Жорж Сименон
     
     Черный шар
     
     Глава 1
     
     Газонокосилка работала, дрожь ее по руке Хиггинса передавалась всему его телу, и казалось, оно подчиняется теперь не ритму сердца, но ритму мотора. На их улице отчаянно тарахтели еще три такие же машины, а если та или иная смолкала, тарахтение доносилось из соседних кварталов.
     Было самое начало апреля, восемь вечера. Ни лето ни зима, ни день ни ночь. Однотонное, еще светлое небо, то ли блекло-голубое, то ли серое, сумеречное. На фоне его - ярко-белая островерхая колокольня католической Церкви.
     - Она тебя уже целый час зовет, па.
     - Мама к ней заходила?
     - Она хочет, чтобы пришел ты.
     Дом, хотя и купленный уже три года назад, был совсем как новый, и Хиггинс еще не до конца в нем освоился.
     Дверь в комнату Изабеллы была не притворена.
     - Ты почему не спишь?
     - Мне надо, чтобы ты меня поцеловал.
     - Ты уже два раза меня звала.
     Под спокойным взглядом шестилетней девчушки он всегда чувствовал себя неуверенно, словно в чем-то перед ней провинился.
     - Обещай мне, что заснешь.
     - Если получится.
     - Получится, если захочешь.
     - Мне еще надо, чтобы ты рассказал историю.
     Он никогда не слышал от нее: "Я хочу" или "Мне хочется" - она всегда объявляла: "Мне надо".
     - Я тебе уже одну рассказал.
     - Та была слишком короткая.
     Он покорно присел на край кровати. Что бы еще такого придумать про поросенка Пика? Он изобрел этого поросенка себе на погибель, когда дочка болела. С тех пор прошел год, но каждый вечер отец должен был рассказывать ей про Пика. Хиггинс подавал дочке злополучного поросенка под всеми возможными соусами; дошло до того, что, возвращаясь из магазина, он иногда ломал себе голову над его дальнейшей судьбой.
     - Закрой глаза.
     - Начни - тогда закрою.
     Откуда ей знать, что сегодня вечером все для него не так, как всегда, что он почти болен от неизвестности и ожидания, что за столом ему кусок в глотку не лез?
     А почему для него это так важно? Да из-за нее же, из-за них, из-за всей его семьи - жены, детей!
     Нора моет внизу посуду и тоже ни о чем не догадывается. В прошлом году, стесняясь невесть чего, он объявил ей:
     - Выставляю свою кандидатуру в "Загородный клуб".
     Разговор происходил почти в такой же вечер, в мае.
     Он это точно помнит: дело было вскоре после дня рождения старшей. Супруги сидели у телевизора - его только что купили. Трое младших уже спали, Флоренс куда-то ушла. Сперва он решил, что Нора не расслышала: она не сказала ни слова, даже головы не повернула.
     - Тебе что, все равно?
     - Ну, если ты думаешь, что это нужно...
     Он покраснел совсем как сегодня, во время разговора с Карни. Краснеть для него всегда было унижением: он же не знает за собой никакой вины, не делает ничего предосудительного, наоборот, из кожи вон лезет, чтобы семья жила безбедно и будущее ее было обеспечено.
     Он разразился перед женой длинной речью. Это тоже не случайно. Он и с покупателями слишком словоохотлив, особенно когда они приходят с претензиями.
     Во-первых, объяснил он жене, и он, и она, и, главное, дети смогут летом ходить на клубный пляж купаться. Не надо будет больше барахтаться в грязи и тесноте на общем пляже.
     И потом, члены клуба могут пользоваться лодками.
     - Но ты же знаешь, - возразила жена, - у них у всех свои катера, а кой у кого и по несколько.
     - А нам кто мешает завести свой катер?
     - Нам еще тринадцать лет за дом платить.
     - Все платят.
     Она не спорила. Прошло несколько недель, и однажды вечером Билл Карни принес ему дурную весть: кто-то из членов - какой-нибудь брюзга или завистник, конечно, - положил ему черный шар. Один черный шар портил все: в клуб принимали только тех, за кого подавали одни белые шары, но за отклоненным сохранялось право выставить свою кандидатуру на будущий год.
     Он тогда ни словом не обмолвился об этом Hope.
     Может быть, она все-таки узнала? Вдруг Карни или кто-нибудь другой проболтался? О клубе он дома больше не заикался и долго раздумывал, выставлять ли ему свою кандидатуру на будущий год.
     - Как ты считаешь, Билл, у меня есть шанс?
     - Еще бы! Особенно теперь, когда полковник вышел из комитета...
     Речь шла об Уайтфилде: отставной полковник, владелец лучшей усадьбы в Уильямсоне, он считал, что в клубе место лишь немногим избранным семьям, обосновавшимся в городе еще несколько поколений назад.
     - Ему теперь поручили возглавлять комитет по проведению праздников. Вот уж повеселимся!
     - А тебя не затруднит второй раз быть моим крестным по клубу?
     - Напротив, буду счастлив, старина. Можешь на меня рассчитывать.
     Кому из тех, кто в эти минуты в здании на берегу озера вершит его судьбу, придет в голову, что он рассказывает сейчас историю про поросенка Пика?
     - Только длинную, па!
     По улице проехала машина и затормозила у них под окнами. Хиггинс вздрогнул: вдруг это Билл привез ответ?
     - Ну вот. Изабелла, история кончилась. Пик уже спит, и ты спи.
     - Ладно, па.
     Голосование не идет у него из головы, но пусть уж дочка не посетует: он не виноват. Сегодня решается вопрос о положении их семьи, о ее месте в Уильямсоне, более того, в обществе. У Флоренс, их старшей, одна-единственная подруга, больше она ни с кем не видится.
     В восемнадцать лет такая замкнутость неестественна, и в клубе Флоренс скорее преодолела бы ее. Хиггинс давно уже не без тревоги думает о дочке. С Норой он бы об этом не заговаривал: он вообще не привык делиться мыслями с женой, хотя сам не понимает, почему так вышло. Семью дружней, чем у них, поискать надо.
     А разве жена говорит ему все, что у нее на уме?
     Далеко не все. Он начал прозревать на этот счет, когда Нора, мать троих детей, поняла, что опять беременна. Ей было тогда тридцать девять, младшему. Арчи, уже исполнилось семь, и супруги даже не думали о прибавлении семейства.
     Нора любит детей. Они никогда ничего не делали, чтобы ограничить их число.
     Хиггинсу показалось тогда, что она скорей примирилась с перспективой иметь еще одного ребенка, чем обрадовалась этому, и даже безотчетно сердится на мужа.
     Но, может быть, он ошибался? Во всяком случае, имя Изабеллы она выговаривает не так, как имена остальных, и он не раз слышал от нее подчеркнутое:
     - Твоя дочка.
     Может быть, девочка чувствует это? Не потому ли она тянется к отцу?
     Hope уже сорок пять, и она снова ждет ребенка. Но на этот раз явно стесняется беременности - и перед соседями, и особенно перед старшими детьми, словно ее уличили в чем-то постыдном, неприличном. Флоренс воздержалась от замечаний на этот счет, но отец поймал на себе ее взгляд, в котором читалось презрение - не столько к нему, сколько к мужчинам вообще. Ее братец, шестнадцатилетний Дейв, высказался ясней:
     - Как! Опять? Только ко мне в комнату его не суйте!
     Хиггинс спустился вниз. Арчи, стоя у открытого холодильника, делал себе бутерброд перед сном.
     - Выкосил лужайку? - спросила жена.
     - Не до конца.
     - Покосишь еще?
     - Часок-другой, не больше.
     Ему трудно объяснить это жене, а сама она не понимает. Хиггинс - директор супермаркета и привык работать от зари до зари. Его трудовой день начинается в семь утра, а то и в шесть. Уходит домой не раньше семи. Служащие, кассиры, продавщицы работают восемь часов, как и положено. Он - никогда. Как раз сегодня ему пришлось остаться в магазине после закрытия: завтра выставка-продажа нового сапожного крема. Редкая неделя обходится без таких выставок. Представители фирм приезжают с товаром заранее, приходится переоборудовать одну-две секции, приспосабливая их к нуждам поставщиков.
     Сегодняшний гость сразу же по приезде чуть не обозлился на Хиггинса.
     - Пропустим по стаканчику? - предложил он, кивая в сторону "Таверны Джимми", бара напротив, красная неоновая вывеска которого зажигалась задолго до темноты.
     - Благодарю вас, я не пью.
     - Врач запрещает?
     Как обычно, Хиггинс ответил "да", чтобы собеседник не настаивал.
     Но это не правда. Он не пил ни разу в жизни. Он не хочет пить, и дело тут не только в том, что вот уже несколько лет он принадлежит к методистской церкви.
     - Тогда сигару?
     У представителей фирмы карманы вечно набиты сигарами. Они суют их вам как чаевые, в надежде не столько подкупить вас, сколько расположить в свою пользу, чтобы вы поэнергичней сбывали их товар.
     - Я и не курю.
     Не хочется человеку курить - что тут особенного?
     И чему удивляться, когда он вежливо, но твердо отказывается от подарков или денег, которые пытаются ему всучить эти деятели? В конце концов, кто он такой?
     Служащий, обыкновенный служащий, хотя и занимающий ответственный пост: у него под началом один из ста с лишним филиалов супермаркета "Ферфакс". Начинал он с самой нижней ступеньки служебной лестницы: мел полы, потом работал рассыльным, не здесь, правда, а у себя на родине - в Олдбридже, штат Нью-Джерси.
     Хиггинс доказал, что честен и трудолюбив; вот ему и доверили заведовать целым магазином.
     А те дела, которые он добровольно взваливает на себя после работы, - они тоже нелишние. Он ведь теперь не сам по себе, он - житель Уильямсона, член местного общества.
     Может быть, не самый важный, но с ним все же считаются: в клубе "Ротари" его избрали заместителем секретаря.
     А еще его пригласили в новый школьный комитет, и он принял на себя обязанности казначея, отнимающие у него не меньше двух вечеров в неделю.
     Ему не нужны звания и титулы, ему не быть председателем или вице-председателем - это удел других. Но он изо всех сил старается приносить пользу, и каждый знает: на него можно положиться.
     - Спокойной ночи, па.
     - Спокойной ночи, сынок. Дейв дома?
     - Мама отпустила его в кино.
     - А Флоренс?
     - Наверняка у Люсиль.
     Сразу после школы Флоренс поступила работать в банк и работает там уже год. Теперь отец еще меньше знает о ее жизни. Здесь она спит, завтракает и ужинает, но при этом ведет себя так, словно снимает комнату с пансионом. Мать принимает это как должное.
     - Пойду докончу газон, - сказал Хиггинс и вышел.
     Темнота уже мешала работе, и соседские газонокосилки затихли. Хиггинс завел машинку в гараж, в глубине которого оборудовал себе мастерскую. Только в этом уголке он и чувствует себя по-настоящему дома - может быть, потому, что вещи здесь уже не такие новые.
     Стоило ли им вообще переезжать? Жене новый дом был не так уж и нужен: она неохотно расстается с тем, к чему привыкла. Прежний дом в нижней части городка вполне их устраивал, только вот соседи... Кто жил на их улице? Одни рабочие обувной фабрики, почти все - с иностранными фамилиями.
     Дети играли прямо на дороге. Нора присматривала за ними из окна. Чтобы попасть на Мейн-стрит, не надо было выводить машину.
     Он верит, что принял тогда правильное решение. Еще несколько минут, от силы час - и Нора в этом убедится: зазвонит телефон или к дверям подъедет машина Карни.
     Сегодня Хиггинс чуточку схитрил. Во-первых, еще днем зашел в винный магазин. Этот магазин был филиалом их супермаркета, подчинялся той же дирекции, но располагался в отдельном здании по соседству, и распоряжался там свой управляющий.
     - Бутылочку шампанского, мистер Лэнгролл.
     Хиггинс ожидал, что продавец удивится, и заранее напустил на себя игривый вид.
     - Хочу сделать сюрприз друзьям, вернее, другу.
     - Какое вам угодно шампанское? Французское?
     - Самое лучшее.
     Бутылка пойдет Биллу Карни, когда тот явится с новостью. Если он позвонит, Хиггинс все равно уговорит его завернуть к ним на минутку. Нора будет в восторге.
     Не сказав ей ни слова о бутылке, которую оставил в машине, Хиггинс полез в холодильник за кубиками льда.
     - Зачем тебе столько льда?
     - Потом скажу.
     Сейчас шампанское стоит в ведре со льдом, задвинутом под верстак. Пряча его, Хиггинс посмеивался. Почему же теперь, пока тянется ожидание, мысли его принимают все более мрачный оборот?
     Не усталость ли виновата? Хиггинс всю зиму чувствовал, что устал. Перенес на ногах бронхит. Впрочем, для него это обычное дело. Сколько Хиггинс себя помнит, он всю жизнь работал больше других и никогда на это не жаловался, напротив, гордился этим. Работа приносила ему тайное удовлетворение, хотя он и не мог объяснить почему.
     И у жены дел хватало: четверо детей, а теперь еще новый дом, может быть, чересчур большой для них. Она тоже никогда не жалуется, но это еще ни о чем не говорит. Ведь она могла бы жить совсем по-другому.
     Пожалуй, рада была бы жить по-другому. Он - нет.
     Хиггинс наклонился, потрогал бутылку. Этикетка с французской надписью намокла и отклеилась. Он прилепил ее на место: чего доброго, Карни вообразит, что это обыкновенное, калифорнийское.
     - Гараж запер?
     - Пока нет. Я еще туда пойду.
     Она не спросила зачем. Не было у нее этой привычки - изводить мужа вопросами. Порой Хиггинсу даже хотелось, чтобы она спрашивала его почаще. Он пытался припомнить: раньше она тоже не любила задавать вопросы? Но раньше он и сам себе не задавал никаких вопросов: просто радовался, что она вышла за него.
     Как и Хиггинс, Нора была родом из Олдбриджа, штат Нью-Джерси. С тех пор, как его перевели в Уильямсон, не прошло еще и десяти лет. В Олдбридже он последнее время работал в местном филиале супермаркета, заведуя фруктово-овощным отделом, а еще раньше, когда они с Норой только поженились, служил там рассыльным.
     Нора училась с Хиггинсом в одном классе средней школы. Она отлично его знала и, должно быть, не питала на его счет никаких иллюзий. В школьные годы Хиггинсу в голову не пришло бы куда-нибудь ее пригласить. Нора была из небогатой семьи. Отец заведовал складом, незадолго перед тем потерял жену и женился вторично. От второго брака родились еще двое детей. Нора в школе была нарасхват. Считалось, что она чуть ли не самая красивая и способная. Мальчишки спорили за право сводить ее в кино или на танцы, а она ходила то с одним, то с другим, и долгое время никто не мог похвастать ее благосклонностью. Потом она вдруг стала явно отличать Берта Тайлера.
     Хиггинс перебирал воспоминания. Он не ревновал.
     Тайлер, конечно, был подонок, но хорош собой, а он?
     Непропорционально большая голова, невыразительная физиономия, неуклюжесть, которая так и не прошла с возрастом.
     Он не был тогда влюблен в Нору - просто восхищался ею. Вместе с другими мальчишками умирал от зависти к Берту, когда тот вместе с Норой проносился мимо них в своем "hotrod"[1].
     После школы Нора уехала в Нью-Йорк. Тайлер тоже исчез.
     Почему она вернулась в Олдбридж? Почему буквально кинулась Хиггинсу на шею, когда пришла в супермаркет за покупками и случайно с ним встретилась?
     - Ты все еще здесь, Уолтер?
     - Как видишь.
     - Доволен жизнью?
     - Наверно, скоро получу повышение.
     - С кем гуляешь?
     - Ни с кем.
     И он покраснел. От ее взгляда это не ускользнуло, но она продолжала:
     - Тогда, может быть, сводишь меня вечером в кино?
     Берт Тайлер больше в Олдбридже не появлялся. С самого отъезда о нем не было ни слуху ни духу.
     Нора с Хиггинсом поженились лишь через год после той встречи. Он опасался, что заработка его не хватит на двоих, но она настояла на свадьбе.
     Теперь их шестеро, а скоро станет семеро, и живут они в новехоньком доме в самом фешенебельном квартале Уильямсона. Кто скажет, что он не умеет работать? Разве жизнь не подсказала его правоту?
     Но тогда откуда же у него, зрелого сорокапятилетнего мужчины, это чувство вины? Сейчас Хиггинсу нужно не потерять самообладания, не поддаться панике, иначе ему потом будет стыдно за мысли, которые теснятся у него в голове.
     - Опять твой школьный комитет?
     - Да.
     Он пристроился в углу гостиной за письменным столом, где днем делают уроки сыновья.
     Он читал мысли жены: "Опять ты один за всех отдуваешься!"
     Хиггинсу вечно поручали самую долгую и нудную работу, требовавшую особой тщательности. Ему-то она не казалась нудной: он сам о ней просил и даже трудность ее расценивал как привилегию.
     - Скоро начнут строить?
     - Как только утвердят федеральную дотацию.
     Это требует долгих разъяснений, да они вряд ли и заинтересуют ее.
     - Включи телевизор. Он мне не помешает.
     - Не хочу.
     - Ляжешь спать?
     - Нет, дождусь Дейва.
     Уже десятый час. Что они там в "Загородном клубе" так тянут? Хиггинс дружит только с Биллом Карни, но знаком и с остальными. У кого в комитете есть причины голосовать против него? Таких вроде нет.
     Доктор Роджерс - их домашний врач. Сколько раз Хиггине его вызывал, особенно к детям! И всегда он хоть на минутку присаживается в гостиной, а жена доктора - постоянная покупательница супермаркета.
     К адвокату Олсену не так просто подступиться: этот всем дает понять, что он важная птица и родился не где-нибудь, а в Бостоне. Адвокат много пьет. Ему шестьдесят пять, он женат уже в третий раз, и один из его сыновей дружит с Дейвом.
     Есть еще Луис Томази, владелец фешенебельной гостиницы "Белая лошадь" на Хартфордском шоссе. Томази должен голосовать за Хиггинса хотя бы из солидарности: он тоже начал с самой нижней ступени - был когда-то официантом в баре.
     Остается Оскар Блейр, обувной фабрикант. Благородная внешность, белоснежная седина. С одиннадцати утра неизменно пьян и при этом ухитряется просиживать целые дни у некой разведенки, матери пятерых детей.
     Пора бы Карни и позвонить. То, что он медлит, - дурной признак. Хотя, скорей всего, они там, по обыкновению, сидят, пьют, болтают, и у Карни просто вылетело из головы, что его друг мучительно ждет звонка.
     Карни занимается политикой. На последних выборах в Хартфорде его избрали в сенат штата, но он ничуть не занесся. Хиггине встречал его у парикмахера, потом на завтраках в клубе "Ротари". Он и с остальными виделся бы почаще, если бы не уклонялся от выпивок и вечерних коктейлей.
     Неужели его из-за этого не примут? Ведь в "Загородном клубе" не только пьют. В распоряжении членов клуба поле для гольфа с девятью лунками - оно тянется по берегу озера и слывет лучшим в округе. Два-три раза в неделю в клубе бывают танцы, причем один раз обязательно для молодежи. Летом на озере устраивают регаты и заплывы, зимой - состязания конькобежцев.
     Кстати, доктор Роджерс тоже не пьет и ходит в клуб лишь когда это необходимо.
     - Ждешь звонка?
     - Почему ты спрашиваешь?
     - Не знаю. Просто мне так показалось.
     Хиггине чуть не выложил ей всю правду. Если кто-нибудь уже посвятил ее в суть дела, она, надо полагать, удивляется, почему муж скрыл от нее сегодняшнее голосование. Еще, чего доброго, подумает, что он ей не доверяет! Но дело тут не в недоверии. Это легко доказать: в прошлый раз он от нее ничего на таил. Может быть, его удерживает самолюбие, стыд, может быть, боязнь, что его унизят у нее на глазах?
     Она и не догадывайся, что с тех пор, как они поженились, и даже еще раньше - с тех пор, как стали встречаться, он постоянно боялся уронить себя перед ней.
     Ему казалось, рано или поздно она поймет, что ошиблась в нем, и раскается в своем давнишнем решении, в том, что пожертвовала ему всем, чего могла достичь в жизни.
     Хиггине сделал над собой усилие и сосредоточился на документах школьного комитета. А вот и Дейв. Значит, уже начало одиннадцатого.
     - Поесть что-нибудь найдется?
     Ростом Дейв со взрослого мужчину, и голос у него мужской, низкий, но по виду и поведению он сущий ребенок. Хиггине услышал, как он шарит в холодильнике и с набитым ртом осведомляется:
     - Флоренс пришла?
     - Нет еще.
     - И чем это они занимаются вдвоем, без мальчиков, целый вечер?
     Дожевывая, он коснулся губами отцовского лба.
     - Привет, па!
     - Спокойной ночи, сынок.
     - Привет, мама.
     - Спокойной ночи, Дейв.
     Славный парень! В школе, правда, не блещет, зато характер золотой, и в любую минуту готов прийти на помощь.
     Нора оторвалась от иллюстрированного журнала и спросила:
     - Знаешь, что они учат?
     Хиггине вздрогнул от неожиданности.
     - Кто они?
     - Флоренс и Люсиль.
     - Разве они что-нибудь учат?
     - Да. Флоренс мне не говорила, но у нее в комнате валялась тетрадка, и я увидела: они изучают астрономию, потому и сидят так поздно.
     С отсутствующим выражением лица он уставился на жену и машинально переспросил:
     - Астрономию?
     Он повторил это слово так серьезно, с таким неподдельным изумлением, что Нора прыснула со смеху.
     - Лежат себе на травке и разглядывают небо.
     Зазвонил телефон. Хиггинс помедлил, не решаясь сразу броситься к аппарату, и, замирая от суеверного ужаса, снял наконец трубку.
     - Это ты, Уолтер?
     Карни на другом конце провода еле ворочал языком - видимо, изрядно выпил. В трубку врывались еще чьи-то голоса.
     - Да, я. Ну что?
     - Я страшно расстроен, старина, думаю даже - возьму вот и выйду из комитета им всем назло. Представляешь себе, опять нашелся какой-то подонок...
     Хиггинс окаменел. Сжимая трубку, не в силах шелохнуться, он продолжал слушать. К Карни кто-то подошел, попытался забрать у него трубку. Послышался гул голосов, потом все вдруг стихло - трубку повесили.
     Нора, сидевшая к мужу спиной, спросила как ни в чем не бывало:
     - Кто звонил?
     Не получив ответа, она обернулась. Хиггинс все еще сжимал трубку. Его застывшее лицо и пустые глаза испугали Нору.
     - Что случилось?
     Он сглотнул ком, вставший в горле, медленно покачал головой - справа налево, слева направо - и положил трубку.
     - Ничего, - с усилием выдавил он.
     Остаток вечера Хиггинс провел, не поворачиваясь к жене и не глядя на нее. Перед ним лежали бумаги школьного комитета, время от времени он перелистывал страницы, вписывая цифры в колонки.
     В одиннадцать вернулась Флоренс, и в половине двенадцатого последние огни в доме погасли.
     
     Глава 2
     
     На рассвете он проснулся с таким ощущением, словно всю ночь не сомкнул глаз. Лицо его оставалось таким же бесстрастным, как накануне вечером, когда обрушился удар. Нора, разгоряченная сном, лежала рядом. Во время беременности она всегда спала на спине, дышала сильнее и глубже, чем обычно. Иногда начинала прерывисто всхрапывать, и ноздри у нее вздрагивали.
     Когда они ждали первого ребенка, это всхрапывание часто пугало Хиггинса, особенно перед самыми родами: ему казалось, что Нора не дышит, и он сам задерживал дыхание, напрягал слух - вдруг жена умрет вот так, рядом с ним.
     Хиггинс еще полежал, уставясь невидящим взглядом на гравюру с птицами - ее купили вместе с мебелью для спальни. Он чувствовал себя совершенно разбитым, словно усталость, долгие годы незаметно копившаяся в нем, вдруг навалилась ему на плечи.
     В соседней комнате завозилась Изабелла. На рассвете она всегда ворочается и хнычет, но потом опять засыпает.
     Потихоньку, осторожно он выпростал из-под одеяла ногу, потом другую и на цыпочках пошел в ванную.
     Мельком увидел в зеркале, что жена не спит и смотрит на него из-под спутанных темных волос, но сделал вид, что ничего не замечает, а Нора промолчала и притворилась спящей.
     Хиггинс частенько вставал раньше всех. Шел вниз, распахивал кухонную дверь, впуская свежий утренний воздух, и заученными движениями готовил себе основательный завтрак.
     Это были лучшие его минуты. Хиггинс не признавался в этом, чтобы домашние не подумали, что их общество тяготит его и он предпочитает одиночество. Это не правда. Скорей всего, ему просто приятны утренняя бодрость, свежесть и ощущение того, что день только начинается.
     В окно и в распахнутую дверь он видел, как на лужайке и деревьях резвятся серые белки и прыгают дрозды.
     Однако сегодня утром обычные скромные радости оставляли Хиггинса равнодушным - даже аромат кофе, шипение бекона на сковородке. Если бы ему задали сейчас вопрос, о чем он думает, он мог бы с чистым сердцем ответить - ни о чем. Слишком о многом, слишком по-разному размышлял он ночью. Должно быть, примерно так чувствуют себя те, кто с вечера злоупотребил спиртным: та же пустота в голове, тот же стыд.
     Нет, он стыдится не какого-то своего поступка.
     Ему просто стыдно, стыдно - и все тут, словно он стоит голый посреди супермаркета, а вокруг - продавцы и негодующие покупатели. Впрочем, такое снилось ему не раз.
     Общество его отвергло. Нет, не совсем так: "Загородный клуб" - еще далеко не все общество. Но все равно, дело яснее ясного. Сперва ему позволяли пробиваться наверх, даже делали авансы, а теперь вдруг недвусмысленно дали понять: "Дальше ни шагу".
     "Я их всех поубиваю!.."
     Глупо! Вовсе он так не думает. Никого он не собирается убивать. И все-таки этот отрывок фразы вертелся у него в голове так неотвязно, что вчера вечером, лежа в постели, он не удержался и пробормотал:
     - Всех поубиваю!
     Пока Нора, лежа рядом с ним, пыталась заснуть, Хиггинс стискивал зубы, сжимал кулаки, и в голове у него гвоздила одна и та же мысль. Он по-прежнему не мог понять, известно ли жене что-нибудь. Молчание Норы угнетало его. Если она знает и все-таки молчит, значит, тоже считает, что его унизили.
     А сколько еще народу об этом узнает! Ему-то ни слова не скажут, но, встретившись с ним на улице, каждый подумает: "Наконец-то этого поставили на место!"
     Да, будет именно так. Даже еще хуже. Ему дали понять, что он недостоин принадлежать к обществу. Во всяком случае, к избранному обществу. Ходи на завтраки в клубе "Ротари", корпи по вечерам над бумагами школьного комитета, маршируй четвертого июля в форме Легиона[2].
     Но играть в гольф в "Загородном клубе" ты не имеешь права. А ведь в клуб приняли даже одного парикмахера!
     Причин отказа ему не объяснили: это не его дело.
     Кто-то безымянный опустил черный шар в урну - и Хиггинс обречен. Он даже не узнает, кто тут виноват. Остается до конца дней терзаться вопросом: за что? Тем хуже для него!
     Наверху раздались тихие шаги Норы, потом потекла вода из крана, что-то зашуршало на лестнице, и бесшумно открылась дверь. На Хиггинса пахнуло спальней, и жена сказала первое, что пришло ей в голову:
     - Ты уже встал?
     Уходя в магазин раньше обычного, он предупреждает жену с вечера, потому что в такие дни водить Изабеллу в детский сад приходится ей. Вообще же он сам отвозит туда дочку по дороге на работу.
     Сыновья идут на угол Мейпл-стрит - там их подбирает школьный автобус. А Флоренс встает последней, завтракает наспех, чтобы не опоздать, и на велосипеде катит в свой банк.
     Нора, в голубом халатике, ненакрашенная, накрывала на стол для детей.
     - Кажется, денек будет погожий.
     Небо было какое-то особенно ясное, и облака отливали перламутром.
     - У тебя выставка-продажа?
     - Да. Новый сапожный крем.
     - Хороший?
     - Надо думать.
     - Я зайду в магазин часам к десяти. Приготовь мне кусок вырезки.
     Хиггинс подавил в себе желание расхохотаться: ему представилось, что ничего этого нет и вот уже двадцать первый год они живут выдуманной жизнью. Неужели этот дом - каменный, настоящий? Неужели мир вокруг реален, а не только кажется таким? Что он знает о женщине, которая говорит сейчас с ним, родила ему четырех детей, а скоро родит пятого?
     Нет, тут какой-то обман. Хиггинс думал об этом всю ночь, эта мысль, подавляя остальные, упрямо лезла ему в голову, и он перебирал все возможные объяснения, пытаясь докопаться до истины. Интересно, бывает ли так с другими? Случается ли здоровым, сильным, уравновешенным людям оглянуться вокруг, окинуть взглядом свой домашний очаг и задать себе неожиданный вопрос:
     "Что я здесь делаю?"
     Интересно, бывают ли мужья, которые после двадцати лет семейной жизни смотрят на собственных жен, как на случайных прохожих, не узнавая их?
     То же самое и с детьми. Хиггинс слышит наверху шаги сыновей, но не испытывает ни малейшего желания увидеть мальчиков. Напротив, спешит улизнуть, чтобы с ними не встретиться.
     В гараже его передернуло: под верстаком как ни в чем не бывало торчало ведро с бутылкой шампанского. Лед растаял, и отклеившаяся этикетка мокла в воде. Это еще один повод для смеха, только сил нет смеяться. Впрочем, на самом деле все как нельзя более серьезно, в том числе и эта дурацкая бутылка, от которой теперь надо как-то избавиться - украдкой, словно пряча следы преступления. Вокруг дома, да и во всем квартале, слишком чисто, слишком выметено и вылизано. Тут бутылку не выбросишь - и думать нечего!
     Хиггинс положил ее рядом с собой на сиденье и повел машину не к Мейн-стрит, а в объезд, по направлению к озеру. Со стороны "Загородного клуба" подъезда к воде не было: добраться до нее можно только в районе общего пляжа и лодочной станции, где проезжие любители-рыболовы берут напрокат лодки.
     Вода, наверно, еще холодная. Бледно-голубая кайма мелководья на границе с песком и галькой напоминает полосу морского прибоя.
     Хиггинс огляделся: не смотрит ли кто-нибудь. Увидеть его можно только из окон домика, где живет немощная, прикованная к постели старуха.
     Он зашвырнул бутылку подальше, выдавив сквозь зубы:
     - Мерзавцы!
     Словцо сосем не из его обихода. Оно всплыло у него в мозгу ночью, как и многое другое. Да, за эту ночь он, пожалуй, передумал больше, чем за всю жизнь. Временами засыпал - несколько раз сон настигал его, пока он лежал, стиснув губы и размышляя. Потом мысли и картины, вызванные этими мыслями, начинали путаться, расплываться, и он проваливался в сон, но тут же просыпался со смутным ощущением катастрофы.
     На первый взгляд катастрофа - это слишком сильно сказано. Но то, что произошло вчера за несколько минут, незаметно даже для Норы, - это полный крах. Крах его здания, которое Хиггинс упрямо возводил с тех пор, как помнит себя. Это его крах, его, Уолтера Дж. Хиггинса, каким он казался людям и самому себе. Теперь-то он понимает, что такого человека больше нет и не будет.
     Обманут! Предан! Игрушка в чужих руках! И кто-то здесь, в Уильямсоне, самодовольно ухмыляется, вспоминая, какую славную шутку отмочил с этим Хиггинсом.
     "Я их всех поубиваю!.."
     Эта мысль, отчетливая до невыносимости, до галлюцинации, родилась в его затуманенном дремотой сознании еще ночью.
     Да, их всех надо поубивать! Заработав от этой отправной точки, мозг подсказал Хиггинсу: месть вполне осуществима. Он, в силу своего положения, один может покарать весь городок. Захоти он убить всех или почти всех жителей Уильямсона, это в его власти: стоит только отравить какой-нибудь продукт первой необходимости.
     Хлеб? Бекон? Придется все обдумать, тщательно взвесить. И не так уж трудно будет зайти в аптеку к Карни и остаться надолго одному в рецептурной, где его приятель готовит лекарства и хранит яды.
     Нет, Хиггинс этого не сделает. Он и не думал об этом всерьез. Зачем?
     Во сне или полусне он почти нашел причину, побуждавшую его это сделать. Такая причина нужна ему, чтобы оправдаться перед людьми. Вернее, просто объяснить свой поступок. Хиггинс не представлял себе, перед каким судилищем ему придется предстать, да это и не важно.
     Таким судилищем будет весь мир. Или общество. Ему ближе было бы второе: общественность - слово, которое он так часто повторял вслед за другими. "Я всю жизнь работал на благо общества. Общественность отвергла меня и даже не пожелала выслушать. Теперь на меня указывают пальцами на улицах, а на мою семью пал незаслуженный позор".
     Нелепо. Сейчас при свете дня, когда машина мчит его по влажному от росы шоссе и над дорогой подымается пар, - сейчас он стыдится ночных мыслей. Но разве не бывает так, что самые верные мысли приходят к нам именно ночью?
     Никто не станет указывать на него пальцем. Жена и дети даже не узнают о его унижении. Но бесспорно одно: его оскорбили, и оскорбили незаслуженно.
     Вся жизнь Хиггинса строилась на вере в справедливость.
     Он верил в общество, окружавшее его.
     Кого еще ему винить? Нет, он не собирается убивать, но как узнать, кто нанес ему удар? И почему, за что его отвергли?
     Этой ночью Хиггинс без конца перебирал членов комитета, все они проходили перед его мысленным взором, и черты их менялись до неузнаваемости. Еще вчера, пока не зазвонил телефон, он видел в них уважаемых, избранных сограждан. Их заслуги и права были вне сомнения, сами они не подлежали критике.
     Неужели он нарочно обманывал себя - и все потому, что надеялся стать одним из них?
     Взять, к примеру, Оскара Блейра. Неужели он, самый заметный, самый состоятельный человек в городе, - старая лицемерная сволочь? Попробуй кто другой в Уильямсоне вести двойную жизнь у всех на глазах - его каждый осудит. Да и сам Блейр, не задумываясь, выставит за дверь подчиненного, осмелься тот завести на стороне ребенка при живой жене!
     А ведь м-с Элстон, которая живет в Ноб-Хил, не жена м-ру Блейру. Двое ее младших родились уже после того, как она развелась с третьим мужем. Блейр чуть не каждый вечер торчит у нее. Горничная рассказывала, что там держат для него комнатные туфли, пижаму и любимый сорт виски.
     Интересно, знает ли про это безобразие м-с Блейр? Не может быть, чтобы поведение мужа было ей неизвестно.
     Тем не менее она - председательница большинства благотворительных организаций.
     Ростом и тучностью м-с Блейр почти не уступает Биллу Карни, ее водянистые глаза еще светлей, чем у него. Благотворительные визиты она совершает, разъезжая в сером автомобиле, который водит сама. Эту машину знает весь город. М-с Блейр стучится не только в богатые дома, но и в домишки тех, кто еле-еле сводит концы с концами, кто часто не знает, как дотянуть до начала месяца. Багроволицая, громогласная, она чуть не насильно вырывает у любого лепту - то на борьбу с раком, то в пользу больных туберкулезом, то в фонд искоренения преступности среди молодежи.
     А ведь чета Блейров могла бы выложить эти деньги без малейшего ущерба для себя, не поступившись буквально ничем!
     Хиггинсу несвойственно было так думать о людях.
     Раньше м-с Блейр внушала ему уважение. Если кто-нибудь при нем пускался вот так судить и рядить о людях, Хиггинсу всегда становилось не по себе, как будто он слушал непристойности.
     Но новое чувство сильнее его. Теперь он ненавидит Блейра, и ему отвратительна почтенная благотворительница, которая не посовестилась вернуть с претензиями в магазин подпорченный персик.
     Неужели он ради выгоды, в угоду тщеславию умышленно закрывал глаза на все, что есть порочного в этих людях?
     Нет, он возненавидел их всех не за то, что они стали неузнаваемы в новом свете, а за то, что под этим беспощадным светом он не узнает и себя самого.
     Карни ему очень симпатичен. Еще вчера Хиггинс считал его другом. У Карни - процветающая аптека напротив супермаркета. Так зачем же, едва его избрали в сенат штата, он поспешил купить земельный участок на южном холме? И разве не удивительно, что через несколько недель после этой покупки стало известно о прокладке новой автострады именно в тех местах?
     За эту нескончаемую ночь в голову Хиггинсу пришло столько вопросов, что он уже не надеялся найти ответ на каждый из них.
     Конечно, в комитете есть и другие люди - адвокат Олсен, например, доктор Роджерс, Луис Томази. Они держатся особняком, и к ним Хиггинс, вероятно, несправедлив. Он постепенно успокаивался. День начинался как всегда, входил в привычную колею. Мейн-стрит оживилась.
     Хиггинс припарковал автомобиль позади магазина, чтобы оставить на стоянке больше места в распоряжении покупателей. Выйдя из машины, он заметил Флоренс.
     Девушка, нажимая на педали, направлялась к банку. Она смотрела вперед и не видела отца. Первый раз в жизни он изумился: его дочка, его ребенок едет мимо, а он понятия не имеет, что у нее на уме. Что она думает, например, об отце?
     Последней открылась аптека. Карни вошел с черного хода и теперь отодвигал засов на главной двери: Хиггинс внезапно, не раздумывая, перешел через дорогу: ему надо поговорить с Биллом. В аптеке было еще безлюдно, и лекарствами пахло сильнее, чем в середине дня.
     Карни явно был в замешательстве. Хиггинс заметил, что накануне его приятель сильно перебрал: веки набрякли, глаза красные, в зубах незажженная сигара, которую он жует с гримасой отвращения.
     - Привет, Уолтер, - бросил Карни, с озабоченным видом подходя к кассе.
     - Привет, Билл!
     Карни отвернулся и, раскладывая куски розового мыла на полке, как бы невзначай спросил:
     - Переживаешь?
     Можно подумать, что речь идет о пустячной, заурядной неприятности!
     - Прости, что я вчера так прямо и выложил тебе эту новость. Мы здорово выпили. Под конец я совершенно окосел. Никто не желал идти на заседание. Вечная история: как доберутся до кресел в баре, так их уже оттуда не вытащишь.
     Карни болтал что попало, лишь бы не дать Хиггинсу открыть рот.
     - В сущности, клуб для наших просто место, где можно спокойно выпить не на глазах у подчиненных.
     - Кто голосовал против меня?
     - Не знаю. Голосование тайное. Может, это я сам виноват. Я же видел, что вечер пошел к черту; наверно, лучше было отложить голосование. Я им говорю: предстоит решить насчет одной кандидатуры. Олсен спрашивает с досадой: "Ну, кто там еще?" - а сам уже раскраснелся, и вставать с кресла ему явно не хочется. Я отвечаю: "Уолтер Хиггинс". И тут кто-то возражает: "Еще не хватало!"
     - Кто это был? - перебил Хиггинс.
     - Не помню. А и помнил бы - не имею права сказать: ведь это уже, считай, заседание началось. Я все-таки перетащил всех в комнату для собраний, но они прихватили с собой стаканы. Пойми, я ведь тебе рассказываю все, что можно. Ох и разозлился я, когда увидел черный шар! Ты слышал, они даже не дали мне договорить с тобой по телефону! Буквально вырвали трубку из рук.
     Теперь Карни застегивал длинный аптекарский халат, белизна которого еще больше подчеркивала помятый вид его владельца.
     - Попробую уладить дело на следующем заседании.
     - Не надо.
     Карни наконец решился взглянуть Хиггинсу в лицо.
     Во внешности приятеля он увидел такие перемены, что заметно удивился и даже слегка испугался.
     - Да ты, никак, трагедию из этого делаешь? Мало ли кому до тебя черные шары клали! И не один, а, бывало, по три - по четыре на один-единственный белый, да и тот крестный по клубу положил.
     - А у кого так было?
     Хиггинс сознавал, что побледнел и весь подобрался, но удержаться уже не мог. Голос его прозвучал необычно резко.
     - Эго также не подлежит разглашению. Но между нами говоря, парикмахер Мозелли пять раз выставлял свою кандидатуру. Мы в конце концов его приняли просто потому, что устали им заниматься, да и пожалели: у него тогда болела жена, а ей так хотелось, чтобы ее принимали в лучших домах!
     - Кто об этом знает?
     - Что ты имеешь в виду?
     - То, что меня не приняли.
     - Члены комитета, разумеется.
     - Еще кто?
     - Да никто.
     - Бармен там был?
     - Да, Джастин ходил взад-вперед, как обычно. Но он не из болтливых. Попробуй он пересказывать все, что слышит, кое-кому и на улицу-то нельзя будет показаться.
     - Про Мозелли ты мне сам сейчас натрепал.
     - Ты, никак, меня обвиняешь?
     - Выходит, и другие могут протрепаться?
     - Слушай, старина, мне пора приниматься за рецепты. Ты на меня набросился, а я ведь из кожи лез, лишь бы тебе удружить. Если в клубе кто-то не любит тебя или вообще торгашей - я-то здесь при чем? Мозелли не хотели принимать просто потому, что он парикмахер.
     А о тебе я заведу разговор через месяц. Это не по правилам, но прецеденты были.
     - Я тебе сказал, не хочу.
     - Дело твое. Жаль, конечно. Я прямо убит. Передай жене - мне очень неловко, что все так вышло.
     - Она не знает.
     - Вот как? - изумленно уставился на него Карни. - Выходит, ты не сказал ей, что баллотируешься?
     - Нет.
     - И ребятам?
     - Никому.
     - Ну что тебя, в конце концов, так тянет в клуб? Не пьешь, в гольф играешь от силы в полгода раз, лодки у тебя нет...
     Хиггинс замер, как вчера, во время телефонного разговора. Он стоял, окаменев и не сводя с приятеля глаз.
     В его представлении то, что сказал Карни, было хуже пощечины. Он стерпел, но смерил аптекаря таким жестким взглядом, какого тот за ним не знал, и Карни пожалел о своей бестактности.
     - Я понимаю, ты хотел в клуб, потому что там все, но...
     Хиггинс уже не слушал. Не прибавив ни слова, не поблагодарив, не попрощавшись, он круто повернулся, вышел, пересек Мейн-стрит и направился к магазину. Там уже собрались служащие, которым полагалось приходить со служебного входа.
     Теперь - спокойствие, выдержка, самообладание. На него смотрят десять человек подчиненных.
     И все же странно: Хиггинсу доверяют куда более значительные люди, чем все члены "Загородного клуба", вместе взятые, и доверяют не наобум, а после долголетней проверки делом.
     Теперь он и сам шеф, хотя не восседает на вершине пирамиды, подобно мистеру Шварцу, сменившему наследников старого Ферфакса. Хиггинс - рангом пониже, чем региональный инспектор, который наезжает к ним раз в неделю проверять отчетность, и тем не менее его место - приблизительно посередине служебной лестницы.
     Он шел через магазин, и каждый спешил с ним поздороваться:
     - Добрый день, мистер Хиггинс!
     Точно так, как он сам при встречах говорит с почтительной фамильярностью:
     - Добрый день, мистер Блейр!
     Или:
     - Добрый день, доктор!
     Или:
     - Добрый день, мистер Олсен!
     Он их ненавидит. Он их сейчас так ненавидит, что на языке у него опять вертится лейтмотив этой ночи: "Я их всех поубиваю!"
     Билл Карни обошелся с ним просто чудовищно. А какая обрюзгшая рожа, как перегаром разит! Не зря, видно, друзья-приятели отняли у него вчера трубку - он наговорил бы черт знает чего. Спал, наверно, плохо, беспокойно, а проснувшись, как пить дать, скривился и подумал:
     "А, черт, сейчас еще этого Хиггинса утешать придется!"
     Хиггинс уже воочию представлял себе все, что происходило через дорогу: как Карни отпирает дверь, надеясь, что приятель не зайдет к нему, а увидев его на пороге, ломает себе голову, как бы поскорее спровадить гостя.
     Наверно, пока они толковали наедине, аптекарь все время мечтал, чтобы пришли служащие или покупатели, но как на грех никто не появился. Они оставались вдвоем в пустой аптеке, и, похоже, у Хиггинса было недоброе на уме.
     Может быть, Карни испугался? Подумал: вдруг у приятеля с собой оружие? При всей несуразности такого предположения Хиггинс не находит в нем ничего смешного. Ему припоминаются вычитанные в газетах истории - например, про какого-то ветерана войны, который пришел однажды к соседу-паралитику и в упор пристрелил его за то, что тот отказался выключить радио. Читаешь про такое и думаешь, что речь идет про сумасшедших.
     Выходит, выстрели сейчас Хиггинс в Билла, он тоже был бы сумасшедший?
     С потолка свисала огромная картонная банка с сапожным кремом. На столе стоял башмак, тоже раз в десять больше настоящего, и щетка, приводимая в движение электрическим моторчиком, наводила на него блеск. Это была реклама текущей недели, и молоденькая продавщица с внешностью начинающей кинозвезды, специально присланная поставщиком, демонстрировала покупателям достоинства нового крема.
     - Добрый день, мистер Хиггинс. Мой шеф просил передать, что придет часов в одиннадцать: у него еще одна распродажа в Уотербери.
     Ее шеф - это тот самый представитель, который приглашал Хиггинса в "Таверну Джимми" и предлагал сигару.
     Хиггинс посмотрел на часы, сперва на свои, потом на электрические, висевшие в магазине: те и другие показывали восемь.
     - Можете открывать, мисс Кэролл, - кивнул он кассирше.
     Кассирша, наверно, единственный человек в мире, восхищающийся Хиггинсом. Hope он вряд ли внушает восхищение, детям - подавно, кроме разве что Изабеллы, и то лишь пока она не выросла.
     А мисс Кэролл, живущая с матерью в квартирке над мебельным магазином, смотрит на него так преданно, что это даже смущает его. Едва она замечает шефа, как у нее даже дыхание перехватывает, лицо оживляется, вспыхивает, в глазах появляется блеск, и грудь под черным платьем вздымается. Мисс Кэролл работает в уильямсонском филиале дольше Хиггинса. Когда его назначили, ей было лет двадцать пять, не больше. Она уже тогда была такой же полноватой, чуть перезрелой для своих лет.
     - Мистер Хиггинс, рыбу не подвезли, - доложила кассирша.
     - В Нью-Хейвен звонили?
     - Только что дозвонились. Грузовик попал в аварию, будет у нас к полудню.
     От повседневных забот Хиггинсу стало легче, точно так же, как утром - от хлопот о завтраке.
     - У вас есть розовые чеки?
     Он всегда гордился своей фирмой, как если бы она была делом его рук. Пока он только подметал магазин в Олдбридже, а потом водил грузовичок с товаром, у него не было возможности в полной мере оценить чудеса техники, используемые в торговом деле. Но став в этом механизме колесиком поважней и заняв без преувеличений один из командных постов, Хиггинс почувствовал в себе сходство с жонглером, безупречно исполняющим тщательно подготовленный номер на глазах у потрясенной публики.
     Этой публикой был он сам, глядевший словно со стороны, как благодаря ему приходит в движение управляемая им машина, которая, в свою очередь, всего лишь часть еще более сложной машины.
     На самом-то деле основатель фирмы Арчибалд Ферфакс, чей портрет украшает все филиалы, - старик с белоснежными бакенбардами, в наглухо застегнутом сюртуке, - сколотил себе состояние просто на том, что одним из первых стал торговать в расчете на массового покупателя и сумел снизить цены по сравнению с мелкими лавочниками. Всюду, где позволяли условия, он открывал новые магазины и назначал управляющих, которые получали продовольственные товары из центральных складов.
     Для своего времени это было примечательное и удачное начинание. Но после того, как дети, а затем и внуки старого Ферфакса привели фирму на грань разорения, дело взял в свои руки и повел новым курсом Шварц; вот тогда-то и началась настоящая работа.
     О том, чтобы продать кому угодно что угодно, давно уже нет речи, и специалисты ежедневно изучают отчеты, составляемые для них такими, как Хиггинс. А его, Хиггинса, чуть не ежечасно информируют о малейших колебаниях спроса, о мельчайших изменениях во вкусах покупателей.
     По дорогам непрерывно снуют грузовики, нередко их маршруты меняются простым телефонным звонком, в сотне с лишним филиалов на полках вместо распроданных товаров мгновенно появляются новые, и этот не знающий перебоев механизм никогда не портится.
     На столе Хиггинса ждали вчерашние чеки - розовые, зеленые и голубые. Дырочки, пробитые кассовыми аппаратами, имели для него скрытый смысл.
     - Алло! Бюро в Хартфорде, пожалуйста.
     Он снова был самим собой, ему вернули любимую игрушку, которая для него дороже, чем электрическая железная дорога для ребенка, и черты его лица понемногу разглаживались, взгляд обретал значительность.
     Продолжая говорить по телефону, Хиггинс видел через стекло своего кабинета весь магазин, входящих и выходящих покупателей, три безостановочно работающие кассы, целлофановые мешочки с овощами на белых мраморных полках, огромные подносы с мясом в мясном отделе, где на каждом бифштексе или отбивной красовались этикетки с ценами, груды разноцветных консервных банок, хлебный отдел, молочный отдел с пятьюдесятью двумя сортами сыра.
     - Алло! На проводе Уильямсон.
     Свою фамилию он не называл: это так же не нужно, как на военной службе. Хиггинс не счел бы за обиду представиться по-армейски: "Говорит пост двести тридцать три".
     Он участвовал в войне, но в тыловых частях, и служба оказалась для него, в сущности, продолжением мирной жизни. Он искренне рвался в бой, мечтал попасть туда, где дрались другие, - на Филиппины, в Северную Африку, в Италию.
     Вместо этого его в звании сержанта отправили инструктором в лагерь - сперва в Вирджинию, потом в Южную Англию.
     Может быть, ему не прощают именно этого? Мысль словно обожгла его - такое никогда не приходило ему в голову. Хиггинс вспыхнул: опять несправедливость! Он четыре раза просился в действующую армию; четыре раза ему отвечали, что он принесет больше пользы на своем посту. За несколько дней до высадки в Нормандии Хиггинс был ранен, но не в бою - просто рядом с лагерем взорвалась "фау-2".
     Его тогда представили к награде вместе с тремя другими пострадавшими при взрыве, а того, который погиб, наградили посмертно. Хиггинсу нечего стыдиться за свои военные годы: и тогда он делал все, что мог. Он не напрашивался в Легион - его туда пригласили, потом назначили секретарем, а в прошлом году, в день Памяти павших[3], даже доверили нести знамя на параде.
     Неужели и это могло вызвать злобу против него?
     Неужели из-за этого кто-то положил ему вчера черный шар? Если так, то удар мог исходить от Олсена: он потерял на войне двух сыновей и злобится на всех, кто вернулся живым.
     - Алло, Хартфорд? На проводе Уильямсон. Я насчет грузовика номер двадцать два, который...
     Прямо перед собой, за стеклом, он видел м-с Роджерс, жену доктора, хрупкую белокурую женщину с мелкими чертами лица. Сняв перчатку, она осторожно пробовала на ощупь цыплят.
     Внезапно у края тротуара затормозил огромный желтый фургон, и в магазине сразу стало темнее. Хиггинс бросил в трубку:
     - Грузовик номер двадцать два прибыл.
     
     Глава 3
     
     Около десяти он увидел через стекло своей конторки, что посреди мясного отдела стоит Нора. Она не смотрела на мужа. Обычно, когда Нора приходила за покупками, они избегали общаться, - не приведи Бог, скажут, что ее обслуживают лучше других.
     Она уже заметно располнела, лицо у нее вытянулось и поблекло, как перед рождением Дейва. Соседка тогда еще предсказала, что, значит, родится мальчик. А вот когда жена ждала Арчи, черты лица у нее ни капли не изменились, напротив, никогда раньше она не выглядела такой юной и привлекательной. Теперь-то, когда у них уже четверо, совершенно все равно, кто родится - мальчик или девочка. Хиггинсу казалось, что Нора, не в пример большинству женщин, вот уже двадцать лет ничуть не меняется. Она не огрубела, в отличие от всех этих покупательниц, которые на пятом десятке становятся совсем уж мужеподобными.
     Узнать бы - счастлива ли она? Сумел ли он дать ей хоть немного счастья? Она ни на что не жалуется. Но Хиггинс никогда не видел жену такой веселой, как в юности, до ее поездки в Нью-Йорк. Впрочем, разве не то же происходит со всеми женщинами, да и мужчинами? Мучило, или, во всяком случае, задевало его другое - когда Hope жилось весело, он был для нее ничем; постоянная озабоченность пришла к ней после того, как они поженились.
     В полдень, как раз когда он, стоя у витрины, говорил с представителем поставщика, мимо проехала Флоренс.
     Девушка спешила домой на обед. Она держалась очень прямо за рулем сверкавшего на солнце велосипеда, и волосы цвета красного дерева развевались у нее за спиной.
     Интересно, считают ли ее парни хорошенькой? Находятся ли охотники за ней поухаживать? Флоренс не хватает очарования и бойкости, которые в молодости переполняли ее мать.
     Прохожие не оборачиваются ей вслед, как когда-то - Hope. Каждый из детей чертами напоминает мать, но их портят слишком широкие отцовские плечи, и у всех, особенно у Флоренс, голова непропорционально большая, шея толстая.
     Остальные служащие банка и других учреждений на Мейн-стрит ограничиваются в полдень бутербродом с чашкой кофе у Фреда, в семейном кафе неподалеку от кинотеатра. А Флоренс, хотя перерыв и невелик, почти каждый день ухитряется попасть к обеду домой, и за стол они садятся втроем - одни взрослые, потому что мальчишек кормят в школе, а Изабеллу в детском саду.
     Поговорив с представителем, который все еще не терял надежды пропустить с ним по стаканчику, Хиггинс направился к машине, оставленной позади магазина.
     Мысли его по-прежнему были заняты Флоренс. Он вообще часто о ней думал, чаще, чем о других детях. И не потому, что она старшая, а потому, что с остальными все гораздо проще.
     Флоренс была не старше, чем сейчас Изабелла, а Хиггинс уже чувствовал, что не понимает дочку. Теперь же дошло до того, что он порой стесняется ее, словно чужой.
     Как-то он спросил Нору:
     - Тебе не кажется, что Флоренс скуповата?
     - Я думаю, это не скупость. Девочка вбила себе в голову какой-то план и будет из кожи лезть, а своего добьется.
     Похоже, Нора в курсе дела. Видимо, женщины всегда находят общий язык.
     Уже лет в двенадцать Флоренс после уроков ходила по соседству сидеть с детьми. Платили ей, кажется, пятьдесят центов в час. Но, в отличие от других девочек, ее не соблазняли ни сливочное мороженое, ни игрушки, ни разная дребедень. Заработанные деньги она откладывала, и теперь у нее собственный счет в банке, причем сумма его не известна никому из домашних.
     С тех пор как Флоренс пошла работать, все, что она получает, родители оставляют в ее распоряжении - на одежду и мелкие расходы. Но девушка явно экономит на тряпках, хотя всегда выглядит прилично одетой.
     Хиггинс думал, что, окончив среднюю школу, она захочет работать в Нью-Йорке или Хартфорде, как большинство ее сверстниц. Флоренс держалась дома настолько отчужденно, что для отца так и осталось загадкой, почему она не уехала. Неужели все дело в том, что здесь она прилично зарабатывает, да еще экономит на квартире и еде, а в чужом городе это влетело бы ей в немалые деньги? Может быть, и так.
     Он пробовал говорить о дочери с Норой, но та лишь пожимала плечами:
     - Поживем - увидим.
     Кое-чего жена не знала, и непонятная стыдливость мешала Хиггинсу поделиться с ней своими мыслями.
     Между тем именно это больше всего смущало его в отношениях со старшей дочерью. То же самое начинает вставать между ним и Изабеллой, только еще более смутно.
     С мальчиками все ясно: он - отец. Нора - мать, в отношениях - полная определенность.
     А Флоренс не просто смотрит на отца, а судит его, и нередко Хиггинс приходит в такое замешательство, что не выдерживает взгляда дочери.
     Что она думает о нем? Сердится, что он небогат? Что ей не покупают машину, как другим девушкам, не послали ее учиться в университет, не возят в Нью-Йорк на спектакли, а в отпуск не ездят с ней во Флориду или Калифорнию?
     В Нью-Йорк Флоренс ездила раз пять, не больше, и то за покупками. Даже в Хартфорде была считанные разы.
     И все же она обязана понимать, что отец не жалеет себя и всего добился буквально своими руками. Флоренс была не так уж мала и способна разобраться, что к чему, когда в Нью-Джерси он не посвящал вечера клубу "Ротари" и школьному комитету, а подрабатывал - вел бухгалтерию и составлял налоговые декларации для мелких торговцев и сельских ремесленников. В те времена ему случалось засиживаться над счетными книгами до трех ночи, а вставал он в шесть. Бывало, и вовсе не успевал поспать. И ни разу он не заметил в дочке намека на благодарность или нежность. Пожалей она отца - он и тому был бы рад.
     В общем, он вызывал у нее не больше сочувствия, чем муравьи в муравейнике.
     А вдруг она не может простить родителям, что ей уделяли меньше ласки, чем младшим детям? Хиггинс не знает. Ничего он не знает и частенько задумывается: неужели другие понимают своих детей лучше, чем он?
     Может быть, те, кто берется это утверждать, просто себя обманывают?
     Хиггинс вошел в кухню. Обе женщины уже сидели за столом в уютном уголке, который, по замыслу архитектора, должен был служить маленькой столовой. По общему уговору обедать садились, не дожидаясь друг друга: отец и дочь уходили на перерыв то раньше, то позже.
     Интересно, как ведут себя женщины, когда они одни за столом? Говорят свободнее, чем при отце? Обсуждают его дела?
     Сегодня ему подумалось, что так оно и есть, но, может быть, тому причиной его состояние? Он сделал усилие и напустил на себя беззаботный вид. Наверно, даже перестарался, потому что Флоренс, не отрываясь от еды, метнула на него такой суровый взгляд, словно он вздумал паясничать на людях.
     - Хороший денек! - воскликнул Хиггинс, глядя в окно, за которым клен отбрасывал дрожащую тень на светлую зелень лужайки.
     Нора встала подать ему еду. Дочь подождала, пока он сядет, секунду поколебалась и выпалила:
     - Кто тебя просил опять соваться в клуб? Они же провалили тебя в прошлом году!
     Хиггинс почувствовал, что заливается краской, даже уши начинают гореть.
     - Кто тебе сказал?
     - Какая разница? Ведь это правда.
     - А ты откуда знаешь?
     Он говорил что попало, лишь бы протянуть время.
     Ему показалось, что жена у него за спиной подает Флоренс знаки. Похоже, она тоже знает - очевидно, весь город уже в курсе дел.
     - Ты хоть понимаешь, - продолжала дочь, - что они тебя все равно не примут?
     - Почему?
     - А в прошлом году приняли?
     - Это в порядке вещей: в первый раз почти всем отказывают.
     - Тебе сказали в утешение, а ты уши развесил. Вот и опять провалили!
     - Был один-единственный черный шар.
     - Ты видел, что один?
     - Карни клялся, что так и было.
     - А откуда ты знаешь, что он не врет?
     - Оставь отца в покое, Флоренс, - перебила Нора, подавая мужу холодное мясо и стакан молока.
     - Напротив, - возразил он, - пусть продолжает.
     Я на этом настаиваю.
     - Что ты хочешь от меня услышать?
     - Кто тебе наболтал о клубе?
     - Тебе так надо это знать?
     - Необходимо.
     - Кен Джервис. Он все утро надо мной потешался.
     Кен был парень лет двадцати трех. После школы работал в супермаркете, потом, отслужив в армии, Бог знает какими путями оказался банковским служащим.
     Случалось, Хиггинс, отвозя дневную выручку, видел Кена в окошечке, и всякий раз тот насмешливо осведомлялся:
     - Как дела, шеф?
     Хиггинс относился к Кену не строже, чем к остальным подчиненным, но не раз называл его лодырем и предсказывал, что тот ничего не добьется в жизни, если не возьмется за ум.
     Откуда Кен узнал, что вчера произошло в клубе?
     Членом он там не состоит и не имеет на это ни малейшей надежды: его отец - один из беднейших фермеров округи.
     - Что именно он тебе сказал?
     - Сказал, что над тобой все смеются, а ты не замечаешь. Все уверены, что ты и на будущий год выставишь свою кандидатуру, и еще через год, и так до тех пор, пока тебя не примут за давностью лет, как Мозелли.
     Хиггинс не возмутился, не заспорил, но так страдальчески посмотрел на дочку, что та не выдержала и отвернулась.
     - Прости, - пробормотала она, - мне не надо было...
     - Что - не надо было?
     - Пересказывать тебе все эти мерзости. Ненавижу Кена. Вечно он лезет ко мне по всем углам своими грязными лапами. Знает, что мне это мерзко, а сам радуется. Тошно, что я сегодня дала пищу его шуточкам.
     - Ты тут ни при чем.
     Она промолчала, но по ее лицу он ясно прочел:
     "Какая разница? Все, что бы ты ни затеял, тут же бьет по всей семье".
     Видно, он и вправду виноват, если даже родная дочь обвиняет его. Тем не менее Хиггинс вяло продолжал спорить.
     - Не понимаю, почему бы мне не вступить в клуб?
     Чем я хуже других?
     И вдруг Флоренс перебила его почти по-матерински, как будто она - взрослая, а он - ребенок, которого надо успокоить:
     - Не думай больше об этом.
     - А ты не могла бы слово в слово повторить мне все, что сказал Джервис?
     - Зачем, па? Я вообще зря затеяла этот разговор.
     Она встала, положила салфетку на стол и пошла к двери. У выхода потопталась, вернулась к столу и быстро поцеловала отца в висок.
     После ухода дочери установилось молчание. Наконец Нора нерешительно заговорила:
     - Не обращай внимания. Ей в такие дни всегда малость не по себе.
     - Приболела?
     - Нет, просто небольшое недомогание, как бывает у девушек.
     Хиггинс смутился и прекратил расспросы, понимая, что жена имеет в виду известные физиологические особенности женщин.
     - Как идет выставка-продажа?
     - Все в порядке.
     - Представитель доволен?
     - Думаю, что да.
     Несколько фраз, брошенных дочерью, совершили переворот в настроении Хиггинса. Возмущение, злоба, негодование на членов комитета разом исчезли или, во всяком случае, отошли на второй план.
     Теперь мысли его были заняты не тем, что думают о нем и как относятся к нему другие. Его затопила жалость к себе.
     И вместе с тем он не мог не смеяться над собой: он, в сущности, просто жалкий идиот, целых двадцать лет тешивший себе иллюзиями.
     Именно это ему и дали понять, не так ли?
     Но тогда почему такая солидная фирма, как "Ферфакс", и такой компетентный человек, как м-р Шварц, доверили ему ответственный пост?
     Не лучше ли было бы ему так и подметать полы в магазине до самой пенсии? Бывают же неплохие люди, годные в жизни лишь на такие ничтожные дела! Он сам держит в супермаркете одного старикана шестидесяти восьми лет, который весь век занимается одним - таскает ящики, и тем не менее все его любят и уважают.
     В магазине настолько привыкли звать его папашей, что многие даже не помнят его фамилию.
     Может быть, Хиггинсу больше подошло бы такое существование?
     - Ты знала? - спросил он жену, отодвигая тарелку с почти не тронутой едой.
     Ей явно не хотелось говорить правду, но солгать она не смела и нехотя созналась:
     - Знала, только мне было неизвестно, когда голосование.
     - Кто тебе рассказал?
     - Билли Карни.
     - Когда?
     - На прошлой неделе, когда я зашла в аптеку купить тебе таблетки.
     - Что же он сказал?
     - Что мне, мол, пора позаботиться о новых туалетах для балов в "Загородном клубе". И что первый танец за ним. Ты же знаешь Карни. Он был уверен, что ты меня во все посвятил.
     - Ты на меня рассердилась?
     - Нет.
     - А теперь сердишься?
     - Да нет же!
     - Ты тоже считаешь, что надо мной посмеялись?
     Она помедлила несколько секунд, потом ответила:
     - Чего ради над тобой смеяться?
     - Не знаю. Опустил же кто-то черный шар.
     - Злыдней и завистников всюду хватает.
     - Флоренс обижается?
     - В ее возрасте вечно на все обижаешься. Она не переносит этого Джервиса, а он, конечно, не упустил возможности поизмываться над ней. Я уверена, что девочка уже выкинула эту историю из головы.
     - Посмотри на меня, Нора.
     Жена медленно повернула к нему лицо, ставшее жестче с тех пор, как она располнела.
     - Что?
     - Ответь честно. Обещай, что ответишь честно.
     - Хорошо.
     Хиггинс еле сдерживал слезы, вдруг навернувшиеся на глаза. Его душило волнение, более сильное, может быть, чем в тот вечер, когда они с Норой решили пожениться.
     - Что ты обо мне думаешь?
     Ему пришлось отвернуться - он не решался взглянуть на жену.
     - Ты же знаешь, Уолтер: ты лучший на свете.
     Это был не ответ, и ему стало страшно, потому что вот так, общими словами, отвечают, когда нечего сказать.
     - Ну а кроме этого?
     - Не понимаю... Ты со всеми такой добрый. Всем готов помочь. И еще - ты храбрый. И надрываешься ради нас.
     Голос у Норы задрожал, как до этого у Хиггинса. Она разволновалась не меньше мужа. Встала, отодвинув стул, - беременность делала ее неловкой, - подошла к мужу и, наклонившись, обняла его за шею.
     - Я люблю тебя, Уолтер.
     - Я тебя тоже.
     - Знаю. И не все ли равно, что подумают другие?
     Не это хотел он услышать от Норы, не такие слова могли его успокоить.
     - Ну а Флоренс?
     - Флоренс еще девчонка. К тому же, поверь мне, ни о чем таком она не думает.
     Напрасно он позволил себе расчувствоваться. Желая его утешить, жена невольно сделала ему еще больнее.
     Хиггинс не понимал толком почему. В сущности, разве не дала она ему понять, что другие никогда не признают в нем своего, но это, мол, и не важно, потому что она, Нора, на его стороне?
     Они живут теперь на Мейпл-стрит, в новом дорогом доме, за который им платить еще тринадцать лет. Но неужели они по-прежнему отщепенцы? Люди низшего сорта, годные торговать маслом, мясом, консервами, но не участвовать в общественной жизни города?
     Нора поняла, что сказала не то и лишь ожесточила мужа, но делать было нечего. Вздохнув, она снова уселась и принялась чистить грушу.
     Нечасто за двадцать прожитых вместе лет случались у них такие минуты волнения и откровенности. Разве что в родильном доме, когда появилась на свет Флоренс, или потом, осенним утром, когда под шуршание опавших листьев они вдвоем в первый раз вели ее, четырехлетнюю, в детский сад.
     С другими детьми все было привычней. В школе, во время раздачи наград, обмениваясь взглядами, одновременно и радостными и грустными, Хиггинсы тоже волновались, но уже гораздо меньше. Каждый из детей в свой черед поступал в детский сад. С тех пор как Хиггинсы обосновались в Уильямсоне, каждой весной их ждет все тот же праздник перед началом каникул, те же белые здания, та же лужайка перед ними, а на ней - те же песни и стихи.
     Первым пошел в садик Дейв, еще по-детски пухлый, коротко стриженный увалень, затем наступил черед его брата Арчи, а потом, спустя много времени, и Изабеллы.
     Дети по очереди переходили из детского сада в начальную школу, затем в среднюю, и младшие сменяли старших в хоре и в школьных играх.
     И здесь, и там Хиггинсы встречали знакомых родителей, понемногу старевших, и порой кто-то из них объявлял:
     - Ну, у меня все. Сегодня мой младший кончает школу.
     Но для Хиггинсов это было еще далеко не все - Нора опять ждет ребенка. Когда Изабелла пойдет в начальную школу - как раз в то новое здание, которым занимается сейчас в школьном комитете ее отец, - будущий ребенок поступит в детский сад. Арчи же в это время, если у него не пропадет охота учиться, будет, может быть, в университете, например в Йельском.
     - Ты очень расстроился?
     Он покачал головой, чтобы не отвечать сразу.
     - Ну сознайся, тебе ведь хочется заплакать!
     Как вчера, он проглотил вставший в горле ком.
     - Ничего, все прошло.
     - О чем ты сейчас думал?
     - О детях.
     - А что ты о них думал?
     - Да так. О школе. Что они растут, что...
     - Что?
     - Честное слово, ничего.
     Он выдавил из себя ободряющую улыбку, чувствуя, как поднимаются в нем грусть и нежность.
     - Ты хорошая жена. Нора.
     - Как-то странно ты это сказал.
     - Когда мы поженились, я и не надеялся, что ты будешь вот такая.
     Хиггинс тут же пожалел о сказанном - лицо Норы явно омрачилось. Но ведь он думал, ей будет приятно, и в его словах не было ни малейшего упрека: напротив, он имел в виду, что в свое время был рад ее согласию как неслыханному счастью и женился бы на ней в любом случае. А зная ее школьницей, невозможно было предвидеть, что из нее получится такая спокойная, довольствующаяся однообразием семейной жизни жена.
     - Ну, мне пора, - вздохнул он, поднимаясь.
     - Ты обиделся?
     - На что мне обижаться?
     - А я испугалась, что мои слова тебя огорчили.
     - Нисколько.
     Теперь уже он, наклонившись к жене, поцеловал ее в лоб нежней, чем обычно, и торопливо шепнул на ухо:
     - Прости.
     И поспешно вышел, не дав ей времени спросить, за что он просит прощения. Сам-то он знает за что, но объяснить ему было бы нелегко. Хиггинс уже шагал по аллее, на которой оставил машину, как вдруг жена окликнула с порога:
     - Уолтер!
     - Что? - прокричал он, не останавливаясь.
     - Если встретишь Карни или кого-нибудь из них.;.
     Он понял, что она имеет в виду.
     - Обещаю тебе не делать глупостей, - бросил он на ходу.
     Вот и этот порыв хочет она в нем погасить. Боится, как бы он не возмутился, не наделал шуму, не восстановил против себя влиятельных людей - так недолго и место потерять.
     Но Хиггинс не собирается поднимать шум. Он будет вести себя так же разумно и мягко, как всегда. Увидев Карни на пороге аптеки, весело крикнет ему через улицу:
     - Привет, Билл!
     И с подобающим почтением, слегка сдобренным фамильярностью, скажет при случае:
     - Добрый день, мистер Блейр.
     - Добрый день, доктор.
     - Добрый день, мистер Олсен.
     Не они виноваты в том, что произошло, а он сам. Они были правы: нечего какому-то Хиггинсу делать в "Загородном клубе". И нечего там делать Мозелли, который, надо думать, пережив первый момент опьянения, чувствует себя теперь не в своей тарелке. С "Загородным клубом" покончено. Больше Хиггинс о нем не думает, по крайней мере сейчас. Его больше беспокоит другое: неужели Hope с ним плохо, а точнее - неужели она в нем разочаровалась?
     Похоже, она понимает Флоренс. Ничего удивительного, если порой он раздражает ее так же, как дочку.
     Хиггинс не сомневается, что Флоренс питает к нему презрение, в лучшем случае смягченное жалостью. Дом и семья ее тяготят. Она давно мечтает расстаться с родителями.
     Другой вопрос - почему она до сих пор этого не сделала. Но ведь бросаться очертя голову куда попало - не в ее характере. Она знает чего хочет и устремится к цели не раньше, чем будет уверена, что эта цель достижима или, на худой конец, есть шансы ее достигнуть.
     Но разве это не его, Хиггинса, черта? Он тоже ничего не делает наобум и всегда неуклонно идет к тому, что наметил, не давая обстоятельствам сбить себя с пути.
     Впрочем, о том, куда он метил, лучше теперь не вспоминать. Не "Загородный клуб" как таковой был, разумеется, пределом мечтаний для Хиггинса, но, попади он туда, это стало бы своего рода символом, наглядным выражением успеха в жизни.
     Одним из этих этапов на пути был новый дом. Долгое время Хиггинсу казалось, что это и есть самое главное, возможно даже - итог всех их стараний: дом не просто удобный и нарядный, но внушающий также почтение к владельцам и расположенный непременно в таком квартале. В те времена, когда Хиггинс каждый вечер после работы ездил взглянуть, как продвигается стройка, ему казалось, что желанная цель близка: уж в этом-то доме он пожнет плоды своего труда.
     Подобные мысли навещали его и раньше, с тех самых пор, как они с Норой поженились. Он тогда еще работал рассыльным за тридцать пять долларов в неделю.
     Однажды он объявил Hope:
     - Когда я стану заведующим отделом и у нас будет на расходы две сотни в месяц...
     Он отлично помнит, при каких обстоятельствах произнес эту фразу. Однажды вечером ученики средней школы в Олдбридже давали концерт на школьном дворе.
     Мальчики в белых костюмчиках и фуражках с серебряными галунами дули в трубы, а один долговязый и худой учитель - он умер год спустя - непостижимо длинными руками отбивал такт.
     Нора, как и теперь, ждала ребенка, и ее первая беременность представляла для них загадку, пугающую и восхитительную одновременно. Хиггинс не хотел, чтобы она садилась на траву: сыро, да и встать с земли ей будет трудно. Он не без гордости обратился к кому-то из школьного начальства:
     - Моей жене скоро рожать. Не разрешите ли взять для нее стул?
     Они расположились под каким-то экзотическим деревом с багряной, сладко пахнувшей листвой. Нора сидела на стуле, он - у ее ног, гладя опущенную руку жены.
     "Когда я стану заведующим отделом и у нас будет на расходы две сотни в месяц..."
     Неужели сейчас им лучше? А ведь тогда они ждали Флоренс, ту самую Флоренс, которая сегодня за столом посмела сказать отцу...
     Кончено. Он больше об этом не думает, не желает думать. Такие люди, как м-р Шварц, которого Хиггинс видит раз в год на совещании администрации фирмы, они-то уж не поддаются всяким там сентиментальным настроениям!
     Его поставили на место. Не только члены клуба, но и дочь, а потом невольно - жена.
     "Делай, что тебе положено, и не думай об остальном".
     У кого же на все случаи жизни была наготове эта фраза? У Арнольда, которого Хиггинс в свое время звал мистером Арнольдом. Это был заведующий Олдбриджским филиалом, по профессии мясник. Он никак не мог примириться с тем, что ему не приходится больше разделывать сочащиеся кровью куски говядины, и в запарке он не прочь был засучить рукава, схватить длинный нож и показать парням в мясном отделе, что такое настоящая работа.
     В прошлом году он умер. Хиггинс узнал об этом из ежемесячного бюллетеня фирмы "Ферфакс". Последние годы Арнольд доживал на покое в маленьком домике во Флориде; сын его - адвокат в Нью-Йорке, дочь замужем за гарвардским профессором.
     Проходя мимо "Таверны Джимми", Хиггинс увидел у стойки бара води гелей грузовиков и строительных рабочих. На мгновение он пожалел, что не пьет. Если бы он мог вот так избавиться от всех забот, взглянуть на жизнь как на сон! Тогда и на него снизошли бы утешение и покой, а не этого ли ищут обычно в спиртном?
     Нет, ему нельзя так думать. От выпивки он неизбежно перейдет к мыслям о матери и...
     Хиггинс нахмурился. К счастью, он был уже у входа в магазин и к нему тут же устремилась мисс Кэролл. Ему звонили из дирекции, из самого Чикаго.
     - Мистер Шварц? - заволновался он.
     - Со мной говорила секретарша. Она не сказала, кто вызывает.
     Он набрал чикагский номер, не в силах подавить тревогу - совесть у него была неспокойна.
     - На проводе Уильямсон.
     - Мистер Хиггинс?
     - Да.
     - Минутку. С вами будет говорить мистер Фостер.
     Это не глава фирмы, но все же человек из генерального штаба - Хиггинс несколько раз видел его, когда тот приезжал в Уильямсон.
     - Это вы, Хиггинс?
     - Да, мистер Фостер. Простите, что меня не оказалось на месте, когда вы звонили...
     - Не важно. У вас сегодня выставка-продажа?
     - Да.
     - Как она идет?
     - Пока что очень хорошо. Могу привести цифры.
     - В этом нет необходимости. Я хотел бы, чтобы в ближайшие дни вы досконально изучили реакцию покупателей.
     - Я проведу опрос как всегда.
     - Нет, я имею в виду более углубленное исследование. Инструкции разосланы по всем филиалам. Между нами - но это должно храниться в тайне - мы, возможно, купим это предприятие: капиталовложения у них недостаточные, но дело обещает быть прибыльным. Вы меня понимаете?
     - Да, мистер Фостер.
     - Разумеется, ни слова представителю фирмы, который теперь там у вас. Никакого повышенного интереса к результатам распродажи. Если потребуется, можете ее даже немного притормозить.
     Вот как! Сам Фостер беседует с ним чуть ли не на равных, посвящает в секретные планы фирмы, а собственная дочь...
     Но он им еще покажет. Придется кое-что им напомнить. Все они нуждаются в нем - даже Флоренс, как ни строй она из себя независимую особу.
     - Не зайдете ли ко мне, мисс Кэролл?
     - Да, мистер Хиггинс.
     - Сегодняшние чеки у вас?
     - Да, мистер Хиггинс.
     Он просмотрел их, по привычке почти автоматически суммируя цифры.
     - Как обстоят дела с выставкой-продажей?
     - Я думаю, эта белокурая барышня очень способствовала успеху - особенно что касается мужчин.
     Уходя, кассирша покраснела, открыла рот, но заговорить не решилась.
     - Вы хотите мне что-то сказать?
     - Не знаю, могу ли я...
     - Можете.
     - Так вот, я узнала, как с вами обошлись. Я хочу сказать - мне стыдно за этих людей. Вы бы им слишком много чести сделали; может быть, оно и к лучшему, что...
     - Благодарю вас, мисс Кэролл.
     - Вы не сердитесь?
     - Нет.
     - Если б вы только знали, как все у нас здесь любят вас и уважают...
     Хиггинс кивнул, что должно было выразить признательность и в то же время означало, что мисс Кэролл может идти. И эта туда же! Ну что бы ей промолчать! Едва десяток слов выговорила, и то одно среди них лишнее:
     - Если б вы только знали, как все у нас здесь...
     А не здесь? Хотя бы даже в доме на Мейпл-стрит?
     Неужели только здесь его считают мужчиной?
     
     Глава 4
     
     Собрание было назначено на восемь. Вокруг длинного здания с белыми колоннами, в котором помещался муниципалитет, впритирку друг к другу выстраивались подъезжающие машины. К вечеру небо затянуло тучами, предвещавшими грозу. В неподвижном воздухе звенели птичьи голоса.
     Стулья в зале были расставлены в тридцать рядов, на эстраде красовалось звездное знамя. Ни одного свободного места не осталось, многие мужчины стояли прислонившись к стене. Между тем вереница опоздавших еще тянулась к муниципалитету - Хиггинс обгонял их по пути.
     Держа в руках портфель, набитый бумагами, ни на кого не глядя, прошел он к своему месту на эстраде, за столом комитета. Уселся, кивнул коллегам. Со стороны никто не подумал бы, что он волнуется больше обычного. Ожидая, когда стукнет председательский молоток и начнется заседание, Хиггинс с видом человека, давным-давно привыкшего к подобным вещам, обвел взглядом ряды.
     Комитет покончил с подготовительной работой, и сегодня всех, кто был заинтересован в строительстве новой школы, пригласили выслушать доклады и принять решение.
     Заседание вел мировой судья Триффит, компаньон Олсена. На вывеске адвокатской фирмы Олсена - три фамилии: "Олсен, Гриффит и Уэйн". Уэйн живет на Мейпл-стрит через два дома от Хиггинсов, у него недавно родился первенец. Уэйн вошел в фирму Олсена несколько месяцев назад вместо другого молодого адвоката - Ирвина Уэбба, который уехал попытать счастья в Калифорнии.
     Злые языки утверждают, что Олсену вот уже два десятка лет не по плечу мало-мальски серьезная работа и, хотя большая часть прибылей по-прежнему идет ему, фирма держится только благодаря его компаньонам. Сейчас Олсен с багровым, как всегда, лицом восседает в первом ряду в окружении нескольких видных людей: там и конгрессмен Герберт Джексон, и начальник губернаторской канцелярии, специально прибывший из Хартфорда.
     Оскар Блейр нечасто показывается на собраниях - разве что на заседаниях благотворительных обществ, но в зале, разумеется, присутствует Норман Келлог, директор его фабрики, вездесущее око и рупор своего хозяина.
     Это белобрысый, элегантный, самоуверенный мужчина.
     Хиггинс не жалует Келлога и не ждет ничего хорошего от его иронической ухмылки.
     Хиггинс явился сюда без каких-либо затаенных намерений. Провожая мужа, Нора смотрела на него с тревогой, и он ответил ей улыбкой, означавшей: "Не беспокойся, я не наделаю глупостей".
     За эти три дня он уже притерпелся к той пустоте, в которой протекала отныне его жизнь. Странное это было ощущение, но Хиггинс находил в нем даже известное удовольствие. Он не принадлежит больше к обществу - он одинок. Так вышло не по его вине: он просто вынужден подчиниться приговору. Даже к домашним он теперь равнодушен, и ему кажется, что они стали другими - словно он смотрит на них со стороны.
     Хиггинс обнаружил, например, что старший его сын Дейв - отнюдь не тот простоватый добряк, которым раньше представлялся отцу. Дейв тоже наблюдает за ним и, кстати, за Флоренс. Причем отпускает старшей сестре колкости, на первый взгляд довольно-таки безобидные, но не лишенные проницательности.
     Как будто до сих пор Хиггинс жил в тумане, искажавшем очертания предметов и менявшем их цвета. Теперь туман рассеялся, и на смену ему пришло не солнце, а резкий предвечерний свет, с особенной четкостью обрисовывающий каждую деталь.
     Хиггинсу приходилось принимать участие в доброй сотне сборищ вроде нынешнего - политических, благотворительных и так далее. Но ему впервые пришло в голову, что в зале существует своя география, довольно точно воспроизводящая географию городка.
     Никогда раньше он не задавался вопросом, почему одни рассаживаются в первых рядах, в то время как другие жмутся по углам. Но ведь это так же полно значения, как и размещение жителей Уильямсона по определенным кварталам. Во всем, вплоть до отсутствия Блейра, кроется особый смысл. Обувной фабрикант держит в руках судьбу половины города; ему, такой важной персоне, не к лицу появляться на какой-то там говорильне. Кроме того, он просто не имеет права восстанавливать против себя людей, высказываясь по вопросам, не имеющим к нему прямого отношения.
     В том же положении находится и другой крупный собственник, владелец десятка ферм, - с той разницей, что этот большую часть года проводит во Флориде и в Нью-Йорке, где у него квартира на Парк-авеню, а в Уильямсон наезжает на неделю-другую. Зовут его Стюарт Хоткомб, уже дед его обладал значительным состоянием. На собрании Стюарта Хоткомба также представляет управляющий, литовец по имени Кробьюзек.
     В зале Келлог - представитель Блейра и Кробьюзек - человек Хоткомба тоже держатся вместе, как держались бы их хозяева. Оба сидят неподалеку от адвоката Олсена, образуя нечто вроде ядра, вокруг которого группируются люди с положением и состоятельные дамы не первой молодости.
     Все они не слишком интересуются речами и докладами, поворачиваются друг к другу, обмениваются любезностями.
     Сразу за ними расселись коммерсанты, предприниматели, врач, заместитель директора банка, секретарша мэра, учителя, учительницы и кое-кто из служащих, большей частью занимающих высокие должности. Многие из них делают заметки, готовясь участвовать в прениях.
     А в конце зала из полумрака выступают лица погрубей, черные глаза итальянцев, рыжие шевелюры ирландцев. Женщины с младенцами на руках, рабочие, не успевшие переодеться перед собранием...
     Для Хиггинса естественней всего было бы сидеть в середине. Именно там он и выбрал бы себе место, если бы ему не полагалось сидеть на эстраде. Он заметил, что доктор Роджерс с женой сидят на границе первой и второй групп, как бы принадлежа и к той, и к этой. Что до Билла Карни, то он восседает по левую руку от председателя и в качестве секретаря комитета первый выступит с докладом.
     Утверждать, что все собрание - сплошное надувательство, было бы чересчур: исход его решится свободным голосованием. Но правда и то, что комитет, проделавший всю предварительную работу, рассчитывает добиться одобрения своих выводов.
     Дело в том, что уильямсонская средняя школа не соответствует населению городка и для ее нужд приходится снимать несколько частных домов, не слишком приспособленных для занятий. Самое время приступить к строительству нового, более современного школьного комплекса, который отвечал бы возросшему значению города.
     Карни как раз перешел к статистическим данным, указал, сколько детей школьного возраста было в городе десять лет назад, сколько их сейчас, сколько будет, по-видимому, через пять, десять, пятнадцать лет. Он пояснил:
     - Комитет изучил два возможных решения вопроса...
     Работа проделана нешуточная. Она длилась несколько месяцев, причем большую часть ее взвалил на себя Хиггинс; для этого ему пришлось связаться кое с кем из предпринимателей и со статистическим управлением в Вашингтоне.
     - Первое решение - строить школьный комплекс исходя из нынешних потребностей...
     В первых рядах слушали рассеянно или вообще не слушали, считая вопрос решенным. Сидящие в середине были знакомы с проблемой и ждали обсуждения. Но в задних рядах тянули шеи, ловя каждую цифру, каждое слово.
     Первое решение на заседаниях комитета получило кодовое название "План на четыреста тысяч" - в эту сумму укладывается строительство современной школы, отвечающей требованиям ближайших лет.
     - С не меньшей тщательностью было подготовлено и разработано второе решение: строить уже сегодня школу, которая и через десять - пятнадцать лет сможет удовлетворить нужды растущего населения. Сейчас наш казначей Уолтер Хиггинс познакомит вас с подробными цифровыми данными по каждому из проектов.
     Второе решение предусматривает расходы в сумме примерно шестисот тысяч. В обоих случаях часть средств отпускает федеральное правительство, еще сколько-то - штат Коннектикут, но основную часть долга придется все-таки погасить за счет муниципальных сборов.
     Комитет стоит за первый проект. Это выяснилось еще до голосования из обмена репликами за столом президиума, и Хиггинс даже затруднился бы теперь сказать, кто первый объявил проект номер два нежелательным.
     Вышло так, что у самого Хиггинса не сложилось собственного взгляда на вопрос, и он безотчетно присоединился к общему мнению.
     Пришел его черед выступать. Он встал и начал читать подготовленные им страницы цифр, которые мало кому в зале были понятны. И почему это вечно ему выпадает самая неблагодарная роль? Продолжая доклад, он вдруг почувствовал, что читает не столько для присутствующих, сколько для самого себя, и открывает в цифрах какой-то новый смысл. Ощущение это было так сильно, что к концу он невольно понизил голос, и несколько раз ему даже крикнули из последних рядов:
     - Громче!
     Он так привык жонглировать цифрами, что во время чтения ухитрялся производить новые вычисления - например, подсчитал, насколько при каждом проекте увеличится налог на Блейра и на какого-нибудь небогатого фермера.
     Как знать, может быть, садясь, он уже предчувствовал все, что произойдет? Однако он еще ничего не решил. В принципе, по-видимому, он был еще с ними.
     Судья Гриффит - ему пятый десяток, дочь его училась в школе вместе с Флоренс - обвел глазами ряды и лица.
     - Кто желает выступить?
     Сперва люди только поглядывали друг на друга - ни у кого не хватало смелости первым поднять руку.
     Председатель настаивал:
     - Всем ли понятно, что нам предстоит выбрать между двумя проектами для представления одного из них в Хартфорд и в Вашингтон?
     Наконец в середине зала поднялась рука. Слово просил преподаватель средней школы, совсем молодой человек, но уже отец троих детей. Жена его сидела тут же и пыталась удержать мужа от выступления, видимо, считая, что ему не следует вмешиваться.
     - Если верить официальным данным, с которыми я справлялся, - начал он с едва скрытым вызовом в голосе, - за последние десять лет стоимость строительства удвоилась. Она продолжает расти и будет возрастать в той же пропорции. А ведь если одобрен будет первый из предложенных проектов, через пять, восемь, десять лет новый школьный комплекс опять окажется мал для населения Уильямсона.
     В конце зала зааплодировали, в первых рядах зашушукались, а Олсен, с которым, по-видимому, поделился опасениями Келлог, сделал рукой ободряющий жест, словно говоря: "Ничего, пусть потреплются! Проголосуют все равно по-нашему".
     - Кто еще просит слова?
     Поднялось несколько рук, и Гриффит указал молоточком на Кробьюзека.
     - Я говорю, - начал управляющий, - от имени владельцев недвижимости, какова бы ни была эта недвижимость: крупное предприятие или скромная ферма; от имени всех, у кого есть хотя бы домик или клочок земли.
     Муниципальный сбор ложится на их плечи, и в конечном счете именно им придется понести расходы на новую школу. При этом условии...
     Тут он привел цифры, которые должны были показать, насколько строительство школы ударит по среднему предпринимателю, и закончил так:
     - Не понимаю, как можно от нас требовать, чтобы мы разорялись во имя еще не родившихся детей. Если завтра из нашего города переместится одна из отраслей промышленности, - тут он посмотрел на Келлога, представлявшего обувную индустрию, - то население уменьшится, и даже первый проект может оказаться чересчур масштабным...
     Потом выступали другие, в том числе кто-то под хмельком, убежденно бубнивший:
     - У меня восемь детей и уже трое внуков. А лет этак через десять их будет уже два десятка, не меньше, - дочки у меня все в мамашу пошли...
     Зал грохнул со смеху. Оратора с трудом заставили сесть. Хиггинс еще ничего не решил. Он хмурился, но лишь оттого, что дым от сигары Карни шел ему прямо в лицо.
     - Кто еще хочет высказать свои соображения или что-нибудь уточнить?
     - Пускай не тянут с новой школой, - бросил кто-то из зала. - Большая, маленькая - все лучше, чем тот хлев, где дети учатся сейчас!
     Гриффит поднял молоток, готовясь поставить оба проекта на голосование. И тут, вопреки собственной воле, вопреки принятому перед уходом решению, Хиггинс встал. В ту же секунду, бросив взгляд в зал, он заметил Флоренс и ее подругу Люсиль: девушки только что вошли и стояли у дверей.
     Их присутствие не только не образумило его, но еще подлило масла в огонь.
     - До того как перейти к голосованию, - начал он глухим и хриплым голосом, - позвольте мне поделиться с вами некоторыми соображениями.
     Эти соображения пришли ему в голову, пока он читал собственный доклад.
     - Как совершенно справедливо заметил мистер Кробьюзек, именно владельцы недвижимости из своего кармана оплатят большую часть расходов по строительству школы.
     Напротив него сидел Билл Карни и посматривал на приятеля снизу вверх, явно не понимая, куда тот клонит.
     В первом ряду адвокат Олсен, опершись подбородком на руку, устремил на Хиггинса всегда подернутые влагой глаза с тем отрешенным интересом, с каким разглядывают редкое насекомое. Флоренс и Люсиль так и замерли стоя, хотя кто-то из соседей уступил им стул.
     - Но дело в том, - продолжал Хиггинс, чувствуя, как кровь стучит у него в висках, - что, если у нас не будет сносных школ, владельцы недвижимости, будь то завод или ферма, не найдут квалифицированной рабочей силы, да и вообще никакой рабочей силы, а без нее не может существовать ни одно предприятие.
     Вот так он порвал с ними - одной фразой, и нет надобности смотреть на передние ряды, чтобы убедиться, что его слова упали, как камень в улей. Люди поворачивались, шушукались. Хиггинс на мгновение увидел доктора Роджерса: тот глядел на него, изумленно вскинув брови, но, кажется, на лице у него было написано скорее удивление, чем негодование.
     - Рассмотрим теперь с налоговой точки зрения разницу между первым и вторым проектами...
     Он не упивается своей значительностью. Теперь, собравшись с духом, он вполне владеет собой и даже способен, не теряя хладнокровия, разглядывать лица сидящих.
     Удивление больше всего заметно в конце зала. Там вполголоса отпускают замечания, подталкивают друг друга локтями, ухмыляются, - может быть, потому, что в воздухе запахло стычкой. Пьянчуга с восемью детьми и с дочками, которые пошли в мамашу, поднял голову и взревел:
     - Правильно! Правильно!
     Неужели Хиггинс мстит сейчас за свой провал в клубе? Нет, и он готов чем угодно поклясться в этом. Ни на кого в отдельности он зла не держит, но тем не менее такая речь - это объявление войны клану, с которым он всегда сотрудничал и в который мечтал войти.
     Что толкнуло его на этот неожиданный шаг? Флоренс там, у дверей, изумлена, наверно, больше всех. Неужели и она негодует, как люди в первых рядах?
     В какую-то секунду, не взвесив, так сказать, все "за" и "против", он решился на разрыв. И сам не понимает, как мог поддаться порыву, но уверен: им руководит не зависть и не мстительность.
     Он больше не верит. Это самое правдоподобное объяснение. Они сами его прогнали, сами открыли ему глаза - вот он и увидел их в истинном свете, и прочитанный им только что доклад, на который убито столько вечеров, представляется ему теперь сплошной фальшивкой.
     Билл Карни рядом с ним вертел в руках карандаш и так энергично дымил сигарой, что Хиггинсу пришлось рукой разогнать дым: он начинал задыхаться.
     Ни на минуту он не повысил голоса и до последнего сомневался, хватит ли у него дерзости пустить в ход самый резкий из припасенных аргументов. Он сознавал, что, быть может, даст повод к насмешкам. Чего доброго, в этом найдут подтверждение тому, что им движет обида...
     Между тем, идя до конца, он стремится только не кривить душой перед самим собою, хочет - возможно, бессознательно - бросить вызов, и, наконец, ему нужно почувствовать себя изгоем.
     - Разница в стоимости между обоими проектами, - отчеканил он, скандируя каждый слог, - меньше, чем стоимость новых зданий, выстроенных в прошлом году "Загородным клубом" для удовольствия шестидесяти трех его членов.
     В первых рядах раздался ропот, словно он отпустил непристойность, шутку дурного тона или на глазах у всех совершил что-нибудь совсем уж неприличное. В конце зала, напротив, захлопали, и даже в средних рядах раздалось несколько робких "браво".
     Хиггинс сел, чувствуя, что исполнил свой долг. На душе у него было тревожно, хоть он себе в этом и не признавался. Поискав глазами дочь, он увидел, что она сидит на одном стуле с Люсиль, но по лицу ее ничего нельзя было угадать. И не только потому, что она далеко: лицо у нее всегда непроницаемо.
     - Желает ли кто-нибудь еще взять слово, прежде чем мы перейдем к голосованию? - спросил судья Гриффит.
     Он успел бросить на Олсена взгляд, как бы спрашивая совета, и спешил покончить с прениями, чтобы избежать новых осложнений.
     Олсен, не вставая и не поворачиваясь к залу, бросил четким и звучным голосом:
     - Мы здесь собрались не затем, чтобы обсуждать дела частных клубов, и страна, в которой мы живем, пока еще гарантирует нам личную свободу.
     Все испортило вмешательство некоего Перчина. Этот человек вот уже несколько лет разводил домашнюю птицу на окраине городка. Он был холост, жил один со своими пернатыми в запущенной хибаре и иногда заходил в "Таверну Джимми" пропустить в одиночестве стаканчик-другой.
     Этот самый Перчин взял слово и повторил в непримиримом и злобном тоне доводы и цифры Хиггинса, причем, ссылаясь на него, выразился так:
     - Как нам только что доказал товарищ Хиггинс...
     Публика забурлила. Перчину позволили говорить довольно долго, но под конец зал взорвался, и кто-то, отбивая такт ногами, выкрикнул:
     - В Моск-ву! В Моск-ву!
     Хиггинс не вслушивался. Он опустил голову и мечтал, чтобы все поскорей кончилось. Когда председатель ударами молотка восстановил тишину, Хиггинс нацарапал записку и подал ему.
     - Считаю своим долгом перед голосованием огласить заявление, только что поступившее ко мне. Наш казначей Уолтер Хиггинс уведомляет, что вне зависимости от результатов голосования намерен подать в отставку.
     Молчание. Никакой реакции. Ничего. Как будто все собравшиеся в зале, где уже стало жарко, не понимают, что перед их глазами только что разыгралась драма.
     Взгляды обратились к Хиггинсу, и он поднял голову - пусть видят его лицо. Эта минута показалась ему пыткой.
     - Кто за проект номер один, прошу поднять руку.
     "За" голосовали все первые ряды, примерно половина в средних. Несколько рук поднялось в конце зала.
     Олсен кивнул Триффиту.
     - А теперь, кто против этого проекта, - прошу поднять руку.
     Карни посмотрел в зал, наклонился и шепнул:
     - Если не подсчитать голоса, завтра будут протесты.
     И впрямь трудно было сказать, какая из групп имеет перевес. Члены комитета шепотом посовещались - Хиггинс в этом не участвовал. Решили раздать листки бумаги и собрать их в урну для голосования, имевшуюся в муниципалитете. Секретарь пошел за ней. Во время этих приготовлений люди заговорили громче.
     Хиггинс совершил ошибку, не уйдя сразу после записки об отставке. Делать на эстраде ему было уже нечего, тем более что при желании он мог остаться в зале и голосовать вместе со всеми. Теперь уйти стало труднее, но он решился.
     - С вашего разрешения, - бросил он Гриффиту, который, не возражая, смотрел, как он встает.
     Карни промолчал. Хиггинс не подал никому руки, не взял своего портфеля и направился к выходу. Когда он проходил мимо все еще сидевшей Флоренс, она вроде бы улыбнулась отцу.
     Пока готовились к голосованию, кое-кто из мужчин вышел под колоннаду глотнуть воздуха. Накрапывал теплый весенний дождик.
     Из-за тесноты на стоянке Хиггинс оставил машину довольно далеко от муниципалитета. Шляпы на нем не было, и, пока он не спеша шагал в темноте, капли падали ему на волосы и скатывались по лбу.
     Хиггинс еще не знал, прав он или не прав. Он поступил так, как подсказывало чувство долга, и ясно понимал, что последствия могут оказаться нешуточными.
     Что если Блейр и компания, все, чьи интересы Хиггинс сегодня затронул, в отместку перестанут покупать в его супермаркете? А они - самые выгодные клиенты: люди из последних рядов не приносят и половины выручки.
     В Уильямсоне есть еще один супермаркет. Он не подчинен ни одной из фирм; его владелец - кто-то из местных. Кроме того, в нижнем городе предлагают свои услуги несколько итальянских лавочек, около которых вечно громоздятся ящики с овощами и фруктами.
     А ведь мистер Шварц сочтет, пожалуй, что Хиггинс его предал?
     Если в ближайшем месяце выручка упадет процентов на двадцать или хотя бы на десять, к нему тут же пришлют инспектора, и уж тот мигом разберется, в чем дело.
     А о какой новой работе может идти речь в его возрасте? В Уильямсоне Хиггинсу места не найти: его поддерживают только небогатые или совсем бедные люди.
     Он горько и безнадежно улыбнулся своим мыслям.
     Его охватило не испытанное доныне ощущение легкости - как будто на него перестал действовать закон всемирного тяготения.
     Не потому ли, что с этого дня он ничем и ни с чем не связан?
     Дом, например, еще вчера был для него главным предметом забот - и жена, и он сам без конца прикидывали, как бы поскорей за него расплатиться, стать в нем полными хозяевами. А ведь остаются еще ежемесячные взносы за телевизор, за новый холодильник, за машину...
     Стоит ему лишиться работы - что со всем этим будет?
     Такое трудно себе вообразить. Не будет ничего! Ни дома, ни мебели, ни машины. Даже страхование жизни ему тогда уже не продлить.
     Хиггинсу хотелось не то смеяться, не то плакать. Он даже не заметил, как прошел мимо собственной машины, оставленной у края тротуара напротив прачечной.
     А вдруг на первых порах, чтобы как-нибудь перебиться, придется посягнуть на сбережения Флоренс?
     Не все ли равно, прав он или виноват? Случилось то, что так или иначе должно было случиться. Перчин сильно ему напортил, придав его словам смысл, которого в них не было. Сам-то он не имел в виду никакой политики, никаких радикальных требований. Ни обвинений, ни угроз - ничего этого не было. Просто он привел цифры, на которые нечего было возразить - уж в цифрах-то он разбирается!
     Возвращаясь к машине, Хиггинс заметил, что из муниципалитета повалила толпа, и поспешно сел за руль.
     Результаты голосования его не интересовали. Он был убежден, что его выступление ни к чему не привело и клан все равно победит, но это отнюдь не обессмысливало его поступок.
     Когда он приехал домой, мальчики уже спали, а жена шила, поглядывая на экран телевизора. Увидев мужа, она явно удивилась и забеспокоилась: наверно, в выражении его лица было нечто необычное.
     - Что случилось?
     Он улыбнулся, но не так, как всегда, и его улыбка встревожила Нору еще больше. Он как будто разом утратил серьезный взгляд на вещи и начал валять дурака.
     Только вот жесткое лицо человека, который всю жизнь работал, да губы, непривычные к этой новой улыбке, нарушали впечатление.
     - На днях узнаем, что случилось, - бросил он почти беспечно. - Может быть, меньше чем через месяц.
     - Что ты имеешь в виду?
     - Все зависит от разных обстоятельств. Во-первых, я подал заявление о выходе.
     - Откуда?
     - Из школьного комитета.
     - Твой доклад раскритиковали?
     - Нет.
     - Да не ходи ты взад-вперед, пожалуйста! Посмотри на меня, Уолтер. Я надеюсь...
     - На что ты надеешься?
     - Надеюсь, ты не пьян?
     - Нет, не пьян. И мне уже не по возрасту начинать пить. Просто я кое-что сказал напрямик, а потом заявил об уходе.
     - Что ты такого наговорил?
     - Объяснил, почему крупные собственники выступают против проекта номер два. И привел цифры.
     Они не раз обсуждали оба проекта, так что Нора была в курсе дела.
     - Но ты вроде был за первый проект?
     - Я и был за первый проект.
     - Когда же ты успел переменить мнение?
     - Сегодня вечером, пока делал доклад.
     - Уолтер!
     - Что?
     - Скажи правду, ты устроил скандал?
     - Я говорю тебе все как есть. Я поделился с ними своими мыслями и в доказательство привел цифры.
     - Это все?
     - Мое выступление пришлось не по вкусу. Да еще некто Перчин, коммунист, что ли, или анархист-одиночка, попытался вести подрывные речи.
     - Что они тебе сказали?
     - Кто - они?
     - Карни и остальные члены комитета.
     - Ничего. Приняли мою отставку, и все.
     - Это они тебя заставили уйти из комитета?
     - Сразу не догадались. Но завтра-послезавтра наверняка бы заставили.
     - Зачем ты это сделал?
     - Понятия не имею.
     Ок по-прежнему говорил в легкомысленном тоне, но выражение ужаса на лице у жены мало-помалу начало вселять в него панику.
     - Я думаю, это все равно было неизбежно, - заговорил он уже серьезнее. - Клянусь тебе, я прав, и первый проект в конце концов обойдется городу дороже, чем второй. Они не способны понять, что та доля, которую дают Вашингтон и штат Коннектикут, на самом деле поступает из карманов всех налогоплательщиков.
     - Уолтер!
     - Тебе неинтересно?
     - Скажи прямо, ты им объявил войну?
     - Не исключено, что это воспримут именно так.
     - А о своей работе ты подумал?
     Он метнул на жену взгляд, который должен был послужить предостережением.
     - Да.
     - И если ты ее потеряешь...
     Она окинула взглядом стены - это был их дом, казалось, она указывает и на спящих детей, и на свой выпятившийся живот.
     - Ты все взвесил?
     - Да. - На этот раз в голосе его послышалось раздражение. Он делал над собой усилие, чтобы не взорваться. Когда он слушал всех и вся, пел с чужого голоса, трепетал, едва кто-нибудь из вышестоящих нахмурится, верил в Мейпл-стрит и "Загородный клуб", - тогда сама же Нора не скрывала своего пренебрежения к нему.
     Разве не ставили ему в вину в этом доме, что он - не для себя, а для семьи! - задумал подняться ступенькой выше? И когда он принял близко к сердцу свое поражение, - разве не дали ему понять, что он попросту глуп?
     Ведь у жены он нашел, пожалуй, не больше утешения, чем у какого-нибудь Билла Карни.
     А теперь он смотрит правде в лицо. Ему насильно открыли глаза. Выходит, и тут он не угодил - на сей раз тем, что наконец прозрел? И Нора, оказывается, на стороне его врагов?
     Он понял, что отныне нельзя рассчитывать ни на жену, ни на кого бы то ни было - только на самого себя.
     Только что, глядя на людей в последних рядах, он понял, что он - один из них. Какая нелепость - усаживать его на эстраде! Навесили на него ярлыки: помощник секретаря там, казначей тут, но никто, кроме него самого, в эти титулы не верит, и все издеваются над их носителем.
     "Назовем-ка его каким-нибудь там заместителем, вот он и потащит за нас воз!"
     А разве не то же самое в магазине? Но к этой мысли еще надо будет вернуться. Это еще не назрело. Он обдумает все позже, и наверняка его ждут новые горькие прозрения.
     Неужели Hope не понять, что с него словно кожу с живого содрали? Как ему необходимо, чтобы его оставили в покое, дали прийти в себя, разобраться в себе!
     Сорок пять лет ему позволяли идти вперед, да еще подбадривали, кричали "браво", а теперь, когда он уже почти у цели, его ни с того ни с сего грубо хватают за руку и объявляют, что он с самого начала был на ложном пути!
     Не угодно ли вернуться обратно?
     Смешно! Попробуй-ка вернуться и начать сначала, имея на руках этот дом, жену, четверых детей - а скоро еще пятый будет! - да кучу ежемесячных взносов, которые нельзя просрочить, не то опишут имущество или посадят.
     Уж не лучше ли было по здравом размышлении смолчать, проглотить, похоронить в себе обиду и гнев? Он ли виноват, что его прорвало?
     - Иди лучше спать, - сказала жена. - Завтра все обсудим.
     Что им завтра обсуждать? Зачем? Чтобы попытаться спасти имущество? Или она надеется убедить его извиниться перед этой публикой?
     В ушах у него снова зазвучал лейтмотив того, первого дня. Он чуть не выговорил эти слова вслух, но вовремя сдержался, чтобы не напугать жену еще больше.
     "Я их всех поубиваю!"
     Он так и застыл со сжатыми кулаками посреди комнаты, перед включенным телевизором. Вдруг дверь бесшумно отворилась, и перед ним предстала Флоренс. Никто не слышал, как она вошла. Волосы цвета красного дерева повязаны шарфом, лицо и руки забрызганы дождем. Она с любопытством переводила взгляд с отца на мать, пытаясь определить, не ссорятся ли они.
     - Мама сердится? - спросила она, повернувшись к отцу.
     - Не знаю.
     - Ты ей сказал?
     - Да.
     - Он здорово держался, мама. Так спокойно. И чуть не выиграл дело: двенадцати голосов не хватило.
     Хиггинс ощутил прилив гордости: шутка ли - из-за него едва не рухнули замыслы клана! В то же время ему стало легче оттого, что кончилась неопределенность: уж если он действительно чуть не опрокинул их планы, значит, ему теперь не выпутаться из этой истории.
     На него неизбежно обрушится их гнев. Но раз победа все-таки за ними, есть надежда, что ему не станут так уж сурово мстить. Разве не сам Олсен напомнил, что в нашей стране существует личная свобода? Хиггинс высказал собственное мнение - это его право, более того - долг. На то и собрание, чтобы обмениваться мнениями.
     Бестактностью, конечно, было упоминать "Загородный клуб". Но это - особая статья. Он это сделал нарочно, именно потому, что считал важным дать им эту зацепку.
     Если теперь они станут ему мстить - разве это не пойдет вразрез с их собственными принципами?
     Нора вздохнула и поднялась.
     - Ну-ну, будем надеяться на лучшее. А пока что пора спать.
     - Ты несправедлива к папе.
     - Я его еще ни словом не упрекнула.
     - Но смотришь на него так, словно осуждаешь.
     Не ввязываясь в спор с дочерью. Нора выключила телевизор и пошла на кухню, чтобы погасить свет.
     - Никому ничего не надо из холодильника?
     - Спасибо, нет, - отозвался Хиггинс, и Флоренс, как эхо, повторила:
     - Спасибо, нет.
     Она смотрела на отца, словно вдруг открыла в нем нового человека.
     - Люсиль тоже сказала, что ты смело держался, - быстро и нерешительно проговорила она.
     Что до Хиггинса, он ощущал сейчас одно - дьявольскую головную боль и тяжесть в желудке, доходящую до тошноты.
     В постели он поцеловал жену в щеку. Она тоже поцеловала его в темноте и заметила:
     - Ты весь горишь.
     - Понервничал сегодня, - ответил он, поворачиваясь, как обычно, на правый бок.
     - Спокойной ночи, Уолтер.
     - Спокойной ночи.
     И они услышали, как скрипнула кровать Флоренс.
     
     Глава 5
     
     Назавтра все пошло совсем не так, как он думал.
     Ночью Хиггинс раза два просыпался, весь в испарине, чувствуя себя таким разбитым, словно заболевал. Болезнь сейчас была бы как нельзя более кстати. Проснись он наутро с воспалением легких или какой-нибудь другой серьезной болезнью, можно было бы на время избежать всякого общения с людьми. Лежал бы он тогда в постели, а жена ухаживала бы за ним, оберегала бы его покой, не пускаясь больше ни в какие объяснения. И никто, кроме доктора Роджерса, чье присутствие само по себе действует успокоительно, не имел бы к нему доступа.
     Доктор не словоохотлив, но то немногое, что от него слышишь, произносится веско и убежденно, оказывая чуть ли не гипнотический эффект. Интересно, мучают ли его какие-нибудь заботы? Случается ли ему усомниться в себе, в других? Встают ли перед ним вопросы наподобие тех, что осаждают Хиггинса последние три дня? Нет, это немыслимо: надо только посмотреть на это безмятежное лицо, на загадочную улыбку человека, знающего ответы на все вопросы.
     Карни его недолюбливает, лечится у доктора Кана, а про доктора Роджерса как-то сказал:
     - Самодовольный осел.
     С тех пор, стоит Хиггинсу увидеть доктора, ему всегда чудится сходство между его длинным бледным лицом и ослиной мордой.
     Наутро Хиггинс все-таки проснулся здоровым, и причин оставаться в постели у него не было. Он опять поднялся первым в доме, но на этот раз не для того, чтобы избежать встречи с домашними, - просто по субботам в магазин приходится являться пораньше. Дети в этот день встают поздно, особенно Флоренс, которой не надо в банк, - он закрыт, и в кухне до самого полудня царит беспорядок: все по очереди приходят туда завтракать.
     Хиггинс не мог бы с точностью сказать, чего ждет, но, во всяком случае, был готов к тому, что после вчерашнего отношение к нему резко изменится. Ему даже пришло на ум словцо "зачумленный". Встречаться с зачумленными ему не приходилось, и он вряд ли как следует понимал значение этого слова, но оно звучало эффектно, и ему представлялось, как все шарахаются от него, ставшего отныне позором города.
     Не на это ли он набивался, осмелясь упомянуть "Загородный клуб?" Всем известно, как он дважды выставлял свою кандидатуру и ее дважды отвергали. Итак, он напал на тех, перед кем пресмыкался накануне. Его либо обдадут презрением, либо подвергнут осмеянию. Хиггинса устраивают оба варианта: в его положении наступит ясность, и он будет даже рад, что внушил к себе отвращение, подобно тем больным, которые испытывают патологическое удовольствие от своей болезни.
     Итак, решительно ничего не заметно - впору подумать, что вчера вообще ничего не случилось. По-прежнему льет дождь, серенький, утомительный, как ноющая боль в зубе, и похоже, не перестанет до вечера. Струйки воды текут по машинам; женщины, входя в магазин, отряхивают зонты и плащи. По субботам школы закрыты, большинство покупательниц приходят с детьми, и в магазине стоит шум и гам.
     Хиггинс нарочно не остался у себя в конторке. Он расхаживал по залу, как метрдотель хорошего ресторана, задерживался то в одном отделе, то в другом, а к себе заглядывал только по делу.
     Мисс Кэролл ничего не сказала по поводу вчерашнего и смотрела на Хиггинса вроде бы так же, как всегда. Она только бросила самым что ни на есть естественным тоном:
     - Добрый день, мистер Хиггинс.
     Другие служащие тоже вели себя как всегда. Что до покупателей, они замечали его только затем, чтобы спросить о чем-либо или посетовать насчет подорожавшего товара.
     Хиггинсу пришло в голову, что все это не случайно, что это - заговор, призванный подчеркнуть его отчужденность.
     Например, стоя у входа в магазин, он увидел Билла Карни, - тот без шляпы и пальто, согнувшись под дождем в три погибели, выходил от парикмахера. Карни не остановился, не заговорил с ним - только помахал рукой и обронил:
     - Привет, Уолтер!
     Хиггинс не прочь был его окликнуть, потолковать о вчерашнем, вытянуть из приятеля, что тот о нем думает, но Билл, даже не оглянувшись, скрылся уже в дверях аптеки.
     Впечатление такое, что все нарочно ведут себя как всегда, чтобы не дать ему никакой зацепки. В девять, облокотясь о загородку главной кассы, он осведомился у мисс Кэролл:
     - Кухарка Блейров уже заказала продукты?
     - Нет еще, мистер Хиггинс.
     Это существенно. Обычно кухарка уже в девятом часу утра диктует по телефону длинный список заказов. Если она не позвонит - значит, Блейр решил его покарать.
     Между тем появилась жена доктора Роджерса и, кивнув Хиггинсу, прошла в мясной отдел, с которого всегда начинала покупки. Тут же зазвонил телефон, мисс Кэролл придвинула к себе блокнот и шепнула Хиггинсу, прикрыв трубку ладонью:
     - От Блейров.
     Потом, подписывая бумаги в конторке, он увидел через стекло м-с Кробьюзек: она в сопровождении прислуги пришла закупить продукты на неделю.
     Он не мог отогнать мысли, что общее безразличие к нему, равнодушное, непробиваемое молчание - все это подстроено нарочно. Они решили отомстить ему именно так - показав, что его нападки их не задевают.
     Хиггинсу вспомнилось одно детское впечатление.
     Как-то раз их компания во что-то играла. Вдруг в нее затесался мальчишка помладше или послабей, и тогда остальные зашептались:
     - Этот не в счет.
     Это означало, что посторонний мальчик может бегать с ними, воображая, будто тоже играет, но как бы он себя ни вел - ничто ему не поможет: он не в счет, на него не обращают внимания. Не понимая этого, новенький старался изо всех сил, но его участие в игре заранее объявили равным нулю.
     Разве не то же самое произошло с Хиггинсом? Похоже, он тоже не идет в счет.
     Входя в магазин, люди здороваются с ним как нельзя более сердечно:
     - Привет, Уолтер!
     Или:
     - Добрый день, мистер Хиггинс!
     Как будто не было никакого школьного комитета, никакого выступления на собрании...
     Может быть, ему в деликатной форме дают понять, что он допустил бестактность? Или это безразличие означает, что его никто не воспринимает всерьез?
     Во всяком случае, в этом есть что-то не столько загадочное, сколько унизительное: приготовиться к героической борьбе и вдруг натолкнуться на пустоту!
     От него не требуют объяснений. Его ни о чем не спрашивают, разве что поинтересуются, почему говяжья грудинка за неделю опять подорожала на три цента.
     Временами Хиггинса познабливало: все-таки попал вчера под дождь, да еще без шляпы и пальто. Все кругом молчали, но, может быть, именно это непредвиденное молчание и не дает ему избавиться от предчувствия неизбежной катастрофы. Когда и каким образом она разразится - Хиггинс понятия не имел. Ее можно ждать в любой момент. Кто-то войдет и вместо обычного вопроса бросит ему в лицо вызывающие, оскорбительные слова.
     Хиггинс невольно посматривал на дверь, отмечая знакомые лица. Теперь он был почти уверен, что все обычные субботние покупатели пришли и сегодня.
     Не забыл он и указаний из Чикаго насчет сапожного крема: задержался у отдела, где им торговали, и порасспросил хозяек:
     - Вы уже пользовались этим кремом?
     И если ответ был утвердительный, продолжал:
     - Ну и как, вы довольны?
     Около одиннадцати появилась Нора, но спросила у него только, брать цыплят или не стоит. За последнее время походка ее стала заметно тяжелей. По расчетам врача, рожать ей месяца через два, и Нора ходит, как большинство беременных, - откинувшись назад всем корпусом.
     Дождь продолжался до полудня, но так ничего и не случилось. В четверть первого Хиггинс решил, что пообедает дома: если жена собирается с ним объясниться, пусть не думает, что он хочет этого избежать. По дороге он задержался на станции обслуживания - отказали стеклоочистители. Там он увидел Перчина, приехавшего на заправку в своем стареньком джипе. Перчин приветственно помахал Хиггинсу рукой, но тоже промолчал.
     Это было просто непостижимо. Механик объявил:
     - Готово, Уолтер. Там контакт был плохой.
     - Благодарю, Джимми.
     И все-таки Хиггинса не покидает уверенность, что с ним что-то стрясется. Удар придет оттуда, откуда меньше всего ждешь. Что-нибудь совершенно не связанное ни с Уильямсоном, ни с работой Уолтера Дж. Хиггинса, управляющего супермаркета и казначея школьного комитета.
     Приехав домой, он нашел всю семью за столом. Здесь были и Изабелла, и оба сына. Он поцеловал детей, сел, развернул салфетку.
     - Можно я пойду в кино, па? - спросил Арчи, с беспокойством косясь на мать: она часто успевала сказать "нет", прежде чем Хиггинс откроет рот.
     На сей раз Нора смолчала, и Хиггинс заметил, что жена не в духе.
     - Если мама не возражает.
     - Пусть идет, куда хочет, - вздохнула она.
     - А ты, Дейв, что сегодня делаешь?
     - Если дождь перестанет, пойду потренируюсь в бейсбол.
     Бейсбольный сезон еще не начался, но молодежь уже вовсю тренируется на городской спортивной площадке.
     Не попросить ли Хиггинсу еще об одной отставке? Он ведь помощник казначея бейсбольного клуба и раз в неделю ходит смотреть, как тренируются юниоры.
     Жена подала ему еду и села.
     - Что с тобой?
     - Ничего.
     - Нездоровится?
     Она сделала ему знак не расспрашивать при детях, и он испугался. Что произошло с тех пор, как они виделись в магазине? Что могло так вывести ее из равновесия? И почему сейчас об этом нельзя спрашивать?
     Тем временем дети потребовали десерт - им не терпелось. Изабелла, как всегда, доедала последняя: она неторопливо пережевывала каждый кусок, да еще успевала его рассмотреть, прежде чем отправить в рот. Обед показался Хиггинсу вечностью.
     - Можно я включу телевизор? - спросила Изабелла.
     Мальчики уже ринулись на улицу.
     Нора кричала с порога:
     - Дейв, вернись! Надень плащ!
     - Зачем, ма? Дождь уже почти перестал.
     - Вернись, кому я сказала?
     - Так можно я включу телевизор, папа?
     Он разрешил, мечтая остаться наконец в кухне вдвоем с женой. Флоренс ушла к себе наверх.
     Нора вернулась на кухню и, не доев десерт, принялась составлять посуду в раковину.
     - Что случилось?
     - Звонили из Глендейла.
     - Когда?
     - Только я вошла в дом. Еще повезло, что вовремя подоспела, а то Арчи хотел взять трубку.
     Хиггинс не знал, как лучше спросить, не смел выговорить: "Умерла?"
     Жена ограничилась одной фразой вполголоса:
     - То же, что в прошлый раз.
     - Ночью?
     - Или рано утром. Ее хватились в десять и сразу позвонили.
     - В полицию сообщили?
     - Да. Но ты же ее знаешь.
     Воистину ирония судьбы! Он ввязался в борьбу против целого города, отстаивает в известном смысле свое человеческое достоинство. И ответный удар ему наносят не жители Уильямсона, а собственная мать!
     Теперь жди где угодно: она вот-вот появится в супермаркете или на пороге дома, а не то позвонят из полиции, от шерифа или из какого-нибудь магазина.
     До Глендейла, штат Нью-Йорк, отсюда неблизко, миль сто, не меньше, но она может сесть на автобус или в поезд, или добраться на попутных машинах, рассказывая водителям по дороге душераздирающие истории.
     Однажды так уже было. И попотел же он тогда, прежде чем убедил предпринимателя из Провиденса, который ее привез, что он, Хиггинс, не какой-нибудь изверг! И пока он втолковывал это гостю, мать за спиной его собеседника строила сыну гримасы, означавшие: "Так тебе и надо!" В таких случаях она торжествует - это лучшие минуты ее жизни.
     - Что тебе сказали? Есть у нее деньги?
     - Как не быть? Она же тащит все, что под руку попадет.
     Однажды в Глендейле, где за ней, между прочим, неусыпно присматривали, она ухитрилась отвинтить кран в ванной и спрятать его под подушку, словно сокровище.
     Заведение в Глендейле - не психиатрическая лечебница, а так называемый пансионат, стоящий Хиггинсу доброй четверти жалованья. На худой конец, ее можно было поместить и в казенную больницу. Последний специалист, с которым советовался Хиггинс, сам поднял этот вопрос.
     - Не гарантирую, что через год-другой ее не выпустят на свободу. И не только потому, что больницы переполнены и мы вынуждены выписывать одних пациентов, чтобы принять других. Дело в том, что, строго говоря, ваша мать - не душевнобольная.
     Последние четыре дня мысли о матери одолевали Хиггинса, он ломал себе голову в поисках выхода. В разговорах с Норой он старательно обходил эту тему и никогда не открывал до конца того, о чем думал.
     Такие мысли приходили, когда он слышал разговоры о спиртном или, как, например, вчера, смотрел на лица в полумраке последних рядов, чувствуя, что он - один из этих людей и место ему там, среди них...
     Сколько ей сейчас? Ему всякий раз приходится это высчитывать: сорок пять плюс двадцать три. Шестьдесят восемь. Маленькая, щуплая, в чем душа держится, но при всем том - не правдоподобно живуча и никогда в жизни не болела.
     Хиггинс навещает ее раза два-три в год. Добирается до Глендейла на машине, чаще всего один. Нора теперь беременна и не ездит с мужем: врачи советуют ей пореже садиться в автомобиль. Что до детей, то, свозив однажды к бабке семилетнюю Флоренс, Хиггинсы уже не отваживаются повторять подобные визиты.
     Старуха, оглядев девчушку с головы до ног, изрекла:
     - Ни дать ни взять, ученая мартышка.
     А когда вышли. Нора обнаружила, что свекровь ухитрилась стянуть с шеи Флоренс золотую цепочку. Так эта вещица и пропала. Директор пансионата, датчанин по фамилии Андерсен, только руками разводил, глядя на проделки пациентки.
     В заведении содержались десятка четыре женщин, большей частью преклонного возраста, в том числе совершенно немощные. Первое время поток жалоб не иссякал: у всех пропадали вещи. Хиггинса вызвали по телефону, и он попытался объясниться с матерью, уговорить ее вернуть то, что она стащила. Старуха отрезала:
     - Каждый сам за себя! Когда я окажусь без гроша, никому не придет в голову дать мне кусок хлеба, а я и без того наголодалась на своем веку.
     Слово "наголодалась" она произнесла трагически, как человек, хорошо знающий, что это такое, и у Хиггинса всякий раз сжималось сердце.
     - Ты же знаешь, мама, я не допущу, чтобы ты терпела нужду.
     - Ничего я не знаю. Каждый сам за себя. Уж хоть этому-то жизнь меня научила.
     Жители Уильямсона не поверят, особенно сейчас, но он и вправду не с легкой душой решился поместить мать в лечебницу. До женитьбы он уже несколько лет жил отдельно. Да разве они с матерью жили когда-нибудь по-настоящему вместе? Она без конца пропадала по неделям, а то и месяцам. Отправлялась куда попало, устраивалась судомойкой в кафетерии, горничной в гостинице, уборщицей, кем угодно.
     Ее причуды и выходки казались необъяснимыми, пока не обнаружилось, что она украдкой попивает, так ловко маскируя это, что людям долгое время ничего подобного и в голову не приходило.
     А еще в конце концов открылось, что стоит ей появиться - начинают пропадать вещи, иногда деньги, правда, небольшие. Однажды она унесла две чайные ложечки. Владельцы обратились в полицию, но на допросе она ответила с полным хладнокровием, словно не видя в своем поступке ничего особенного:
     - У них этих ложек слишком много. И вот вам лучшее доказательство: хватились только через месяц.
     На эту ее особенность и намекал врач, говоря о степени ее ответственности перед законом:
     - Нет никакого сомнения, что она ворует под влиянием непреодолимого импульса. Но, бесспорно, она сознает, что хорошо и что плохо, что можно и чего нельзя, и, обманывая представителей закона, находит в этом какое-то злобное удовольствие.
     Тех, кто на нее жаловался, она презирала так же, как полицию.
     - Где вы спрятали украденные вещи?
     - Я их не крала, а взяла.
     - Где они?
     - Ищите.
     Часто ничего не находили. Должно быть, у нее Бог знает где были тайники, и там она копила свои "сокровища".
     В Глендейле она больше всего страдала от отсутствия выпивки. Тем не менее несколько раз старуху заставали на кровати мертвецки пьяной. Где она брала спиртное, выяснить так и не удалось, и директор, отчаявшись, пригрозил, что сдаст ее с рук на руки сыну.
     - Мама, зачем ты это делаешь?
     Она с издевкой посмотрела на него.
     - Разве ты не знаешь, что это нехорошо?
     - Вот доживешь до моих лет - поговорим, только тебе до них не дожить.
     Хиггинс был убежден, что она его ни капли не любит и даже испытывает к нему нечто похожее на ненависть:
     Может быть, она больше любила увезенную отцом дочь, о которой с тех пор не было никаких известий?
     Хиггинсу странно думать, что где-то на белом свете у него есть сестра двумя годами старше него; она, без сомнения, замужем, мать семейства, а все, что он знает о ней - это ее имя: Патриция. Патриция Хиггинс. Если она вышла замуж, то сменила фамилию. Он может пройти мимо нее по улице, ни о чем не догадываясь: когда ее увезли, ей было три года, ему - месяцев десять.
     Возможно, кто-нибудь в Уильямсоне осведомлен о его прошлом? В ночь после черного шара ему пришло в голову, что у кого-нибудь из комитета могут найтись знакомые в Олдбридже, штат Нью-Джерси, и этому человеку стали известны семейные дела Хиггинса.
     В Уильямсоне тоже есть бедняки, особенно в районе обувной фабрики. Есть и несколько неисправимых пьянчуг; общество отступилось от них, всем они внушают только жалость. Наконец, на окраине живет семейство О'Конноров - они, как дикари, ютятся в убогой лачуге, а вокруг валяются отбросы и шныряют полуодичавшие собаки. В этой семье, считая с родителями, человек одиннадцать, а то и двенадцать, и все рыжие, косматые, пышущие здоровьем; самые младшие, близнецы, развлекаются тем, что гоняют с бешеной скоростью на велосипедах без тормозов по крутым улочкам, наводя ужас на всех мамаш с городе. Однако никто из О'Конноров не претендуют на членство в "Загородном клубе". Один из мальчиков - ему лет шестнадцать - ходит в среднюю школу. Выглядит более цивилизованным, чем его родственнички, и ожесточенно вкалывает, надеясь выбиться в люди. Прошлым летом во время каникул подрабатывал в супермаркете, и, глядя на него, Хиггинс невольно вспоминал себя подростком.
     Но О'Конноры, по крайней мере, живут дружной семьей и ладят с полицией, если не считать браконьерства и вопросов санитарии. Его, Хиггинса, корни куда более сомнительны. Он едва знает историю своей семьи. Ему приходилось ее составлять по кусочкам, по крохам, догадываясь о том, о чем невозможно было узнать. Многие подробности, которые время от времени с садистским удовольствием сообщала ему мать, казались Хиггинсу не правдоподобными.
     Звали ее Луиза Фукс, и, судя по документам, родилась она в Германии, в Гамбурге, точнее, на другом берегу Эльбы, а Альтоне, где высятся верфи. Там работал ее отец; потом он свалился пьяный с лесов и умер, оставив восемь или девять сирот.
     - Сколько тогда тебе было, мама?
     - Пятнадцать. Старше меня были только Ганс и Эмма.
     - Твоя мать еще была жива?
     - Ее поместили в туберкулезный санаторий; у нее, можно сказать, легких уже почти что и не было. У двух братьев тоже был туберкулез. Один умер, когда я еще жила в Германии.
     - И вас воспитывала Эмма?
     Ее насмешливый взгляд дал ему понять, что она считает сына безнадежным дураком.
     - Сразу видать, что ты американец!
     - Сестра о вас не заботилась?
     - Хватит того, что она о себе заботилась: ей ведь тоже надо было на хлеб зарабатывать.
     - Как?
     - Как зарабатывают все девицы в Альтоне вокруг верфей.
     Он не смел спросить ее: "А ты?" Ему было страшно: что она ответит?
     - В пятнадцать лет я нанялась судомойкой в кафе на набережной, - продолжала мать. - А в восемнадцать мне с подругой удалось попасть на корабль и уехать. Подругу звали Гертруда; это была толстая девка, пиво хлестала, пока деньги не кончатся. Мы с ней вдвоем уплыли в Нью-Йорк, а жизнь в те времена была потяжелей, чем теперь, особенно для двух девчонок, не знающих ни словца по-английски. Целый год мы ни шагу не ступали с той набережной, к которой причалил наш пароход. Нас там взяли на работу в одну гостиницу.
     Хиггинс знал, что потом ей пришлось покочевать: в ее рассказах мелькали Чикаго, Сент-Луис, Новый Орлеан.
     С тех времен у нее сохранилась только одна маленькая фотография, на которой она выглядит почти толстушкой.
     Глаза такие же хитрые, волосы слегка вьются.
     Может быть, она уже тогда была нечиста на руку?
     И не Гертруда ли приучила ее к пьянству?
     Он был бы рад узнать о ней побольше и в то же время предпочитал не выяснять многих подробностей. Не имел он понятия и о том, каким образом мать осела в штате Нью-Джерси, в сорока пяти милях от Нью-Йорка, в захудалом Олдбридже, смахивавшем скорее на деревню, чем на город. Она работала горничной в тамошней гостинице "Девонширский постоялый двор" и повстречалась там с Хиггинсом-старшим.
     Об отце у Хиггинса сведений еще меньше: он даже никогда его не видел, потому что был младенцем, когда тот уехал и увез с собой сестру. Не подлежит сомнению лишь одно - он был женат на Луизе, так как у старухи хранится брачное свидетельство по всей форме, которое она хранит как зеницу ока.
     - Кто он был, мама?
     - Коммивояжер.
     - А что продавал?
     В ответ снова ироничный, насмешливый взгляд; горечи, правда, в нем нет, зато читаются хитрость и жестокость:
     - Когда как.
     И нарочно добавляла:
     - Мы с ним были одного поля ягоды.
     - А в тюрьме он сидел?
     - До меня или потом - может быть, а при мне такого не было. Правда, он со мной недолго прожил.
     Насколько Хиггинс мог установить, отец поселился в "Девонширском постоялом дворе" во время одной из поездок. Что ему понадобилось в Олдбридже, в этой захолустной дыре, неизвестно. Коммивояжерам там делать нечего. Как бы то ни было, он женился на Луизе Фукс, и одно время они снимали квартиру. Мать показывала Хиггинсу похожее на казарму строение, где они жили; оно цело и сейчас - там ютится десятка три семей.
     - Бывало, уедет он месяца на два, на три, и скажи спасибо, если пришлет открытку или перевод. Родилась твоя сестра, а он ее увидел через полтора месяца, как приехал из Калифорнии. И сразу к ней привязался. Хотел, чтобы я взяла девчонку и поехала вместе с ним, а я уперлась, и целый год потом о нем не было ни слуху ни духу. Вернулся - а я в тюрьме; он меня оттуда и вытащил. Вечно я влипала в неприятности, да и теперь то же самое. Через девять месяцев родился ты и такой был головастый - я чуть концы не отдала и осталась калекой на всю жизнь.
     Хиггинсу было неприятно выслушивать такие подробности, и он знал, что она рассказывает это нарочно, чтобы его смутить.
     Прошлый раз психиатр, с которым он советовался, сказал:
     - Приходится работать как одержимым: у нас ведь настоящий конвейер. Будь нам полегче, я был бы не прочь сам заняться вашей матерью и поосновательней изучить ее: это незаурядный случай, я ничего подобного не встречал.
     Не понять даже, чувствует ли она себя несчастной: похоже, старуха наслаждается своими странностями и с особенным удовольствием измывается над сыном, словно сводя с ним старые счеты.
     - Ты в него пошел, в отца, - обмолвилась она как-то в разговоре с Хиггинсом. - Такой же большеголовый, только сложен он был получше, да и вообще покрепче.
     В один прекрасный день отец, как обычно, вернулся в Олдбридж и объявил:
     - Я сматываюсь. Патрицию беру с собой, а тебе оставляю мальчишку.
     Кажется, мать настаивала, чтобы с ней осталась дочка, но отец не уступил.
     - Мальчишка все равно слишком мал, - возразил он.
     Всю ночь из квартиры неслась брань, соседи стучали в стену, требовали тишины. В шесть, первым же поездом, Хиггинс-старший уехал вместе с девочкой.
     Hope известна эта история: она ведь сама из Олдбриджа и знакома с Луизой. Но некоторые подробности, вроде жизни в Гамбурге, муж от нее скрыл.
     Пока сын не вырос, мать работала то там, то тут, нанималась в бары или окрестные гостиницы, а его оставляла на попечение соседки и, подобно отцу, не показывалась месяцами.
     В восемь лет он впервые пришел за матерью в полицейский участок, потом это стало обычным делом. Полицейские обращались с ним ласково, жалели его, считали стоящим парнем.
     К шестнадцати годам он свыкся с тем, что почти всегда живет один, сам хозяйничает в их единственной комнате, сам стряпает себе еду.
     - В господа пролезть решил! - бросала она ему, встречаясь с ним случайно на улице или заставая дома над книгами и тетрадями.
     Его занятия вызывали у нее тихий смешок, в котором звучала угроза.
     - Не воображай, что сыну Луизы и этого подонка Хиггинса дадут выбиться в люди!
     Пила она все больше и больше, ее часто подбирали на улицах и отвозили в больницу. Оттуда она выбиралась с невероятной изворотливостью, пуская в ход то хитрость, то наглость. В магазинах ее уже не соблазняла мелочи - она норовила стянуть самые громоздкие предметы, спрятать которые было просто невозможно. Когда ее хватали за руку, она нимало не смущалась:
     - А вы докажите, что я не собиралась заплатить!
     Нору она приняла в штыки, и когда спустя несколько месяцев после их свадьбы она изъявила намерение жить с молодыми вместе, то сделала это, по глубокому убеждению Хиггинса, только затем, чтобы помучить невестку.
     Одним намерением дело не ограничилось. Как-то утром мать явилась к ним на квартиру со своим тряпьем и картонками, набитыми Бог знает чем.
     - Мне пришло в голову, моя дорогая, что вы теперь в положении и лишний человек в помощь вам не повредит.
     И сколько раз, бывало, Хиггинс возвращается с работы, а Нора плачет, забившись в угол на кухне!
     Они все это терпели.
     Им удалось перевести дух только на несколько недель, когда за какую-то более серьезную провинность Луиза угодила в тюрьму.
     В конце концов Хиггинса вызвал окружной прокурор.
     - Пора вам положить конец этому безобразию, - устало сказал он. - Не может же подобный балаган длиться вечно!
     - Как вам известно, она не отвечает за свои поступки.
     Прокурор метнул на Хиггинса свирепый взгляд.
     - Знаете что? Она такая же сумасшедшая, как мы с вами. Просто старается выместить на других, на вас, например, и на вашей жене, все, что ей пришлось хлебнуть в жизни.
     - Что вы мне посоветуете?
     - Делайте что хотите, - это меня не касается. Я требую одного: избавьте нас от нее, не то в следующий раз мы упрячем ее в психиатрическую лечебницу, и все тут.
     Что такое эти лечебницы - Хиггинс уже знал: однажды без его ведома мать забрали туда, и он с трудом ее вызволил. Когда он очутился в палате, где находилось еще десятка два распатланных, едва прикрытых одеждой женщин, Луиза чуть в ноги ему не бросилась, умоляя не оставлять ее.
     - Я больше не буду, Уолтер, клянусь, не буду, - причитала она, заливаясь слезами, словно маленькая девочка, - я же все-таки твоя мама. Я носила тебя под сердцем, а теперь я нищая старуха, люди на меня пальцем показывают. Я знаю, я позорю тебя, и денег на меня идет прорва. Ну хоть из жалости вытащи меня отсюда!
     А то мне даже умереть спокойно не дадут. Мне здесь страшно. Слышишь, Уолтер? Страшно, страшно...
     Тогда-то Хиггинс и обратился к психиатрам, в том числе к тому, из Нью-Йорка, который сказал, что занялся бы Луизой, будь у него время. Между прочим, это он порекомендовал, если Хиггинс сочтет, что это ему по карману. С тех пор прошло одиннадцать лет - Хиггинсы тогда еще не перебрались из Нью-Джерси. В Уильямсоне никто не знает Луизу: в один из своих тайных побегов она добралась и сюда, но они жили тогда в нижнем городе.
     Не успели соседи ее заметить, как она уже попала под присмотр сына.
     В другой раз ему сообщили из нью-йоркской полиции, что задержана некая Луиза Фукс, назвавшаяся его матерью и указавшая его адрес. Ее поймали, когда она в винном магазине совала бутылку виски в сумку, которую за несколько минут до того стянула в универмаге.
     Нора молча смотрела на мужа. Аппетит у него сразу пропал. Он облокотился на стол и обхватил голову руками.
     - Ты плачешь? - спросила она наконец.
     - Нет.
     В доказательство он поднял к ней лицо - глаза были сухие.
     - Она не знает нашего нового адреса, - сказала жена, желая его успокоить.
     Он пожал плечами. Мать не замедлит объявиться.
     Может быть, она уже справляется о них в городе - в магазине, в их бывшем квартале?
     Детям говорили, что их бабушка больна, прикована к больничной койке. Потом, когда они достаточно повзрослели, им объяснили, что она не в своем уме.
     - А что она такого вытворяет? - допытывался Арчи, которого этот вопрос очень занимал. - Подражает зверям? Может, ей кажется, что она корова или там медведица?
     Изабелла еще не знает. Что до Флоренс, то поездка в Глендейл произвела на нее большое впечатление, и она потом забросала родителей вопросами о Луизе.
     - Среди ее братьев и сестер есть сумасшедшие?
     - Не думаю.
     - Ты что, не уверен?
     - Они ведь живут в Германии, мы ничего о них не знаем.
     - Так, может быть, они тоже ненормальные?
     - Успокойся, Флоренс. Твоя бабушка не то чтобы по-настоящему психически больна. Я ее показывал лучшим специалистам. Ты знаешь, что такое клептомания?
     - Да, но клептоманов не держат в сумасшедшем доме.
     - Во-первых, она не в сумасшедшем доме. А потом, по-разному бывает. Пришлось выбирать между санаторием и тюрьмой, а в тюрьму ее забрали бы чуть ли не до конца жизни.
     - Я, пожалуй, выбрала бы тюрьму, - прошептала девочка, передернувшись.
     Сколько ей было, когда произошел этот разговор? За несколько дней до того Луиза явилась в Уильямсон, и Флоренс, проснувшись от шума, застала на кухне отца вместе со старухой. Флоренс было уже лет пятнадцать.
     - Это та самая ученая мартышка, которую ты ко мне привозил? - проскрипела Луиза.
     Теперь остается только ждать. Может быть, несколько дней пройдет в неуверенности и ожидании катастрофы, а может быть, вот-вот раздастся телефонный звонок...
     Все зависит от того, как быстро Луиза раздобудет выпивку. Это ее уязвимое место. Стоит ей дорваться до спиртного и напиться, как ее покидает инстинктивная, почти звериная осторожность, и тогда полиции ничего не стоит ее задержать. Но на трезвую голову она вполне способна поехать в Уильямсон и даже добраться до него.
     - Ты совсем пал духом?
     - Нет.
     Хиггинс не кривил душой. Он не столько пал духом, сколько был во власти более сложных переживаний, и обнаруживать их перед женой ему не хотелось - во всяком случае, сейчас.
     Ему пришлось за несколько дней пересмотреть чуть ли не все свои жизненные установки, и он с самого начала подозревал, что пора подбираться к главному, к тому, что, возможно, было основой всей остальной жизни, как бы ни пытались обстоятельства убедить его в обратном.
     Хиггинс поднялся: надо возвращаться на работу.
     В глазах у него Нора подметила тот же странный огонек, что и у Луизы. Она встала и положила руки ему на плечи.
     На мгновение она так и замерла, вглядываясь в лицо мужа, потом губы ее задрожали, и она быстро отстранилась от него со словами:
     - Подумай о нас, Уолтер.
     
     Глава 6
     
     Вот уже часа три, как Хиггинс, то проваливаясь в дрему, то стряхивая с себя остатки сна, вслушивался в жизнь дома: порой ему представлялось, что дом этот - не его и он подглядывает в замочную скважину, как живет чужое семейство.
     Изабелла уже проснулась в первый раз, как обычно; солнце било в щель между занавесками, и Хиггинс все равно догадался бы, что сегодня воскресенье, даже если бы не знал об этом. Может быть, все дело в звуках - по будням они совсем другие, - в каком-то отдохновении, в особом покое, разлитом вокруг.
     Изабелла забормотала, замурлыкала песенку, поворочалась и снова заснула. Хиггинс, наверно, тоже задремал и проснулся лишь тогда, когда Нора, изо всех сил стараясь не шуметь, выскользнула из постели. У них было правило: по воскресеньям отца не будить; пока он не встанет, дети по уговору ходят на цыпочках и говорят шепотом.
     На миг приоткрыв глаза, он увидел, что жена, обнаженная, стоит между кроватью и окном, и луч света падает ей прямо на живот, округлившийся уже настолько, что пупок стал едва заметен. Чуть позже в ванной зажурчала вода. По воскресеньям Нора больше времени уделяла туалету, мыла голову, и даже шаги ее, когда она спускалась на кухню, звучали по-иному. Потом по едва уловимым звукам Хиггинс принялся угадывать, чем именно она занимается.
     В носу у него защекотало. Он понял, что заболеть по-настоящему, как мечтал прошлой ночью, не удастся, зато у него начинается насморк. Хиггинс отродясь не болел ничем серьезным. К нему цеплялись всякие пустяковые хвори вроде насморков, фурункулов, ангин; иногда он страдал запорами, да такими, что даже лицо становилось землистым.
     Дома вчера вечером из детей оставалась одна Изабелла. Он рассказал ей историю на сон грядущий, а потом они с Норой сидели в гостиной и молчали в ожидании телефонного звонка. Без бумаг школьного комитета он чувствовал себя неприкаянным: если бы не отставка, он бы непременно ими занялся. Сперва Хиггинс пытался следить за тем, что происходит на экране телевизора, потом уткнулся в иллюстрированный журнал.
     Стоило какой-нибудь машине свернуть на Мейпл-стрит, он вздрагивал. Но никто не звонил у дверей. Нора поднялась, выключила телевизор, и стало так тихо, что Хиггинс услышал биение своего пульса.
     Изабелла встала сегодня часу в восьмом. Он услышал дочкины шаги на лестнице, но ему лень было обернуться и взглянуть на будильник. Изабелла была в пижаме. По воскресеньям они все завтракают в пижамах, потому что приходится ждать своей очереди помыться, и дело редко обходится без ссор. В кухне в это время пахнет по-особенному: постелью, теплым человеческим жильем.
     Нора внизу говорила шепотом, но Изабелла то и дело забывалась и повышала голос. Потом спустился Дейв, полез в холодильник и, как всегда, закрывая его, немилосердно грохнул дверцей. С озера доносился рокот моторок, напомнивший Хиггинсу стрекотание газонокосилки - судя по всему, нынешним воскресеньем начинается рыболовный сезон.
     На католической церкви зазвонили колокола. Следующим, протирая глаза и задевая спросонок то за перила, то за стенку, вниз спустился заспанный Арчи. На второй этаж проник запах кофе и бекона.
     Сколько таких воскресений пережил Хиггинс, убеждая себя, что это и есть счастье? Когда жили в старом городе, в тесноте, и слышен был любой шум от соседей, они иногда мечтали: "Вот будет у нас новый дом, и тогда..."
     Они не сомневались, что и жизнь тогда станет другой, что исчезнут все огорчения - так, как не сомневался он в этом восемнадцать лет назад, когда, погладив жене руку, шепнул: "Когда у нас будет две сотни в месяц на расходы..."
     Хиггинс попытался опять заснуть, но безуспешно. Наконец около девяти встал, надел халат, шлепанцы, бросил мимолетный взгляд в зеркало и спустился по лестнице. Никто, кроме Флоренс, уже не спал.
     Нос у Хиггинса еще не покраснел, но в глазах появился воспаленный блеск. Затылком он чувствовал, как из полуоткрытого окна тянет холодком.
     - Па, можно я включу телевизор?
     Как он и предвидел. Нора тут же вмешалась:
     - Ты бы сперва поздоровался с отцом. Арчи.
     - Доброе утро, па. Так я включу телевизор?
     - Твоя сестра еще спит.
     - Мало ей ночи, что ли? Спорю, она просто притворяется.
     В домах по соседству, во всем городе происходит сейчас, должно быть, то же, что у Хиггинсов, - те же слова, те же движения. Он обменялся с женой взглядом, что означало: "Пока ничего не слыхать".
     Отсутствие новостей удивляло их и не столько успокаивало, сколько настораживало: значит, Луиза пока не поддается своей слабости и, следовательно, задержать ее будет трудней. Она на свободе, Бог знает где, в голове у нее бродят Бог знает какие немыслимые планы, и для Хиггинса это в любую минуту грозит неприятностями, защищаться от которых нечем.
     Вчера вечером обошлось без происшествий. Жизнь супермаркета катилась по обычной колее; покупатели как ни в чем не бывало приходили и уходили, здоровались с Хиггинсом, перебрасывались с ним короткими фразами.
     Одна новость, впрочем, была. Но едва он узнал о побеге матери, все, связанное с "Загородным клубом" и школьным комитетом, отошло на второй план.
     Супермаркет по субботам закрывается только в восемь, и когда он вчера после работы ставил машину в гараж, из дома вышла Флоренс. Она зашла в гараж за велосипедом. Отец с дочерью редко оказывались наедине, тем более вне дома, где, как в большинстве новых зданий, слышно все, что делается в соседней комнате.
     - Ты уходишь? - спросил Хиггинс, просто чтобы что-нибудь сказать.
     Она застыла, положив руки на руль велосипеда, секунду поколебалась и наконец выпалила, не глядя на отца:
     - Знаешь, папа, кто положил тебе черный шар?
     Он покачал головой.
     - Билл Карни.
     - С чего ты взяла?
     - Люсиль сказала. Она узнала от своего хозяина.
     Люсиль работала секретаршей у адвоката Олсена.
     Невзрачная, с остреньким, вздернутым, как от удара, носиком, с несоразмерно большим ртом, придающим лицу комическое выражение...
     - Неужели Олсен говорит с ней о таких вещах?
     - Нет, она слышала телефонный разговор.
     - Обо мне?
     Ясно, что о нем; во всяком случае, и о нем тоже, раз уж упоминался черный шар.
     - А больше она ничего не рассказывала?
     Флоренс ответила, что нет, но Хиггинсу показалось, что дочка просто щадит его. Наверно, подруга поделилась с ней еще какими-нибудь подробностями, но дочери не хочется их пересказывать.
     - Я всегда подозревала, что Карни тебя недолюбливает, - прервала молчание Флоренс.
     - За что?
     - Просто так. Чувствует, что ты другой.
     И дочка ушла, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, а у него в голове застряло словечко "другой". Билл Карни - единственный, на кого Хиггинс не мог подумать. Да и как такое в голову придет? Билл сам с величайшей готовностью вызвался быть его крестным по клубу!
     Неужели мать все-таки была права?
     "Не воображай, что сыну Луизы и этого подонка Хиггинса дадут выбиться в люди!"
     Не на это ли намекала Флоренс, говоря, что он "другой"? И не потому ли, встречая взгляд дочери, он всегда читал в нем любопытство и неодобрение?
     Почему же он "другой"?
     Взять хотя бы сегодняшний день, эту вот кухню. Разве у них тут что-нибудь по-другому, чем у соседей по Мейпл-стрит и по всему так называемому приличному кварталу? Даже планировка дома такая же, как у остальных, даже мебель точь-в-точь, как у м-с Стилуэл.
     Сколько Хиггинс себя помнит, с самого детства, с тех самых пор, как впервые пришел за матерью в полицейский участок в Олдбридже, он всегда старался смотреть, как живут люди, и подражать им - не тем, конечно, которые его окружали и были такие же, как он сам, а тем, кого ставили в пример, кому почтительно кланялись.
     Еще неделю назад он был слеп, как крот, воображая, будто преуспел настолько, что ничем больше от них не отличается. Даже сам забыл, что он не такой, как они, - думал, говорил, воспитывал детей одинаково с ними.
     - Тебе два яйца, Уолтер?
     Иногда он съедает с беконом два яйца, иногда одно.
     Он рассеянно отозвался:
     - Да, два.
     И добавил, точно сообщая важную новость:
     - Я простудился.
     - Ну и ну! Теперь вся семья переболеет.
     Это неизбежно. Первой подхватывала насморк Изабелла, за ней заболевал старший, потом Арчи. Нора поддавалась болезни последняя и переносила ее тяжелее всех: у нее воспалялось горло. Только Флоренс всегда держалась: Хиггинс не припомнит, чтобы к ней когда-нибудь приходилось вызывать врача.
     - Я слышу, как она ходит, па, - сообщил Арчи.
     Хиггинс прислушался - наверху впрямь раздавались шаги - и разрешил Арчи включить телевизор. Мальчишка принялся крутить ручки, раздался мощный звук органа - передавали католическую службу, потом зазвучал угрожающий голос пастора, но тут Арчи переключил телевизор на молодежную программу.
     Флоренс пошла принимать ванну до завтрака, чтобы потом не ждать. Дейв спросил:
     - Можно я займу ванную после нее, па?
     - А куда ты собрался утром?
     - Я обещал Расселу, что помогу ему чинить мотоцикл.
     - Еще чего! Нечего тебе пачкаться, - возразила Нора.
     Они заспорили. Такие стычки повторялись регулярно, кончаясь наказанием и слезами.
     Хиггинс вынул из почтового ящика воскресную газету, пробежал глазами заголовки. Ему пришлось дожидаться битый час, прежде чем удалось попасть в ванную.
     В воздухе было разлито тепло, листва на деревьях нежно зеленела.
     Как всегда по воскресеньям, Хиггинс тщательно побрился и оделся - пренебречь этим ему и в голову не приходило. Утренний ритуал вошел в его жизнь, и он не представлял себе, что может быть иначе.
     - Руки хотя бы вымой! И ботинки почисти - они совсем запылились.
     Эту фразу тоже можно услышать каждое воскресенье.
     Значит, Дейв вернулся от своего приятеля Рассела и сейчас все внизу собираются в церковь к одиннадцатичасовой службе.
     От дома до методистской церкви не больше мили.
     С тех пор как Хиггинсы поселились на Мейпл-стрит, у них вошло в обычай ходить в церковь пешком. Дети шагают впереди мимо лужаек, окружающих дома. Только Изабелла иногда подбегает к родителям и семенит между ними, держа их за руки. В том же направлении, тем же неспешным шагом проходят в тени кленов другие семьи. По мостовой бесшумно катят машины, на крышах у них виднеются сумки с принадлежностями для гольфа, удочки, байдарки.
     Что делать, если мать встретится ему сейчас на дороге или явится в церковь во время проповеди? Нора идет с трудом, часто останавливается, чтобы отдышаться, и Хиггинс уверен: ее точит та же мысль, что его. В нем растет недовольство женой: в конце концов, это его дело и ничье больше.
     Разве он не старался всю жизнь ограждать жену и детей от неприятностей? Кто показывал Луизу нью-йоркскому психиатру? Кто решил поместить ее в Глендейл?
     Hope не пришлось его уговаривать. Даже если он был не прав - это все равно его дело.
     Порой, в минуты усталости или осложнений по службе, Хиггинс спрашивал себя, правильно он поступил или нет, и всякий раз приходил к выводу, что ему не в чем себя упрекнуть.
     Он и сейчас в этом убежден. Он не чувствует вины перед матерью. Просто пробует рассмотреть проблему с новой точки зрения, и тут Hope его не понять.
     Жена знает о нем все - все, что можно рассказать о себе другому человеку. Но существует все же что-то, - и, может быть, самое главное, - чего сам за собой не замечаешь и о чем не думаешь в нормальном состоянии.
     Это накатывает во время болезни, а иногда и вечером, на закате. Окружающий мир, так разумно устроенный с виду: новехонькие дома, подстриженные лужайки, машины на шоссе - все становится каким-то ненастоящим и ненадежным. И собственные дети начинают казаться посторонними, а работа и положение, завоеванное в обществе, представляются миражем, глупой шуткой.
     В глубине небольшой площади глазам Хиггинса открылась белая деревянная церковь. Люди медленно поднимались по ступенькам и исчезали внутри, в полумраке.
     Хиггинсы так же степенно одолели лестницу и, окунувшись в тишину и прохладу, проследовали к своей скамье. Только Флоренс уселась рядом с Люсиль в глубине церкви - это вошло у нее в обыкновение несколько месяцев назад.
     Хиггинс сам выбрал себе вероисповедание, не задумываясь, что побудило его сделать именно такой выбор. Но сегодня, глядя на лица и спины вокруг, он понял, в чем дело. Здесь не видать ни Блейров, ни Олсенов, ни Хоткомбов - почти никого из влиятельных людей: те принадлежат к пресвитерианской или к англиканской церкви.
     Тем вечером, на собрании в муниципалитете, Хиггинс обнаружил, что в зале есть своя география; теперь ему открылось, что существует также своеобразная религиозная география, и это открытие наполнило его горечью.
     Остальные верующие, подобно Хиггинсам, тоже принарядились: на всех что-нибудь очень уж новенькое, старательно выбранное, выстиранное, выглаженное. Все здесь принадлежат к среднему классу, все надрываются, чтобы подняться на ступеньку-другую по социальной лестнице и помочь детям одолеть следующие ступеньки.
     Почти у каждого за плечами нелегкая молодость, и строгая атмосфера храма - чистота, прохлада, полное отсутствие помпезности, присущей англиканской церкви, - успокаивающе действует на прихожан.
     Они приходят сюда за ободрением и, может быть, чтобы убедиться, что не зря тянут лямку.
     Лица большей частью серьезны: на них написана не радость, но покой. Когда запевают гимны, вместо мощных звуков органа голосам вторит скромная фисгармония. Пастором здесь преподобный Джонс, не знающий снисхождения к греху.
     Пастор рассуждал о Боге, сильным строгим голосом толкуя библейский текст, но Хиггинс не вслушивался. Он вздрагивал, не смея обернуться, всякий раз, когда входил на цыпочках очередной опоздавший.
     В церкви сидело несколько негров. Они были разряжены чуть ярче, чем остальные, шляпки у женщин были посветлей, полегкомысленней. Негры наверняка предпочли бы ходить к баптистской службе, но во всей округе нет ни одной баптистской молельни.
     Итальянцы, ирландцы, поляки из нижнего города принадлежат к католической церкви. Им довольно исповедаться священнику, чтобы снять с себя бремя грехов.
     Хиггинс приготовил деньги для кружечного сбора и запел вместе с другими. Изабелла радом с ним тоже подтягивала, хотя не знала еще слов песнопения.
     Хиггинс не задумывался, насколько искренне он верует в Бога. Религия была воспринята им точно так же, как остальные взгляды и правила, которыми он до сих пор руководствовался в жизни. Рвение Люсиль или, к примеру, мисс Кэрролл, сидевшей через два ряда от него, было ему чуждо.
     Хиггинс никогда не задавался вопросом, верует ли Нора, - церковь была частью их жизни, подобно дому, школе, магазину, бесконечным комитетам. Сегодня, наблюдая за женой, он обнаружил, что молится она истово - шевелит губами, по сторонам не смотрит. "Уж не беременность ли повергает Нору в мистический ужас?" - подумалось ему.
     Как знать, не молится ли она о том, чтобы с мужем ничего не случилось и, главное, чтобы он, переживая нынешний кризис, думал о них? Она просила его об этом вчера...
     Нора чувствует, что он на распутье. Конечно, ей страшно, что он может поставить под угрозу их жизнь, которую они так терпеливо строили вдвоем.
     Это правда. Вот и сегодня, в этот самый миг, стоя с молитвенником в руках у своей скамьи из светлого дуба, он сознает свою отчужденность от всех семей, даже от той, которая создана им самим.
     Шелест закрываемых молитвенников, шаги по плитам возвестили ему, что служба кончилась. Хиггинсы дождались своей очереди выходить. У дверей Хиггинс обменялся рукопожатием с пастором Джонсом, и ему показалось, что тот дольше обычного задержал его руку в своей.
     Пастор наверняка осведомлен о происшествии в муниципалитете и об истории с "Загородным клубом".
     Быть может, его энергичное рукопожатие - попытка удержать прихожанина в лоне общества? Хиггинс смешался и покраснел, словно кто-то вторгся в ту область, где хозяин только он.
     - Па, можно после обеда я возьму лодку напрокат?
     Дейв, старший сын, уже присоединился к приятелям, и они гурьбой идут впереди - у всех расхлябанная походка, все размахивают руками. Арчи дернул отца за рукав.
     - С кем ты собираешься на озеро?
     - С Джонни и Филиппом. Им родители разрешили, а заплатим все поровну. Деньги у меня есть.
     Хиггинс согласился, не посоветовавшись с женой, - сегодня утром он готов согласиться на что угодно.
     - А мне можно? - встрепенулась Изабелла.
     - Тебе - нет, - вмешалась Нора. - Пойдешь на озеро, когда научишься плавать.
     - Я уже умею.
     - Умеешь, да плохо.
     - Я прошлым летом научилась.
     - Поучишься в этом году еще. Да и вода слишком холодная.
     Сколько родителей сейчас точно так же препираются со своими детьми?
     - Я не хочу купаться, пусть меня только на лодке покатают.
     - Изабелла, не приставай. Нельзя - значит, нельзя.
     - Вечно нельзя, нельзя! Чего ни попросишь, ничего нельзя.
     - Ну поплачь!
     "Как все это не нужно! - ни с того ни с сего подумалось Хиггинсу. - Зачем? И чего мы этим добьемся? Не лучше ли жить, как О'Конноры?" Кстати, одного из них, шестнадцатилетнего парнишку, Хиггинс приметил в церкви - по дороге тот обогнал их на велосипеде.
     Родные мальчика ни в какую церковь не ходят, но его самого явно влечет та же стезя, которую избрал Хиггинс.
     - А что на обед? - осведомился вечно голодный Арчи.
     - Курица.
     - С пюре и зеленым горошком?
     В воскресенье у них всегда курица с картофельным пюре, а в понедельник жаркое с овощами. Меню так же упорядочено, как вся жизнь: по определенным дням готовятся одни и те же кушанья, и так неделя за неделей.
     Разговоры за столом все те же самые - можно перебрасываться фразами, не думая.
     - Ну вот, - вздохнула Нора, входя в дом, - утро прошло спокойно.
     Она не хотела выражаться ясней при детях, но Хиггинс понял, что имеет в виду жена: они хотя бы выиграли время.
     Хиггинс замешкался в саду. Знать бы, где теперь Луиза! Он злился на жену и сам на себя за то, что они говорили о его матери, словно о какой-то угрозе. Где заночевала эта старуха, убежавшая из сумасшедшего дома? И что с ней сейчас в мире, где она никому не нужна?
     Когда-то она сказала ему: "Я носила тебя под сердцем..."
     Это была попытка его растрогать. Она ломала комедию. Никогда она не заботилась о сыне, ни разу не подумала о его будущем.
     Иногда Хиггинсу казалось, что с тех пор, как он достиг относительного благополучия, Луиза завидует и ему, и Hope, и детям - ей завидно, как они живут.
     Кто знает, не стремилась ли когда-нибудь и она к чему-то подобному?
     Она ведь все-таки вышла замуж за своего Хиггинса.
     Они дали себе труд сходить вместе к мировому судье и получить брачное свидетельство. Разве это уже не говорит о многом? А потом сняли квартиру, жили там вдвоем, пускай недолго...
     О чем она мечтала, когда ждала рождения Патриции?
     Луиза могла сделать аборт, как множество других женщин. Но она предпочла родить - значит, хотела стать матерью.
     Она приехала с подругой издалека, из людного гамбургского предместья, и ее носило из города в город по новому континенту, язык и обычаи которого ей еще предстояло узнать. Чего искала она в этих блужданиях?
     Неужто у нее не было ничего за душой, кроме страсти к спиртному да ко всему, что плохо лежит?
     "Я больше не хочу голодать!"
     Хиггинсу тоже не раз приходилось голодать, когда он оставался один, лет в десять - пятнадцать, и гордость мешала ему заглядывать в окна ресторанов. Он тоже не хочет больше голодать, а главное, мерзнуть, потому что страшнее всего все-таки холод. В детстве ему случалось дрожать ночи напролет, да так, что казалось, еще немного - и конец.
     - Уолтер!
     - Да?
     - Из плиты опять болт выскакивает. Может, попробуешь подкрутить?
     Газовая плита совсем новая, куплена всего несколько месяцев назад, но один болт не держит.
     - А Глизону ты звонила?
     - Он приходил два раза, но при нем все в порядке.
     Хиггинс сходил за инструментом, снял пиджак и присел на корточки перед горячей плитой. Двое младших детей уже приклеились к телевизору.
     - Пастор Джонс ничего тебе не сказал, когда мы уходили?
     - Нет. А что?
     - Ничего.
     - Что он должен был мне сказать?
     - Не знаю.
     Это ему тоже не по душе. Пастор Джонс начинает слишком интересоваться частной жизнью своей паствы, и Хиггинс вполне допускает мысль, что на днях Нора встречалась с ним и откровенничала о семейных делах. Вот и объяснение настойчивому пасторскому рукопожатию.
     - Он к тебе приходил?
     - С прошлого месяца - нет. А тогда он зашел насчет благотворительного базара.
     Хиггинс не спросил, ходила ли Нора к нему сама - все равно в этом случае правды от нее не добьешься. По ассоциации он вспомнил доктора Роджерса - во враче было что-то общее с пастором; к тому же оба они посвятили жизнь делу утешения. Эта его мысль повисла в воздухе: Хиггинс знал, что не сделает из нее никаких выводов. Но не выгляди это так смехотворно, он был бы рад потолковать как мужчина с мужчиной с кем-нибудь вроде доктора Роджерса. Его выбор склонялся к этому последнему: доктор кажется более уверенным в себе, да и по роду деятельности ему приходится сталкиваться в жизни с самыми разными случаями.
     Только суметь бы все высказать без ложной стыдливости - так, как мы говорим сами с собой в постели, с закрытыми глазами.
     - Как вы считаете, доктор, я вправду такой же, как другие?
     На первый взгляд ответ самоочевиден, на самом же деле это не так просто. Хиггинс рассказал бы все как на духу, объяснил бы, хотя со стороны это выглядит глупо, по-детски, что значил для него злополучный черный шар.
     Рассказал бы и о матери, и обо всем, от чего всю жизнь спасаешься с таким упорством и решимостью.
     А ведь он, пожалуй, вел себя как ребенок, который несется куда-то задыхаясь, со всех ног, несется лишь потому, что услыхал шаги в темноте и перетрусил.
     Как знать, может быть, не один он в Уильямсоне такой. Хиггинсу неизвестно, что у кого за душой. Что если многим мастерам, ремесленникам, небогатым лавочникам знакомы те же самые проблемы?
     Кто-то уверял Хиггинса, что доктор, уроженец Провиденса, - выходец из очень бедной семьи и выучился только благодаря стипендиям. А его жена, если опять-таки верить осведомленным людям, была раньше продавщицей в магазине стандартных цен и работала там еще в первые годы замужества.
     Но это ни о чем не говорит. У разных людей все складывается по-разному.
     - Доктор, знаете ли вы хоть одного счастливого человека?
     Собственно говоря, быть счастливым - это не совсем то, что Хиггинс имеет в виду. Точного слова тут не подберешь: жить в мире с самим собой, не задавать себе вопросов, а может быть - знать ответы на эти вопросы, что еще трудней!
     А Хиггинс верил, что он и есть такой человек. Верил, пусть не всегда, не каждую минуту. Бывали у него и сомнения, и приступы слабости, но впереди маячила желанная цель, и он снова принимался за труд.
     Вечерами, например, он занимался вещами, которые вовсе не входили в его обязанности и лично ему не сулили никаких выгод. Но он работал, работал не из тщеславия, не ради звания заместителя казначея, не для того даже, чтобы принести пользу обществу. Просто, когда ему было нечего делать, надвигалась такая пустота, что голова кружилась.
     Не потому ли другие устремляются в кино или, не успев прийти домой, спешат включить телевизор?
     А о чем думает, скажем. Нора, которая весь день, с утра до вечера, остается дома одна? Ее голова не занята суетой супермаркета, и для того, чтобы почувствовать собственную полезность, у нее нет ни телефона, ни писем, которые надо продиктовать и подписать, ни почтительных подчиненных, ни благожелательных покупателей.
     - Починил. Надеюсь, теперь-то уж будет держать.
     - Можно подавать обед?
     - Флоренс не вернулась?
     - Сейчас придет: я слышу ее голос на улице.
     И впрямь, обе девушки уже стояли на краю залитой солнцем лужайки. А еще через минуту Люсиль пошла в сторону Проспект-стрит.
     - За стол! - бросил Хиггинс в сторону гостиной. - Мойте руки.
     - У меня чистые, па.
     - Кому сказано: мойте руки!
     Потому что так полагается, потому что жить надо по правилам...
     - Ты ему действительно разрешил пойти на озеро?
     - Почему бы и нет? Сегодня тепло.
     - А как твой насморк?
     - Пока еще ничего, но чувствую - усиливается.
     У него немного сел голос, и яйца за завтраком были на вкус не такие, как обычно. Когда простужаешься, у яиц всегда появляется какой-то привкус - Хиггинс называл его "простудным".
     - Где Дейв?
     - Я здесь, - пробасил старший.
     - Где ты был?
     - В гараже: подкачивал шины у велосипеда.
     - Руки вымой.
     - Только сейчас вымыл.
     - Покажи.
     Все верно. Руки были еще влажные - Дейв никогда их не вытирает как следует.
     - Я хочу куриную ножку! - сообщил Арчи.
     А его сестричка, как и следовало ожидать, во весь голос заявила:
     - Я тоже хочу куриную ножку.
     Хиггинс попытался представить себе, что дом исчез, никакого дома больше нет, они все находятся на какой-то ничьей земле, и их куда-то несет - без газовой плиты, без курицы, без картофельного пюре...
     Дети повязали на шею салфетки и принялись за еду. Нора облегченно вздохнула, окинула взглядом стол, убедилась, что ничто не забыто, и села. И тут Хиггинс с Норой вздрогнули: раздался телефонный звонок, казалось, более требовательный, более настырный, чем обычно.
     Ни Нора, ни Флоренс, которой звонили чаще всего, не двинулись с места.
     Хиггинс медленно встал и, стараясь не убыстрять шаг, пошел в гостиную, уверенный, что катастрофа наконец разразилась.
     На кухне услышали, как он сказал: "Алло!"
     Потом с паузами, которые привели Нору в смятение, последовали ответы:
     - Да... Да... Да... Уолтерд Дж. Хиггинс... Час назад я действительно был в церкви.
     Нора уже поняла, что это не обычный звонок, иначе муж не произнес бы последней фразы, не говорил бы таким сдавленным голосом, словно изо всех сил пытаясь сохранить самообладание.
     - Я говорю: был в церкви... Да, слушал службу...
     Что? Плохо слышно? Теперь лучше?
     Судя по скверной слышимости, звонили издалека, и Нору это несколько успокоило. Значит, не из местной полиции, не от шерифа, не из Уильямсона.
     - Все так... Что?.. Шестьдесят восемь лет. Но на вид ей больше, да... Все соответствует. Я, впрочем, был готов к подобной вести... Я говорю, был готов к подобной вести... Не могу объяснить по телефону почему. Да...
     Да... Выезжаю через несколько минут, только машину из гаража выведу... Да, расходы возмещу, да... Что?.. Не знаю... На дорогах пробки - сегодня воскресенье. Понадобится часа три - три с половиной... Через Нью-Йорк не поеду, так быстрее...
     Как во время грозы пытаешься рассчитать время от молнии до раската грома. Нора мысленно принялась за подсчеты и выкладки. Луиза не в Глендейле - это почти на границе Коннектикута, и Хиггинс добрался бы туда часа за полтора. К тому же он сказал, что через Нью-Йорк не поедет; значит, это где-то за Нью-Йорком.
     - Благодарю вас, мэм...
     Звонят не из полиции, иначе на другом конце провода не оказалась бы женщина.
     Все смотрели на дверь. Хиггинс вошел, стараясь держаться непринужденно. Видимо, это не стоило ему особого труда: он еще не успел как следует осознать новость и услышанные слова не сложились для него в образы.
     - Выезжаешь сразу?
     Он кивнул.
     - Куда ты, па?
     - Не приставайте к отцу, дети. У него важные дела.
     - Деда? Какие дела?
     - Может, сперва поешь?
     - Я не голоден.
     - Возьми пальто. К вечеру станет прохладно. Хочешь, я поеду с тобой?
     - Ты же знаешь, врач запретил тебе ездить в машине.
     - А можно я поеду, па?
     - Нет, Арчи. Ты забыл, что собирался на озеро?
     - А мне можно?
     - И тебе нельзя, Изабелла. Не вставайте из-за стола.
     Ты, Нора, тоже сиди. Я выведу машину, а потом вернусь за пальто.
     Слышно было, как он открыл и захлопнул дверцу, потом завел мотор, и Нора с детьми увидели в окно, как автомобиль выехал на лужайку. Отец с непокрытой головой вылез из машины и направился к дому. Нора встала.
     - Сидите, дети. Ешьте и не отвлекайтесь.
     - Я хочу попрощаться с папой.
     - Он придет и попрощается с вами сам.
     Она достала из гардероба пальто и шляпу и, когда вошел муж, спросила:
     - Деньги у тебя есть?
     - Да, думаю, мне хватит.
     - Чековую книжку взял?
     Он ощупал карман.
     - Да.
     - Тебя дети ждут: поцелуй их на прощание.
     Хиггинс обошел вокруг стола, и, когда наклонился к Изабелле, она ни с того ни с сего расплакалась.
     - Не хочу, чтобы ты уезжал.
     - Я скоро вернусь. Еще успею рассказать тебе историю.
     Арчи тут же вмешался:
     - Не правда! Ты сам сказал, дотуда три часа ехать. Это дальше, чем в Нью-Йорк, все равно как до Филадельфии.
     Изабелла, вцепившись в отца, повторяла:
     - Не хочу, чтобы ты уезжал.
     Хиггинс насилу высвободился и поспешил к выходу.
     Нора пошла за ним.
     - Что случилось? - спросила она шепотом.
     - Она попала под автобус.
     - Где?
     - При въезде в Олдбридж, - глядя куда-то в пространство, отчеканил он, словно в этих словах был для него особый смысл.
     - Звонили из больницы?
     - Да.
     - Состояние тяжелое?
     Он пожал плечами.
     - Сами пока не знают.
     Нора сделала еще одно умозаключение:
     - Она, по крайней мере, в сознании, раз назвала твою фамилию. Как они узнали наш адрес?
     - Позвонили по старому телефону, и там сказали, где мы живем.
     - Веди машину осторожно.
     - Ладно.
     В открытую дверь он увидел всех четверых детей за столом и отвернулся.
     - Ты не поцелуешь меня на прощание?
     - Прости.
     Он поцеловал жену, и оттого, что она обняла его настойчивей обычного, он почувствовал неловкость, как после рукопожатия с пастором.
     - Держись, Уолтер.
     - Спасибо, - шепнул он.
     
     Глава 7
     
     Хиггинс чуть не проскочил мимо города, где родился и прожил тридцать пять лет: шоссе, когда-то пересекавшее железную дорогу близ газового завода, перенесли, и оно шло теперь по дамбе через болото.
     Он провел три часа за рулем, не в состоянии ни о чем думать. Глаза его были прикованы к разделительным линиям, разматывавшимся перед автомобилем, в ушах стоял неотвязный шум - шуршание тысяч шин по асфальту.
     До въезда в Нью-Йорк он ехал по Меррит-Паркуэй.
     Мимо мчались машины по две, а то и по три в ряд в обе стороны, и в этом движении было что-то неумолимое, напоминавшее бегство; насупленные, взвинченные водители очертя голову рвались вперед, как будто на карту была поставлена вся их жизнь; часто на задних сиденьях виднелись целые семьи; и большинство этих людей ехало не зная куда, подчиняясь ритму моторов и ожесточенно. транжиря бесполезные часы.
     Иногда на перекрестках попадались яркие дощатые киоски - там торговали едой и питьем: сосисками, мороженым, виски, кофе. Дети в машинах держали брикетики мороженого, мужчины спешили промочить горло бутылкой пива.
     Хиггинс, как и собирался, обогнул Нью-Йорк, переехал через мост Вашингтона и очутился в штате Нью-Джерси.
     Небоскребы остались позади и высились теперь пирамидами, розовея в лучах заката на фоне светлого неба, гладь которого разрывал порой тяжелый четырехмоторный самолет.
     Хиггинсу ни разу не пришло в голову, что мать умерла или вот-вот умрет. Перед глазами у него невольно вставало то, что он видел, уезжая из Уильямсона: полуоткрытая дверь кухни, а за ней, у стола, - четверо детей вокруг блюда с курицей.
     Он свернул с шоссе, которое шло теперь в объезд Олдбриджа. Добравшись до Линкольн-стрит, он начал узнавать местность. В последние шесть лет здесь строили больше, чем в Уильямсоне, и на месте пустыря, где Хиггинс играл в детстве, выросли рабочие кварталы: тротуары были еще не доделаны, а вдоль улиц, только что обсаженных деревьями, тянулись возведенные по единому стандарту дома.
     На прямоугольном поле, обнесенном зеленой изгородью, парни не старше Дейва сражались в бейсбол, на скамьях расположились кучками человек сто болельщиков. Среди игроков суетился судья в темно-синей форме, в каскетке с коротким козырьком: он, видно, очень серьезно воспринимал свои обязанности.
     Линкольн-стрит не изменилась, но магазины по случаю воскресенья не работали, на тротуарах не было ни души, только несколько пустых машин стояли на обочине, распространяя вокруг запах нагретого солнцем железа. Площадь перед муниципалитетом, на которую выходили фасады двух кинотеатров, была почти сплошь забита автомобилями. Если не считать тех, кто сейчас спит или, распахнув окно, сидит перед телевизором, все население городка, должно быть, собралось сейчас здесь, перед экранами, по которым мечутся не правдоподобно огромные киногерои. Остальные жители еще в дороге - как все, кого Хиггинс встречал, начиная с Уильямсона.
     Город показался Хиггинсу вымершим, и сердце ему сдавила смутная тревога. Налево, еще раз налево, впритирку к тротуарам, исхоженным им когда-то вдоль и поперек, и, наконец, по-прежнему не видя вокруг ни души, он затормозил на площади перед больницей.
     Больница тоже уже не та. На месте старых кирпичных зданий с окнами, забранными решеткой, и стенами, покрытыми копотью от проходивших внизу поездов, выросло современное строение из бетона и розового кирпича, с козырьком над широким входом - впору первоклассной гостинице.
     В холле с белыми стенами и выложенным белой плиткой полом стояли новенькие кресла и висели электрические часы, показывавшие половину четвертого. Налево, в стеклянной перегородке регистратуры, было окошечко.
     По шуму в коридорах, где сновали окруженные женами и детьми больные - некоторые из них передвигались в креслах на колесиках, - Хиггинс понял, что сейчас время посещений. Он заметил пожилую даму, сидевшую за столом и вручавшую посетителям розовые талончики.
     Это было единственное, что не изменилось с тех пор, когда он ходил к Луизе в больницу. Дамы из городского благотворительного комитета носили больным книги и выполняли часть обязанностей персонала, например, контролировали приход и уход родственников в часы посещений.
     Женщину, сидевшую сейчас за столом, он видел тут еще лет двенадцать - тринадцать назад, и, как тогда, на ней было фиолетовое с белым платье и бархатная шляпка с прозрачной вуалеткой. Хиггинсу показалось даже, что он узнает исходивший от нее приторный запах.
     Он не знал, как ее зовут. Видимо, это ее черный лимузин с шофером в светло-коричневой ливрее стоял у подъезда, и Хиггинс готов был поклясться, что женщина ничуть не постарела. Можно подумать, она никогда не покидала своего места в вестибюле.
     - Вы к кому? - обратилась она к Хиггинсу с прямо-таки сахарной улыбкой.
     - К миссис Хиггинс. К Луизе Хиггинс.
     Чтобы заглянуть в лежавший перед ней список, даме пришлось прибегнуть к пенсне с толстыми стеклами, болтавшемуся на ленточке у нее на шее.
     - А вы не перепутали фамилию?
     - Нет, если только она не указала девичью. Тогда надо искать Луизу Фукс.
     - Вам сказали, что она здесь?
     - Мне позвонили сегодня утром из больницы домой, в Коннектикут, и сообщили об этом.
     - Вам следует справиться в регистратуре: в списке я ее не вижу. Очень сожалею, что не могу вам помочь.
     Три негритенка чинно восседали в креслах, у двоих ноги болтались, не доставая до полу. Все трое были похожи - те же черные глаза с блестящими белками, и Хиггинсу подумалось, что их мама наверняка родила им только что братика или сестренку, а в родильное отделение их не пускают, чтобы не занесли инфекцию.
     Он постучал в закрытое окошечко. Девушка, читавшая иллюстрированный журнал, подняла стекло.
     - Я приехал навестить мать, миссис Хиггинс. Может быть, она записана под девичьей фамилией Фукс.
     - Давно поступила?
     - Сегодня утром.
     - Подождите, пожалуйста.
     Девушка тоже поискала в каком-то списке, потом в картотеке, удивилась, сняла телефонную трубку и обратилась к кому-то невидимому:
     - Есть у вас некая Хиггинс или Фукс? Поступила сегодня утром.
     Потом повернулась к Хиггинсу и покачала головой.
     - Такой фамилии в списке поступивших нет. А вы уверены, что она у нас в больнице?
     - А разве в Олдбридже есть другая?
     - Есть частная клиника, в западном районе, возле парка.
     Эту клинику он знал. Лечиться в ней - дорогое удовольствие, жертву дорожного происшествия туда не повезут.
     - Мне звонили сегодня утром, - продолжал он настаивать.
     - Кто? Вы знаете, кто звонил?
     - Какая-то женщина. Насколько я понял, медсестра.
     Подавленный всей этой белизной и чистотой, Хиггинс говорил смиренно, без раздражения. Служащая объяснила:
     - Вообще-то регистратура по воскресеньям закрыта.
     Директора нет. Я одна дежурю, а медсестра, которая звонила утром, уже ушла. В котором часу вам звонили?
     - В самом начале первого.
     - А я пришла в час.
     Руки Хиггинса вспотели, и он чувствовал, что ему необходимо высморкаться.
     - Речь шла об операции?
     - Думаю, что да. Мне сказали, произошел несчастный случай.
     В этот момент, не обращая на Хиггинса внимания, в регистратуру вошла другая сестра. Сквозь халат и нейлоновое белье у нее просвечивало тело, особенно когда она оказывалась перед окном.
     - У тебя есть сигареты, крошка?
     - Возьми пачку из сумочки: у меня в ящике лежит другая. Ты не слышала, поступал сегодня утром кто-нибудь после несчастного случая?
     - А, эта старая...
     Сестра заметила Хиггинса и поперхнулась словцом, которое чуть не сорвалось у нее с языка.
     - Та, которую сбил автобус? - поправилась она.
     - Вот именно, - поспешно вставил Хиггинс.
     - Она у нас? - удивилась регистраторша. - Почему же ее нет в списке поступивших?
     - А уж это, крошка, не мое дело. Я знаю одно: ее привезла "скорая помощь".
     - В какую палату ее положили?
     Для них это был самый заурядный повседневный разговор. Сестра снова повернулась к Хиггинсу и, поколебавшись, объявила:
     - Не думаю, что она в палате. Ее доставили в срочную хирургию.
     Вторая пояснила:
     - В таком случае вы ее сейчас не сможете повидать: в это отделение посетителей не пускают.
     - Но мне ведь позвонили...
     - Знаю...
     Может быть, она здесь новенькая или замещает кого-нибудь: ей явно не хочется брать на себя ответственность.
     Ее подруга в халате, рыжая, как Флоренс, наклонилась к ней и что-то зашептала.
     - Ты думаешь?
     Потом сестра вышла из застекленного помещения регистратуры, не забыв сунуть сигареты в карман халата, и обратилась к Хиггинсу:
     - Пойдемте. Это нарушение правил, но, может быть, старшая сестра и разрешит.
     - Это не она мне звонила?
     - Нет, конечно, не миссис Браун: она, как все, заступила на дежурство только в час. Идите за мной.
     Она объяснилась с пожилой дамой в фиолетовом платье, та не стала возражать, и они пошли по коридорам. Сквозь полуоткрытые двери были видны больные и те, кто пришел их навестить, принес цветы, фрукты, конфеты. По дороге им попался мальчуган лет пяти, ростом с Изабеллу. Он ковылял на костылях, вытянув правую ногу почти горизонтально вперед.
     Они миновали место, где пересекались два коридора. Там стоял письменный стол, над ним висела доска, испещренная пометками о состоянии больных. За столом врач просматривал медицинские карты, и две сестры, разливавшие фруктовый сок, ставили стаканы на огромные подносы.
     - Вот сюда...
     Она распахнула дверь с табличкой "Вход воспрещен".
     За дверью стояла тишина. Ни в коридоре, где они очутились, ни в прилегающих помещениях, казалось, не было ни души. Хиггинс увидел лишь множество странных приборов и аппаратов.
     - Миссис Браун! - вполголоса окликнула сестра.
     Не получив ответа, она повторила:
     - Миссис Браун!
     Потом бросила Хиггинсу:
     - Подождите здесь.
     Хиггинс прождал минут десять, не меньше. Он вспотел так, что рубашка прилипла к телу, но снять пальто не решился.
     Он по-прежнему ни о чем не думал и чувствовал себя отрезанным от внешнего мира, от жизни. Здесь рождение, боль, смерть означали совсем иное, чем там. Он заметил, что длинные ноги сестры просвечивают сквозь халат, и это его шокировало, как если бы он увидел нечто подобное в церкви. Покоробило Хиггинса и то, что она не забыла прихватить с собой сигареты.
     Неожиданно перед ним вырос человечек неопределенного возраста, небритый, в полосатом хлопчатобумажном одеянии, с ведром и щеткой в руках. Он, должно быть, поднялся по лестнице, которую Хиггинс сперва не заметил. Человек смерил его подозрительным взглядом.
     - Вы новый доктор?
     - Нет.
     - А что вам здесь надо?
     - Мне сестра велела подождать. Она пошла вон в ту комнату.
     Он кивнул на дверь под красной лампочкой, и человечек ушел, покачивая головой и что-то бормоча.
     Стула в коридоре не было, сесть было не на что, да еще пахло эфиром, и у Хиггинса стали слабеть ноги. На часы он не смотрел - зачем? Время не имело теперь никакого значения.
     Наконец дверь отворилась. Женщина лет пятидесяти, с жестким, словно каменным лицом, посмотрела на него с порога испытующим взглядом. Вслед за ней появилась и молодая сестра. Она кивнула Хиггинсу и вышла тем же путем, каким они проникли сюда.
     - Вы Уолтер Дж. Хиггинс? - спросила старшая сестра, заглянув в карточку, которую держала в руке.
     - Да.
     - Луиза Фукс - ваша мать? Это вам моя коллега звонила сегодня утром в Уильямсон, штат Коннектикут?
     - Да.
     Он был так подавлен, что не смел задавать вопросы.
     - Полагаю, вы жили с матерью врозь?
     - Да.
     - Она жила одна?
     - Нет, в санатории в Глендейле.
     - У доктора Андерсена?
     - Да.
     - Душевнобольная?
     - Врачи рекомендовали поместить ее в этот санаторий.
     - Сбежала?
     Они по-прежнему стояли в коридоре. Хиггинс попытался представить себе, что происходит там, за притворенной дверью.
     - Сейчас вам придется пройти со мной в регистратуру и оформить документы. Из полиции тоже просили, чтобы вы зашли - нужны кое-какие данные.
     Он спросил, удивляясь, как естественно звучит его голос:
     - Она умерла?
     - Вы этого не знали?
     Хиггинс покачал головой, сам не понимая, взволнован он этим известием или нет. Ему хотелось одного - хоть на минутку присесть.
     - Я думала, вам звонили.
     - Звонили, да, но о смерти не сказали. Предупредили, что пока еще не ясно...
     - Смерть наступила в двенадцать двадцать пять.
     Как раз в это время, бросив последний взгляд на детей за столом, он вышел из дома.
     - Она что-нибудь говорила?
     - Меня здесь не было. Если хотите, дождитесь доктора Хатчинсона. Он сегодня дежурный и скоро выйдет из операционной. Да вот и он...
     Высокий, еще совсем молодой человек в белом колпаке, резиновых перчатках и бахилах из красной резины вышел в коридор, опустил маску, закрывавшую нижнюю часть лица. По лбу у него катился пот, глаза покраснели от усталости.
     - Ну что? - спросила сестра.
     - У нее есть шанс выкарабкаться. Через час посмотрю ее снова.
     Речь шла не о Луизе, а о девушке, которую в этот момент провезли мимо них на каталке. Она была без сознания. Хиггинс успел заметить только, что волосы у нее темные и шелковистые, как у Норы, нос заострился, тело под простыней кажется не правдоподобно худым.
     Каталку втолкнули в лифт. Миссис Браун указала врачу на Хиггинса:
     - Это сын той женщины, что умерла в двенадцать двадцать пять.
     Доктор Хатчинсон прошел в ванную, стянул перчатки, вымыл руки, обтер лицо влажным полотенцем. Потом закурил сигарету, сделал несколько жадных затяжек и с любопытством посмотрел на Хиггинса.
     - Она, кажется, сбежала из санатория в Глендейле, - сказала сестра.
     - Она пила? - спросил врач у Хиггинса"
     - Да.
     - Я так и подумал. От нее страшно несло спиртным.
     Наверно, переходя улицу, она была в полном затмении, иначе это происшествие объяснить трудно - разве что самоубийством.
     - Почему? - непроизвольно вырвалось у Хиггинса.
     - Полиция установила, что на Тридцать второй Восточной улице, кроме того автобуса, вообще не было машин. А улица довольно широкая.
     Медсестра, звонившая утром, ошиблась, сказав, что несчастный случай произошел при въезде в город. А может быть, город начинался для нее только с деловых кварталов и фешенебельных районов. На 32-й Восточной улице в том самом похожем на казарму доме, где жили Луиза с мужем, когда поженились, и родился Хиггинс.
     - Она очень мучилась? - спросил Хиггинс, сам не понимая что говорит.
     - Когда ее привезли, она, разумеется, страдала, но виду не показывала. Не то чтобы улыбалась, конечно, но...
     Это похоже на Луизу - до самого конца держаться с вызовом.
     - Я сразу ввел ей снотворное.
     - Она была в сознании?
     - Да. Полицейскому, который ее привез, она дала адрес...
     - Мой адрес.
     - Конечно, ваш, раз вы здесь.
     Хиггинсу показалось, что врач смотрит на него как-то странно - холодно и неприязненно.
     - Какие у нее были повреждения?
     - Перелом черепа, левого плеча и таза. Она потеряла много крови. Я решился на переливание. Во время переливания она и скончалась.
     - И ничего не сказала перед смертью?
     - Ничего, кроме вашей фамилии и адреса. Если угодно, администрация вернет вам одежду покойной. А если у нее было что-нибудь с собой - сумочка или другие личные вещи, вам отдадут их в полицейском участке. Вы, наверно, понадобитесь нашей старшей сестре, не так ли, миссис Браун?
     - Да, доктор.
     - Могу я ее увидеть? - спросил Хиггинс.
     Врач переглянулся с сестрой и слегка пожал плечами.
     - Пойдемте, - бросила женщина.
     Они спустились по лестнице в залитый электричеством подвал. Вдоль коридора виднелись двери, такие же, как этажом выше. Миссис Браун открыла одну из них и отступила. В узком помещении с голыми стенами на столе, который показался Хиггинсу мраморным, лежало покрытое белой простыней тело. Здесь было холодней, чем в коридоре.
     Старшая сестра подошла к краю стола, приподняла простыню и откинула ее настолько, что обнажилась голова и прядки седых волос, выбившихся из-под повязки.
     Другая повязка, удерживавшая челюсти в сомкнутом положении, почти скрывала лицо - виднелись лишь глубоко запавшие глазницы, узкий заострившийся нос да бескровные губы.
     Хиггинс не мог ни молиться, ни плакать, ни прикоснуться к покойнице. Его охватил внезапный холод, как в детстве, когда он оставался ночами один, напрасно пытаясь согреться. И еще ему стало страшно, безотчетно страшно, и он оглянулся на сестру, словно ища у нее поддержки.
     - Это она?
     Хиггинс кивнул. Язык ему не повиновался. Хотелось поскорее уйти, но ноги словно приросли к полу.
     - Теперь пройдемте в регистратуру. Там вы сообщите, что намерены делать дальше.
     Выходя, сестра выключила свет, и Хиггинс вздрогнул.
     - Нам сюда.
     В регистратуре сидела все та же девушка, а в кресле в холле по-прежнему ожидали трое негритят.
     - Тело вы забираете?
     Хиггинс кивнул.
     - Элинор, приготовьте форму С, - бросила девушке миссис Браун и спросила у Хиггинса:
     - Вы, вероятно, желаете перевезти тело в Уильямсон?
     Он покачал головой, стыдясь, что в этом могут усмотреть равнодушие или цинизм.
     - Мне бы хотелось похоронить ее в Олдбридже - здесь она провела большую часть жизни.
     - Вам виднее. Похороны на ваш счет, разумеется?
     - Да, на мой.
     - В таком случае вам следует обратиться в похоронное бюро. Вы знаете, где оно?
     - Я здешний уроженец.
     Старшая сестра наморщила лоб, словно роясь в памяти, но лицо Хиггинса было ей незнакомо, да и он ее не помнил: они наверняка жили в разных кварталах.
     Он ответил на все заданные ему вопросы. Люди ходили взад и вперед, телефон звонил. Наконец приготовили счет, и Хиггинс подписал чек на сумму, которую был должен больнице.
     Он вышел на площадь, и солнце так ослепило его, что ему не сразу удалось разыскать свою машину на стоянке.
     Ему не пришло в голову позвонить Hope и сказать, что мать умерла. Он вообще не думал об Уильямсоне, словно никогда там не бывал, не вспомнил и о детях. Мир, в котором он теперь очутился, существовал одновременно и в минувшем, и в настоящем: все вокруг стало неузнаваемо.
     Дорогу к полицейскому участку Хиггинс нашел, повинуясь чутью. Дверь ничуть не изменилась, а вот стены внутри были выкрашены в другой цвет. Двое полицейских, оба младше Хиггинса, были ему незнакомы, но сержанта он вроде бы вспомнил - в штатском, без пиджака, с зеленым козырьком над глазами, тот печатал на машинке, посасывая сигару.
     Хиггинс назвался, объяснил, зачем пришел. Вся троица смотрела на него молча, не перебивая. Потом сержант вставил в пишущую машинку бланк и начал задавать вопросы: фамилия, имя, адрес, место работы, фамилия матери, год ее рождения...
     - Как пишется "Альтона"?
     Хиггинс сказал по буквам.
     - Для вас, вероятно, не новость, что у нас на нее довольно обширное дело?
     - Знаю.
     - Чем вы занимаетесь?
     - Управляющий супермаркета "Ферфакс" в Уильямсоне.
     - Та же фирма, что здесь у нас?
     - Я начинал в олдбриджском филиале.
     - Тело забираете?
     - Да. О похоронах позабочусь.
     - Хоронить думаете в Уильямсоне?
     - Здесь.
     Их тоже почему-то удивило, но почему - Хиггинс не понимал.
     - Вам придется оплатить один счетец. В хозяйственной сумке у нее обнаружились две початые бутылки с этикетками от Баумана. Я повидался с Бауманом.
     Бутылки у него украдены.
     - Я заплачу.
     - Должен заметить, что вы не обязаны платить, но так оно будет лучше. Сама сумка - новая: тоже, наверно, украдена, но пока жалоб не поступило. Сегодня магазины закрыты - воскресенье. Дай сумку, Фред.
     Один из полицейских принес черную клеенчатую сумку и достал оттуда полупустую бутылку с джином. Вторая бутылка разбилась, осколки ее виднелись на дне сумки, еще пахнувшей алкоголем. Там же лежали два апельсина, раздавленные бананы и пакет размокших бисквитов.
     - Вот все, что мы нашли. Ни бумажника, ни кошелька. Денег тоже не было.
     - Вы не знаете, как она добралась сюда из Глендейла?
     - Во всяком случае, не пешком. Либо у нее была мелочь на автобус, либо ее подвезли на попутных машинах.
     - В котором часу произошел несчастный случай?
     - В десять.
     - В магазин Баумана она могла попасть только вчера.
     - По субботам у него открыто до десяти вечера.
     - Знаю. Мне хотелось бы выяснить, где она ночевала.
     Сержант пожал плечами, давая понять, что это его не касается.
     - Подпишите здесь, слева, внизу страницы. Вот квитанция на восемь долларов шестьдесят центов - я вручу их Бауману.
     Хиггинс знал, что позади канцелярии находится коридор, перегороженный решеткой. За этой решеткой мать ночевала много раз, но последнюю ночь она провела не здесь.
     - Идете в похоронное бюро? Они работают и по воскресеньям. Вы в какое?
     - К Оварду и Тернеру, если оно еще существует.
     С сыном Тернера он когда-то учился в школе, но тот был тремя годами младше, и они не общались.
     - Она, наверно, ничего не сказала полицейскому, который ее подобрал?
     - Того, который доставил ее в больницу, сейчас нет.
     Но в донесении он не упоминает, чтобы она делала какие-нибудь заявления.
     - Благодарю.
     - Не за что.
     Почему-то Хиггинс был убежден, что, как только он выйдет, все трое расхохочутся. Он чувствовал, что и походка, и голос у него изменились, что он вообще стал другим человеком, неузнаваемо старым и ко всему равнодушным.
     Контора Оварда и Тернера переехала и находилась теперь на холме посреди жилого квартала, который хотя и разросся, но не утратил своего прежнего облика.
     Бывают такие кварталы - старые, небогатые, их не изменить никакими ухищрениями; улочки и лавки там сохраняют свое лицо, а дома с каждым годом все больше оседают, съеживаются, как старички, и все та же детвора копошится на узких тротуарах.
     Хиггинса спросили, на какое число назначить похороны, и он не нашелся что ответить. Ему не приходило в голову, что надо будет еще вернуться в Олдбридж.
     И о том, что пора уезжать, он тоже не подумал. Хиггинс чувствовал, что его сорвало с якорей. В будущем была сплошная неопределенность. Он как бы парил в каком-то пустом и необычном мире.
     - Вторник вам подходит?
     Он согласился на вторник - только бы ни о чем не думать.
     - Десять часов?
     Почему бы и нет? Ему показали альбомы с фотографиями гробов, надгробий, потом план ближайшего кладбища - то, которое он помнил, уже переполнено, и теперь хоронят на новом, в шести милях от города.
     - Полагаю, вас не затруднит уплатить сразу? У нас, как правило...
     Он подписал еще один чек. Какое это имеет значение?
     - Будьте добры, оставьте номер вашего телефона на случай, если понадобится с вами связаться.
     Он назвал уильямсонский номер и сам удивился этому не меньше, чем другие удивлялись его поведению.
     Позабыв про машину, Хиггинс двинулся было по улочке, которая отлого спускалась вниз. Отсюда видны были городские крыши. По этой улице он часто ходил когда-то, но теперь она стала ему такой же чужой, как и весь Олдбридж. А ведь он мог бы назвать владельца почти каждого дома - он развозил им покупки на своем грузовичке. Некоторые клиенты давали на чай, другие делали подарки к Рождеству; чаще всего, не зная, что он некурящий, дарили сигареты.
     Пожалуй, надо возвращаться в Коннектикут. Он уже ничего не в состоянии решить сам. Посоветоваться бы с кем-нибудь, кто поймет, что с ним творится, - он, Хиггинс, на это не способен. Он повел машину по отлогой улочке, пересек торговый квартал, миновал супермаркет "Ферфакс". Реклама извещала, что завтра состоится выставка-продажа, та самая, которая уже прошла у них в Уильямсоне. Ни с того ни с сего Хиггинс остановил машину на углу 32-й улицы.
     Метрах в пяти отсюда, среди облезлых, облупленных зданий будет дом, где он родился и прожил первые годы жизни. Пускай лавчонки стоят с закрытыми ставнями - он их узнает, да и фамилии владельцев на вывесках не изменились с тех пор, как он был ребенком.
     Из открытых окон верхних этажей доносится музыка.
     Кое-где жильцы облокотились на подоконники и выглядывают на улицу; у одного окна стоит в обнимку молодая пара, позади них в полумраке виднеется широкая медная кровать.
     Хиггинсу не сказали, в каком именно месте произошел несчастный случай, а спросить он постеснялся. Не об этом ли он сейчас подумал? Нет смысла допытываться у толстухи в красном платье, что сидит на стульчике у порога: чуть подальше, у самого тротуара Хиггинс уже приметил осколки стекла. Когда автобус затормозил, в нем, наверно, разбилось окно. Может быть, кто-нибудь из пассажиров от толчка ударился о стекло?
     Подойдя ближе, Хиггинс увидел на мостовой бурые пятна; там, где еще не просохло, алели редкие капельки.
     Он заметил, что стоит напротив дома № 67 - той самой трущобы, где прошло его раннее детство. Теперь в окнах почти не видать занавесок, как будто все жильцы сбежали отсюда. За дверью начинается темный холодный коридор.
     Хиггинс отыскал взглядом два окна на четвертом этаже, и на него снова накатил страх. Он почувствовал надвигающуюся опасность. Им овладело сумасшедшее желание бежать отсюда сломя голову - куда глаза глядят.
     Взгляд его скользил все ниже и ниже по фасаду, как вдруг в окне второго этажа Хиггинс заметил мужчину в рубашке с засученными рукавами, который курил сигарету и смотрел прямо на него.
     Глаза их встретились. Оба одновременно нахмурили брови, что-то припоминая. Теперь Хиггинс не смел уйти: тот, другой, обрамленный квадратом серой штукатурки, внезапно зашевелился, как ожившая фигура на картине, и замахал ему рукой:
     - Эй! Уолтер!
     Хиггинс тоже узнал его. Это был его ровесник. Мальчишками они вместе жили в этом доме, а потом ходили в одну школу. За длинное туловище и короткие ножки этот парень получил кличку Коротышка. Хиггинс не сразу припомнил его настоящую фамилию и, словно это было невесть как важно, судорожно напрягал память, злясь на свою забывчивость.
     - Это ты, что ли? - кричал Коротышка. Он почти полысел, зато отпустил куцые белесые усики. - Давай поднимайся! Дорогу-то помнишь?
     Фамилия иностранная - Радер. А имени Хиггинс так и не мог вспомнить: его всегда называли просто Коротышкой.
     Хиггинс не посмел отказаться от приглашения. За спиной его старинного дружка возникла женщина и посмотрела в сторону гостя, потом что-то шепотом спросила у мужа, а он ответил ей, тоже понизив голос.
     Хиггинс кивнул, что идет, и, опустив голову, пересек улицу в том самом месте, где утром ее перешла мать.
     Но автобуса поблизости не было, он благополучно оказался на другой стороне и, смирившись со своей участью, вступил под своды парадного.
     
     Глава 8
     
     Раза два за этот день он чуть было не позвонил Hope - не столько для того, чтобы успокоиться, сколько чтобы попросить ее за ним приехать. Он так растерялся, что всерьез подумывал даже, не позвонить ли доктору Роджерсу. Он, Хиггинс, конечно, не заболел в прямом смысле слова, но разве то, что с ним творится, не хуже, чем какая-нибудь ангина или воспаление легких? Разве не летит вся жизнь под откос? Почему нет людей, к которым можно обратиться в таком вот случае?
     Запах старого дома начисто стерся из памяти у Хиггинса, но едва он оказался на лестнице, как этот запах сдавил ему горло. Может быть, когда он был ребенком, тут не пахло так тошнотворно? Нет, скорей всего, он просто не обращал тогда на это внимания, потому что привык. Хиггинс уже злился на Радера, который принудил его к этому нелепому паломничеству в ту самую минуту, когда ему больше всего на свете нужны собранность и хладнокровие.
     - Входи, старина. До чего же я рад тебя видеть! Ты знаком с Ивонной?
     Ивонной звали женщину, которую Хиггинс видел в окне. Она была растрепана, на блузке не хватало двух пуговиц, и в прорехе виднелась дряблая, нездорового цвета грудь. Чулок на Ивонне не было, из шлепанцев торчали грязноватые лодыжки.
     Похоже, она куда меньше обрадовалась гостю, чем ее муж. Не скрывая недовольства, подошла к телевизору устаревшей марки, по которому передавали баскетбольный матч, и выключила его.
     - А я себе думаю: что это за тип пялится на окна, будто квартиру снять хочет, и вдруг вижу - да это же ты!
     От его воодушевления Хиггинсу стало не по себе. Ему чудилось, что смех у Радера скрипучий, как у Луизы.
     Хиггинсу даже пришло в голову - а вдруг, подобно Луизе, Радер нарочно так смеется: показывает, что ему на все плевать, или просто хочет позлить гостя.
     Радер был небрит, вероятно, даже не мыт с утра, квартира выглядела запущенной и грязной.
     - Уолтер, старина! Присаживайся - такой праздник надо спрыснуть.
     Почему Хиггинс не посмел признаться, что не пьет, почему не отказался от выпивки? Круглый стол был покрыт рваной клеенкой с выцветшим рисунком. Коротышка торжественно выставил бутылку итальянского вина, оплетенную до самого горлышка соломкой, и толстые мутные стаканы.
     - А я частенько думал: что с тобой сталось? Не каждый день встречаешь старых дружков: все прямо-таки рассеялись по Штатам. Не говорю уж о тех, кто помер.
     Твое здоровье!
     Его жена тоже взялась за стакан. Вино было темное, почти черное, Хиггинса едва не стошнило от первого же глотка, обжегшего ему горло.
     - Роскошь! Это вот, да еще спагетти - лучшее, что нам привезли итальянцы. Кстати об итальянцах. Помнишь Альфонси? Хочешь - верь, хочешь - нет, но он теперь священник и не так давно вернулся в Олдбридж: получил здесь приход. Смех, да и только! Помнишь, как он пристраивался с девчонками за мусорными баками?
     Откуда в нем эта потребность ни на минуту не закрывать рот? Комната, где они сидят и откуда Хиггинсу виден противоположный тротуар, служит одновременно кухней, столовой и гостиной. На газовой плите греется рагу; такую мебель, как здесь, увидишь разве что в лавке старьевщика, да и то непонятно, кто на нее польстится.
     Но, между прочим, эта комната - почти точное подобие той, где Хиггинс жил ребенком. Только там еще была раскладушка в углу, которую днем убирали.
     Сквозь неприкрытую дверь спальни Хиггинс уже заметил водопроводный кран. В его времена такого здесь не было - за водой ходили в коридор. В спальне стояли две кровати, явно не перестеленные со вчерашнего, а может быть и несколько дней. Одна кровать, двуспальная, очень широкая, была из какого-то темного дерева, другая представляла собой просто пружинный матрас на четырех деревянных чурках, застеленный простынями сомнительной свежести и линялым зеленым одеялом.
     - Не сказал бы, что ты выглядишь блестяще, но вид у тебя преуспевающий.
     Радер как будто оценивал взглядом качество его костюма и ботинок.
     - Ну, да и мне жаловаться грех. Правда, Ивонна?
     Ивонна тем временем, высунувшись из окна, глазела на улицу. Она хмуро, с раздражением обернулась.
     - Чего тебе?
     - Я говорю, нам с тобой грех жаловаться.
     - На что?
     - На житье-бытье. На работе не надрываемся, жрем от пуза.
     Она передернула плечами и опять свесилась на улицу.
     - Ты еще жил в Олдбридже, когда умерла моя мамаша?
     Хиггинс не помнил. Он никогда особенно не дружил с Радером, разве только когда оба были малышами.
     После очередного бегства Луизы они перебрались отсюда, и Хиггинс совсем потерял Радера из виду. А тот считает, что они жили, как родные братья!
     - Твое здоровье! О чем, бишь, я? Когда мамаша померла, мой старик решил, что сыт городом по горло, и перебрался с шурином вместе в деревню, куда-то в Южную Каролину. Квартирку я за собой сохранил и, ей-Богу, сдается, мы с Ивонной последними выберемся из этой развалюхи. Три года назад власти постановили ее снести, но работы до сих пор не начались, и так оно может тянуться еще долго. Половина жильцов съехала.
     Кстати, твоя бывшая квартира тоже пустует, а двери пошли на дрова.
     Хиггинс поднял второй стакан. Вино уже не казалось таким омерзительным - от него по всему телу разлилось непривычное тепло. Голова, что ли, закружилась? Во всяком случае, все предметы расплылись, глаза слезились.
     "Это от насморка", - подумал он.
     - Дети у тебя есть?
     Хиггинс кивнул - рассказывать о них здесь ему было неприятно.
     - У нас тоже сын на флоте служит. Напомни, я тебе фотографию покажу. Здоровый черт, отца на голову перерос. После его отъезда у нас пустовала одна кровать, вот я и предложил приятелю у нас пожить: он вдовый, один-одинешенек на свете. Ты его не увидишь: по воскресеньям он всегда торчит в баре на углу чуть не до утра, пока не наберется как следует.
     Хиггинс никак не мог понять, нарочно Радер все это говорит или вправду не отдает себе отчета в своих словах.
     - Ну а я сперва ишачил на газовом заводе, а потом нашел работку как раз по себе. Вожу грузовик, который собирает мусорные баки. Оно, может, на первый взгляд и противно, но скоро привыкаешь. Надрываться не приходится. Каждый день объезжаешь одни и те же места, платят хорошо. Одна беда - рано вставать...
     Хиггинс вдруг вспомнил: отец Радера работал ночным сторожем в железнодорожных мастерских. Глаза у него всегда были красные, потому что вечный шум и гам в доме не давали ему днем выспаться. Часто он высовывался, босой, в рубахе, взъерошенный, и швырял чем попало в оравшую на лестнице ребятню.
     Коротышка вцепился в Хиггинса мертвой хваткой и битый час трещал о прошлом, о людях, которых Хиггинс забыл, и о тех, кого он отлично помнил, вроде Гонсалеса - его отец зимой работал у печи для обжига извести, а летом возил всю семью на Юг, на сбор хлопка.
     - Ты ведь его тоже знал? Он еще, помню, задал тебе такую трепку, что ты потом три дня в школу не ходил.
     Хиггинс такого не помнил; может быть, Радер перепутал, и это случилось не с ним, а с другим мальчишкой с их улицы.
     - Ты не встречал в прессе его фамилию? Она даже в нью-йоркские газеты попала; там и портрет напечатали.
     Не нашего Гонсалеса, а его сынка. Тот в семнадцать лет поехал работать в Филадельфию и в один прекрасный день, оказывается, укокошил там полицейского. Ему дали вышку. Вздернули - и в тот же день его отец, тот самый наш Гонсалес, взял да и перерезал себе горло бритвой. Твое здоровье, брат!
     Хиггинс чувствовал, что ему и впрямь дурно, но не смел об этом сказать.
     - Из нашего окна все видно как на ладони. Да взять хотя бы сегодняшнее утро. Тут у нас какая-то старая пьянчужка бросилась под автобус. Уж поверь, зрелище было не из приятных. Я сидел у окна и видел все, как вот сейчас - тебя. Ты-то как, нашел свое счастье?
     Что тут отвечать?
     - Где живешь?
     - В Коннектикуте.
     - Там, говорят, богачей навалом. Я-то дальше Нью-Йорка никогда не забирался, но меня тянет больше на юг, поближе к солнышку. Ну что, Ивонна, пригласим его поживиться с нами чем Бог послал?
     - Обед будет через час, не раньше, - отозвалась она.
     - Нет, мне скоро ехать, - сказал Хиггинс.
     - У тебя своя машина?
     - Да.
     - Где ты ее оставил?
     - На углу.
     - Захотелось взглянуть на дом? Признаюсь тебе в одной вещи - ты-то поймешь. Я здорово к ней привязался, к этой развалюхе, и когда настанет пора сматываться, мне будет жалко, заранее знаю.
     Хиггинс попытался выдавить вежливую улыбку, но ему становилось все хуже и хуже. Теперь его словно выворачивало наизнанку.
     Ему хотелось скорее спастись бегством, удрать от матери, от Радера, от старого дома, от этой улицы, которая тоже, казалось, вступила в сговор, чтоб всеми правдами и не правдами удержать пришельца. Может быть, старый приятель соврал или ошибся, и Луиза вовсе не бросилась под автобус; может, на нее и впрямь нашло затмение, как предположил врач в больнице. Но теперь, здесь, Хиггинс верил, что с нее сталось бы сделать это нарочно, чтобы принудить сына вернуться сюда.
     - Нет уж, ты так не уходи! Еще стаканчик на прощание, и мы тебя отпустим. Выпьешь с нами, Ивонна?
     Чем занимаются эти двое целыми днями? Неужели только глазеют на улицу или экран телевизора да валяются на незастеленной кровати?
     Ему нельзя увязать в этой трясине, но он чувствует, что увязает все глубже. Тут-то он в первый раз и подумал, что надо позвонить Hope, услышать ее голос, убедиться, что она существует на самом деле - она, дети, их дом.
     Все его существо восставало против прошлого, которое вновь пыталось взять его в плен.
     - Ей-Богу, Коротышка, мне пора...
     - Слыхала, Ивонна? Он сказал "Коротышка", как в старое доброе время!
     На лестнице, прежде чем наконец отпустить гостя, Радер предложил:
     - Не хочешь взглянуть на свою бывшую квартиру?
     Хиггинс с ужасом посмотрел на него и едва не бросился бежать. На улице его охватила такая тоска и растерянность, что он готов был опуститься на первый попавшийся порог и покорно ждать своей участи.
     Еще недавно он чувствовал себя старым, но сам не помнит, когда это было. Теперь, наоборот, он снова стал ребенком, который нуждается в помощи. Ему никто никогда не помогал! Еще совсем мальчуган, он уже притворялся взрослым мужчиной и отважно тащил свою ношу.
     Он растерялся. Его несет по течению. Доктор Роджерс, образованный, опытный, мог бы, наверно, ему помочь, но Хиггинс стеснялся ему позвонить. Да и что подумает врач, услышав по телефону такое:
     - Я в Олдбридже, сижу на пороге какого-то дома на Тридцать второй Восточной улице, и я больше не могу, не знаю, что делать. Приезжайте за мной.
     Там, в Уильямсоне, он пошел против сильных мира сего, бросил им вызов, и, конечно, те на него ополчились.
     Он не верит в них больше, ни в кого и ни во что не верит, но не в силах оставаться и там, откуда вышел.
     Ноги у него подгибались. Во рту горчило, движения потеряли обычную точность: он дважды споткнулся, пока дошел до машины, и с трудом попал ключом в замок.
     Надо как можно скорее уехать отсюда, вернуться домой - там он убедится, что на свете есть хоть что-нибудь реальное. При выезде из города Хиггинса опять понесло не туда - его сбивало с толку новое шоссе; добрую четверть часа он кружил на месте, в конце концов поехал в запрещенном направлении по дороге с односторонним движением, и встречные водители то и дело махали ему, требуя дать им дорогу.
     Хиггинс вел машину как попало, чудом не столкнулся с грузовиком и лишь тогда, испугавшись, сбавил скорость.
     Стемнело, а он еще не добрался до моста Вашингтона. Он сообразил, что за весь день у него не было во рту ни крошки, и причиной его недомогания был, скорей всего, просто голод.
     Но даже придорожные рестораны с их неоновыми вывесками приводили его в трепет - он к ним не привык; только миновав добрый десяток их, он наконец свернул к какой-то стоянке.
     Он все больше утверждался в мысли, что и Радер, и мать нарочно поступили с ним так. Мысль была смутной, но для него все это было бесспорно, он чувствовал себя жертвой, и на губах его появилась горькая усмешка.
     В ресторане у столиков, покрытых клетчатыми скатертями, сидели посетители; мужчины толпились у бара, вокруг которого стоял крепкий запах спиртного.
     Может быть, ему не повредит стаканчик виски? Однажды, когда с Норой случился обморок, доктор заставил ее выпить капельку виски. Початая бутылка долго торчала в буфете, прежде чем ее решились выкинуть.
     И почему бы не позвонить отсюда жене? Рядом с туалетами Хиггинс увидел телефонную кабину.
     - Что будем пить? - осведомился бармен.
     Ложный стыд все еще мешал Хиггинсу.
     - Шотландское, бурбон, хлебное?
     Он заказал наугад хлебное виски, выпил стопку, которую перед ним поставили, запил стаканом воды, который ему тут же подали. По телу сразу разлилось тепло, как тогда, когда он пил у Радера.
     В конце концов, может быть, это и есть выход. Судьба сама всем распорядится. Хиггинс достаточно боролся С жизнью один на один - теперь можно сесть на обочине и, так сказать, выждать, пока ему протянут руку помощи.
     Нет, он не сядет на обочине. Он вернется домой.
     Ляжет спать, а Hope ничего не скажет. Пусть сама разбирается, что к чему. Он долго с ними всеми носился, а теперь устал.
     Не исключено, что Радер узнал из окна Луизу и, рассказывая Хиггинсу о происшествии, просто-напросто валял дурака. Не может же он вправду быть доволен собой и своим прозябанием - это ведь жалкая пародия на жизнь! И все-таки он как будто гордится сыном-моряком, гордится, что ест досыта. "Жрем от пуза" - так он, кажется, выразился?
     Радер цепляется за отвратительную хибару, пропитанную самой гнусной вонью, какая только может стоять в человеческом жилье.
     - Повторим?
     Хиггинс кивнул. Ничего другого ему не оставалось, - его стакан уже наполнили из бутылки с металлическим колпачком. И вообще, теперь он не вполне сознавал, что происходит.
     Его преследовало ощущение, что ему что-то грозит и надо куда-то спешить. Надо как можно скорее вернуться в Уильямсон, чтобы избежать ужасной опасности.
     Какой - он не знает, но чувствует нависшую угрозу.
     Однако ему никак не решиться сесть за руль, а тут еще эти фары, возникающие из темноты и летящие навстречу... Ему было страшно. Он огибал Нью-Йорк и ехал теперь по освещенному шоссе, где, казалось, разом собрались машины со всех концов Соединенных Штатов.
     Он не желает стать жертвой дорожного происшествия.
     Не желает, чтобы его увезли в больницу и заперли в подвале, в комнатушке с выключенным светом.
     Еще можно остановиться, позвонить Hope, упросить ее помочь. Она найдет, где одолжить машину, хотя бы у...
     Нет! Только не у Карни! Это сразу покажет, какого он свалял дурака. Но тогда у кого же?..
     К чему ломать себе голову, когда и без того так ноет в висках? Хиггинс еще раз ошибся маршрутом на развилке двух шоссе и битый час мчался в сторону Олбани, удивляясь, что не узнает дорогу.
     Он заметил гостиницу в стиле бревенчатой хижины, вроде дома, в котором родился Линкольн, и зашел туда спросить дорогу. Внутри было тепло. Он снова выпил.
     И опять из темноты полетели на него фары. Они то гасли, то зажигались, посылая ему непонятные сигналы.
     Его надули не только в Уильямсоне, нет, ему врали с детства, врали все, в том числе родная мать.
     О ней не следует говорить дурно: она умерла, а мертвых нельзя упрекать. Впрочем, он никому ничего и не говорит - только думает про себя. Машина с трудом брала повороты, ее то и дело заносило вправо.
     Он очень осторожен. Это необходимо. Не-об-хо-димо!
     Только бы не проскочить того места, где с шоссе надо свернуть в сторону Уильямсона.
     Часы в его машине, наверно, испортились: на них двадцать минут первого; не может быть так поздно. Тут Хиггинсу пришлось срочно остановиться по нужде. Он попытался вызвать рвоту, но ничего не получилось. Тогда он опустился на траву и стал смотреть, как несутся машины.
     Нора в конце концов легла, но оставила свет над входной дверью. В половине второго она услышала, как перед домом заскрипели тормоза. Она отодвинула штору, увидела машину у края тротуара и удивилась, почему муж не выходит.
     Потом она накинула халат, туфли и побежала на улицу. За стеклом в темноте салона виднелось лицо Хиггинса. Он сидел, как всегда в автомобиле, высоко подняв голову и положив руки на руль.
     - Уолтер! - окликнула Нора.
     Он не обернулся.
     Видя, что он не двигается с места, она распахнула дверцу и испугалась, как бы муж не рухнул на тротуар - Хиггинс так и закачался на сиденье.
     - Что с тобой? Что случилось?
     Хиггинс посмотрел на нее невидящим взглядом, и в лицо ей ударил застоявшийся запах спиртного.
     - Ты выпил? Тебе плохо?
     Хиггинс попытался ответить, но не умел выдавить ни звука - только открывал и закрывал рот, как рыба.
     Потом попробовал ступить на землю, упал и тихо рассмеялся.
     Тащить его жене было не по силам. Он не вставал, даже не пробовал встать, и Hope пришлось разбудить Флоренс и старшего сына.
     - Тес! Идите за мной, только тихо.
     Дейв, протирая глаза, спросил:
     - Что случилось с папой?
     - Идем. Снесете его в кровать.
     
     Глава 9
     
     Хиггинс пролежал в постели пять дней. Он позволял себе улыбнуться, только оставаясь один. Как-то раз он сидел, разглядывая в зеркало эту новую улыбку, и его поразило, до чего он похож на Луизу.
     Сперва, открыв глаза и увидев, что на будильнике уже полдень, он почувствовал такой стыд, что поскорей зажмурился и снова попытался уснуть. Это ему удалось.
     Потом, когда Нора принесла кофе, он пробормотал:
     - Прости меня!
     И добавил в оправдание:
     - Мать умерла.
     - Знаю. Я звонила в Олдбридж, в больницу.
     - Я заболел, Нора.
     - Доктор будет в четыре - я ему тоже позвонила.
     Потому и разбудила тебя.
     Хиггинс действительно был болен. Потому на него не сердились, а если и сердились, то не подавали виду, говорили с ним ласково. Пульс бился как-то неровно - то часто, то слишком медленно. Иногда грудь сжимали такие спазмы, что ему казалось - он умирает.
     Хиггинс смирился. Возможно, это самый лучший выход. О смерти он думал спокойно, почти с удовольствием; представляя себе подробности своих похорон и лица знакомых, когда те будут подходить к его гробу.
     Может быть, они пожалеют тогда, что отказали ему в последнем утешении, закрыв перед ним двери "Загородного клуба"?
     В другие минуты, под действием прописанных доктором Роджерсом таблеток, он начинал чувствовать себя лучше, и тогда тело и душа словно немели, хотя сознание все-таки не покидало его.
     - Как я сюда попал? - спросил он у жены.
     - Подъехал к самым дверям и остался сидеть в машине.
     - Меня перенесли в дом? Кто?
     Она объяснила.
     - Они ничего не сказали?
     - Поразились, конечно, и малость испугались.
     - Флоренс тоже?
     Ему было приятно, что дочь беспокоится о нем.
     - Я не знала, что произошло, и позвонила в Олдбридж.
     Благодаря болезни ему не пришлось ехать на похороны матери. При мысли об этом Хиггинс не мог удержаться от улыбки: наконец-то и он сыграл шутку с Луизой.
     - Как там управляются в магазине?
     - Мисс Кэролл позвонила в Хартфорд, оттуда прислали заместителя.
     - Кто такой?
     - Фамилии не помню.
     - А как выглядит?
     - Брюнет небольшого роста, толстый такой.
     - Это Пейтл. Мы знакомы.
     Надо полагать, он захворал не на шутку: доктор Роджерс навещал его два раза на дню. Если бы Нора оставила их вдвоем, Хиггинс задал бы врачу свой вопрос.
     А стоит ли? Ему теперь ясно, что так не делается. Есть вещи, о которых не говорят.
     Своим вопросом он лишь бесцельно шокировал бы доктора, который и так, наверно, все понимает.
     Теперь, в постели, он мог спокойно подвести итоги: прошло уже два дня, головная боль и тошнота перестали его донимать. Как раньше по воскресеньям, с утра он вслушивался в домашний, уличный, городской шум. Под действием лекарств все это вместе сливалось у него в мозгу в некую привычную музыку.
     Доктору Хиггинс задал только один вопрос:
     - Сердце у меня в порядке?
     - Будет в порядке, если не приметесь за старое, - ответил Роджерс. Сказал он это мягко, без тени упрека.
     Мало-помалу смысл его фразы Хиггинс начал относить не только к спиртному, но и ко многим другим вещам; теперь он понимал, почему Билл Карни проголосовал против него, и не сердился на бывшего приятеля.
     Эта мысль еще не созрела. Но Хиггинс был уверен, что набрел на верный путь. Он был не в счет, как говорили в детстве, но лишь потому, что не знал правил игры. В жизни все - игра. А он никак не мог этого уразуметь: то ли начал слишком рано, еще юнцом, то ли слишком уж низменна была среда, из которой он вышел: он же, как издевательски говорила мать, - сын Луизы и этого подонка Хиггинса.
     Впрочем, все это не важно. Важно, разумеется, подчиняться правилам, но еще важнее сознавать, что это игра, иначе положение окружающих становится невыносимым.
     Ясно? Вот, например, доктор Роджерс наверняка не верит в половину лекарств, которые прописывает, и прекрасно сознает, что больной, которого он обнадеживает, через месяц умрет. Но он же не может сказать это вслух - он должен внушать доверие. Точно так же Билл Карни вынужден делать вид, что его избрали в сенат штата исключительно за его преданность обществу.
     Даже сам Оскар Блейр лишь на первый взгляд столб уверен в себе. Он обязан служить для всего города символом успеха и процветания, а на самом деле ему отравляют жизнь неразрешимые проблемы. Будь он счастлив со своей благотворительницей-женой, не пришлось бы ему искать утешения у трижды разведенной м-с Олстон. Она родила ему двоих детей, а он не смеет их признавать. Что происходит, когда он возвращается домой? Что потом говорит детям? И почему с утра до вечера пьет?
     Хиггинсу потребовалось много времени, чтобы все это уразуметь. Он был наивен. А когда ему приоткрыли краешек правды, взял да и поднял бунт против всех.
     Неужели он предпочел бы вернуться в трущобу, где живет его бывший дружок Радер? Он туда только заглянул - и то мороз по коже пробирает.
     Теперь он будет делать все, что от него потребуют.
     Даже принесет извинения за скандал в муниципалитете.
     Дело упростится тем, что мать его умерла и он вернулся в Уильямсон больным. В среду в еженедельной местной газете появилась заметка о том, что в воскресенье, в Олдбридже, штат Нью-Джерси, в результате несчастного случая скончалась "м-с Луиза Хиггинс, урожденная Фукс, мать нашего уважаемого согражданина Уолтера Дж. Хиггинса", а сам он на почве потрясения болен нервной депрессией.
     Возможно, в газете знают всю подноготную Луизы.
     Уж наверно оттуда позвонили в больницу, а то и в полицию. Но редакции нет необходимости печатать все как есть, - там знакомы с правилами игры: недаром о причинах его болезни тоже скромно умолчали.
     Хиггинс не то чтобы гордился своим решением - временами ему даже становилось стыдно. Стыд, и ощущение пустоты вокруг, и горькое чувство одиночества еще не раз вернутся к нему. Но это неизбежно. Это цена, и ее надо платить. Выбирать не приходится. Никто не властен выбирать. Хиггинсу показалось, что доктор Роджерс каким-то образом догадался, как изменился его пациент. Они точно подмигивали друг другу потихоньку от других.
     - Выходит, это и называется стать мужчиной? Если да, то, значит, он оставался ребенком до сорока пяти лет!
     - Как дела, па?
     Дети приходили к нему в комнату один за другим, в разное время. Изабелла смотрела с любопытством: ей было непривычно видеть отца в постели.
     - Тебе больно?
     - Нет.
     - Тогда почему ты не встаешь?
     Арчи заглядывал реже, чем остальные: любые болезни тяжело действовали на него, а беременность матери внушала ему даже какое-то отвращение.
     Дейв не особенно ломал себе голову над происходящим: в его крупном мужском теле жил еще совсем ребячий ум. Придет время и для него. Сумеет ли отец дать ему готовый рецепт? Осмелится ли? Скорее всего, нет, - Хиггинс знал, что к этому каждый должен прийти сам.
     Что до Флоренс, то она, казалось, недоверчиво выжидала. Она поняла, что в отце произошел перелом, но предпочитала сперва узнать побольше, а потом уже составить собственное мнение.
     Почему он никогда не замечал, что дочь презирает его? Из-за того, что до седых волос оставался наивным мальчишкой из бедняков? А ведь она его презирала, он в этом уверен. Но теперь Хиггинс не сердился на нее: довольно и того, что он заключил мир с самим собой.
     - Не торопись вставать, - сказала ему Нора как-то утром, увидев, что он стоит возле кровати. - На будущей неделе тебе понадобятся силы.
     - А что такое?
     - Я выходила из магазина, как вдруг меня догнала мисс Кэролл. Похоже, в понедельник или во вторник к вам нагрянет начальство. Причем не только мистер Ларсен, но и сам мистер Шварц. Они вместе объезжают филиалы.
     - Я являюсь на службу.
     - Разумеется. Потому я тебе и советую отдыхать.
     Возможно, м-р Шварц - прохвост. Хиггинс понятия Не имеет, так оно или нет. Это его не касается. В конце концов, какая разница?
     Может, Луиза и впрямь хотела послать ему предостережение, да только ничего у нее не вышло: больше никогда в жизни он не испытает голода, никогда не вдохнет тошнотворный запах дома на 32-й Восточной улице, и семья его никогда не узнает нужды.
     А если закружится голова и отвращение комом подкатит к горлу - что ему помешает пропустить стаканчик, как уже случилось однажды и как бывает почти со всеми?
     И разумеется, ему теперь не понравится, если кто-нибудь из его подчиненных, например... В самом деле!
     Как насчет мисс Кэролл, которую этот новый Хиггинс наверняка разочарует?
     Но тут он бессилен. Назад пути нет. И вполне возможно, что, понаблюдав за ним некоторое время, Карни и компания сами придут звать его в "Загородный клуб".
     - Ты выглядишь лучше, - заметила Нора, - Я и чувствую себя превосходно.
     - Я имею в виду не только здоровье.
     - Я тоже.
     Интересно, поняла ли она? Спрашивать нельзя. Он еще не уверен, что до нее дошло.
     - Теперь я могу признаться, как ты меня напугал.
     - Я и сам себя напугал.
     Он улыбнулся ей - в его улыбке было обещание.
     - Вот увидишь, теперь все будет хорошо.
     - Я никогда не жаловалась.
     - Знаю.
     - Я верю, Уолтер. Я всегда в тебя верила.
     Что она хочет этим сказать? Выходит, Нора всегда предвидела, что он станет мужчиной, таким, как другие?
     И тогда он придется ей по вкусу, и Флоренс тоже, и всему Уильямсону, и даже самому м-ру Шварцу.
     - Ты самый лучший человек на свете.
     Это уже другой вопрос - ведь ему, как и всем, приходится платить положенную цену.
     Но это касается только его.
     
     1
     
     Старая, неказистая машина, на которую поставлен очень мощеный мотор. Разъезжать на такой машине - любимое развлечение американской молодежи.
     
     2
     
     Имеется в виду Американский легион, организация ветеранов войны, придерживающаяся крайне правой оппозиции.
     
     3
     
     Отмечается в США 30 мая.