопровождаемый с обеих сторон Энной и Микелотто. Завидя его, Чезаре пожал ему руку и двинулся дальше к приготовленному для него дворцу во главе четырех своих жертв.
     У порога Чезаре спешился первым и, велев командиру латников дожидаться его приказов, вошел во дворец; следом за ним направились и четверо союзников, каждый в сопровождении двоих провожатых. Едва все они поднялись по ступенькам и оказались в первой зале, как Чезаре повернулся и проговорил "Пора!" Это был условленный сигнал. Четверых военачальников схватили, повалили на пол и, приставив каждому к горлу кинжал, разоружили.
     Пока их препровождали в подземелья дворца, Чезаре вышел на балкон и крикнул командиру латников: "Вперед!" Будучи заранее предупрежден, тот бросился со своим отрядом к казармам, куда только что ушли солдаты Оливеротто; ничего не подозревавшие, они тут же были взяты в плен, после чего отряды герцога принялись грабить город, а сам он послал за Макиавелли.
     Герцог Валентинуа и посланец Флорентийской республики пробыли с глазу на глаз почти два часа, и вот как об этом рассказывает сам Макиавелли:
     
     "Вызвав меня, он преспокойно объявил, что рад успеху предприятия, о котором говорил со мною накануне, и я вспомнил о беседе, хотя не понял тогда, что он хотел мне сказать. Затем он объяснил, весьма умно и с чувством большой приязни к нашему городу, причины, заставляющие его искать союза с нами, надеясь при этом, что вы пойдете навстречу его желанию. В заключение он поручил мне передать вашей синьории три соображения: во-первых, порадоваться вместе с ним событию, позволившему одним ударом покончить со смертельными врагами короля, вашими и его собственными, и в зародыше искоренить причины возмущения и беспорядков, способных разорить всю Италию; этот поступок, а также его отказ выступить против вас в поход, что ранее предлагали ему теперешние его пленники, должен вызвать вашу благодарность. Во-вторых, он попросил, чтобы вы в доказательство крепкой дружбы продвинули кавалерию в сторону Борго, а также собрали там пешие войска, дабы иметь возможность в случае необходимости двинуться вместе с ним на Кастелло или Перуджу. И наконец, он желает, и это его третья просьба, чтобы вы арестовали герцога Урбино, если тот, прослышав о пленении Вителоццо, окажется на ваших землях. Когда же я возразил, что выдать ему пленника будет недостойно республики и она никогда на это не пойдет, он согласился со справедливостью моего замечания и добавил, что будет достаточно, если вы оставите его у себя и не выпустите на свободу без его ведома. Я пообещал его высочеству передать вам все сказанное, и он будет ждать вашего ответа".
     
     В ту же ночь восемь человек в масках спустились в подземелье к пленникам, которые сразу поняли, что их смертный час пробил. Однако сначала палачи занялись лишь Вителоццо Вителли и Оливеротто. Когда двум военачальникам прочли приговор, Оливеротто разразился упреками в адрес Вителли, говоря, что это он побудил его выступить с оружием в руках против герцога. Что же до Вителоццо Вителли, то он лишь стал молиться, чтобы папа отпустил ему все его грехи. Оставив Орсини и Гравину дожидаться своей участи, люди в масках отвели других двоих в уединенное место за городскими стенами и там, задушив, сбросили их тела в заранее приготовленную яму.
     Гравину и Орсини герцог оставил пока в живых, дожидаясь от папы вести, что тот арестовал кардинала Орсини - архиепископа Флоренции и кавалера ордена Святого Креста; когда же от его святейшества был получен утвердительный ответ, Гравину и Орсини, переведенных в замок Пьевру, тоже задушили.
     Герцог же оставил Микелотто необходимые распоряжения и сразу после первой казни покинул Сенигалью, заверив Макиавелли, что он имел в виду лишь водворить мир в Романье и Тоскане, чего и достиг путем ареста и казни зачинщиков всех смут. Если же отныне и возникнут какие-то беспорядки, то это будут лишь искры, которые легко погасить каплей воды.
     Узнав, что враги Чезаре у него в руках, папа, спешивший завершить свою часть задуманного, несмотря на то что на дворе была уже полночь, послал сообщить кардиналу Орсини о взятии Сенигальи и пригласить его следующим утром обсудить эту добрую весть. Кардинал, придя в восторг от этой неожиданной милости, не поостерегся и не уклонился от встречи. Утром он сел в экипаж и направился в сторону Ватикана, но едва завернул за угол, как ему повстречался губернатор Рима с кавалерийским отрядом. Порадовавшись, что им по пути, губернатор проводил кардинала до самого дворца; но только Орсини поднялся на первую площадку лестницы, как его карета и мулы уже оказались в дворцовой конюшне. Когда же он вошел в зал Попугая, его тут же окружили вооруженные стражники и отвели в зал Наместника Христова, где уже находились задержанные ранее аббат Альвиано, протонотарий Орсини, Якопо Санта-Кроче и Ринальдо Орсини. Одновременно губернатор получил приказ занять принадлежавший Орсини дворец Монте-Джардино и забрать оттуда все драгоценности, дорогие материи, мебель и серебро.
     Губернатор добросовестно выполнил поручение и доставил в Ватикан все найденное, включая даже счетную книгу кардинала. Просмотрев ее, папа обратил внимание на два обстоятельства: во-первых, на сумму в две тысячи дукатов, которые кардинал дал в долг, но не записал кому, и, во-вторых, на то, что три месяца назад он купил за полторы тысячи римских золотых великолепную жемчужину, которой при обыске у него не нашли. Папа немедленно отдал следующий приказ: пока эти упущения в счетах кардинала не будут исправлены, не пускать в замок Святого Ангела людей, приносивших ему дважды в день еду от матери. Тем же вечером мать кардинала послала папе две тысячи дукатов, а на следующее утро к нему явилась любовница Орсини, переодетая мужчиной, и принесла требуемую жемчужину. Однако его святейшество, изумленный красотой женщины, которую не смог скрыть даже необычный наряд, оставил драгоценность посетительнице - как уверяют, за ту же плату, за какую жемчужина досталась ей в первый раз.
     Что же касается самого кардинала, то папа разрешил снова приносить ему пищу, в результате чего тот скончался от отравления 22 февраля, то есть через день после того, как урегулировал свои денежные дела.
     В тот же вечер князь Скуиллаче отправился в путь, чтобы от имени папы вступить во владение землями покойного.
     Тем временем герцог Валентинуа продолжал наступать на Читта-ди-Кастелло и Перуджу и вскоре без малейших усилий взял оба города: Вителли из первого сбежали, а Джанпаоло Бальони оставил второй, даже не сделав попытки к сопротивлению. Теперь оставалась Сиена, в которой заперся Пандольфо Петруччи, единственный оставшийся в живых из всех, кто входил в союз против Чезаре.
     Но Сиена находилась под покровительством Франции. Более того: она не относилась к Папской области, и никакого права на нее Чезаре не имел. Поэтому он лишь потребовал удалить Пандольфо Петруччи в Лукку, что и было исполнено.
     Теперь в этих краях воцарился мир, вся Романья была покорена, и Чезаре Борджа решил вернуться в Рим, чтобы помочь папе разделаться с остатками семейства Орсини.
     Это было тем более несложно, что Людовик XII после неприятностей в Неаполитанском королевстве был настолько занят собственными делами, что заботы союзников его мало тревожили. Поэтому Чезаре в окрестностях столицы святейшего престола поступил так же, как в Романье, завладев Виковаро, Черой, Паломберой, Ланцано и Черветри; теперь делать ему было больше нечего, Папская область от Неаполя до Венеции была покорена, и он вернулся в Рим, дабы вместе с отцом поискать средства превратить его герцогство в королевство.
     Прибыл он туда как раз вовремя и успел разделить с Александром наследство кардинала Джанмикеле, которого отравил посланный его святейшеством виночерпий.
     Будущий король Италии нашел отца занятым чрезвычайно важным делом: ради вящей славы престола святого Петра он решил избрать еще девятерых кардиналов. Это сулило следующие выгоды.
     Прежде всего, новоизбранные кардиналы оставляли свои предыдущие должности, которые папа мог продать.
     Каждый из них должен был заплатить за избрание, и довольно дорого, в зависимости от своего состояния; по усмотрению папы цены варьировались от десяти до сорока тысяч дукатов.
     И наконец, согласно закону, они, став кардиналами, теряли право завещать свое наследство, и папе, чтобы завладеть им, достаточно было прибегнуть к отравлению. Он был в положении мясника, который при нужде в деньгах отправляет под нож овечку пожирнее из собственного стада.
     Итак, новоизбранными кардиналами стали: Джованни Кастелларо Валентино, архиепископ Трани; Франческо Ремолино, посланник короля Арагонского; Франческо Содерини, епископ Вольтерры; Мельчоро Копе, епископ Бриссини; Николa Фьески, епископ Фрежюса; Франческо ди Спрате, епископ Леоне; Адриано Кастелленсе, чиновник канцелярии, генеральный казначей и секретарь; Франческо Лорис, епископ Эльвы, патриарх Константинопольский и папский секретарь, и Джакомо Казанова, протонотарий и тайный камерарий его святейшества.
     Получив взятки с новоизбранных, а также продав освободившиеся должности, папа выбрал тех, кто, по его мнению, должен быть отравлен в первую очередь. Ими оказались один прежний кардинал и двое новых - кардинал Казанова, а также их высокопреосвященства Мельчоро Копе и Адриано Кастелленсе; последний принял имя Адриано ди Корнето - по названию своего родного города, а будучи чиновником канцелярии, генеральным казначеем и секретарем, успел скопить громадное богатство.
     Когда Чезаре и папа обо всем условились, они пригласили всех троих отужинать с ними в винограднике неподалеку от Ватикана, который принадлежал кардиналу Корнето. Утром 2 августа они послали своих слуг и дворецкого готовиться к приему, а Чезаре лично вручил эконому его святейшества две бутылки вина, содержащие тот самый похожий на сахар порошок, чьи губительные свойства были уже испытаны не раз, и велел подать это вино только по его знаку и тому гостю, на которого он укажет. Эконом отставил это вино в сторону и строго-настрого велел слугам до него не дотрагиваться, так как оно предназначено лично для папы.[60]
     Ближе к вечеру Александр VI, опираясь на руку Чезаре, пешком вышел из дворца и в сопровождении кардинала Караффы направился к винограднику, однако, поскольку на дворе было жарко, а подъем довольно крут, на взгорье он остановился, чтобы перевести дух. Там, приложив руку к груди, он обнаружил, что забыл в спальне цепь с медальоном, в котором всегда носил на шее Святые Дары. Эта привычка была у него с того времени, когда некий астролог предсказал, что Александра не возьмут ни железо, ни яд, пока он будет носить при себе Святые Дары. Увидев, что при нем нет талисмана, папа велел его высокопреосвященству Караффе сбегать за ним во дворец, предварительно рассказав, где именно в спальне он найдет медальон. Затем, продолжая делать посланцу знаки рукой, чтобы тот поспешил, он, чувствуя усталость от восхождения на холм, велел слуге принести ему напиться, а Чезаре, который тоже несколько утомился, добавил, чтобы тот принес два стакана.
     По странной случайности эконом как раз отлучился во дворец за позабытыми им там чудными персиками, подаренными папе в этот день; слуга обратился к помощнику эконома и сказал, что его святейшество и герцог Романьи просят напиться. Помощник эконома, увидев две стоящие в стороне бутылки вина, о которых он слышал, что они предназначены для папы, взял одну из них и, велев слуге принести блюдо с двумя стаканами, налил в них вина; жаждущие напились, не подозревая, что им подали вино, отравленное ими самими и предназначенное для сотрапезников.
     Тем временем его высокопреосвященство Караффа знакомой дорогой, держа в руке свечу, один, без слуг, поднялся в папскую спальню. Когда он зашел за угол коридора, свечу задуло сквозняком, но он, решив, что, руководствуясь полученными от Александра указаниями, и так найдет, что ему нужно, двинулся дальше. Однако, открыв дверь спальни, посланец вскрикнул от ужаса и попятился перед открывшейся ему страшной картиной: ему показалось, что посреди комнаты, между дверью и комодом, в котором лежал медальон, стоит гроб с четырьмя горящими свечами по углам, а в нем лежит неподвижный, мертвенно-бледный Александр VI. Волосы у кардинала встали дыбом, глаза расширились, и он несколько мгновений простоял на пороге, не в силах шагнуть ни вперед, ни назад, но потом, решив, что это обман зрения или адское видение, осенил себя крестным знамением, призвал имя Божие, и все пропало - гроб, свечи, труп: перед ним была пустая темная спальня.
     Тогда кардинал Караффа - впоследствии, будучи уже папой Павлом IV, он сам рассказывал об этом удивительном событии - решительно вступил в комнату и, несмотря на струившийся у него по лицу ледяной пот, подошел к комоду, взял из указанного папой ящика медальон и бросился назад. Когда он вернулся, ужин был уже накрыт, гости прибыли, а его святейшество как раз собирался сесть за стол. Издали завидя посланца, папа, необычно бледный, шагнул ему навстречу, кардинал ускорил шаг и протянул медальон, но Александр, не успев его взять, с громким воплем рухнул навзничь и забился в жестоких судорогах. Несколько мгновений спустя с Чезаре, который бросился папе на помощь, случился такой же приступ; действие яда было сильнее, чем обычно: во-первых, Чезаре для верности удвоил дозу, а во-вторых, жара ослабила организм отца с сыном.
     Заболевших перенесли в Ватиканский дворец и уложили каждого в его покоях. Больше они не виделись.
     Когда папа оказался в постели, на него напал приступ жесточайшей горячки, которую не смогли унять ни рвотное, ни кровопускание, и его пришлось соборовать, однако благодаря прекрасному состоянию организма, казалось, обманувшего возраст, он скончался лишь после недельной агонии, ни разу не позвав Чезаре или Лукрецию, хотя именно они были теми полюсами, вокруг которых вращались его привязанности и преступления. Александр VI умер в возрасте семидесяти двух лет, одиннадцать из них пробыв на святейшем престоле.
     Что же касается Чезаре, то либо он выпил меньше смертоносной жидкости, чем отец, либо молодость позволила организму побороть яд, либо, наконец, как утверждают некоторые, он, оказавшись у себя в спальне, тотчас проглотил одному ему известное противоядие, - как бы там ни было, он, не теряя ни секунды перед лицом смертельной опасности, послал за верным Микелотто и другими своими приспешниками, на которых мог положиться, и, распределив их по комнатам, соседствующим с его спальней, приказал главарю ни на минуту не отлучаться от его постели и ночевать рядом на одеяле, держа руку на эфесе меча.
     Чезаре лечили точно так же, как папу, однако к рвотному и кровопусканию были добавлены необычные ванны, которых потребовал сам Чезаре, так как слышал, что когда-то они в подобном случае излечили Неаполитанского короля Владислава. В одной из комнат между полом и потолком были установлены четыре массивных столба, образовывавших нечто вроде станка для ковки лошадей; каждый день туда приводили быка и, опрокинув на спину, привязывали ему ноги к столбам. После этого на брюхе животного делали полуторафунтовый надрез, через который вытаскивали потроха, и Чезаре, залезши в этот живой сосуд, принимал там кровяные ванны. Когда бык издыхал, Чезаре вылезал наружу, его оборачивали горячими простынями, после чего, как следует пропотев, он почти всегда чувствовал облегчение.
     Каждые два часа Чезаре посылал кого-нибудь справиться о здоровье отца; узнав, что тот скончался, он, несмотря на то что сам находился при смерти, проявил присущие ему силу воли и присутствие духа и велел Микелотто запереть все двери Ватикана, пока слух о смерти папы не распространился по городу. Кроме того, он запретил пускать в покои Александра кого бы то ни было до тех пор, пока оттуда не будут изъяты документы и деньги. Повинуясь его приказу, Микелотто разыскал кардинала Казанову и, приставив ему нож к горлу, велел отдать ключи от папских спален и кабинетов, после чего забрал оттуда два сундука денег, в которых было не менее ста тысяч римских золотых, множество шкатулок с драгоценностями и большое количество серебряной посуды и дорогих ваз. Когда все это было перенесено в покои Чезаре, посты охраны в них удвоили, а затем открыли двери Ватиканского дворца и объявили о смерти папы.
     Эта весть произвела в городе страшное впечатление, поскольку, хотя Чезаре был еще жив, его болезнь оставляла место для сомнений: конечно, если бы бравый герцог Романьи, неустрашимый кондотьер, покоривший за пять лет тридцать городов и пятнадцать крепостей, выехал в город на боевом коне с мечом в руке, тогда все было бы более или менее ясно - ведь, как Чезаре признался впоследствии Макиавелли, его честолюбивый ум предусмотрел все на случай смерти папы, кроме того, что он сам будет находиться при смерти. Но он был прикован к постели и лишь обильно обливался ядовитым потом; сохранив способность мыслить, он утратил власть и был вынужден дожидаться развития событий и покоряться им, вместо того чтобы двигаться впереди, держа ход их в своих руках.
     Поэтому ему пришлось действовать не по собственному плану, а приноравливаясь к обстоятельствам. Самыми завзятыми его врагами, более других способными наступить ему на горло, были Орсини и Колонна: Чезаре пролил кровь одним и лишил состояния других, поэтому он решил обратиться к тем, кому мог вернуть награбленное, и начал переговоры с Колонна.
     Тем временем началось устройство похорон папы: вице-канцлер разослал всем высокопоставленным представителям клира, всем настоятелям монастырей и их собратьям из белого духовенства приказ явиться под угрозой лишения должностей и привилегий, согласно установленному обычаю, вместе с сопровождающими лицами в Ватикан для присутствия на погребении папы. В назначенный день и час все они прибыли во дворец, откуда тело покойного следовало перевезти в церковь Святого Петра и там похоронить. Труп, всеми позабытый, лежал в спальне папы, поскольку все, кто носил имя Борджа, за исключением Чезаре, попрятались, и правильно сделали: немного позже Фабио Орсини встретил одного из них на улице и тут же заколол кинжалом, а в знак непримиримой вражды, в которой поклялись обе стороны, прополоскал рот и омыл руки кровью убитого.
     Возбуждение в Риме достигло такой степени, что, когда тело Александра VI уже вносили в церковь, по толпе пронесся один из тех слухов, какие часто возникают ниоткуда в минуту народных волнений, и в траурном кортеже произошла сумятица: охрана приняла боевой порядок, духовенство скрылось в ризнице, носильщики бросили гроб на землю, и народ, сорвав с него парчовое покрывало, смог безнаказанно лицезреть того, кто еще две недели назад вершил судьбы князей, королей и императоров всего мира.
     Однако благочестивое почтение к похоронам, которое инстинктивно испытывает каждый и которое сохраняется даже в сердцах у безбожников, взяло наконец верх, и гроб был внесен в церковь, поставлен на возвышение перед главным алтарем и открыт для публичного обозрения, однако тело папы ужасно раздулось, почернело и сделалось бесформенным; из носа у него текла кровянистая жидкость, а из отверстого рта торчал отвратительно распухший язык. Зрелище было настолько омерзительным, от трупа исходило такое зловоние, что, несмотря на обычай целовать на похоронах папы руку, на которой надето кольцо Святого Петра, никто не отважился отдать эту дань благоговейного уважения наместнику Господа на земле.
     Около семи вечера, когда сумерки делают молчаливые церкви еще более печальными, четверо носильщиков и двое плотников перенесли труп в придел, где он должен был быть погребен, и сняв его с катафалка, опустили в гроб, последний приют его святейшества, однако оказалась, что гроб короток, и покойник уместился в нем, лишь когда ему подогнули ноги и буквально затолкали кулаками внутрь. После этого плотники накрыли гроб крышкой, двое носильщиков уселись сверху, дабы умять выступающие вверх колени, а другие принялись его заколачивать под шекспировские шуточки, которые часто бывают последней молитвой над телами сильных мира сего. Затем, как утверждает Томмазо Томмази, гроб поместили слева от главного алтаря под довольно невзрачную могильную плиту.
     На следующий день на ней обнаружили следующую латинскую эпитафию:
     
     Vendit Alexander claves, altaria, Christum:
     Emerat ille prius, vendere jure potest.
     
     В переводе это означает:
     
     Александр продал ключи, продал престол и Христа:
     Впрочем, он мог их продать, поскольку прежде купил.
     
     По эффекту, произведенному смертью Александра VI в Риме, можно судить о том, каков этот эффект был не только в Италии, но и во всем мире: Европу мгновенно перекосило, поскольку разрушился один из столпов, поддерживающих политическое здание; кровавая и ослепительная звезда, вокруг которой в течение одиннадцати лет вращался весь мир, вдруг угасла, и страны, внезапно обездвиженные, погрузились на какое-то время во мрак и молчание.
     Однако, оправившись вскоре от столбняка, все, кто жаждал мести, бросились рвать добычу на куски. Сфорца снова занял Пезаро, Бальони - Перуджу, Гвидо д'Убальдо - Урбино, делла Ровере - Сенигалью; Вителли вернулись в Читта-ди-Кастелло, Аппиани - в Пьомбино, Орсини - в Монте-Джордано и другие свои вотчины. Одна Романья осталась недвижной и верной, поскольку народ, который не вмешивается в распри хозяев, покуда они не коснутся его самого, никогда не был так счастлив, как во время правления Чезаре.
     Что же касается Колонна, то, поскольку они пообещали сохранять нейтралитет, им были возвращены их города и замки - Чинаццано, Капо-д'Анно, Фраскати, Роккади-Папа и Неттуно, которые они нашли даже в лучшем состоянии, нежели перед их изгнанием, - так хорошо папа благоустроил их и укрепил.
     Чезаре продолжал удерживать Ватикан со своими отрядами, которые остались ему верны в беде и караулили дворец, где он катался по кровати от боли, рыча, как раненый лев; кардиналы же вместо того, чтобы денно и нощно бдеть у папской могилы, оправились от первого испуга и начали группироваться - кто вокруг церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, кто вокруг кардинала Караффы. Опасаясь оставшихся у Чезаре отрядов и в особенности тех, коими командовал Микелотто, они собрали сколько могли денег и наняли две тысячи солдат, во главе которых поставили Карло Танео, дав ему титул генерала Священной коллегии. Едва кардиналы решили, что спокойствие восстановлено, как узнали, что Просперо Колонна идет на город с трехтысячным войском со стороны Неаполя, а Фабио Орсини подступает со стороны Витербо с двумя сотнями всадников и более чем тысячью пехотинцев. Они вошли в Рим с разницей в один день - настолько обоих подгоняло одно и то же жгучее желание.
     Таким образом, в Риме скопились пять армий: армия Чезаре, занимавшая Ватикан и Борго, армия епископа Никастро, который получил еще от Александра VI приказ охранять замок Святого Ангела, заперся там и не желал его сдавать, армия Священной коллегии, расположившаяся в окрестностях церкви Санта-Мария-сопра-Минерва, армия Просперо Колонна, стоявшая на Капитолийском холме, и армия Фабио Орсини, расквартированная в Рипетте.
     Со своей стороны, испанцы продвинулись до Террачины, а французы - до Непи.
     Кардиналы понимали, что Рим стал похож на мину, готовую взорваться от малейшей искры, и поэтому собрали послов королей Франции и Испании, а также Венецианской республики, чтобы те высказались от имени своих государей. Послы, понимая, что положение создалось критическое, прежде всего объявили Священную коллегию неприкосновенной, после чего приказали Орсини, Колонна и герцогу Валентинуа покинуть Рим и удалиться в свои владения.
     Первыми приказ выполнили Орсини, на следующий день их примеру последовали Колонна. Оставался Чезаре, который соглашался тоже уйти из города, но на определенных условиях; если же ему откажут, заявил он, то ему придется заминировать подвалы Ватиканского дворца и взорвать себя вместе с теми, кто явится его арестовать. Все знали, что Чезаре слов на ветер не бросает, и с ним вступили в переговоры.
     В результате было условлено, что Чезаре уйдет из Рима вместе со своей армией, артиллерией и обозом, а для обеспечения его безопасного прохода по улицам города Священная коллегия пообещала выделить четыреста пехотинцев, которые будут защищать его от возможных нападений.
     Со своей стороны Чезаре обязался все время, пока будет длиться конклав, держаться в десяти милях от Рима и ничего не предпринимать ни против города, ни против какого-либо другого церковного владения; Фабио Орсини и Просперо Колонна приняли на себя такое же обязательство. Посол Венеции поручился за Орсини, посол Испании - за Колонна, а посол Франции - за герцога Валентинуа.
     В назначенный день и час Чезаре первым делом отправил из города артиллерию, состоящую из восемнадцати орудий, в сопровождении четырехсот пехотинцев Священной коллегии, каждому из которых он пожаловал дукат; за артиллерией следовали сто повозок, эскортируемых его авангардом.
     Наконец в воротах Ватикана появился и сам герцог: он возлежал на ложе под алым балдахином, несомым двенадцатью алебардщиками, облокотясь о подушки - так чтобы каждый мог видеть его лицо с посиневшими губами и налитыми кровью глазами; рядом с собой он держал обнаженный меч в знак того, что при всей своей слабости сумеет им воспользоваться. Подле его ложа шел паж и вел под уздцы лучшего боевого коня под черным бархатным чепраком с вышитыми на нем гербами герцога: в случае неожиданного нападения Чезаре мог сразу вскочить в седло; спереди и сзади, справа и слева от него выступала его армия с оружием на изготовку, но без барабанного боя и труб, что придавало всему кортежу весьма мрачный вид. Подойдя к городским воротам, Чезаре увидел Просперо Колонна, ждавшего его с большим отрядом.
     Сначала герцог решил, что тот не сдержал слова, как это часто делал он сам, и собирается на него напасть. Он тут же приказал остановиться и уже приготовился сесть в седло, когда Просперо Колонна, увидев испуг Чезаре, сам подошел к его ложу и сказал, что он хочет предложить герцогу свой эскорт, так как опасается козней со стороны Фабио Орсини, который честью поклялся отомстить за гибель своего отца Паоло. Чезаре поблагодарил Колонна и заявил, что раз Орсини один, то он его не боится. Тогда Просперо Колонна раскланялся с герцогом и поскакал со своим отрядом в сторону Альбано, а Чезаре отправился в сохранившую ему верность Читта-Кастеллана.
     Там Чезаре вновь оказался не только хозяином своей судьбы, но и вершителем судеб других людей: из двадцати двух голосов, которые он имел в Священной коллегии, двенадцать сохранили ему верность, а поскольку в конклаве участвовало всего тридцать семь кардиналов, он с помощью своих двенадцати голосов мог склонить большинство на нужную ему сторону. Понятно, что Чезаре сразу же стали обхаживать французы и испанцы, желавшие, чтобы вновь избранный папа принадлежал к их национальности. Чезаре выслушал ту и другую сторону, ничего не обещая, но и не отказывая, и отдал свои двенадцать голосов Франческо Пикколомини, кардиналу Сиены, ставленнику и другу своего отца, который 8 октября и был избран папой, после чего принял имя Пия III.
     Чезаре не был обманут в своих надеждах: немедленно после избрания Пий III выслал ему охранную грамоту для возвращения в Рим, и герцог, вернувшись в город в сопровождении двухсот пятнадцати латников, двухсот пятнадцати легких кавалеристов и восьмисот пехотинцев, поселился у себя во дворце, а солдаты разместились в его окрестностях.
     Тем временем Орсини, которых не оставляло желание отомстить Чезаре, стали собирать войска в Перудже и близлежащих землях, собираясь напасть на него где угодно, пусть даже в Риме; но когда они увидели, что Франция, на службе у коей они находились, нянчится с герцогом, рассчитывая, что на следующем конклаве он отдаст свои двенадцать голосов кардиналу д'Амбуазу, Орсини перешли на службу к Испании.
     Одновременно с этим Чезаре подписал новый договор с Людовиком XII, по которому обязался способствовать ему всеми своими войсками и даже лично - как только сможет снова сесть в седло - в попытке покорить Неаполитанское королевство; Людовик же обещал оставить ему все находившиеся у него во владении земли и даже помочь возвратить потерянные.
     В день, когда стало известно о заключении этого договора, Гонсальво Кордуанский велел объявить на улицах Рима, что всем подданным короля Испании, находящимся на службе в армиях других государей, следует немедленно разорвать взятые на себя обязательства под страхом того, что иначе они будут объявлены государственными изменниками.
     Из-за этой меры герцог Валентинуа лишился более десятка своих лучших командиров и почти трехсот солдат.
     Тогда Орсини, видя, что численность армии Чезаре уменьшилась, вошли в Рим и, воспользовавшись поддержкой испанского посла, потребовали, чтобы папа и Священная коллегия вызвали Чезаре и спросили с него за совершенные им преступления.
     Верный данному обещанию, Пий III ответил, что герцог Валентинуа, являясь суверенным государем и представителем светской власти, подчиняется лишь самому себе и отчитывается в своих действиях только перед Всевышним.
     Однако, чувствуя, что при всем своем желании он не сумеет долго защищать Чезаре от врагов, папа посоветовал ему попробовать присоединиться к французской армии, которая продолжала двигаться в сторону Неаполя - там и только там он будет в безопасности. Чезаре решил податься в Браччано, где от имени кардинала д'Амбуаза ему предложил убежище Джованни Орсини, сопровождавший его когда-то во Францию и единственный из всей семьи не державший на него зла. И вот в одно прекрасное утро Чезаре приказал армии выступить на Браччано и под ее защитой покинул Рим.
     Но как он ни старался удержать в тайне намерения, Орсини все же о них прознали и, выведя накануне вечером все свои войска через ворота Сан-Панкраццо, обходным маневров отрезали герцогу Валентинуа дорогу на Браччано: прибыв в Сторту, Чезаре увидел расположившуюся в боевом порядке армию Орсини, которая превосходила его войско по численности по меньшей мере вполовину.
     Чезаре понял, что вступить при его слабости в сражение значит броситься навстречу верной гибели, и дал приказ к отступлению, причем, будучи великолепным стратегом, расположил свои отряды таким образом, что враг следовал за ним по пятам, но атаковать так и не решился, и в результате Чезаре вернулся в Рим, не потеряв ни одного человека.
     На этот раз он направился прямо в Ватикан, чтобы быть под непосредственной защитой папы, и разместил солдат у каждого входа во дворец. Орсини и в самом деле, решив покончить с Чезаре, невзирая на святость места, где он находился, предприняли несколько атак, однако безуспешно: солдаты Чезаре стойко обороняли все подступы ко дворцу.
     Тогда Орсини, не сумев прорваться со стороны замка Святого Ангела, сочли, что Чезаре будет для них более легкой добычей, если они выйдут из Рима и нападут на него со стороны ворот Торьоне, но герцога предупредили об этом маневре, и, придя к воротам, войско Орсини увидело, что они забаррикадированы и надежно охраняются. От своего намерения Орсини, однако, не отказались и пошли в открытую, раз хитрость их не удалась: бросившись на ворота, они подожгли их и проникли в дворцовый сад, где врага поджидал Чезаре во главе своей кавалерии.
     Перед лицом опасности к герцогу вернулись все силы, и он первым устремился на врага, громко выкликая имя Орсини, чтобы схватиться с ним самому, но Орсини то ли не услышал, то ли побоялся сшибки с Чезаре. После яростной схватки герцог Валентинуа, отряд которого был на две трети слабее, чем у врага, увидел, что его кавалерия изрублена, и, проявив чудеса ловкости и отваги, был вынужден отступить в Ватикан.
     Там он обнаружил, что папа при смерти: устав бороться со стариком, давшим слово герцогу Валентинуа, Орсини через посредство Пандольфо Петруччи подкупили врача папы, и тот наложил ему на рану на ноге отравленную повязку.
     Итак, папа уже едва дышал, когда Чезаре, весь в пыли и крови, вбежал к нему в спальню, преследуемый врагами, которые остановились лишь у стен самого дворца, где их удерживали остатки отряда герцога.
     Пий III, чувствуя, что умирает, приподнялся на постели, вручил Чезаре ключи от коридора, который вел в замок Святого Ангела, и приказ принять герцога вместе с семейством, защищать его до последней возможности и выпустить, когда тот сочтет нужным, после чего упал обессиленный на подушку и потерял сознание.
     Чезаре взял за руку двоих дочерей и вместе с юными герцогами Сермонеты и Непи удалился в последнее оставшееся у него прибежище.
     Той же ночью папа скончался: он пробыл на троне всего двадцать шесть дней.
     Едва он испустил дух - а было два часа ночи, - как Чезаре, лежавший не раздеваясь на кровати, услышал, что дверь в его спальню отворяется; не понимая, кому понадобилось прийти к нему в такой час, он приподнялся на локте и нащупал рукоятку меча, но тут же узнал ночного посетителя: это был Джулиано делла Ровере.
     Сжигаемый ядом, брошенный войсками, низвергнутый с самой вершины могущества, Чезаре уже не мог ничего совершить для себя, но еще мог сделать нового папу, и Джулиано делла Ровере пришел купить голоса его двенадцати кардиналов.
     Чезаре выставил свои условия, которые тотчас были приняты.
     Джулиано пообещал ему следующее: сразу после избрания он поможет Чезаре восстановить власть над Романьей, Чезаре останется генералом церкви, а Франческо Мариа делла Ровере, префект Рима, женится на одной из дочерей Чезаре.
     На этих условиях Чезаре продал голоса своих кардиналов Джулиано.
     На следующий день по просьбе делла Ровере Священная коллегия велела Орсини удалиться из Рима на время проведения конклава.
     31 октября 1503 года первым же голосованием Джулиано делла Ровере был избран папой и принял имя Юлия II.
     Обосновавшись в Ватикане, он прежде всего вернул туда Чезаре и отдал ему его бывшие покои, и герцог, оправившись наконец от болезни, принялся заниматься своими делами, которые были довольно запущены.
     Поражение армии Чезаре и его пребывание в замке Святого Ангела, которое многие сочли пленением, вызвали в Романье большие перемены. Чезена перешла под власть церкви, что когда-то уже было, Джованни Сфорца вернулся в Пезаро, Орделафи завладел Форли, Малатеста забрал назад Римини, а жители Имолы, убив губернатора, разделились во мнениях: одни хотели, чтобы ими правил Риари, другие предпочитали власть церкви; Фаэнца оставалась верной герцогу дольше других, однако, потеряв надежду, что Чезаре вновь обретет былое могущество, призвала Франческо, побочного сына Галеотто Манфреди, - последнего и единственного наследника несчастной семьи, чьи законные наследники были вырезаны Борджа.
     Следует, правда, заметить, что цитадели названных городов не участвовали в этих переменах и сохранили верность герцогу Валентинуа.
     Чезаре и Юлия II беспокоила именно эта возможность взять взбунтовавшиеся города при помощи их цитаделей, поскольку и Венеция обратила на них свои взоры.
     Дело в том, что Венеция, подписав весной мирный договор с турками и избавившись таким образом от своего извечного врага, начала стягивать силы к Романье, завладеть которой было ее давнишним желанием. Ее войска уже шли в сторону приграничной Равенны под командованием Якопо Веньери, которому не удалось взять штурмом Чезену ввиду стойкости ее жителей; впрочем, он вскоре был вознагражден за эту неудачу, взяв крепости Вальдемоны и Фаэнцы, а также города Форлимпополи и Римини, которую ее владетель Пандольфо Малатеста обменял на синьорию Читаделла в Падуанском княжестве и титул венецианского дворянина.
     Чезаре предложил Юлию II временно передать Романью под эгиду церкви, дабы венецианцы, всегда питавшие к ней почтение, не стали занимать новые города, однако, как рассказывает Гвиччардини, Юлий II, в котором естественное для государя честолюбие еще не совсем победило порядочность, отказался принять крепости под свою опеку из опасения, что потом у него появится сильное искушение не возвращать их вовсе.
     Нужно было срочно что-то предпринимать, и Юлий предложил Чезаре отправиться из Рима в Остию и морем добраться до Специи, где его встретит Микелотто с сотней латников и сотней легкой конницы - остатками могущественной армии, и откуда Чезаре должен через Феррару уже сушей дойти до Имолы, а там бросить призыв к войне, который будет услышан во всей Романье.
     Этот совет пришелся Чезаре по душе, и он тут же его принял.
     Священная коллегия одобрила его решение, и Чезаре направился в Остию в сопровождении племянника его святейшества Бартоломео делла Ровере.
     Наконец-то Чезаре чувствовал себя вновь свободным: он опять сидел на своем боевом коне и снова собирался начать войну в тех краях, которые уже однажды покорил, однако, прибыв в Остию, был встречен кардиналами Сорренто и Вольтерры, от имени Юлия II попросившими все же передать под покровительство церкви крепости, от которых тот всего три дня назад отказался: за этот промежуток времени до папы дошла весть, что венецианцы захватили новые территории, и он признал, что их можно остановить, только согласившись на предложение Чезаре.
     Но на сей раз отказался Чезаре, опасавшийся, что за этим кроется какая-то ловушка. Он заявил, что теперь передавать папе города нет смысла, поскольку не позже чем через неделю он с Божьей помощью будет уже в Романье, и кардиналам пришлось вернуться в Рим ни с чем.
     На следующее утро Чезаре, едва ступив на палубу галеры, был арестован именем Юлия II.
     Чезаре подумал было, что ему пришел конец: он сам не раз действовал таким манером и понимал, насколько близкими для него стали тюрьма и могила - папе при желании ничего не стоило найти повод, чтобы отдать его под суд. Однако по характеру Юлий II отличался от Чезаре: он был вспыльчив, но и отходчив, поэтому, когда стражники привезли герцога в Рим, минутное раздражение Юлия, вызванное отказом Чезаре, уже улетучилось, и он принял пленника со свойственными ему мягкостью и учтивостью, хотя Чезаре в тот же день заметил, что за ним следят. В благодарность за добрый прием Чезаре согласился передать папе крепость Чезены, возвращая таким образом церкви то, что раньше ей и принадлежало. Папа вручил подписанный Чезаре акт о передаче крепости одному из своих военачальников по имени Пьетро д'Овьедо и приказал вступить во владение городом от имени святейшего престола. Пьетро д'Овьедо тут же отправился в Чезену и передал акт дону Диего Чиньоне, благородному испанскому кондотьеру, которому герцог Валентинуа поручил оборонять крепость. Прочитав полученный от Пьетро д'Овьедо документ, дон Чиньоне ответил, что, поскольку его синьор находится в плену, с его стороны было бы бесчестным выполнить приказ, явно вырванный у арестованного силой. Что же касается гонца, то он, по его мнению, заслуживает смерти за то, что согласился выполнить поручение, несовместимое с понятием о чести. После этого кондотьер велел солдатам схватить Пьетро д'Овьедо и сбросить его с крепостной стены, что и было выполнено незамедлительно.
     Это проявление верности едва не стало гибельным для Чезаре: узнав, как поступили с его посланцем, папа так разъярился, что пленник снова почувствовал близкую смерть и, дабы купить себе свободу, уже сам сделал Юлию II кое-какие предложения, которые были оформлены в виде договора и скреплены соответствующей буллой. По этому договору герцог Валентинуа обязался передать в сорокадневный срок его святейшеству крепости Чезена и Бертиноро, а также подписать согласие на сдачу Форли; соглашение скреплялось ручательством двух римских банкиров на сумму в пятнадцать тысяч дукатов, которые губернатор города истратил на герцога.
     Со своей стороны папа обязался доставить Чезаре в Остию под охраной одного лишь кардинала Санта-Кроче и двух чиновников, которые должны были выпустить его на свободу в тот день, когда принятые им обязательства будут выполнены; в противном же случае Чезаре вернут в Рим и заточат в замке Святого Ангела.
     Во исполнение договора Чезаре спустился по Тибру до Остии в сопровождении папского казначея и множества слуг, а кардинал Санта-Кроче отправился в путь чуть позже и присоединился к нему в тот же день.
     Между тем Чезаре, боясь, что после сдачи крепостей Юлий II не сдержит слово и оставит его в плену, попросил через кардиналов Борджа и Ремолино, которые не чувствовали себя в Риме в безопасности и уехали в Неаполь, охранную грамоту от Гонсальво Кордуанского, а также пропуска двух галер в Остию, и через некоторое время она была получена вместе с сообщением, что галеры скоро прибудут.
     Тем временем кардинал Санта-Кроче, узнав, что губернаторы Чезены и Бертиноро по приказу герцога сдали крепости военачальникам его святейшества, стал относиться к пленнику с меньшей строгостью и, понимая, что тот со дня на день будет отпущен на свободу, разрешил ему выходить в город без провожатых. И вот Чезаре, опасаясь, как бы по прибытии галер Гонсальво с ним не случилось того же, что произошло, когда он взошел на борт папской галеры, то есть как бы его не арестовали вторично, спрятался однажды в каком-то доме за пределами города и с наступлением ночи, сев на плохонькую крестьянскую лошаденку, доехал до Неттуно, там нанял лодку, доплыл до Мондрагоне, а оттуда добрался до Неаполя. Гонсальво встретил его с такими изъявлениями радости, что Чезаре, не догадавшись о ее причинах, решил, что наконец-то спасен. Его уверенность усилилась, когда он открыл свои планы Гонсальво и сообщил, что намерен добраться до Пизы, а оттуда идти на Романью, и тот позволил Чезаре набрать в Неаполе столько солдат, сколько ему будет угодно, и даже пообещал снабдить его двумя галерами. Чезаре, обманутый таким отношением, пробыл в Неаполе почти полтора месяца, всякий день обсуждая с испанским губернатором свои планы. Однако Гонсальво задержал его с одной лишь целью - успеть сообщить королю Испании, что враг у него в руках; ничего не подозревавший Чезаре в день отплытия разместил свои отряды на галерах и отправился в замок, чтобы распрощаться с Гонсальво. Губернатор принял его как всегда любезно, пожелал удачи и поцеловал на прощанье, однако у дверей замка Чезаре был остановлен одним из офицеров Гонсальво по имени Нуньо Кампехо, который арестовал его и объявил, что теперь он пленник Фердинанда Католика. При этих словах Чезаре глубоко вздохнул и проклял судьбу, позволившую ему довериться слову врага, ему, который так часто сам нарушал данное слово.
     Чезаре немедленно отвели в замок и заперли в темнице. У него больше не осталось надежды, что кто-то придет к нему на помощь: он знал, что единственный преданный ему человек, Микелотто, арестован в Пизе по приказу Юлия II.
     По дороге в темницу у Чезаре отобрали даже охранную грамоту, которую ему выдал Гонсальво.
     Его арестовали 27 мая 1504 года, а на следующий же день посадили на галеру, которая, немедленно подняв якорь, взяла курс на Испанию. Во время морского перехода Чезаре прислуживал лишь один паж, а по прибытии на место его сразу же доставили в замок Медина-дель-Кампо.
     Десять лет спустя Гонсальво, находясь в Лохе на смертном одре, признался, что теперь, когда он предстает перед ликом Господа, два греха гнетут его совесть: предательство по отношению к Фердинанду и нарушение данного Чезаре слова.
     Чезаре пробыл в тюрьме два года, не переставая надеяться, что Людовик XII потребует его выдачи как пэра Франции, однако у Людовика, удрученного поражением при Гарильяно, которое стоило ему Неаполитанского королевства, хватало своих забот, и было не до кузена. Пленник уже начал приходить в отчаяние, когда однажды, разломив принесенную ему на завтрак краюху хлеба, обнаружил в ней напильник, пузырек со снотворным и записку от Микелотто. Тот писал, что, выйдя из тюрьмы, перебрался из Италии в Испанию и теперь вместе с графом Беневентским скрывается в близлежащей деревне; начиная с этого дня они каждую ночь будут дежурить на дороге от крепости к деревне с тремя добрыми лошадьми; теперь дело за Чезаре; он должен употребить напильник и содержимое склянки с наибольшей для себя выгодой. Когда весь мир позабыл о герцоге Романьи, о нем вспомнил сбир.
     Тюрьма, в которой Чезаре провел два года, так ему опостылела, что он не стал терять ни минуты: начав перепиливать решетку на окне, которое выходило во внутренний двор, к вечеру он довел ее до такого состояния, что достаточно было сильно тряхнуть, и она бы сломалась. Однако этого оказалось недостаточно: окно располагалось примерно в семидесяти футах над землей, а из двора наружу вел только один выход, предназначенный для коменданта; он один имел от него ключ и никогда с ним не расставался - днем носил на поясе, а ночью клал под подушку. В этом-то и заключалась главная трудность.
     Хотя Чезаре и был узником, с ним всегда обращались соответственно его имени и положению: каждый день, когда наступал час обеда, его отводили из камеры к коменданту, который как благородный и учтивый кавалер предлагал разделить с ним трапезу. Нужно сказать, что дон Мануэл был старым воякой, с честью отслужившим своему королю Фердинанду, поэтому, содержа Чезаре в строгости, как того требовал приказ, он весьма уважал столь отважного военачальника и с охотой слушал его рассказы о всяческих баталиях. Часто он просил Чезаре не только обедать, но и завтракать вместе с ним, но пленник по какому-то внутреннему побуждению всегда отказывался от этой милости. Это сослужило ему добрую службу, поскольку, оставаясь по утрам в одиночестве, он смог получить от Микелотто средства для осуществления побега.
     Случилось так, что в тот день, когда в хлебе были присланы напильник и склянка, Чезаре, поднимаясь к себе в камеру, оступился и подвернул ногу; в обеденный час он попробовал спуститься по лестнице, но сделал вид, что не может из-за нестерпимой боли. Комендант зашел в камеру проведать пленника и нашел его лежащим в постели.
     На следующий день состояние Чезаре не улучшилось, комендант отправил обед к нему в камеру и опять навестил узника, но тот выглядел столь печальным и удрученным, что комендант пообещал вечером прийти и разделить с ним ужин, на что Чезаре с благодарностью согласился.
     На сей раз пленник принимал гостя; он был необычайно любезен, и комендант решил воспользоваться случаем и расспросить Чезаре об обстоятельствах его ареста. Как старый кастилец, для которого честь кое-что значит, он хотел узнать, почему Гонсальво и Фердинанд не доверяют Борджа. Чезаре дал ему понять, что он, быть может, и высказался бы начистоту, но вокруг слишком много прислуги. Такая предосторожность показалась коменданту столь естественной, что он не подумал обидеться и тут же отправил слуг вон из темницы, чтобы поскорее остаться наедине со своим сотрапезником. Едва дверь затворилась, как Чезаре наполнил бокалы и предложил выпить за здоровье короля. Комендант не возражал, и, выпив вино, Чезаре приступил к повествованию, однако не дошел и до середины, как глаза гостя, словно по волшебству, закрылись, после чего он упал головой на стол и глубоко уснул.
     Через полчаса слуги, не слыша голосов за дверьми, вошли в камеру и увидели, что один собеседник лежит головой на столе, а другой и вовсе под столом. Это их отнюдь не удивило и, не придав случившемуся внимания, они отнесли дона Мануэла в спальню, а Чезаре уложили в постель и, даже не убрав со стола, осторожно прикрыли за собой дверь, оставив пленника в одиночестве.
     Несколько минут Чезаре лежал неподвижно: казалось, он крепко спит; затем, когда шаги в коридоре затихли, он чуть приподнял голову, открыл глаза, выскользнул из постели, потом медленно, однако явно не ощущая последствий вчерашнего происшествия, подошел к двери и на несколько секунд приложил ухо к замочной скважине. Затем он выпрямился с выражением неописуемой гордости на лице, утер лоб и впервые после ухода стражников вздохнул полной грудью.
     Однако времени терять было нельзя: первым делом Чезаре забаррикадировал изнутри запертую дверь, задул лампу, отворил окно и допилил решетку. Покончив с этим, он снял с ноги повязку, сорвал занавески с окна и полога кровати и разодрал их на полосы, после чего, поступив так же с простынями, скатертями и салфетками, связал из всего этого веревку длиной футов пятьдесят-шестьдесят с узлами на равных расстояниях друг от друга. Затем он крепко-накрепко примотал ее к одному из целых прутьев решетки, влез на окно и, приступив к самой опасной части операции, стал спускаться, цепляясь руками и ногами за утлую лестницу. По счастью, Чезаре был ловок и силен и без приключений добрался до нижнего конца веревки; повиснув на руках, он принялся нашаривать ногами землю, но тщетно: веревка оказалась слишком короткой.
     Положение было отчаянным: темнота не позволяла разглядеть, далеко ли еще до земли, а подняться наверх сил уже не было. Чезаре сотворил короткую молитву - Богу или сатане, об этом знал лишь он сам, - разжал руки и упал с высоты футов в пятнадцать.
     Опасность была слишком велика, чтобы беглеца заботили полученные при падении ушибы; он вскочил на ноги и, сориентировавшись по окну своей темницы, подошел к двери в углу двора, сунул руку в карман полукафтана, и на лбу у него выступил холодный пот: ключа там не было - то ли он забыл его наверху, то ли выронил при падении.
     Восстановив в памяти подробности побега, он сразу же отбросил первую мысль как невероятную и пересек двор в обратном направлении, определяя, куда ему нужно идти, по стенке находившегося во дворе водоема, на которую он оперся, когда вставал на ноги после падения, однако потерянный предмет был так мал, а ночь так темна, что рассчитывать на успех поисков практически не приходилось. Тем не менее Чезаре принялся лихорадочно шарить по земле, так как в ключе была вся его надежда, но тут дверь внезапно отворилась, и показался ночной дозор; у двоих солдат в руках горели факелы. На какое-то мгновение Чезаре подумал, что погиб, но, вспомнив о находившемся у него за спиной водоеме, он тихо погрузился в него по самое горло и стал с тревогою следить за караульными, которые, пройдя в нескольких шагах от водоема, пересекли двор и скрылись за другой дверью. Однако, как ни короток был их проход, Чезаре успел заметить блеснувший в свете факелов ключ, и едва за солдатами затворилась дверь, как он уже держал в руках залог своей свободы.
     На полдороге от замка он увидел двух всадников, державших под уздцы еще одну лошадь: это были граф Беневенто и Микелотто. Пожав руки графу и сбиру, Чезаре вскочил в седло, и все трое поскакали в сторону границы Наварры; через три дня они были уже на месте, где их ждал радушный прием со стороны короля Жана д'Альбре, брата жены Чезаре.
     Из Наварры Чезаре рассчитывал перебраться во Францию, а оттуда с помощью Людовика XII двинуться на Италию, однако, пока он сидел в замке Медина дель Кампо, Людовик XII заключил с Испанией мир и, узнав о побеге Чезаре, не только не поддержал беглеца, на что тот надеялся, будучи его родственником и союзником, но отнял у него герцогство Валентинуа и лишил денежной ренты. Однако у Чезаре еще оставалось около двухсот тысяч дукатов, которые лежали у генуэзских банкиров, поэтому он написал им письмо с просьбой выслать ему эту сумму; с ее помощью он рассчитывал сколотить войско в Испании и Наварре и совершить с ним набег на Пизу; человек пятьсот солдат, двести тысяч дукатов, его имя и меч - это было более чем достаточно, чтобы не терять надежды.
     Выдать вклад банкиры отказались.
     Чезаре оставалось уповать на милость своего шурина.
     Как раз в это время взбунтовался один из вассалов короля Наваррского по имени принц Алларино, и Чезаре встал во главе войска, посланного Жаном д'Альбре на усмирение мятежника; вместе с ним отправился и Микелотто, не покинувший хозяина в несчастье. Благодаря своей отваге и мудрой тактике Чезаре разбил принца Алларино в первой же схватке, но тому удалось собрать свое войско, и через день он предложил новое сражение; Чезаре принял вызов.
     Ожесточенная битва началась около трех пополудни и длилась четыре часа; наконец, когда уже стало смеркаться, Чезаре захотел сам решить исход сражения и вместе с сотней латников налетел на кавалерийский отряд, составлявший главную силу его противника. К его удивлению, отряд не выдержал первой же атаки и обратился в бегство, направляясь к небольшому леску, где, по всей видимости, хотел найти спасение. Чезаре бросился в погоню, но, оказавшись на опушке, кавалерийский отряд неожиданно развернулся к нему лицом, а из леса выскочило человек четыреста лучников; соратники Чезаре, увидев, что попали в засаду, кинулись наутек, трусливо бросив своего предводителя.
     Оставшись в одиночестве, Чезаре не отступил: возможно, он уже просто устал от жизни, и героизм его проистекал не столько от смелости, сколько от пресыщения; как бы там ни было, он сражался как лев, но через некоторое время его лошадь, изрешеченная арбалетными стрелами, упала и придавила Чезаре ногу. Враги тут же набросились на него, и один из них острым копьем пробил Чезаре кирасу, а вместе с нею и грудь; Чезаре послал небесам проклятие и умер.
     Остальная часть армии противника была разгромлена благодаря мужеству Микелотто, дравшемуся, как и приличествует бравому кондотьеру. Вернувшись вечером в лагерь, Микелотто узнал от трусливых соратников Чезаре, что они его бросили, а сам Чезаре с тех пор не появлялся. Уверенный, что, несмотря на смелость хозяина, с ним случилась беда, Микелотто решил в последний раз доказать свою преданность и не оставлять тело Чезаре на съедение волкам и хищным птицам. Поскольку стало уже совсем темно, он велел зажечь факелы и в сопровождении десятка солдат, преследовавших вместе с Чезаре вражескую кавалерию, отправился к лесу на поиски. Добравшись до нужного места, он увидел распростертых бок о бок пятерых мертвецов: четверо были одеты, а пятый лежал совершенно обнаженный. Микелотто спешился, присел над ним, положил его голову себе на колени и в неверном свете факелов узнал Чезаре.
     Вот так 10 марта 1507 года пал на неведомом поле брани подле забытой Богом деревушки под названием Виана, в стычке между вассалом и мелким царьком тот, кого Макиавелли представил образцом ловкого и смелого государя и тонкого политика.
     Что же касается Лукреции, то прекрасная герцогиня Феррарская умерла в глубокой старости, обожаемая подданными, словно королева, и, словно богиня, воспетая Ариосто и Бембо.[61]
     
     Боккаччо рассказывает,[62] что некогда "в Париже проживал богатый купец Джаннотто ди Чивиньи; человек он был добрый, наичестнейший и справедливый, вел крупную торговлю сукнами и был в большой дружбе с иудеем по имени Абрам, тоже купцом, богачом, человеком справедливым и честным. Зная справедливость его и честность, Джаннотто сильно сокрушался, что душа этого достойного, рассудительного и хорошего человека из-за его неправой веры погибнет. Дабы этого не случилось, Джаннотто на правах друга начал уговаривать его отойти от заблуждений веры иудейской и перейти в истинную веру христианскую, которая, именно потому что эта вера святая и правая, на его глазах процветает и все шире распространяется, тогда как его, Абрама, вера, напротив того, оскудевает и сходит на нет, в чем он также имеет возможность убедиться.
     Иудей отвечал, что, по его разумению, вера иудейская - самая святая и самая правая, что в ней он рожден, в ней намерен жить и умереть и что нет такой силы, которая могла бы его принудить отказаться от своего намерения. Джаннотто, однако же, на том не успокоился и несколько дней спустя вновь повел с иудеем такую же точно речь и начал в грубоватой форме, как то водится у купцов, доказывать ему, чем наша вера лучше иудейской. Иудей отлично знал догматы своей веры, однако ж то ли из лучших чувств, которые он питал к Джаннотто, то ли на него подействовали слова, вложенные Святым Духом в уста простого человека, но только он начал очень и очень прислушиваться к доводам Джаннотто, хотя по-прежнему твердо держался своей веры и не желал оставлять ее.
     Итак, иудей упорствовал, а Джаннотто наседал на него до тех пор, пока наконец иудей, сдавшись на уговоры, сказал: "Ну ладно, Джаннотто. Тебе хочется, чтобы я стал христианином, - я готов, с условием, однако ж, что прежде я отправлюсь в Рим и погляжу на того, кто, по твоим словам, является наместником Бога на земле, понаблюдаю, каков нрав и обычай у него самого, а также у его кардиналов. Если они таковы, что я на их примере познаю, равно как заключу из твоих слов, что ваша вера лучше моей, - а ведь ты именно это старался мне доказать, - я поступлю согласно данному тебе обещанию; если ж нет, то я как был иудеем, так иудеем и останусь".
     Послушав такие речи, Джаннотто сильно приуныл и сказал себе: "Тщетны все мои усилия, а между тем мне казалось, что они не напрасны, я был убежден, что уже обратил его. И то сказать: если Абрам съездит в Рим и там насмотрится на окаянство и злонравие духовных лиц, то ни за что не перейдет в христианскую веру, - какое там: если б даже он и стал христианином, то потом все равно вернулся бы в лоно веры иудейской". Затем, обратясь к иудею, молвил: "Послушай, дружище: поездка в Рим утомительна и сопряжена с большими расходами - зачем тебе туда ездить? Я уже не говорю об опасностях, предостерегающих такого богача, как ты, на суше и на море. Неужто здесь некому тебя окрестить? Пусть даже у тебя остались сомнения в христианской вере, хотя я тебе, кажется, все растолковал, - где же еще, как не здесь, найдешь ты столь великих ученых и таких мудрецов, которые разъяснят тебе все твои недоумения и ответят на все твои вопросы? По мне, ехать тебе не след. Поверь: прелаты там такие же точно, как здесь, а если и лучше, то разве лишь тем, что они ближе к верховному вождю. Словом, советую тебе поберечь силы для путешествия за индульгенцией - тогда, может статься, и я составлю тебе компанию".
     Иудей же ему на это сказал: "Я верю тебе, Джаннотто, однако ж, коротко говоря, я решился ехать ради того, чтобы исполнить твое желание; в противном случае я не обращусь".
     Джаннотто, видя его непреклонность, молвил: "Ну что ж, счастливого пути", - а про себя подумал, что если только он поглядит на римский двор, то христианином ему не быть, однако, поняв, что его не уломать, порешил больше его не отговаривать. Иудей сел на коня и с великою поспешностью поехал в Рим, а как скоро он туда прибыл, тамошние иудеи приняли его с честью. Он никому ни слова не сказал о цели своего путешествия и стал украдкой наблюдать, какой образ жизни ведут папы, кардиналы, другие прелаты и все придворные. Из того, что он заметил сам, - а он был человек весьма наблюдательный, - равно как из того, что ему довелось услышать, он вывел заключение, что все они, от мала до велика, открыто распутничают, предаются не только разврату естественному, но и впадают в грех содомский, что ни у кого из них нет ни стыда, ни совести, что немалым влиянием пользуются здесь непотребные девки, а равно и мальчишки и что ежели кто пожелает испросить себе великую милость, то без их посредничества не обойтись. Еще он заметил, что здесь все поголовно обжоры, пьянчуги, забулдыги, чревоугодники, ничем не отличающиеся от скотов, да еще и откровенные потаскуны. И чем пристальнее он в них вглядывался, тем больше убеждался в их алчности и корыстолюбии, доходившем до того, что они продавали и покупали кровь человеческую, даже христианскую, и всякого рода церковное имущество, будь то утварь или же облачение, всем этим они бойко торговали, посредников по этой части было у них больше, чем в Париже торговцев сукном или же еще чем-либо, и открытая симония называлась у них испрашиванием, обжорство - подкреплением, как будто богу не ясны значения слов, - да он видит и намерения злых душ, так что наименованиями его не обманешь! Все это, вместе взятое, а равно и многое другое, о чем мы лучше умолчим, было противно иудею, ибо он был человек воздержанный и скромный, и, полагая, что насмотрелся вдоволь, он порешил возвратиться в Париж, что и было им исполнено. Джаннотто, как скоро узнал о его приезде, поспешил к нему, хотя меньше всего рассчитывал на его обращение в христианство, и они очень друг другу обрадовались. Джаннотто дал иудею несколько дней отдохнуть, а затем приступил к нему с вопросом, как ему понравились святейший владыка, кардиналы и другие придворные.
     Иудей не задумываясь ответил: "Совсем не понравились, разрази их Господь! И вот почему: по моим наблюдениям, ни одно из тамошних духовных лиц не отличается ни святостью, ни богобоязненностью, никто из них не благотворит, никто не подает доброго примера, словом, ничего похожего я не усмотрел, а вот любострастие, алчность, чревоугодие, корыстолюбие, зависть, гордыня и тому подобные и еще худшие пороки, - если только могут быть худшие пороки, - процветают, так что Рим показался мне горнилом адских козней, а не горнилом богоугодных дел. Сколько я понимаю, ваш владыка, а глядя на него и все прочие стремятся свести на нет и стереть с лица земли веру христианскую, и делают это необычайно старательно, необычайно хитроумно и необычайно искусно, меж тем как им надлежит быть оплотом ее и опорой. А выходит-то не по-ихнему: ваша вера все шире распространяется и все ярче и призывней сияет, - вот почему для меня не подлежит сомнению, что оплотом ее и опорой является Дух Святой, ибо эта вера истиннее и святее всякой другой. Я долго и упорно не желал стать христианином и противился твоим увещаниям, а теперь я прямо говорю, что непременно стану христианином. Идем же в церковь, и там ты, как велит обряд святой вашей веры, меня окрестишь".
     Джаннотто ожидал совсем иной развязки; когда же он услышал эти слова, то радости его не было границ. Он пошел с иудеем в собор Парижской Богоматери и попросил священнослужителей окрестить Абрама. Те исполнили его просьбу незамедлительно. Джаннотто был его восприемником и дал ему имя - Джованни, а затем поручил достойным людям наставить его в нашей вере, и тот в скором времени вполне ею проникся и всегда потом был добрым, достойным святой жизни человеком".
     
     Эта новелла Боккаччо является прекрасным ответом на упрек в безбожии, который могут сделать нам те, кто неверно истолкует наши намерения; вот потому-то мы не пожелали давать иного ответа и предложили ее нашим читателям целиком.
     Впрочем, не следует забывать, что у папства есть не только свой позор, примером коего были Иннокентий VIII и Александр VI, но и своя честь, олицетворением которой можно назвать Пия VII или Григория XVI.
     
     Примечания
     
     1
     
     Барбаро, Эрмолао (1454-1493) - итальянский литератор.
     
     2
     
     Полициано, Анджело (1454-1494) - итальянский поэт-гуманист.
     
     3
     
     Пико делла Мирандола, Джованни (1463-1494) - итальянский философ-гуманист.
     
     4
     
     Лоренцо Медичи Великолепный (1449-1492) - правитель Флоренции с 1469 г., поэт.
     
     5
     
     Савонарола, Джироламо Франческо (1452-1498) - настоятель монастыря доминиканцев во Флоренции, выступал против тирании Медичи, призывал к аскетизму, осуждал гуманистическую культуру, сожжен на костре.
     
     6
     
     Сикст V (Феликс Перетти) (1521-1590) - римский папа с 1585 г., по преданию, в детстве пас свиней.
     
     7
     
     Конклав- собрание кардиналов для выборов нового папы римского.
     
     8
     
     Григорий XVI (Бартоломео Мауро Капеллари) (1765-1846) - римский папа с 1831 г., то есть современник Дюма.
     
     9
     
     Инфессура, Стефано - секретарь римского сената в конце XV в.
     
     10
     
     Камерлинг - кардинал, занимающийся делами святейшего престола до избрания нового папы.
     
     11
     
     Трастевери - район Рима, расположенный на правом берегу Тибра.
     
     12
     
     Константин XI (1403-1453) - последний византийский император из династии Палеологов.
     
     13
     
     Католический рыцарский монашеский орден, основанный в XII в.; название - от госпиталя Святого Иоанна в Иерусалиме, первоначальной резиденции ордена.
     
     14
     
     Матьяш Хуньяди (Матвей Корвин) (1443-1490) - король Венгерского королевства с 1458 г.; Фердинанд II Арагонский (1452-1516) - король Арагона с 1479 г., Сицилии с 1468 г.; Фердинанд I - король Неаполитанского королевства с 1458 по 1494 г.
     
     15
     
     Карл VIII (1470-1498) - король Франции с 1483 г.
     
     16
     
     Диаш, Бартоломеу (1450-1500) - португальский мореплаватель, в 1487 г. первым из европейцев обогнул Африку.
     
     17
     
     Людовик XI (1423-1483) - король Франции с 1461 г.
     
     18
     
     Ла Тремуйль, Луи (1460-1526) - прославленный своей храбростью военачальник Карла VIII. Коммин, Филипп де (1445-1509) - французский политик и историк, автор "Мемуаров". Гвиччардини, Франческо (1482-1540) - итальянский историк и публицист, автор "Истории Италии".
     
     19
     
     Фридрих III (1415-1493) - император Священной Римской империи с 1452 г.
     
     20
     
     Мурад II (1401-1451) - турецкий султан с 1421 г.; Максимилиан I (1459-1519) - эрцгерцог Австрийский, император Священной Римской империи с 1493 г.; Мария Бургундская (1457-1482) - единственная дочь герцога Бургундии Карла Смелого; Карл V (1500-1558) - император Священной Римской империи в 1519-1556 гг., он же король Испанский Карл I с 1516 г., пытался создать мировую христианскую державу.
     
     21
     
     Альфонс V Арагонский (1401-1458) - король Арагона и Сицилии с 1416 г., позже и Неаполя; Иоанна Неаполитанская (1371-1435) - королева Неаполя с 1414 по 1435 г.
     
     22
     
     Рене Анжуйский, "Добрый король Рене" (1409-1480) - герцог Анжуйский, Баварский и Лотарингский, граф Прованский.
     
     23
     
     Дон Карлос, инфант Наваррский, принц Вианский (1420-1461).
     
     24
     
     Франческо Алессандро Сфорца (1401-1466), Галеаццо Мариа С. (1444-1476), Джан Галеаццо С. (1468-1494) - герцоги Миланские, дед, отец и сын.
     
     25
     
     Лодовико Сфорца (1451-1508) - герцог Миланский.
     
     26
     
     Ныне Задар, Сплит.
     
     27
     
     Каликст III, в миру Альфонсо Борха (1377-1458) - папа римский с 1455 г.
     
     28
     
     Мариньяно, Джованни Джакомо Медикино маркиз (1497-1555) - итальянский военачальник на службе у императора Карла V, в 1554 г. взял и разорил город Сиену и прилегающую область.
     
     29
     
     Маремма - болотистая местность, где часто свирепствует малярия.
     
     30
     
     Никопол - город на Дунае, где в 1396 г. франко-венгерские войска были наголову разбиты турками. Мансур - город в Египте, где в 1250 г. Людовик Святой, король Франции, потерпел поражение от сарацин (VII Крестовый поход).
     
     31
     
     Генрих VII (1457-1509) - английский король с 1485 г., первый из династии Тюдоров.
     
     32
     
     Протонотарий - сановник, регистрирующий указы государя и следящий за их рассылкой.
     
     33
     
     Брисонне, Гийом (? -1514) - французский кардинал и политический деятель; Обиньи, Роберт Стюарт (? -1544) - маршал Франции английского происхождения.
     
     34
     
     Гонфалоньер - глава городского магистрата.
     
     35
     
     Анна Французская (1462-1522), дочь Людовика XI, старшая сестра Карла VIII и супруга герцога Бурбонского.
     
     36
     
     Людовик XII (1462-1515) - король Франции с 1498 г.
     
     37
     
     Непременно (лат.).
     
     38
     
     Козимо Медичи Старший (1389-1464) - властитель Флоренции, отец Лоренцо Великолепного.
     
     39
     
     Шары (ит.). Здесь - воинственный клич клана Медичи; на их гербе были изображены шесть шаров.
     
     40
     
     Политические направления в Италии XII-XV вв. Гвельфы, поддерживаемые папами, выражали интересы торговцев и ремесленников, а гибеллины - феодалов.
     
     41
     
     Имеется в виду Сципион Африканский Младший (185-129 г. до н. э.) - римский полководец, поклонник греческой культуры.
     
     42
     
     Пий II, в миру Энео Сильвио Пикколомини (1405-1464) - папа римский с 1458 по 1464 г.
     
     43
     
     Джовио, Паоло (1483-1559) - итальянский историк, автор "Современной истории".
     
     44
     
     То есть во дворец Венеции. Святой Марк - покровитель этого города.
     
     45
     
     Стратиоты - солдаты греческой или албанской легкой кавалерии, часто находившейся на службе у европейских государств.
     
     46
     
     Французская ярость (ит.).
     
     47
     
     Гонсальво Кордуанский (1443-1515) - прославленный испанский полководец, долгое время находившийся на службе у Неаполитанского короля; в 1495 г. потерпел поражение от французской армии.
     
     48
     
     Близкий (лат.) - так называли некоторых особо доверенных кардиналов, имевших дипломатические поручения.
     
     49
     
     Нерон (37-68) - римский император с 54 г., жестокий, самовлюбленный и развратный. Гелиогабал (204-222) - римский император с 218 по 222 г., прославившийся своими безумствами, жестокостью и распутством.
     
     50
     
     Бурхард, Иоганн (? -1505) - церемониймейстер папской курии в XV - начале XVI в.
     
     51
     
     Брантом, Пьер де Бурдейль (1535-1614) - французский литератор и мемуарист.
     
     52
     
     Имеется в виду библейский пророк Иеремия.
     
     53
     
     Балиа - правительственная комиссия во Флоренции, назначавшая всех главных должностных лиц в государстве.
     
     54
     
     Имеется в виду Пелагий II (ок. 520-590), папа римский в 578-590 гг.
     
     55
     
     "Великан Моргант" - героико-комическая поэма итальянского поэта Луиджи Пульчи (1432-1484). Фра Бартоломео, настоящее имя Бартоломео делла Порта (1472-1517) - итальянский живописец, представитель Высокого Возрождения.
     
     56
     
     Вынужденное (под давлением французских королей) пребывание римских пап в Авиньоне в 1309-1377 гг. с перерывом в 1367-1370 гг.
     
     57
     
     "Медведь! Медведь!" (ит.); в гербе Орсини был изображен медведь.
     
     58
     
     Помпонио Лето (1428-1498) - итальянский гуманист, историк и философ.
     
     59
     
     Гасдрубал (ум. 207 г. до н. э.) - карфагенский полководец, брат Ганнибала, разгромленный и убитый при Метауре римскими консулами Клавдием Нероном и Ливием Салинатором.
     
     60
     
     По свидетельству современников, Борджа пользовались ядом двух разновидностей - в порошке и в виде жидкости. Порошкообразный яд походил на муку тончайшего помола, имел сладкий привкус и назывался "кантареллой". Состав его неизвестен.
     
     61
     
     Бембо, Пьетро (1470-1547) - итальянский писатель и теоретик литературного языка и стиля.
     
     62
     
     Приведенная ниже новелла Боккаччо дана в переводе с итальянского Н. Любимова.