Михаил Михайлович Жванецкий
     
     Собрание произведений в пяти томах. Том 3. Восьмидесятые
     
     Рисунки Резо Габриадзе
     
     ...Вернулся в Одессу, и со мной вернулись Роман Карцев и Виктор Ильченко. Если кто-нибудь не понял эту фразу, я повторю: со мной вернулись в Одессу Роман Карцев и Виктор Ильченко, хотя их никто не увольнял. В Одессе мы создали Театр миниатюр. Там грянула холера. Город был оцеплен карантином, репертуарная комиссия из Киева не смогла прилететь, и мы стали лауреатами Всесоюзного конкурса артистов эстрады. В те годы всюду к сатире относились подозрительно, а в Киеве в ней видели источник всех бед и неурожаев, и мы бежали путем конкурса в Московский театр миниатюр. А мне помог комсомол, космонавты, все, кому я читал, кого веселил, кто открыто меня не поддерживал, но в душе присоединялся...
     
     Почему мне так часто кажется
     
     Почему мне так часто кажется, что они ошиблись. Они выдали паспорт не тому человеку. Просто не может быть... Сорок лет, и зовут Миша... И внешность - это все не мое. Должен быть где-то такой человек, которому это все предназначалось. Мне сейчас по моим расчетам что-то около двадцати восьми. Брюнетик. Среднего роста. Худенький. Глаза на все лицо. Довольно мускулистенький. Быстрый. Безо всякого морского прошлого. Я что-то закончил юридическое или географическое. Я более злой. Более четок и пунктуален. Обязателен более... Подвижен... Зовут не Миша, а Юра меня.
     Я не пишу эту всякую чушь, я что-то читаю... И хожу окруженный студентами, хотя для двадцати восьми это и рановато, но я, вероятно, очень способный.
     И все-таки главное - это другая внешность, и возраст, и имя. А если это все мое, то я занимаюсь не своим делом и мне еще предстоит поискать, хотя возраст для поисков неподходящий. Если я действительно не своих лет, почему мне так трудно с молодыми? Почему я облегченно вздыхаю, увидев обрюзгшую лысую физиономию с яркими признаками перепоя или парoдoнтозно-склеротической тоски, с шумами в сердце и свистом в легких. Куда я к этой развалине такой молодой и кудрявый? А эта развалина ко мне? И нас не оторвать. То ли он сейчас приступает к лечению того, от чего я вылечился. То ли я заболеваю тем, что у него уже было.
     Если я молодой и сильный и меня зовут не Миша, почему от меня шарахается молодежь и весь дамский танец я непринужденно разговариваю, чтобы не замечать, как меня не приглашают?
     Почему же я, такой молодой, не присоединюсь к этим троим с гитарой, а пробегаю, озабоченно хмурясь? И с маленьким котенком, забежавшим согреться, мне скучно через сорок пять минут. И если я такой молодой и красивый, почему задыхаюсь и вместо лыж опять сижу дома, и копаюсь, и вспоминаю?.. И работу, и знакомых, и людей, людей, людей...
     Откуда же у меня так много людей, если мне так мало?
     И почему мама так постарела, Господи?..
     И почему отец уже умер, и отчим?.. И даже... И даже... мои одноклассники.
     Нет. Очевидно, они не ошиблись, выдавая мне паспорт.
     Да. Я примерно тот, что там указан...
     Может быть, кроме внешности, имени и немножко все-таки возраста.
     Да, бог с вами, я довоенный... Но у меня есть своя радость.
     Встретить другого такого престарелого сорванца, который думает, что они ошиблись. И объяснить с полным знанием дела, что такие ошибки бывают.
     Я просто знаю одного такого, ошибочного.
     
     Как я пишу?..
     
     Как я пишу?.. Если бы я знал и мог объяснить, я бы преподавал в техникуме. Я сам не знаю. И не скромничаю, не дай бог. Не скажу, что часто спрашивают, не скажу, что много записок и писем приходит. Я думаю, что, перестань писать, - много вопросов не возникнет. Но иногда кто-нибудь подвыпьет и вдруг спросит: "И где это вы темы берете?"
     Как будто он ходит в другую поликлинику.
     Интерес к личной жизни работников искусств нам чужд. Я думаю потому, что в личной жизни этих работников ничего интересного не происходит. Так что пишу я в однокомнатной квартире, там же и живу. Это Ленинград. Хотя до Ленинграда два рубля или час в веселой атмосфере общественного транспорта. До Москвы тоже час. Работаю в мелком жанре, рассчитанном на хохот в конце. Если слушатели не смеются, расстраиваюсь, ухожу в себя и сижу там. Чужой юмор не понимаю: в компанию лучше не приглашать... Ну, там, лысый, длинноносый. Тем, кто не видел, лучше не видеть. Тем, кто один раз видел, тоже не стоит повторяться. К женщинам интерес потерял ввиду большой сложности подходов на улице и отсутствия приходов ко мне.
     Профессия так называемого сатирика наложила глубокий отпечаток на поведение. Глаза бегают, волосы падают, часто останавливаюсь и круто оборачиваюсь. Одет в серое, так что хожу вдоль стен. Куда-то тороплюсь, хотя на сером сверху не виден. Начитан слабо. На вечеринках молчу, дабы было что печатать. Дома ничего не делаю - отсюда прозвище Квартирант. Давно не танцевал, особенно - темпераментно, яро, с мычанием и подкатами. Мое поколение не танцует, то поколение, что танцует, нельзя назвать моим, хотя я к ним перебегал раза три, но всегда возвращался ввиду слабости здоровья.
     Пишу коротко. Во-первых, все это можно сказать в двух словах. А во-вторых... Это для тех, кто меня не видел. Для тех, кто не желает видеть, имею отдельный разговор.
     
     Жлобство - это не хамство
     
     Жлобство - это не хамство, это то, что образуется от соединения хамства и невежества с трусостью и нахальством.
     Жлобство, простите, так присущее многим из некоторых, которых мы часто встречаем порой и страдаем от этого.
     От голода голодаем, от болезни болеем, от холода мерзнем, от жлобства страдаем.
     Если, конечно, вам не повезло и вы тихий, вежливый, исчезающий от прозвищ и частых упоминаний матери...
     Поздравим себя - все меньше удовольствия хаму, все уже поле его деятельности.
     Наша берет.
     В чем был его кайф?
     Изрыгнуть внезапно, чтоб у всех отвисла челюсть и попадали руки.
     Чтоб посинели лица в безумных поисках ответа.
     Было такое.
     В пору пребывания в толпе мягких, воспитанных дам-с, юристов-с.
     Но, слава богу, эти времена прошли.
     Теперь хам получает повсеместный ежедневный отпор.
     Бледнеть некому-с.
     Хрупкая скрипачка в автобусе оборачивается и врезает между ртом и глазом матросу-сантехнику так, что тот на глазах корежится, жухнет, пускает жуткий синий дым и сваливается в сугроб.
     Две нежные школьницы самого субтильного возраста и вида так шарахнули матом в ответ на короткое слово дремучего алкоголика, сопровождающее предложение отойти, что, не дослушав полностью ответ девочек и получив портфелем с коньками по голове, мужчина сошел через закрытую дверь.
     Поздравим себя - публика перестала распадаться на выступающих и слушателей. Едины все участники дорожного движения.
     Наличие в руках фагота или Ромена Роллана не дает хаму возможность надеяться, что перед ним интеллигентный человек.
     Усиленные занятия карате и знание мата без словаря приближает час всеобщего трамвайного равенства.
     Нерадивость породила дефицит, дефицит - воровство, воровство - хамство, хамство - нерадивость, которая породила дефицит. Отсюда и выход из замкнутого круга, который должен быть, но его надо искать.
     А пока в преддверии исчезновения хама как отдельной личности его успешно заменяет отдельный коллектив.
     
     Трудности кино
     
     Очень большие трудности у киношников. Самые большие, жуткие трудности у киношников. Прямо не знаешь. Требования к достоверности возросли, а танков старых нет, маузеров мало. Фрак народ носить разучился. Хамство и грубость в Сибири как раз получаются ничего, а образование в Петербурге не идет пока. Аристократизм в Петербурге пока не идет. Если герой просто сидит - еще ничего, а как рот откроет - так пока не идет. Или там собственное достоинство, вот эта неприкасаемость личности...
     Чувствуется, что ему рассказывали. Может, требовали, ругали, зарплаты лишали, по больничному не платили. Ну чтобы сыграл он чувство этого достоинства. И видимо, хочет: и голову поднимает, и на цыпочки, и выпивает, чтоб укрепиться, но еще не знает как.
     Женская гордость - так, чтоб без мата, изнутри... Ну, еще когда лежит, укрывшись простыней, диктор говорит: "Гордая очень". А когда откроется, так еще пока не доносит - вздрагивает, косится, и это еще чувствуется.
     Граф английский - тоже неловко, боком, все боится войти к себе в замок. Ну если пиджак от шеи на четверть отстает и шейка, как пестик в колоколе, как же ты аристократизм покажешь, если штаны и пиджак надо непрерывно поддерживать?! Или руку королеве целовать, или панталоны держать. И руку пока еще надо у нее искать: она тоже пожать норовит.
     Еда не дается пока. Вот не само глотание, а еда как трапеза. Старух на консилиум приглашали, но и они подрастеряли искусство еды: тоже норовят целиком заглотнуть и еще - в сумку. А это реквизит.
     И старики подзабыли ходьбу такую, чтоб пиджак не двигался отдельно от хозяина. Или - весь гитлеровский штаб в мундирах не по размеру, а диктор говорит, что вся Европа на них работает. Но это все внешне, конечно, и раздражает какого-то одного, кто остался в живых и еще помнит.
     Внутренне плохо идут споры, даже литературные. Все как-то придерживаются одного мнения и, ради бога, не хотят другого, ради бога.
     Пока еще смешно выглядит преданность одного мужчины одной женщине, пока смешно выглядит. И вообще, обращение с женщиной, все эти поклоны, вставания, уважение, преклонение... Их делают, конечно, но за очень дополнительные деньги. Консультант один, лет восьмидесяти двух, тоже уже замотался: Душанбе, Киев, Фрунзе, Ташкент... "Извольте, позвольте", "Только после вас", "Я был бы последним подонком, мадам, если бы оставил вас в соответствующем положении".
     Не идет фраза: "Позвольте, я возьму на себя" или: "Вам ведь трудно, разрешите я..." А уж фраза: "Я вами руководил, я отвечу за все" - прямо колом в горле стоит. А такая: "Мне не дорого мое место, дорого наше дело" - получается только по частям.
     Сложно пока стало играть эрудированного, мыслящего человека, и хоть исполнитель морщит лоб и прищуривается, такой перекос лица еще не убеждает.
     Сохранились костюмы и обувь, но, когда мы над старинной дворянской одеждой видим лицо и всю голову буфетчицы современного зенитного училища, что-то мешает нам поверить в ее латынь.
     Группа американских ковбоев на лошадях пока еще криво скачет, и даже у лошадей наши морды.
     Ну а там - баночное пиво, омары, крики "Я разорен!" или "Мне в Париж по делу!" хоть и русским языком, но ни исполнитель, ни аудитория этого языка пока не понимают.
     Но с уходом стариков со сцены и из зала равновесие между экраном и зрителем постепенно восстанавливается.
     
     Писательское счастье
     
     Что такое писательский ум? Не договаривать половину фразы.
     Что такое писательское счастье? Немножко написать и жить, жить, жить.
     Что такое писательский ребенок? Тот, кто о любви к себе узнает из произведений отца.
     Что такое писательская жена? Женщина, которая сидит дома и с отвращением видит в муже человека.
     Что такое писательская квартира? Место, где у него нет угла.
     Что такое писатель в семье? Квартирант под девизом: "Ты все равно целый день сидишь, постирал бы чего-нибудь".
     Что такое писательская жизнь? Ни одной мысли вслух.
     Что такое писательская смерть? Выход в свет.
     
     Он не знал
     
     Он ничего не знал.
     Он не знал, что такое плохо. Не знал, что такое хорошо. Он что-то помнил.
     А отец и мать уже умерли... Ему не повторяли.
     Ему не повторяли, что нельзя чужое называть своим.
     Не знал, кто у него был в роду. Совершенно не знал истории своей и своих.
     Гордился чем-то. Не знал чем.
     Ибо то, чем гордился, нельзя было показать.
     Ничего не мог спеть. Не знал слов.
     Хлопал, когда все хлопали.
     Чувствовал, что нравится.
     Не мог объяснить.
     Не мог объяснить, так как никто не спрашивал.
     Не то что поступить, а рассказать, что такое честно, не мог и не знал, что есть нечестно.
     Что есть нечестно?
     А что есть честно?
     Нельзя лишь то, за что сажают.
     Но сажают не каждый день и не каждого.
     Бывает, долго не сажают, - значит, можно.
     Ну что же бабушка?
     Ну что же бабушка?
     Кто же ей поверит?
     Плохо, мол.
     Что ж плохо-то?
     Сама-то еле дышит, еле ходит.
     В церковку послушать ложь.
     Что в церкви ложь и Бога нет, знал, а что такое правда, не знал.
     То вроде все правда. А то вроде вранье.
     А может, правда все, чего не видел сам.
     То, что видел, не сходилось с тем, что слышал.
     Ну, значит, правда всюду, а здесь вот как-то местно...
     Может...
     Не знал.
     Неясная ворочалась злоба на то, что местно.
     Лично.
     Не сходилось.
     Ну, сорвал злобу на ком-то. Не знал стихов, книжек.
     Так - кое-что из песен, из передач.
     Вся эрудиция - из "Мира животных" и "Клуба путешествий".
     Не знал родного языка, слово "нежный" не произнес ни разу в жизни.
     Что - воровство?
     Ну да, ну догадывался, что влезть в чужой дом, со звоном сломав...
     Но тоже конкретно не предупреждали. Просто догадывался, что посадят, побьют. Сам бы побил. Но со склада? С работы? Как не понести?
     Дружба?
     Да.
     Дружба
     Заменяет все.
     Ты меня уважаешь? Горячие руки.
     Колючие, вонючие поцелуи.
     Пять - десять - сто - тысячу раз предавали, подвергшись незначительному давлению, подчиняясь и раскалываясь мгновенно.
     Да и что там было предавать?
     Для чего так дружить?
     Постепенно потерял смысл дружбы.
     Остались поцелуи, копейки остались.
     Остались копейки.
     От дружбы.
     Не знал новостей.
     Газет.
     Театров не знал.
     Никто не приглашал.
     Да и не слышал, чтоб кто-то рассказывал.
     Не знал преданности.
     Грязную постель и не называл любовью.
     Слово любовь - знал.
     Никогда им не пользовался,
     И не слышал от других.
     Только по телевизору.
     Понимал, что окружающие состоят из мужиков и баб.
     Живут вместе, чтоб хозяйство, дети.
     Ругань всякая с ними.
     Покупки.
     Расходы.
     Не знал и попроще.
     Вкуса еды.
     Не знал питья.
     Лимонада.
     Одежды.
     Не знал интересной работы.
     Самостоятельности.
     Говорил: мне положено.
     Как все, так и мы.
     Он даже не знал, на что способен. Что думает по какому-то поводу.
     Ну не знал.
     Никто же не спрашивал.
     Когда в молодости разок ляпнул - погорел.
     Сладкую ненависть, месть - не знал.
     Враги там.
     Когда они приезжали, вроде ничего люди.
     Но ведь враги.
     Замышляют.
     Хотят отнять.
     Хотят, чтоб стоял в очередях. Чтоб не знал ничего, кроме водки, бабы, болей в почках, очередей.
     А он и не знал ничего, кроме этого.
     
     Наши неудачи
     
     Вы не имеете права мучить родных неудачами, неидущей работой, разваленной жизнью. Только радовать. Вы должны радовать их успехами, карьерой, блеском и уважением начальства.
     И высоким заработком.
     Неудачи делают вас невыносимым. Невыносимым делают вас неудачи. Прежде всех не понимают жена, дети, мать.
     Вам смотрят в затылок.
     Вам смотрят в затылок.
     От этого ваши дела усугубляются. Ваши дела усугубляются, вы уже огорчаете всех.
     Вы расстраиваете неповинных. Вы расстраиваете неповинных, а ваша голова...
     Ваша голова, как любой другой орган, в такой обстановке отказывается работать.
     От поисков идей, открытий у вас образуется пришибленный вид.
     У вас образуется пришибленный вид, а попытки помочь по хозяйству лишь подчеркивают положение. У вас вырывают ведро.
     У вас вырывают ведро и - "Твое место не здесь!"
     А где ваше место? А где ваше место? И вы идете на улицу. Вы пытаетесь мужественно смотреть на прохожих. Но у вас срывается взгляд.
     У вас срывается взгляд и перекошены брюки. Перекошены брюки, и старая знакомая давно уже вышла замуж - и ни в какое кино, и зачем ей это снова, зачем ей это снова? А старый товарищ, а школьный товарищ бежит. А школьный товарищ, а старый товарищ бежит каждый день, все увеличивая дистанцию от инфаркта, от родных, от новостей и прейскурантов. Он бежит. И говорить с ним... И говорить с ним можно только на бегу под дождем, когда он в трусах, а вы в плаще, и все увидят, как счастье и несчастье бегут рядом. Снова бегут рядом.
     А тот... А тот один, кто буйным ветром занесен в Алма-Ату, - тот сидит там и стесняется...
     Тот сидит там и стесняется писать. Сюда оттуда. Стесняется. И когда вы не вдруг, а точно и буквально напились, обнаружив в себе, обнаружив слабость характера и неустойчивость позиции, развязка завитала и затряслась маманя. Маманя ночью под подушкой затряслась, рыдает мама, зажимает рот... Страшнее нет. Жена и дети - все скрывают слезы. На вас без слез, на вас без слез вообще нельзя и незачем смотреть.
     От вырезок о вреде водки вы напиваетесь страшнее, вернее, снова... и просите вас поддержать жену, чтоб выпить с вами... Жена. Она бледнеет. А вам надо. Вам надо с кем-то. И вот уже не дома, на скамейке в парке какой-то девушке в немытых босоножках снизу ног вы повторяете рассказ с припевом: "Да, она меня не понимает" - и, сосчитав в кармане мелочь: "Я тебя озолочу!.."
     И на вокзале в сопливой, гулкой, рваной тишине, меж телогреек и кирзой буфета, роняя капли, пишете в Алма-Ату.
     И только когда быстро. И когда жутко быстро... И когда страшно быстро... Когда мгновенно вдруг пришел ответ...
     Пришел ответ, где то же, только ярче. Глубже и занятней. Где их с беременной женой, ее ребенком, первым мужем и его женой хозяйка выгнала. Оне...
     Оне живут у дворника и ездят на трамвае в кухню. А туалет в горах, и банятся в четверг. Восьмой четверг второго месяца нисана, и, вашу боль поняв, проникшись вашим горем, он просит вас прислать пятерку на расход и челюсть новую для сына, из пластмассы.
     Вы чувствуете - вам немного лучше... Вам немного лучше... А вот и лучше быстро, быстро лучше... Ах, ибо.
     Ах, ибо ваши неудачи кому-то кажутся мечтой. Домой идите быстро.
     
     Старших и ведущих инженеров...
     
     Старших и ведущих инженеров послали в колхоз перебирать кукурузу. Из кучи початков они выбирали несгнившие, очищали и перебрасывали через себя в направлении города. Перебирать вторую кучу прислали ученых. Они перебирали и перебрасывали через себя. Как только пошла гнить куча номер три, прислали врачей. Группа врачей перебирала и перебрасывала к городу через себя. Последнюю небольшую кучу у самого города перебирали учителя. Так была решена проблема транспортировки, хранения, а также осторожно и тактично намекнули: кончится кукуруза - кончится и интеллигенция.
     
     Обед
     
     Двое: Большой начальник и Младший научный сотрудник.
     Младший научный сотрудник. Василий Алексеевич, вы пейте... И вот что, Василий Алексеевич, я хотел попросить. Вы занимаете такое положение...
     Большой начальник. Ты понимаешь. Я такой человек, и все. Вот такой я человек. (Выпил.) А ты вот такой человек.
     Младший научный сотрудник. Да, Василий Алексеевич, я такой... Вы закусывайте. Вот, съешьте.
     Большой начальник. Закусываю, съедаю. Потому что такой я человек. Да. Такой я человек. А ты мне нравишься. Да. Ты мне нравишься. А что, я не прав? Скажи, я не прав?
     Младший научный сотрудник. Правы!
     Большой начальник. А почему я должен не приходить, почему я должен не есть, не пить, если ты меня приглашаешь? Я должен не есть?
     Младший научный сотрудник. Не должны.
     Большой начальник. Ты меня не знаешь. Нет, ты меня не знаешь. Я прав.
     Младший научный сотрудник. Нет.
     Большой начальник. Я не прав?!!
     Младший научный сотрудник. Правы!
     Большой начальник. Ты меня не знаешь.
     Младший научный сотрудник. Вас все знают.
     Большой начальник. Никто меня не знает. Вот такой я человек. Запомни. Я знаю, почему ты меня пригласил. Но это неважно.
     Младший научный сотрудник. Нет, важно. Я вас пригласил потому, что мне очень приятно. А если мне очень приятно, я делаю невзирая... (Начинает.) Василий Алексеевич...
     Большой начальник. Я не верю, что тебе это приятно. Но я знаю, что делаю. Я могу и выгнать.
     Младший научный сотрудник. Конечно можете. Но мне очень приятно.
     Большой начальник.А я не верю, что тебе это приятно.
     Младший научный сотрудник. Ну вот... очень приятно.
     Большой начальник. Я не верю, но я это делаю. Я такой человек. Вот такой я человек.
     Младший научный сотрудник. Неправда, мне очень приятно, Василий Алексеевич.
     Большой начальник. Наливай и себе. Не стесняйся.
     Младший научный сотрудник. Спасибо. Я налью. (Начинает.) Василий Алексеевич...
     Большой начальник.Я бы иначе и не пришел, черта с два я бы пришел. Думаешь, ты один меня приглашаешь? Я от не каждого принимаю. Я человек железный. Если мне кто неприятен, могу ни капли не выпить. А с тобой - нет. Тебя люблю и пью из твоих рук. Ставь стол - я твой. Вот какой я человек. Да. Я такой человек. Вот такой я человек. Да, я именно такой человек.
     Младший научный сотрудник. Василий Алексеевич, помните, я к вам подходил, я вас тогда просил, а вы сказали...
     Большой начальник. Каждый, каждый хочет, чтоб я пил в его присутствии. Ты понял: все просят, и каждый просит. Звонят и просят. В коридорах. В кабинете и на улице. Пять минут о погоде - и попросил. Понял? Как жена, как дети - и попросил. Пятьсот звонков с просьбами, триста встреч с просьбами, три бани с унижениями. Вот ты умный, ты интеллигент, что ты будешь делать?
     Младший научный сотрудник. Да, Василий Алексеевич.
     Большой начальник. Да. Все время один. Потому что все время один и потому один все время. Да. Такой я человек. Такая дружба. Один просит все время, а другой от него прячется. Вот такая дружба. Да, такая дружба. Это охота. Да, это охота. Это охота. Да, а не дружба. Не дружба. И поэтому с друзьями тяжело. Их нет. Все до ордера. Ордер - и открытки на Новый год нет. Нет открытки. Звонка нет. Пока лекарство не понадобится. Да, пока не понадобится лекарство. Да, именно оно. А ты со мной будешь дружить долго. Ты меня будешь долго любить.
     Младший научный сотрудник. Ха-ха... (Встревожился.) Я-то конечно. Но у меня же простой вопрос... Василий Алексеевич, у меня прописана...
     Большой начальник. Просят, просят. Почему только у меня?.. Потому что такой я человек. Да. Ты знаешь, кого бы я полюбил? Того бы, кто бы у меня бы... ничего бы не попросил бы. Я бы для него бы все сделал бы. Ты видел этих просящих? У них в глазах это все и в руках. Отвратительный народ.
     Младший научный сотрудник. Василий Алексеевич, но я, по-моему...
     Большой начальник. Ты тут ни при чем. Да, ты тут ни при чем. Я почему тебя люблю?..
     Младший научный сотрудник (с ужасом). Почему?
     Большой начальник. Потому что ты у меня ничего не просишь.
     Младший научный сотрудник. Дело не в любви. Мы же мужчины. Можно и не любить особенно.
     Большой начальник. Нет... Если не люблю, вообще ничего не сделаю и говорить не могу...
     Младший научный сотрудник. Да. Конечно, любить обязательно. Конечно. Это смешно. Это естественно. Поэтому я рад, если вы меня полюбили.
     Большой начальник. Да. Но ты это заслужил. За то, что ты ни о чем не просишь никогда. Поэтому я тебя и пригласил за этот очень скромный стол. Очень. Да. Очень. Неказистый.
     Младший научный сотрудник. Я пытался... Извините... Три четверти меню вычеркнуто... На остальных стоит "нет". Это домашняя селедка... А вот тут жена... солененького... Я в портфеле принес...
     Большой начальник. Ты прав. Очень противный стол. Обидный стол. Незаслуженный. Одни оскорбления на столе. Обиды... Не позволял я себе такого. Давно... Не заслужил. Вот эта канистра с денатуратом...
     Младший научный сотрудник. Домашнее, Василий Алексеевич.
     Большой начальник. После стирки осталось... Я хотел не один прийти... С человеком. Который решает. Многое решает. Сам. Другим не дает, сука! Люблю я его. Но его обидеть рука не подымается... Хорошо, что не взял. Я уж ладно. Я снесу. Мне деваться некуда. Я пришел. Буду жрать это тряпье. Обгладывать эти голыши. Булыжник лизать. А он-то чего виноват? Степан Иванович хотел со мной, сука. Я его еле дверью отсек. Подонок. Его за что?! Чтоб он со мной месяц не разговаривал?.. Ты не желудочник?
     Младший научный сотрудник. Да нет. Мне все можно.
     Большой начальник. И мне все можно. Поэтому ты сгорел. Что ж ты натворил? Что это за стол? Знал бы, я бы тебя не пригласил. Такой я человек. Да. Ты, я вижу, скоро пойдешь - уйдешь, видимо, отсюда к чертям. Или еще посидишь? Ты, если не можешь, не сиди... А встречу мы перенесем. Да, перенесем. Точно. Вот это да. Мы будем считать, что ее не было. И ты будешь считать. Засчитывать ее не будем. Не засчитаем. Потому что, если мы ее засчитаем, это тебе поражение. Ни дружить со мной, ни любить меня, даже узнавать меня я тебе не позволю. Такое не прощается. А я твердый человек. Да, я такой, очень твердый и именно, да. Точно. Мы эту встречу переносим. Туда, на вторник...
     Младший научный сотрудник. На вторник? За что? У меня все решиться должно. А если прямо завтра?
     Большой начальник. Нет, ты не готов. Ко вторнику успеешь. Я возьму Степана Иваныча, Гришу, бабья. Попробуем все сначала. И я тебя буду любить. А теперь иди. Ко мне придут.
     Младший научный сотрудник. Василий Алексеевич...
     Большой начальник. Иди, пока я тебя не разлюбил. Закажи еще на двоих и уходи. Только чтобы я тебя простил. Тебе сейчас это главное. А я буду их кормить, чтобы они тебе тоже решали... Попытайся очень быстро уйти...
     Младший научный сотрудник. Значит, я могу?..
     Большой начальник. Ну, дай тебе Бог...
     
     В спорных местах я молчу, в бесспорных говорю, в остальных пишу и тихо вздыхаю. Разные методы спора: индийский, китайский, японский и наш. В спорных местах я молчу, в бесспорных говорю, в остальных вздыхаю. Игра ума в одни ворота. Опять я проиграл. Игра моего ума на базе рассольника. Вот научусь наслаждаться лесом, травой, водой и облаками и перестану. И даже вздыхать тихо не буду. Научусь, научусь. Я уже многому научился.
     
     Литература - это искусство избегать слов.
     
     Я впервые почувствовал, что есть правда в словах застоя: "Разрешите высокое звание, присвоенное мне, считать заслугой всего коллектива нашего прославленного ордена Ленина, Трудового Красного Знамени, ордена "Знак Почета" многострадального народа многонациональной России".
     
     Неумение сказать "нет".
     Это ходить, куда не хочется.
     Это говорить, с кем не надо.
     Это сидеть на иголках.
     Это жить с теми, кто пришел.
     Это - к той большой закрепощенности своя внутренняя, и они сливаются.
     Отсюда хамство в неожиданный адрес.
     
     И вдруг я обиделся на женщину, которую забыл.
     
     Сидишь дома - кажется, все дома сидят.
     Выйдешь на улицу - кажется, что все вышли.
     Попадешь на вокзал - думаешь, ну, все поехали.
     В больнице впечатление, что все туда залегли; на кладбище - все загибаются.
     Ну много нас. На все хватает. И всюду чересчур.
     
     Глубокой старухой ко мне заглянуло детство. В пожилой женщине я встретил свою юность, и загорелым недоступным чудом мелькнул сегодняшний денек.
     
     Соколиная охота. Беру брата-красавца. Иду по Невскому вижу красивую девушку - выпускаю брата! Раз! Она - моя.
     
     Дураки очень любят наказывать умных.
     Во-первых, себя поднимают.
     Во-вторых, умней получаются.
     В-третьих, все видят, кто главный.
     Единственное - потом не знают, что делать.
     
     Ребята! Наши беды непереводимы.
     
     Было мясо - и нет его. Хотя вот оно. И так всю жизнь. Где оно? Да вот оно. Где, где? Да вот, вот!
     
     - Куда раки делись?
     - Экология.
     - Куда евреи делись?
     - Экология.
     
     Настоящая ненависть сама себе придумывает аргументы и находит факты. Можно стать изобретателем от ненависти. Опровержения для ненавидящего ничего не значат - они нужны третьему, который стоит неподалеку.
     
     Я вновь не прав, я снова жду чего-то.
     
     Куда ходит наш человек?
     
     Куда чаще всего ходит наш человек?
     К какой-то матери, к чертям собачьим, к свиньям, вон отсюда, регулярно заходит завтра, идет куда угодно, только не сюда, чтоб его больше здесь не было. Он не видит, что обед. Не понимает, что входить нельзя, сует свои деньги, не видит, что закрыто, не понимает, что их много, не соображает и лезет, не втемяшит, что этот стол не убран, что касса справок не дает, что здесь стоять нельзя, а сидеть не на чем.
     Отсюда: куда он больше всего ходит?
     К едреной матери, к чертям собачьим, вон отсюда, катится к чертовой бабушке, до четверга, чтоб его духу здесь не было, если появится еще раз, то вызовут милицию. Пусть ищет, где хочет, садится, если найдет. Должен соображать, если мозги есть. Все понимает, но прикидывается и старается мешать всем, куда приходит.
     Что он не видит?
     Что здесь табличка, на которой ясно указано, что здесь цена, где ясно указано, что вот указатель, где ясно сказано, что в постановлении ясно сказано, и по радио было ясно сказано, что предыдущим из очереди было ясно сказано...
     Что он не понимает?
     Что сюда нечего свою справку совать, что мест нет, а предыдущий имел бронь, что в продаже нет, а предыдущий взял по другой линии, что это опытный образец, значит, не должен работать, что этого лекарства нет, ибо лекарство помогает всем, значит, оно дефицитно, значит, были злоупотребления, значит, злоупотребления пресечены, значит, лекарства нет. Что сейчас трубы хуже и их заменяют чаще, поэтому их нет. И мало ли... и вообще, и не обязан никто, и все...
     Что он, не в состоянии понять?
     Что сейчас трубы хуже, чем были. Их больше, но меняют чаще, поэтому их нет. И воды нет, ибо труб нет и ей не в чем. А будет, когда поменяют. Не меняют, потому что их нет, потому что они хуже, хотя их больше, но они хуже, и вообще, и все. И почему садятся в тюрьму начальники ОБХСС. Почему наведение порядка кончается беспорядком, переходящим в наведение порядка, переходящего в беспорядок, переходящий в наведение порядка.
     Что он не хочет понять?
     Что он не один, что здесь люди занятые, что такие ошибки в порядке вещей, что это возрастное, поэтому чего же лечить, когда это возрастное, когда тут молодежь, и помолодел инфаркт, и посвежел маразм, и это в порядке вещей, и мало ли вообще...
     Чего он не чувствует?
     Что сейчас другое время, что не время смешить, что не время петь, что это там наверху решили, а внизу свои условия, и не надо газету совать, а в колхоз ехать надо и на овощебазу надо пока. Что значит - пока? Это значит - пока. Сам почувствует. А он не чувствует, оттого что он не видит, не слышит и не понимает элементарных вещей, поэтому куда он чаще всего идет? Вон отсюда, к едреной матери, к чертям собачьим, катится к чертовой бабушке, идет туда, сюда, в третье, десятое, его духу не должно быть в разных местах от девяти до восемнадцати с перерывом на обед с часу до двух.
     
     Что делать?
     
     Я сделал мерзкое открытие.
     Критиковать нашу жизнь может человек слабого ума.
     Настолько все ясно. Простейшие организмы изрекают, чего не должно быть. Этого, этого, этого, этого.
     Самый элементарный подведя итог: этой жизни быть не должно.
     Теперь высокие умы сели соображать, что нужно сделать.
     Думали-думали, думали-думали и сказали: этого не должно быть;
     этого не должно быть;
     этого не должно быть.
     А должно быть:
     это;
     это;
     это.
     Как перевести из "этого не должно быть" в "это должно быть"?
     Думали, думали: попробуем так...
     Попробовали.
     Нет, этого не должно быть.
     Попробуем так...
     Попробовали...
     Нет, и этого не должно быть.
     Итак, что не должно быть, знает каждый.
     И что должно быть, знают все.
     Перехода не знает никто, поэтому сдается мне:
     а) перестать думать;
     б) перестать действовать;
     в) оставить все в полном покое.
     Организм, возможно, соберет себя сам. И медленно начнет совершенствоваться.
     
     Тяжелый характер
     
     Талантливый человек слишком неудобен каждому и хорош для всех. Его нельзя принимать в больших дозах. Тяжелый характер вызывается причинами, неудобными для многоразового объяснения.
     Такой человек в словах видит больше смысла, чем туда вкладывает собеседник, и обижается. Ему страшно мешает жить собственная фантазия. Его нельзя оставлять обидевшимся. В своем воображении он дойдет до убийства.
     Ему нельзя две-три работы подряд назвать плохими: он запаникует, попытается расстаться со своей профессией, будет делать неумелые пробы другого и внутри сойдет с ума. Снаружи начнет пить с кем попало и жаловаться встречным.
     Цветут деревья во влаге и солнце, расцветает талант в атмосфере любви и восторга. Он не виноват: роль выбрала его.
     Он настолько уверен, что делает плохо, что похвала всегда приятно поражает. Зазнайство при таланте невозможно, оно наступает после.
     За зазнайство часто принимают тяжелый характер. Тяжесть для собеседника представляют ответы невпопад, переспрашивания от погруженности во что-то. Это раздражает одного, тут же обижает второго, затем вступает воображение - и скандал.
     Тяжел попытками назвать все вещи своими именами. Докопаться до черт характеров собеседника и назвать их. Это невыносимо. Женщины красивые, которые вообще склонны преувеличивать свои успехи, с радостью убеждаются, что перед ними плохой человек. Именно они авторы формулировок: "Хороший поэт, но плохой человек".
     В то же время человек талантливый хорошо чувствует, как принимается его появление, присутствие, видит полет слов и попадание, что порождает в нем деликатность. Обидные слова произносит только в накаленной атмосфере. Воображение позволяет ему предвидеть реакцию. Он неудобен тем, что независим и смел. Не он сам - его талант. Он сам зависим, привыкает к месту. Боится потерять жизнь, но произносить другое не может, так как видит себя со стороны.
     Наивен, потому что не насторожен. Бывает скуп, так как боится за свою жизнь, не умея приспособиться.
     Иногда жаден в еде, ибо редко получает удовольствие. Привыкает к месту, но не моногамен. Ищет опьянения и не знает, чего именно избегать. Он позволяет этому случиться, но всегда возвращается.
     Искренне удивляется, услышав крик. Совершенно не может вести семью. Хотя может о чем-то договориться. Но железную последовательность и упорство в делах должен проявлять другой человек. Опять-таки потому, что он, не сознавая, проявляет упорство там, где он талантлив. Его хорошо прикрепить к кому-то или к двоим и рассматривать как одно целое.
     Нас тянет к таланту. Слушать его. Сидеть рядом. Надо понимать его узкое предназначение и помогать производить то, что у него лучше получается. Мы должны ему нести сырье, и не бескорыстно. Он весь воз потянет. Он создаст.
     Гениальные произведения - такие же создания Бога, как птицы и животные, непоявление их оставляет место это пустым.
     
     Из размышлений под оркестр легкой музыки
     
     Трусость и человеческое достоинство.
     Ему сказали - он встал на колени. Ему только намекнули. Другой встал без намека, чтоб не били. А его все равно били, как обычно.
     А он потом не мог понять, почему ему не встать на колени. Он же давно этим занимается. Он даже стал ниже.
     Где же? Где же человеческое достоинство? Вдруг спросили. И вдруг его. Чтобы он вдруг ответил. Нам с вами, стоящим рядом. Что человеческое достоинство появляется тогда, когда в нем есть нужда. Оно не может витать в воздухе, как запах. Ему нужна почва.
     Неужели можно с достоинством просить впустить вас в гостиницу, где вы живете? С огромным достоинством просить место за столиком, билет в театр, на поезд, на самолет? В аптеке вы рассказываете о себе, о больной жене, о ребенке, просите то, что положено.
     Человеческое достоинство, как оказалось, несовместимо со словами "прошу вашего", "убедительно прошу", "прошу по моей просьбе". Человеческое достоинство, или же совесть, не радуется оттого, что в магазинах нет, а на столах есть. Это за счет совести и достоинства...
     Человеческое достоинство. Оно не обнаружилось в школе, ждут его появления в институте.
     А мужское достоинство? Вы мужчина, вы должны содержать женщину, кормить, одевать. Конечно, вы приглашаете ее. Вы мужчина, и деньги наконец есть. Есть ли там билеты? Вы хотите ее устроить. Вы мужчина, а вас не поселяют. Вы, мужчина, только что шипели ей на ухо то, чему так яростно аплодировали.
     Вы мужчина, а не можете достать мебель, стул, кровать. На вас плюет другой мужчина только потому, что он водопроводчик. Где проявить мужской характер? В драке, под забором. Разве вы можете обещать даме, что вас где-нибудь ждут, что где-то вам будут рады?
     А когда вы прорвались в ресторан, к вам обязательно подойдет алкаш: "Разрешите вашу даму?" - и вы сразу на грани драки, свалки, где вы выглядите алкашом, а он выглядит достойно, потому что его сегодня уже били. Когда же вы мужчина? Когда же вы защитник и кормилец?
     Разыскивается человеческое достоинство. Утерявший просит его не беспокоить.
     
     Восточная мудрость
     
     
     Как сказал один восточный мудрец, живущий в Одессе, нельзя быть честным и нечестным в одно и то же время, даже если это происходит в разных местах.
     
     Прохожий
     
     
     Ну что же, обманывать, присваивать сначала государственное, потом колхозное, потом бригадное, а уже потом конкретное соседское. Деградация идет, как обычно, сверху вниз. Только страх суда останавливает какие-то руки. Закон. Как же получается? До этого мрачного слова - закон? Где наше простое домашнее - брать чужое нельзя! Брать чужое - никогда! Даже умирая. Где простые понятия? Воспитать овчарку в краденом ошейнике не брать из чужих рук под страхом смерти даже колбасу. И ведь эти лохматые не берут даже колбасу и даже мясо, хотя мясо берут все.
     Все это, конечно, наше эстрадное, утрированное. Не читать же, в самом деле, малоинформированному писателю перед сидящим в зале глубокоинформированным работником ОБХСС.
     Так как же так? Что же говорить ребенку? Если его иметь. Решить. Как же его растить не в противоречии со взрослым миром. Один взрослый берет на чай. Другой сказал, что придет, и не пришел. Третий обещал повести в лес и не приехал. Районо издает приказы, которые не собирается выполнять. Папа приносит с завода какие-то сетки и натягивает их на окна. Потом мама приносит краску с фабрики. Какие-то люди достают из-за пазухи свиную печень.
     Газета пишет: "Тенистый зоопарк, в котором представлено много экзотических животных, размещен на углу Лесной и Космонавтов, прохладные аллеи, роскошные вольеры, кафе для детей". "Папка, побежали!" - кричит взволнованный ребенок. "Конечно, пока этого еще нет, - продолжает газета, - но архитекторы Гипрограда задумались над первыми листами эскизного проекта".
     Видимо, он будет, но его нет. Как ребенка научить мыслить будущим в отрыве от настоящего? Мы же боремся за повышение рождаемости. А главное в этом вопросе, чтобы мама, папа, школа, и газета, и наша жизнь говорили одно и то же. Нас же пугают трудные подростки с отрешенным взглядом.
     Мы уж как можем. У кого отголоски святого "не укради", "не убий". Кому еще бабушка, верующая бабушка, успела сообщить. Ну, объяснили, что Бога нет. А почему нельзя ругаться матом? Сквернословить? Ну почему? Ну если все вокруг - и девушки-артистки, и руководители районов. Что значит: не бей женщину? Постороннюю, что ль? А это же жена! Не пинай слабого. Почему? А если он противный? Ну очень... Как проповедовать те заповеди из Библии, которые сейчас известны как правила хорошего тона, и не более? А знание Уголовного кодекса как папина угроза снять ремень. Как просто сказать: "У него много, а у тебя мало, возьми у него". И как долго потом надо учить его не брать чужое, государственное, колхозное, бригадное и соседское. А почему, действительно? Что тут плохого? Ну лежало, и никого. Парочка ушла, а чемоданчик-дипломатик остался возле урны. Мы постояли, подождали, они не вернулись, мы взяли и пошли. Вот он, Костенька с ним в институт ходит.
     С одной стороны, мы одолжили у религии моления, покаяния и светлое будущее, зачем же останавливаться? Не убий! Не укради! Не оскверняй! Не пожелай ближнему... Нужно же детям, если мы решили их иметь. Что там - с молоком матери... Слабая теперь надежда на отца и мать: очень у них рыло в пушку.
     Поговорите с людьми, сидящими на письмах и жалобах, они вам скажут, какая главная струна - зависть. У него машина, шляпа, велосипед, у меня только телевизор. Откуда у него? Судя по зарплате, у него должен быть только велосипед. Почему его жена тащит такие кошелки, ящики? Что там? Я считал его зарплату. Что в тех ящиках? Как у него в квартире? Давайте ходить проверять, почему мы не ходим, товарищи? Давайте напишем, давайте сообщим. Такие люди очень удобны ОБХСС. Сиди, жди сигнала. Я, кстати, думаю, большинство дел раскрывается именно таким способом. Но что же делать с детьми, если решить их иметь?!
     А уж примитивным отцам скажу: да перестань ты завидовать. Нету там ничего. На твоих глазах инженер стал жить хуже рабочего. Он же пытается перейти обратно - не дают ему. И в дворники с высшим не берут. Токари имеют садовые участки, а артисты балета снимают комнаты на свои восемьдесят. Инвалиды у нас первые на квартиры и на телефон, что же им не завидовать?
     Ну кто же, в твоем понимании, безумно шикует - директор завода? Устроим к нему экскурсию. Походи по его трехкомнатной квартире, полежи на его диване, надень его тапочки, открой кастрюли его, хлебни. Хлебни! Чего там такое закладено?! А теперь пойди на его место, если голова позволяет.
     Ну на кого еще можно написать? Профессор, академик. Давно на них глаза горят, это они в белых рубашечках ходят, за какие-то идеи, слова деньги получают. Ну бери их инструмент. Лист бумаги, карандаш - выскажись. Да не в ОБХСС, в ученый совет пиши. А деньги его?! Да, прибыль он дает несколько больше тебя твоему родному государству. Чтоб тебе потом на дома отдыха и санатории, чтоб кормить тех, кто твои письма разбирает. А на его зарплату такая орава найдется, что на душу населения такой же доход, как и у тебя, болезного. Или он другое смотрит по телевизору? Улучшай свою жизнь, доброжелатель, что ж ты пытаешься ухудшить чужую?
     И запомни еще одно небольшое наблюдение: у нас с большими деньгами делать нечего. Первым до этого дошел Остап Бендер, будучи вообще человеком неглупым, вторыми стали тысячи. Деньги требуют оборота, вклада в строительство, в расширение. Для жратвы и барахла они не годятся. По четыре цыпленка не сожрешь, в два телевизора смотреть не будешь, на трех машинах на работу не поедешь.
     Что ты еще придумаешь? В Пицунду, в Сочи, в "Арагви". Ну? Вот уже и фантазия лопается. Уже и глаза останавливаются. Один выход - накачать племянников, самому вдребезги и так валяться по кабакам Мурманска и Магадана, покудова не спымают, потому что у пьяного человека ловкости никакой, он ворованного не скрывает. А если не спымают на перебеге, сам быстро-быстро сыграешь в ящик от совершенно белой горячки. У нашего человека никакой фантазии насчет больших денег нет, а в бриллиантах он ни черта не понимает. Жалкая судьба у ворованного миллиона.
     Так как же насчет того, иметь детей или не иметь? Как же с разными подростками? Как же с заповедями: не убий, не обмани, не пожелай горя ближнему своему?..
     
     Успокойтесь, ухожу
     
     Для Р. Карцева
     
     Да, я ушел от нее из-за того, что она не оставила мне кусок торта.
     Да! Они съели все, а когда я пришел, - ничего не было. Да! Я ушел из-за этого. Вы все правы. Вот такой я псих. Нет! Не из-за того, что нет никакого сочувствия в ее глазах, когда ты болен и надо просить лекарство и слышать в ответ: "Не надо было кричать. Не надо было орать... Не надо было... Не надо было..." Конечно не надо было.
     Месяц не было никакой еды, кроме той, что сам принес. Годами не могу понять, на что уходят деньги, все увеличиваясь в размерах.
     Никто в доме не работает, кроме меня, и я должен все увеличивать работу, не имея еды и уговаривая что-то постирать. Я должен запоминать дыры в носках, ибо "почему ты мне не говорил?", я должен закрывать куда-то свои письма, записные книжки, ибо оттуда вычеркиваются, выскребаются фамилии знакомых.
     - Почему ты орал?! Вот ты и слег. И нечего теперь звать на помощь. Сам виноват. Сам виноват. Сам виноват.
     Да! Я сам виноват. Надо было в той милой, мягкой, женственной девушке разглядеть сегодняшнего партнера. Чудовищно изогнуться, и разглядеть, и предвидеть. Каждое возвращение домой - не ко мне. Меня могут выставить всегда и внезапно. А оставляя меня одного на какое-то время, выносят книги и ложки.
     Я ухожу из-за того, что мне не оставили кусок торта. И когда я спрашиваю: "Почему ты так кричишь на свою мать?" - "Это ты виноват. Ты сделал меня такой".
     Я сделал? Очень может быть. Никак не могу сделать такой свою маму. Не могу высквернить своих друзей. А сволочи, с которыми я познакомился давно, были такими и до меня.
     Да. Я виноват. И надо идти, ибо из-за меня может стать истеричным ребенок, его тетя, племянницы, все соседи. Очень хочется что-то плохое сказать о себе. Но спросите у них. Все, что вы узнаете там обо мне, будет так плохо, что мне можно не беспокоиться, как оживить свой образ.
     Я повернулся к стене.
     Я обиделся... И замолчал.
     И настойчиво, громко и бесконечно спрашивали, почему я молчу. Неужели из-за того, что мне не оставили кусок торта?
     - Да?
     - Да!
     - Вот! Вот какой ты человек. Теперь понял! Теперь спи! Такой ты человек.
     - Сплю. Такой я человек.
     Куда денешься от своего характера? Со мной невозможно жить. Я не могу, когда лезут в душу, и часто хочу быть один. Не люблю, когда читают письма ко мне и вычеркивают там что-то. Не могу жить без сочувствия, без помощи. Не хочу бежать куда-то, чтоб поговорить. Не хочу искать любимую еду в доме у тетки. Не хочу, чтобы с моим появлением прерывался телефонный разговор.
     - Подожди. Я уже не могу говорить, он пришел.
     И у меня не хватает сил, упрямства, чтобы оправдывать себя, тянуть на свою сторону и все время доказывать, доказывать, да так и не доказать, в чем я не виноват.
     Да, со мной действительно невозможно и никто не мог жить. И я ухожу, чтобы остаться одному. И ухожу-то из-за чего? Из-за того, что мне не оставили кусок торта.
     
     Осень
     
     Осень. Запел Лев Лещенко, подавая всей стране сигнал. Как всегда, в суете, ожидании отдыха промелькнуло лето. Кто хочет его продлить, едет по карте вниз, кто хочет прекратить, поднимается вверх к нам.
     Совершенно, совершенно прекрасная осень. Стучит Москва в окошко Ялте - возвращайтесь...
     Осень. Чуть длиннее ночи - возвращайтесь...
     Соленые, пыльные, коричневые, с белыми ресницами и горячей кожей - возвращайтесь. Вас ждут чудесные дни, когда за окнами с утра дождь, в гардеробе истекают зонты, а в комнате тепло и сухо, и от шороха капель приходят самые главные мысли.
     В аэропортах запахло жареным - люди располагаются надолго. Пора. С проезжих частей исчезают мотоциклы. А мотоциклисты, оказывается, обычные ребята, и, если отобрать у них это оружие, они совсем не шумят.
     Последние месяцы разъезжают автолюбители, непонятно, почему их так назвали. Они не так любят ездить, как им просто надо куда-то.
     Эти люди еще некоторое время ездят, а потом не выдерживают, потому что холодно, автомобиль весь в снегу или мокрый, и завывает, и весь какой-то неприятный.
     А тот, что у мотоциклиста, просто падает набок, и лежит, и не желает - бери его на руки, и все.
     Вот кто всегда движется - так это лошадь. Она, во-первых, самая умная из них всех, а главное, самая добрая и никогда не наедет на своего старшего брата, человека, мотающего через дорогу по своим спешным и, как ему кажется, важным делам. Она просто переступит ногами - вот так, - взглянет на эту мокрую компанию в шелестящих плащах и опустит глаза, явно пытаясь понять, что происходит, почему все выражают такое нетерпение: трамваи сердито звонят на "Жигули", те тоже квакают, и все срываются, и бегут, прибегают, и включают, и сидят слабо освещенные голубоватым светом.
     Лошадки в городах не имеют вида, не поспевают. Все теперь бегают быстрее, чем они, это и породило у лошадей цинизм и мудрость, что как ни торопись, а свободных дней не будет в самом конце, и смешно бежать к открытию и закрытию, и придумывать себе конец месяца, конец квартала. Это все смешно, думает лошадь, пропустив вперед всех и везя бочку с известью для того забора, что должен быть немедленно, к двадцатому, сейчас же. Срочно. Ах! Смешно. Когда вокруг осень и облака бегут, как когда-то, и пейзаж - желтизна с сединой, и натуральные меха снова лучше синтетических, и парное молочко, и месяц в деревне, и Болдинская осень, и Псковская область, и вся страна, где Родина и осень, - это то, что вызывает сладкое чувство тепла и покоя, что бы там ни было за окном.
     
     Броня моя
     
     Я хочу купить, как во время войны, танк на средства артиста, но пользоваться самому какое-то время.
     Приятно, наверное, внезапно появиться в ЖЭКе и попросить заменить пол на кухне, не выходя из машины. Хорошо въехать на базар и через щель спросить: "Скоко, скоко? Одно кило или весь мешок?"
     Хорошо еще иметь приятеля на вертолете, чтоб летел чуть впереди, и пару друзей с автоматами, чтоб бежали чуть сзади.
     Так можно разъезжать по городам. Ночевать, где захочется.
     В поликлинике насчет больничного листа осведомиться. Зайти к главному потолковать, пока друзья под дверью расположились.
     Очень хорошо, если кто-то ругается. Продавщица, допустим, так орет, что в машине слышно и ребята сзади аж спотыкаются. Это очень удачно - подъехать к лотку, въехать прямо на тротуар и спросить: "Из-за чего, собственно? Почему бы не жить в мире и спокойствии?" И на ее крик: "Это кто здесь такой умный?" - "Я!.." И подъехать поближе, громыхая и постреливая вверх совершенно холостыми, то есть очень одинокими зарядами.
     Вот и очередь у гастронома врассыпную. "А чем, собственно, приторговываете, из-за чего, собственно, жалобы? Может, обвес, обсчет, обмер? Ну-ка, взвесьте-ка мне и сюда, в дырочку, положите".
     А трамвай сзади тихо стоит, не трезвонит, частнички дорогу не переезжают, хотя и мы на красный ни ногой, ни траком, то есть кончик ствола у светофора замер и только на желтый взревело.
     Конечно, это уже не бумажные фельетоны, тут, если сосредоточиться на ком-то, его можно все-таки устранить вместе даже с окружающими или, по крайней мере, обратить внимание общественности. Что, мол, откуда эта стрельба, дым и дикие крики? А там как раз обращают внимание общественности на скверные ступени, то есть тот дикий случай, когда перила дают движение вниз, а именно лестница его задерживает.
     Или - где тянут со строительством, просто подъехать и спросить. Но чтоб он через задний ход не сбежал, друзья должны его оттуда вернуть и подвести к стенке, где графики. Пусть с указкой объяснит. Так же с перебоями в молоке. Попросить председателя встретиться с начальником и пригласить к стенке с обязательствами.
     Потом, насчет очков. Их нет или они есть? Или есть, или нет? Не в очках дело! Пусть четко скажут - они есть или их нет. Лекарства выписывать те, что есть, или те, что лечат, и чем они отличаются. Я не думаю, чтоб они длинно говорили. Да и просто легче кого-то подсадить на поезд, в степи встретить и подсадить. Билетов все равно нет, а места все равно есть.
     Да Господи, имея такой аппарат, нетрудно весь художественный совет пригласить к себе по поводу принятия этого монолога. Если кто против, спросить, сидя на башне и хлебая из котелка: "Почему, собственно?" Не просто - ему не понравилось, и мы не играем, а спросить: "Почему, собственно?" Мы можем даже вместе выйти на сцену: один читает произведение, а другой тут же объясняет, почему этого не надо делать, и - кто больше соберет народу. Пусть эти ребята тоже дают прибыль.
     Да мало ли куда можно подъехать справиться, как там идут дела. Но тут уже не по телефону, тут, как никогда, важен личный приезд. И устроить прибытие скорого танка по вызову. Это вам уже не группа психологов, которая успокаивает под девизом "То ли еще будет!" Это мы, конкретные ребята, мотовзвод огнестрельного сочувствия. И чтоб прошел слух, что врать нам стало небезопасно, что из-за неизвестного жильца может приехать Я с друзьями, и наша броня также глуха, и пусть у него хоть на какое-то время отнимется его вранье, которое ему кажется умением разговаривать с людьми, пусть оно больше не вырабатывается его председательской железой, пусть он не учит нас, ибо результатов у него никаких, а ждать, что он сам поймет, уже невозможно...
     "Броня крепка, и танки наши быстры, и наши люди..."
     
     Мы природу бережем
     
     А что, по-моему, мы природу бережем, как никогда. Меха есть? Нет. Кожа есть? Нет. Зима есть? Шкуры, шерсть, бумага?.. Бережем для будущих поколений. Уже приступили. Нехай флора радует, пусть эта вся фауна бегает, пузом трясет, лоси ляжками мелькают, наши "Жигули" несчастные давят, соболя нехай скачут, веселятся, овцы-зануды с гор подмигивают. Бараны тупые нехай скачут, плодятся, с изюбрами совокупляются. Овцероги, козлотуры, дубины патлатые, с белыми медведями целые острова захватывают. Ничего, мы еще потерпим. Мы вокруг сидим, ножички об камешек, об абразивчик - вжик. Пусть плодятся, пусть от своего рева с ума сходят - померзнем, ничего, штаны подтянем. Чем меньше ешь, тем оно тучнее будет. Фрукту от себя бережем, козлам даем нагуляться. Как они только все места займут, их численность превысит нашу втрое, так налетим и по сигналу - кто сколько схватит. Распотрошим, сожрем. Все, что в козле, - внутрь, что на козле, - на себя, включая рога, глаза и суставы... По четыре изюбра и три тополя на душу. Участникам войны - по шесть.
     Пусть он пока радуется, тройку-пятерку лет еще поскачет, жир нагуляет. Мы ему все припомним, все сосиски нейлоновые...
     
     Конечно, успехи медицины огромны
     
     Десяткам тысяч возвращено зрение, миллионам возвращен слух. Правда, с появлением зрения возникают новые проблемы: квартира - ремонт, изображение в зеркале требует замены.
     С возвращением слуха слышны крики в трамвае и юмор, комментарии по телевидению международной жизни.
     Массу людей вылечили от болезней желудка. Им нельзя было есть жирное. Теперь можно есть все. Все, что есть, можно есть. То есть появление новых лекарств и исчезновение старых продуктов образует взаимозаменяемые пары.
     Обильная пища вызывает склероз сосудов.
     Ограниченная - вспыльчивость.
     Сидение - гипотонию.
     Стояние - тромбофлебит.
     Что с человеком ни делай, он упорно ползет на кладбище...
     
     Неужели снова хорошо?
     
     Товарищи! Я саблезубый сатирик-баталист. Я ваш едреный, наждачный профессионал. Скажу сильно: заработок упал. Есть подозрение, что все хорошо. Я сижу и прислушиваюсь, а люди молчат, по большому счету, или отзываются одобрительно, предварительно оглянувшись. Соль в беседах пропала. За проведенную в полном молчании ночь люди благодарят друг друга. Кто-то в углу на десять копеек вякнул и испугался, девушка на три копейки пискнула и исчезла. Компания за весь вечер на пять рублей - про плохой пошив, ну, может, на шесть, если усмешнить и разбить на мужчину и женщину. Копейки, ребята.
     Тут заскочили двое поддавших, еле на ногах, а такие факты. Кто, мол, такие гиганты строит? Перегрузочный комплекс построили, а грузить нечего. И так все зло, остроумно. Такая светлая безвыходность, такая радостная обреченность, что и концовку придумывать не надо. А не дадут. Построить - построят, а написать не дадут. Ты, мол, стройку высмеиваешь, а мы тебе плати. Чего там - плати? Пятьдесят миллионов вбухали, а полтинник на высмеивание жалко. Как ни крутился, на ЖЭК переводил. Дворник велел возвести - стрелочник спустил указ. Копейки, ребята. В трамвае за целый день рубля на два наездил. Тут на углу возле винного одна спросила, как к театру пройти. Ей ответили рублей на десять. Я там оказался, рубликов на пятнадцать записал. Копейки, ребята.
     Конечно, есть овощная база, но неудобно там все время ошиваться. Им и так хватает. И ОБХСС, и "Мосфильм", и драматурги. Зритель сладкую жизнь любит, а где, кроме как у завбазы? Он самый верхний из нижних, кого трясти можно. Вот возле него народ и притаился с блокнотом, но завбазы уже это знает и опасается открыто сладкую жизнь вести. Завбазы не хочет, чтоб на нем все зарабатывали. Он вообще в жизни встречаться не хочет, только в фильмах. А публика романтику ищет. Публика риск любит, публика от завбазы смелых поступков ждет. Публика вообще смеяться хочет. Публика деньги платит, чтоб на ее глазах все громить, критиковать, публика хочет, чтоб на ее глазах жизнью рисковали, она за это по рублю даст. Сказать, мол, что, елки-палки, в машинах носишься, а культуры никакой. Что, елки-палки, решать берешься, а Бог ума не дал.
     Собрания перестали прибыль давать. Там редко кто взовьется. Все там на одобрение перешли. О долголетии думают. Бегом от инфаркта, и как можно быстрее, даже если взовьется кто, остальные и к этому одобрительно отнесутся. Вот, мол, и у нас один честный есть. Там пение. Один поет, остальные подхватывают: "позвольте мне", "позвольте мне". Копейки, ребята.
     Так и ошиваешься - прачечная, химчистка, урология, управдом. Внутри себя все высмеял. Ногу подвернул - высмеял. Бегом занялся - высмеял. Маленькие деньги высмеял, большие деньги высмеял. Один крикнул: "Позвольте, я вас перебью!" "Всех не перебьешь!" - крикнул я. Слабенько. Копейки, ребята.
     Старик я. Вскрывайте, ребята, не дайте подохнуть. Мы, как анатомы, зарабатываем на вскрытии, никто не говорит об устранении, просто подъем настроения и к зиме что-нибудь. Каждый плохо изготовленный трактор сулит два экономических эффекта - от усовершенствования и от высмеивания. В плохую конструкцию уже заложен гонорар. Сообщайте, ребята, не стесняйтесь. Я же вижу, кое-какие замечания есть. Говорите при мне, я усмешняю, не называю место, не называю век, и мы прилично завтракаем в тени тех лопухов, что так упорно изводим.
     
     В Париже
     
     - Неужели я никогда не буду в Париже?
     - А вы давно там не были?
     - Я никогда там не был.
     - То есть давно не были?
     - Никогда не был.
     - Ну значит, очень давно.
     - Если мне сорок, то примерно столько я там не был.
     - Ну это не так давно.
     - Да, сравнительно недавно.
     - И уже тянет.
     - Да, уже потягивает.
     - Но еще можете терпеть?
     - Терплю.
     - Вы потерпите. Может, и обойдется. Вы где будете терпеть?
     - Да здесь, где ж еще.
     - Прекрасно. Вот стул. Рекомендую путешествие, но не вдоль, а в глубь материи. Прильните к микроскопу, путешествуйте в атом, и никто вас не задержит. То, что останется над микроскопом, недостойно сожаления. Вы ушли. Перед вами не банальная ширь, не заплеванный горизонт, а невиданная глубь, что гораздо ценнее и чревато открытием. Париж истоптан. Молекула - нет. Ввысь тоже не стоит.
     Наш ученый, ярко глядящий вверх, имеет вид присевшего журавля.
     Идите в клетку. Ищите в атоме. Оттуда - в гены. В генах, кроме всего прочего, ваша тяга к Парижу. Там есть два таких шлица справа, подверните отверткой, вот этой. Генная регулировка. Поворачиваете отвертку. Желания сжимаются, вытягиваются, чернеют и исчезают, оставляя счастливое тело.
     
     Вместе
     
     Да здравствуют лысые болезненные люди, вселяющие в нас уверенность.
     Да здравствуют все, кому нельзя, делающие нашу трапезу праздником.
     Да здравствуют желудочники и сердечники, среди которых вы обжора и молотобоец.
     Пусть их радует огромная роль фона в нашем обществе. Вашу руку, ревматики, колитики, гастритчики и невротики! Запретных вещей нет, есть вещи нерекомендованные, которые мы тут же совершим под завистливые вопли осуждения. Больной и здоровый живут одно и то же время, только те силы, что больной тратит на отдаление, здоровый - на приближение яркого света в конце тоннеля.
     Только вместе - together, являя наглядную кривую полноты жизни. От чего к чему, а главное, о том, что между. Бесквартирные, помогайте цепляться за квартиры. Неустроенные, вызывайте такой приступ держания за свое место, чтоб его можно было вырвать только с этим местом.
     Не соответствующие должности, бездарные в науке и культуре, работайте непрерывно, создавая материальные ценности, принципиально новые машины и кинофильмы, ставьте спектакли, стройте дома.
     На этом синем фоне клочок бумаги с жалкой мыслью будет переписываться миллионами от руки, а появление убогих способностей будет принято за рождение огромного таланта, что даст ощущение счастья всем участникам нашего движения под завистливыми взглядами других народов.
     Вперед, широкоплечие, бездарные и симметричные, - ваша взяла.
     
     Волевой
     
     Я человек волевой: что себе обещал, то себе сделаю. Я сидел старшим бухгалтером. Десять лет отсидел. И вдруг пошло у меня снизу вверх. Беспокойство. Будущее свое очень ясно начал видеть. А тут один тип предложил: "Ты что пропадаешь? У тебя же голова великолепная, сила воли изумительная. Пойдешь к нам в Алма-Ату научным сотрудником на двести пятьдесят плюс три шестьдесят две за одаренность? Обязанность на труд у тебя есть, право на отдых вырвем".
     Меня отпускать не хотели, повышение давали. Крови потратил, пока уволился, прибегаю, а они уехали в Новосибирск. Догнал самолетом за пятьдесят четыре рубля, являюсь, они говорят: "Тут такое произошло, многое изменилось, не надо больше ничего. Тех, что есть, видеть не можем".
     Я мебель там продал, вернулся, мебель тут купил. Еле уговорил взять меня на старое место, но уже не бухгалтером, а счетоводом, но если буду стараться, обещали снова бухгалтером. А тут группа одна проезжала. Они так и сказали: "С такой головой счетоводом сидеть? Иди к нам подрывником. За каждый взрыв отдельно, плюс осколочные, плюс вся убитая дичь - тебе".
     Я сбегал, уволился. Прибегаю. "Тут, понимаешь, - говорят, - этот гад, что тебе наобещал, куда-то смылся. Мы сами его не знаем. Он вообще за наш столик подсел минут за десять до тебя. У одного из нас тридцать рублей одолжил. Обещал скоро быть. Ты иди назад - у нас драка будет".
     А я начал блат искать. Нашел большой блат. Взяли меня на старое место. Правда, уже не бухгалтером и не счетоводом, а курьером, но зато с двухнедельным оплачиваемым, с правом выезда на отдых в любое место Союза. Это я у них вырвал, а также право читать художественную литературу в нерабочее время.
     А тут недавно у меня один сумрачный малый останавливался. Проездом из Ашхабада на Камчатку. "Пошли, - говорит, - на тигров для Бугримовой. Только тигров ей отдаем, все остальное - наше. Там, - говорит, - есть некоторая трудность, чтобы с ним встретиться. И хорошо надо запомнить место, где капканы, потому что он их обойдет, а из нас один уже три раза на цепи сидел. Но если слава богу, встретились, то все в порядке. Подкрадываемся с двух сторон. Он бросается на одного, а второй - сеть на них обоих. Остальное - дело техники. Можно змееловом оформиться. Очень большие деньги за яд платят. И в Средней Азии в тепле сидишь, ждешь встречи".
     Поехали мы с ним в Душанбе. В окопе лежали две недели. Схватил я одну. Неядовитая. А та, вторая, что ядовитая... Та - наоборот... Где она меня нашла? Ну, в госпитале недолго лежал и назад подался. Директору дрова рубил, весь местком в театр водил. В общем, взяли, взяли меня на старое место. И - в бухгалтерию. Правда, уже не счетоводом и не курьером, а полотером, но с правом роста и натирания в любом месте в любое время суток. Это я у них вырвал.
     И тут недавно мне мысль у одного типа понравилась: "Чего тебе, - говорит, - со старой женой жить? Она же тебя дискредитирует. Ты - вон весь какой, она - вон вся какая". В общем, подал на развод. Теперь знакомиться надо. Ну, кто? Кому нужен решительный мужчина, который знает, что хочет? Я если что задумал - все равно добью. Я работу добил и личную жизнь добью. Так что если знакомиться - налетай. Я тут недалеко натираю.
     
     Рассказ подрывника
     
     Я, в общем, тут чуть не подорвался...
     Просили рассказать. Мамаша! Что, я не понимаю?
     Да не беспокойтесь... бть... дети могут не выходить.
     Ну что... бть... вы все такие нежные?
     Ну действительно, чуть все не сыграли в... Бть...
     Степь... Канал...
     Идет баржа... Белая!.. Длинная, как!..
     Ромашки!.. Ну просто!..
     И тут подрывники суетятся... как...
     Заложили килограмм по пятьсот тола и тротила ...его знает!
     Провода у них длинные... как...
     И тут надо было дернуть за!.. Ну чтоб... Бть...
     Главный орет: "Махну платком!.. Давай!..
     Но только по платку... прошу...
     Если дернешь без платка... Мы ж на барже... Не надо! Не стоит... Мы ж будем проплывать!.."
     Ну, он только собрался... А тут все готово... огромная баржа... Поле это... огромное... ну, как... голое, как... Ну точно...
     И ни одной... вокруг... Ну действительно, как!..
     Он уже поднял платок, мы думаем: ну!.. Бинокли...
     И тут кто-то как заорет: "Стоп!.. Прошу!.. Стоп... Умоляю!"
     А главный в мегафон: "Кто крикнул "стоп"?!.. Из вас... Кто мне... Я сейчас каждую... Я сейчас из нее!..
     Мы ж в определенной точке... У нас же заднего хода нет! Мы ж баржа!.. Нас же несет!.. Чем я этот "стоп"?.. Какой ногой... Об какие берега?.. Уволю!.."
     А младший ему: "Я, в общем, на вас! На вашу баржу!.. На ваш канал!.. На всю вашу степь!.. С вашими окрестностями!
     Ты ж смотри, какая-то плывет... вещь!"
     Глядят все, аж!.. Всплыла - тротил или тол ...его знает... вся в проводах, никто ж не знает, они же специалисты... Как она ту баржу догнала!.. А мы ж все на барже, она под баржой!.. Цепляемся, как!..
     Если в не тот пацан, все б... Разлетелись, как вороны...
     Я - начальнику: "Что ты орешь? Ты молись!
     Ты этого пацана, ты его должен поцеловать... в... Ты ему должен обнять...
     Это ж был бы полный!..
     Ты в свою Дуську!.."
     Вот такая приключилась...
     Ну сейчас все участники каждую пятницу собираются в кафе... А то в видел я тут вас, а вы меня... с бть... с... девушками...
     
     Лица прохожих
     
     Хочу достойно ответить на обоснованные хотя и беспочвенные жалобы иностранцев: "Почему у вас люди хмурые?" У нас! Для них "у нас", это "у вас". Какие-то вещи не мешает уточнить перед тем, как ринешься в драку. Да! То есть нет. Хотя для неопытного взгляда - да.
     Прохожие озабоченные, в основном, в принципе, деловые, как правило, и тихие. Иногда детский смех птичкой вспорхнет, на него шикнут, он упадет камнем, и снова тишина, наполненная гулом машин и шарканьем подошв. Но уже не в ногу, что хорошо, а вразнобой.
     Как объяснить иностранцам? Прохожие озабоченные и невеселые. Это, конечно, сволочные магазины такое влияние имеют и дикие зубные врачи с плохими исходными материалами. То есть внутри наш человек все время хохочет, а наружу улыбнуться нечем. Особенно сельскому пожилому человеку женского пола. Такого количества никелированных зубов мир не видел, нам трудно в аэропортах контроль проходить, хоть догола разденься - все равно звенит. И дело не в низких урожаях, а в низкой квалификации сельских стоматологов.
     Поэтому они или трудовой рукой рот прикрывают, или мрачно смотрят вниз. Кстати, качество улыбки зависит от качества еды.
     Бросаются в глаза тяжести, перемещаемые нашими людьми вручную на огромные расстояния. Опять же магазины. Где что дают - не знаешь. Деньги есть. И принимаешь тяжесть на себя. Поэтому в моде сейчас рюкзаки, которые не мешают носить кошелки. Конечно, парадоксально видеть на улице такое ходячее противоречие, когда в магазинах - ничего, а торбы в руках пудовые. Это пчелиный труд - обойти все цветы, чтобы в деревню привезти то, что там производят.
     И на лицах, конечно, озабоченность судьбой страны, которую разворачивают уже шестой раз в попытках поставить по течению. Так что лица действительно озабоченные. Даже лица писателей хмурые и суровые. Забота о будущем и тревога за прошлое. Глубокая мрачность и вечная хмурость свидетельствуют об истинно народном характере.
     Да, нам пока нелегко порадовать приезжего туриста. Количество милиции, конечно, возбуждает, хотя это не значит, что они все действующие. С другой стороны, частота, с которой хочется крикнуть: "Товарищ милиционер!" - не уменьшается. Весь народ мечется в поисках милиции и какого-нибудь начальства. В крови несем: "Увидел - сообщи". Выросли со словами "увидел - сообщи". Почувствовал - сообщи в газету. У кого-то заподозрил - сообщи в КГБ. У себя заподозрил - сообщи врачу. Мы сообщаем, а там мгновенно - штаб ликвидации, ну не так чтоб ликвидировать, как поделить ответственность.
     Повышенная мрачность населения порождает мрачность животных. Корова хмурой не рождается, она ею становится. Где ее нос, а где ее корма? Хмурые, мрачные уличные собаки, также озабоченные жильем и кормами. Все чаще на воротах: "Вход воспрещен, злая собака". То ли собака злая, потому что вход запрещен, то ли он воспрещен, потому что она такая злая. И конечно, у начальства, которого у нас впервые в мировой практике больше, чем подчиненных, хмурость является боевой практикой руководства массой.
     Что значит достать до печени абсолютно равнодушного служащего? Значит надо его виртуозно оскорбить. Причем достать до печени и там оскорбить, будучи равнодушным или даже веселым самому. Это происходит под девизом: "А ну-ка, позови его, я сейчас при тебе с ним, извиняюсь, буду жить". Услышав такое веселое поручение, не подозреваешь, что культурный секретарь может так преобразиться. А он преображается и виртуозно глубоко оскорбляет чужое достоинство, откалывая от него целые куски. В ход идет самое сокровенное: и "косой", и "хромой", и "неспособный", и "если вы думаете, что услуги, которые вы оказываете жене начальника, вас освобождают, и если вы думаете, что обед, на который вы меня позвали, вам дает, то я душу вашу видел и имел в гробу" - для всякого рода восклицаний.
     Такой разговор порождает ответную хмурость, которая дикой грубостью расцветает в семье, где к тому же грубящий уже давно не является кормильцем, а такой же рядовой истец, как и его супруга, получившая втык от соседей за шум после одиннадцати.
     Эта всеобщая атмосфера вздрюченности, построенная на незаинтересованности, попытках допугать до конца, тоже отражается на лицах и так расстраивает наших капиталистических друзей из-за зеркальных стекол автобуса. Кстати, и у них рожи перепуганные. Но об этом потом.
     Одеты мы путем разных махинаций уже неплохо. Едим кое-что, но это не при дамах. А хмурость и грубость бросаются в глаза. Советы врачей, что, мол, увидев пустую аптеку, пересильте себя и улыбнитесь, или, услышав грубость, улыбнитесь в ответ, осуществляются с трудом. А тут выясняется еще одно обстоятельство. Большая приверженность верхов и низов к тишине. У нас всегда на чей-то смех или пение выскакивают пыльные мышевидные старушки: "Тсс-с! Тихо! Тихо!" - и вскакивают обратно.
     - Что такое? Что за е... еще попробуем. А-а-а!
     - Тсс-с! Тихо! Тихо!
     Из всех подвалов, подворотен, чердаков, мусорников: "Тихо! Тише!"
     Так и хочется спросить:
     - Ребята, чего-то вы там делаете? Спите все или чего-то измеряете? Вам зачем такая тишина нужна? Вы что, все при смерти, а?
     - Тихо, ты, не видишь тут!
     - Что, что происходит, ребята?
     А ничего не происходит.
     Начальство ради тишины вообще жизнью жертвует. Им, если все тихо, - и премию дают, и всяческие надбавки. Это от них идет шипение: "Тсс-с! Тихо!" - и нам передается: "Тсс-с тихо, тихо чтоб!" Тихо - значит хорошо. Такой у них девиз. Поэтому им нравится кладбище. Поэтому они так любят чествовать покойников. А освети прожектором - все замашут: "Тсс-с, выключи! Тихо чтоб и темно..."
     А теперь пришла пора объяснить иностранцам. Им надо сказать так: "Хмурость и мрачность свидетельствуют о надежде, овладевшей массами. В то время как веселье и хохот сообщают, что такой надежды больше нет!"
     Это общие рассуждения к общей картине. А теперь КОНКРЕТНЫЕ РАССУЖДЕНИЯ К ОБЩЕЙ КАРТИНЕ.
     Вопрос: "Ребята! А может, в социализме еще можно что-то поискать?"
     Ответ: "Это под кроватью можно что-то поискать. А в социализме мы уже все переискали".
     
     Давайте в августе...
     
     Вы не хоронили в августе в Одессе? Как? Вы не хоронили в августе в Одессе, в полдень, в жару? Ну, давайте сделаем это вместе. Попробуем - близкого человека. Давайте.
     Мы с вами подъедем к тому куску голой степи, где указано хоронить. Кладбище, мать их!..
     Съезжаются пятнадцать - двадцать покойников с гостями сразу. Голая степь, поросшая могилами. Урожайный год. Плотность хорошая. Наш участок 208. Движемся далеко в поле. Там толпы в цветах. Все происходит в цветах. Пьяный грязный экскаватор в цветах все давно приготовил... Ямки по ниточке раз-раз-раз. Сейчас он только подсыплет, подроет, задевая и разрушая собственную работу. У него в трибуне потрясающая рожа музыкального вида с длинными волосами. Лабух переработанный. Двумя движениями под оркестры вонзается в новое, руша старое, потом, жутко целясь, снова промахивается, завывая дизелем под оркестры. Дикая плотность. Их суют почти вертикально. Поют евангелисты. Высоко взвивают евреи. Из-за плотности мертвецов на квадратный метр - над каким-то евреем: "Товариши, дозвольте мени... тьфу, а де Григорий? Шо ж ви мене видштовхнули, товариши?"
     Цветы, цветы затоптанные, растоптанные. Белые лица, черные костюмы, торчащие носки ботинок, крики:
     - Ой, гиволт!
     - Господи, душу его упокой!
     - Дозвольте мени...
     Хорошо видны четверо в клетчатом с веревками и лопатами. Их тащат от ямы к яме "Быстрей, быстрей, закопайте, это невыносимо". - "Сейчас, сейчас". - "Вначале веревки, потом лопаты". - "Где чей? Нет таблички. Где табличка?" - "Сойдите с моей могилы". - "А где мне встать, у меня нога не помещается..."
     Веревки, лопаты. "Музыкант" выкапывает, они закапывают. Пять штук сразу. Между ними по оси икс - пятьдесят сантиметров, по оси игрек - двадцать пять. Много нас. Много. Пока еще живых больше. Но это пока, и это на поверхности. Четыре человека машут лопатами, как веслами. Мы им все время подвозим. Не расслабляться. Покойники снова в очередях. Уже стирается эта небольшая разница между живыми и мертвыми. Шеренги по веревке. Расстояние между бывшими людьми ноль пять метра, время - ноль пять минуты.
     Крики, плачи, речи, гости, цветы, имена. На красный гроб прибивают черную крышку. "Ребята, это не наша крышка..." - "А где наша?.." - "Откуда мы знаем, где ваша?" - "Сема, держите рукой нашу крышку".
     В этой тесноте над вашей ямой чужой плач.
     - Он был в партии до последнего дня...
     - Кто? Он никогда не был в партии. Если бы мы достали лекарство, он вообще бы жил. Цыпарин, цыпарин. Ему не хватило цыпарина.
     - Операции они делают удачно, они выхаживать не могут.
     - Зачем тогда эти удачные операции?
     - Вы хотите, чтоб он хорошо оперировал и еще ночами ухаживал?
     - Я ничего не хочу, я хочу, чтобы он жил...
     - Да скажите спасибо, что оперируют хорошо...
     - За что спасибо, если я его хороню?!
     - Это уже другой разговор.
     - Он не хотел брать на себя. Он как чувствовал. А они ему все время: "Бери на себя... бери на себя". Он взял на себя. Теперь он здесь, а они в стороне.
     - Теперь же инфаркт лечат...
     - Инфаркт не лечат, его отмечают... Отметили - и живи, если выживаешь. Как он не хотел брать на себя. А они ему: "Мы приказываем - строй!" Он говорил: "Я не имею права". А они говорили: "Мы приказываем - строй!" Он построил, а когда приехала ревизия, они говорят: "Мы не приказывали". Теперь весь завод здесь.
     - Куда вы сыпете наши цветы? Где он!.. Где Константин Дмитриевич?.. Константин Дмитриевич. О, вот это он... А-а... вот это он. Ой, Константин Дмитриевич, и при жизни я вас искал. Вечно вас ищешь, вечно...
     - Господи, спаси и помилуй. Суди нас, Господи, не по поступкам нашим, а по доброте своей, Господи.
     - Товарищи, славный путь покойного отмечен почетными грамотами.
     Тут закончили, там заплакали. Тут заплакали, там разошлись. Цветы, гробы, венки, ямы, плач, вой. "Беларусь" задними колесами в цветах.
     - Товарищи, всех ногами к дороге!.. Значит, вынимайте и разворачивайте согласно постановлению горисполкома.
     Черт его знает, чего больше - рождаются или умирают? Какое нам дело, если нас так хоронят?..
     Население!
     "Не смейте кушать, Мария Ивановна, это же колбаса для населения".
     Сетевые сосиски, комковатые публичные макароны, бочковые народные пельмени, страна вечнозеленых помидоров, жидкого лука. "Для удобства пассажиров маршрут № 113 переносится. Для удобства покупателей магазин № 2 Плодоовощторга..."
     А оперируют они хорошо, только очень непрерывно.
     Так же, как и копают.
     Мы им подносим - они закапывают. Свои своих. Без простоев. Огромное поле. Все ямы на одном пятачке, ибо... Ах, ибо!
     Удобно экскаватору, копателям, конторе. Всем, кроме нас.
     Как наша жизнь не нужна всем, кроме нас.
     Как наша смерть не нужна всем, кроме нас.
     Как нас лечат?
     Как мы умираем?
     Как нас хоронят?
     
     Что такое юмор?
     
     
     Под давлением снаружи
     
     юмор рождается внутри.
     
     Прохожий
     
     
     Не о себе. В защиту жанра. Сам стал слезлив и задумчив. Сам стал копаться в словах. Сам потерял жизнь и от этого - юмор. И, потеряв это все, расхаживая в поношенном пиджаке задрипанного философа, скажу: ничего нет лучше жизни. А юмор - это жизнь. Это состояние. Это не шутки. Это искры в глазах. Это влюбленность в собеседника и готовность рассмеяться до слез.
     Смех в наше время и в нашем месте вызывает зависть. "Что он сказал? Что он сказал?" Люди готовы идти пешком, ползти: "Что он сказал?" Можете плакать неделю, никто не спросит: "Что вам сказали?" Плачущий в наше время и в нашем месте при таком качестве сложных бытовых приборов, повышении цен и потоке новостей не вызывает интереса.
     Плачущий занимает более высокое положение, чем хохочущий. Это обычно министр, директор, главный инженер. Хохочущего милиционера не видел никто.
     Юмор - это жизнь обычных людей. Чем меньше пост, тем громче хохот, и прохожие с завистью: "Что он сказал? Что он сказал?"
     Господи, какое счастье говорить, что думаешь, и смеяться от этого.
     - Что он там сказал? - все время спрашивают сверху.
     - А ничего. Мы так и не поняли.
     - А чего ж вы так смеетесь?
     - А от глупости.
     - А где он? Мы ему ничего не сделаем. Обязательно скажите, где он. Где он - это самое главное.
     - А вот он.
     - Где?
     - Вот, вот. Только что был и что-то сказал. Да так ли важно, кто сказал, важно, что сказал.
     - Нет, товарищи, для нас важно, кто сказал и что он еще собирается сказать. Его творческие планы. Это особенно важно. Если кто-нибудь его встретит, позвоните, пожалуйста, в районное отделение культуры в любое время суток - мы тоже хотим посмеяться.
     Опять хохот.
     - А вы почему смеетесь? А как вообще сочиняются анекдоты? Не может быть, чтоб все сочиняли, должен быть автор. Друзья, если кто-нибудь его случайно встретит, позвоните, пожалуйста...
     Почему же плач не вызывает такого беспокойства? Почему величайшие трагедии величайших писателей не вызывают такого ищущего интереса? Почему "Двенадцать стульев" не выходило, не выходило, пока не вышло? И "Мастер и Маргарита", и Зощенко? И хватит ханжить. "Двенадцать стульев" никак не меньше для нормального человека, чем "Анна Каренина", а "Мастер и Маргарита" - чем "Война и мир".
     Юмор, как жизнь, быстротечен и уникален. Только один раз так можно сказать. Один раз можно ужать истину до размеров формулы, а формулу - до размеров остроты.
     Юмор - это не шутки. Это не слова. Это не поскользнувшаяся старушка. Юмор - это даже не Чаплин. Юмор - это редкое состояние талантливого человека и талантливого времени, когда ты весел и умен одновременно. И ты весело открываешь законы, по которым ходят люди. Юмор - это достояние низов.
     Ползя наверх, наш соученик выползает из юмора, как из штанов. Чего ему смеяться там, у него же нет специальности, и первый же приказ трудоустроить по профессии ставит его на грань самоубийства.
     А если уж очень большой, еще осторожнее: "Им только улыбнись - сразу что-то попросят. Улыбнулся - квартиру дай, засмеялся - дочь пропиши". И, теряя юмор, друзей, любимых женщин, человек растет в должности. Развалюченная секретарша, завалюченная жена и большие подозрения, что смеются над ним, и хотя его никто не называет, но в нем появляется интуиция волка и такой же мрачный, полуприкрытый взгляд.
     Вот что такое юмор. Вот что такое его отсутствие. А нам он помогает выжить. Сближает всех со всеми. На анекдот - как на угощение.
     И не надо унижать авторов. За одну фразу Ильфа и Петрова "Собаки карабкались с ловкостью боцманов" отдам целую страницу греческой трагедии со всеми содроганиями в начале и завываниями в конце; и море слез, в котором утонули четыре старухи, не стоит одного взрыва хохота в ответ на один выстрел истины.
     
     Где рыба? Рыба где?
     
     Я много лет хочу понять, почему во всех приморских городах мира самое красивое, самое обильное - рыбные базары, где переливаются тысячи рыб, ползают омары, лангусты, где плавают в аквариумах сотни угрей. Тысячи, тысячи разных рыб, живых и копченых.
     И почему у нас в приморских городах рыбы нет? Почему нет рыбы в Одессе? Вот той морской, возле которой стоит этот несчастный город. Почему нет рыбы в морском городе? Куда она девается? При наличии министерства и самого большого в мире рыбного флота. Где бычки, анчоус, скумбрия, камбала, сардинка, глосики - где рыба?
     Почему человека с пятью бычками на нитке так упорно преследует милиция? Почему еще в прошлом, позапрошлом году свободно продавалась изумительного вкуса кругленькая, упругенькая одесская тюлька домашнего соления? Почему рыбаков ловят и преследуют? Я понимаю - главная задача, чтоб не было. Но под каким научным девизом - вот что меня интересует. Действительно, святая цель - чтоб люди не ели, но хочется узнать, под каким предлогом! Запрещено ловить все месяцы в году? Рыбаку обязательно надо сожрать все, что споймал, и нельзя поделиться?
     По утрам прутся куда-то в море какие-то колхозы. Они что, вообще не ловят? Зачем огромный флот? Сейнеры, траулеры, речные, морские, озерные? Куда улов идет? В правительство? В Кремль? Там столько не съедят. В Москве бычков и камбалы черноморской нет. Куда деваете? Конторы сжирают, что ли? Рыболовецкие правления? Так там вроде милиция круглосуточно дежурит. Не купишь у рыбаков ни штучки.
     Последний раз спрашиваю: куда девается свежая черноморская рыба? Почему мы должны доедать это мороженое несчастье с Дальнего Востока, которое уже кто-то ел? И не надо мне доказывать с цифрами в руках, как увеличилось потребление рыбы. Я по роже докладчика и так вижу.
     Что они мне докажут? Что она есть? Когда я ее уже столько лет не вижу. Что же за специалисты такие вести вековую борьбу со жратвой? Что же они так остервенело вырывают у нас из рук бычка, судака, кильку, куда несут конфискованное? В пользу государства? Это куда же? Какое государство вырывает кусок изо рта у своих граждан в свою пользу? Все знают, что такое - в пользу государства. Это либо дохнет за углом, либо тут же под водочку - в ближайшем отделении.
     Могли бы объяснить, почему рыбы нет, - объяснили бы. Могли бы дать - дали бы. Не обучены! Выращивать, вылавливать не обучены. Отнимать, отбирать, разгонять, привлекать - обучены. Может, рыбу ловить нельзя? А почему? Объясни, если сумеешь. И если мы согласимся, все равно дай съесть уже пойманную, куда ты ее поволок?
     Вспоминаю виденные в кино огромные, переливистые рыбные базары, тысячи, миллионы разных рыб.
     Два вопроса: почему она там есть и почему ее здесь нет?
     
     Я видел раков
     
     Для Р. Карцева
     
     Я вчера видел раков по пять рублей.
     Но больших,
     но по пять рублей...
     Правда, большие...
     но по пять рублей...
     но очень большие...
     хотя и по пять...
     но очень большие...
     правда, и по пять рублей...
     но зато большие...
     хотя по пять, но большие...
     а сегодня были по три,
     но маленькие, но по три...
     но маленькие...
     зато по три...
     хотя совсем маленькие...
     поэтому по три...
     хотя маленькие...
     зато по три...
     то есть по пять, но большие...
     но по пять...
     но очень большие.
     А эти по три,
     но маленькие,
     но сегодня...
     А те вчера по пять...
     но большие... но вчера...
     но очень большие,
     но вчера,
     и по пять,
     а эти сегодня,
     но по три,
     но маленькие,
     но по три. И сегодня.
     А те были по пять,
     но вчера,
     но очень большие,
     то есть те были вчера по пять и очень большие,
     а эти и маленькие, и сегодня, и по три.
     Вот и выбирай:
     по пять, очень большие, но вчера,
     либо по три, маленькие, но сегодня, понял?
     Не все, но понял, но не все? Но все-таки понял...
     Хотя не все, но сообразил почти, да?
     Хотя не все сообразил, но сообразил.
     Хотя не все.
     Ну пошли. Не знаю куда, но пошли. Хотя не знаю куда.
     Но надо идти. Хотя некуда.
     Уже три - надо бежать...
     Но некуда... В том-то и все дело...
     
     На даче
     
     Сидишь поздно вечером на даче, все поет и цвирикает. В голове ни полмысли, от стола тошнит, от бумаги бросает в сон. Сидишь, лежишь, а в голове пусто - ни монологов, ни диалогов, ни рассказов, ни мыслей, ни слов, ни интонаций, ни ударений.
     Пишу отрывки из романа, пишу краткое содержание пьесы. Кстати, в нем лаконичнее. "...Жизнь манекенщицы. Участник эпизодов и автор краткого содержания ваш корр. Женская стройность обещает приключения..."
     Все болит. Утром пробежался и в десять бодро сверзился с небольшой высоты. Решил удачно пробежаться вниз. Забыл о себе. Пятьдесят два года - тут же зацепился за корень и с криком рухнул в кусты, где, к сожалению, никого не было. Некоторое время в кустах было тихо. Позже выполз. Слез уже не было. Их покрыла пыль. Пыль покрыла морщины и седину. Припадая на две ноги, завершил спуск.
     Мысль, что держал в голове, потерял, оставил достоинство, тщеславие и на одном жизнелюбии доковылял к воде весь в пыли. Сползая с плит, попал между... Вода окрасилась эстрадной кровью. Сердобольные женщины прикладывали водоросли. Громко кричал:
     - Почему я такой несчастный?
     А ему говорили:
     - У тебя талант, ты должен страдать.
     - Он же не для меня.
     - Да, он для других.
     - А мне что? Что мне? На чем я держусь, не знаю. Хоть немного удачи, чем же я его питаю, несчастьями?
     - Неси крест, - кричали они, - неси!
     И он стал наблюдать жизнь, проклиная судьбу и не имея сил в ней участвовать.
     Ох и пляж в Одессе! "Плиты". Ими укрепили берег, и мы на них ходим в шторм и ветер, как на нерест. Девочки хороши необычайно, говорю как наблюдатель. Одна подошла близко и стала говорить с моим соседом.
     - Павлик, чего ж ты не ходишь по берегу, чего ты сидишь на месте? Ты же всегда ходил. Что, уже девочек нет приличных? Павлик, что ж ты сидишь? У тебя плохо со здоровьем? Почему не ходишь, не ищешь девочек, Павлик?
     Она не сдержала себя, открыла прелестный ротик и испортила прекрасную фигурку и дорогой купальник. Еще, оказывается, она вышла замуж за грека по переписке и уезжает в Грецию, где ее ждет большое будущее.
     Пляж в Одессе - та же дискотека, но без музыки. Полотенца "Мальборо", трусы "Адидас", розовый светящийся грим на щеках. Несколько теряют, сползая к воде. Волны бьют их о камни. Бьют по щекам, смывают ресницы, стаскивают купальник.
     Не могу принять ни одной приличной позы - все побито. Пытался ногу на ногу - с криком прекратил. Руки за голову - не осилил. Когда поза стороннего наблюдателя дико прокалилась, пополз к воде, где был избит волнами, ободран о плиты и окончательно потерял товарный вид.
     Девушки-статоры наводят токи в мальчиках-роторах и приводят их в движение. Причем скорость ротора прямо пропорциональна силе тока. То есть источник энергии мужчин нам известен, женщины получают ее от солнца.
     Чрезвычайно высокий уровень мышления во время лежания. Можно использовать этот уровень, чтоб раскладывать слова, изучать язык, теряя жизнь, а можно исследовать крупнейшие проблемы человеческих движений.
     - Поздравь меня. Я уже мама. Теперь ты мне можешь позвонить.
     Записал очень хорошенький, хотя и быстро располневший телефончик, плохо понимая, почему надо было ждать родов. И вообще потерю качества с обеих сторон.
     - Как же супруг?
     - Он знает, если я чего-нибудь захочу... Ты тоже знаешь.
     - Нет. Я знаю, если ты чего-нибудь не хочешь.
     Из-за ссадин и царапин невозможна длительная поза. Ни нога на ногу, ни руки за голову. Слушаю униженно, думаю о себе плохо.
     По утрам я бегу, чтоб сохранить жизнь и доставить всем удовольствие. Мой бег не приводит к преодолению расстояния, ни к чему, кроме размышлений. Двадцать - двадцать пять минут по самым мерзким часам. Любая собака останавливается, чтоб отметить бегущего. Ни догнать, ни убежать. Проклинаю своих и чужих, тех, кто открыл, что очередное издевательство над организмом приносит ему пользу. От этого наше общество, видимо, самое полезное.
     Измученные лица друзей, мчащихся навстречу. Где мышечная радость? Конечно, влезь в печь, вылезь из нее - и ты обрадуешься. Спорная мысль, что эта гадость продлевает жизнь. Кому она нужна в этом состоянии? После тридцати минут дикого бега - четыре часа мертвого лежания. Приятно разбит весь день. Ничего не хочется делать. Впечатление нереальности происходящего, и только кверху задом торчащий хозяин дачи реален, как маяк. Два рубля за килограмм с шести утра. Что он заработал? Живот торчит в одну, зад в другую сторону, сутул и молчалив. Вкалывает в виде протеста существующей действительности. Я в виде протеста валяюсь. Какое все-таки разнообразие форм! Он желает работать на себя, я не желаю. Хотя тоже имею свой участок в виде мозгов, где давно уже не появлялся.
     Не покидает ощущение, что всем все давно ясно и что мне нечего сообщить. Придумать хитрый сюжет по поводу недопоставок редукторов с изменой жены и любовницей на стороне? Все знают. Описать родную природу, то есть дать сигнал, что отошел от размышлений, - рановато, и я могу не суметь.
     Из моей жизни получится только одна пьеса с банальным сюжетом. Жил, жил, жил и помер. Новостей!
     - Что же делать, если я вас люблю, так уж вам и мне не подфартило. - Вы говорите, потому что знаете, что у меня не подмажешь - не поедешь. - Да нет. Мне ехать-то уже не надо. Мне иногда поговорить, и то если вы будете молчать.
     Труженик проходит с лестницей, с корзинкой, с ведром, с лопатой, с молотком, со шлангом. Откуда у него этот трудовой энтузиазм? Мы это слово уже отвыкли писать. Деньги давай, за которые тоже ничего не купишь. Ну, он продаст помидоры, потом клубнику, потом яблоки, потом цветы, потом картошку. Получит три рубля с рожи за море, солнце и водопровод. Деньги требуют, чтобы их вкладывали, не развлекались на них, а вкладывали. Это и рождает чувство хозяина не на земле, как пишут, а земли! Или мастерской! Не трогая основ, давно пора весь быт, то есть досуг, отдать друг другу... Один будет удовлетворять потребности другого в еде, лечении, развлечении и услугах.
     Я долго думал, что посоветовать правительству, находящемуся в творческих муках, и ничего не придумал. Отдать быт друг другу и освободить от него правительство и любимые плановые органы. И не бояться отдельных растущих личностей. Их можно приструнить. Опыт у нас огромный. Зачем лучшие умы держать в карающих, а не созидающих органах? И деньги должны быть деньгами, а не сбережениями, и предметов должно быть больше, чем людей. Перестать прислушиваться к большинству. Оно хуже соображает. Быт - сам на себя, и он получится. Не мешать одному гордому человеку оказать другому гордому услугу за деньги. "Ты - мне, я - тебе", если вы незнакомы, - самый здоровый принцип.
     Наблюдение за напряженным трудом хозяина приводит к жутким выводам. Трудолюбие одного человека безгранично. Трудолюбие коллектива ограничивается началом. Борьба с частным сектором бессмысленна! Надо их признать и перестать печатать письма лодырей и кляузников как голос народа. Мой хозяин должен иметь деньги, жаль только, что на них нечего купить.
     Вот он прошел с мешком, надо выдернуть сорняки руками, потом вскопать и кое-что посеять. Рыбка моя! Следующее поколение ничего уже про это не знает, им столько лет втолковывали, что человек на базаре - частник, в машине - частник, с кистью - частник, с молотком - частник и пилой - частник, а вот с пустыми руками - хозяин! Тогда он стал ходить с поллитрой.
     С поллитрой плохо, а частником - нельзя. А сколько может попасть на симфонический концерт? Валяться у телевизора, участвовать в спортивных состязаниях?
     Ой, ребята, отдайте нам нашу жизнь. Оставьте себе тяжелую промышленность и судостроение, пока еще живы старики, и вы увидите, как все изменится. И распорядители поменяются на руководителей, и хозяева на земле станут хозяевами земли, как и положено человеку. Мужчины перестанут быть детьми, женщины - мужчинами, а дети - взрослыми. Женщины станут женщинами, и их красота снова будет ценностью или, хотите, капиталом. И к маленькой разнице физической прибавится восхитительная разница психологическая, приводящая такие массы в движение.
     Солнце село, я уже не вижу букв, а он все работает и работает. Дай им волю...
     
     Страна ученых
     
     Вся страна наблюдает, как отдельные личности образуют пунктиры и узоры в прыжках борьбы за справедливость. Народ-ученый, народ-исследователь. Мы все наблюдаем метания одного и советуем ему не прекращать борьбу и прыжки. Наш интерес не празден. Не празден интерес, ибо мы ученые, мы глубоко заинтересованные сторонние наблюдатели, заботящиеся о чистоте эксперимента.
     Необходимы хорошие условия наблюдения, чтобы борец за правду был хорошо освещен, его действия четко видны, чтобы у него был какой-то минимум питания, одежды - при резких переходах из жары в холод. Должны быть хорошо видны и противодействия окружающей среды, то есть ответы руководящих лиц, хорошо слышны их голоса и крики наблюдаемого. Печать часто публикует письма одной группы зрителей, наблюдающих поведение борца, другой группе, наблюдающей своего борца в аналогичных условиях.
     Общепринятым является невмешательство ученых. Борца запрещается пощипывать пинцетом и подталкивать лопаткой для ускорения эксперимента. Ускорение в этом случае равно нулю, а происходит наоборот - сокращение активного цикла борца, ранняя смерть, инвалидность, что-то в этом роде, что, безусловно, создает помехи эксперименту.
     Проводятся наблюдения борцов разных пород: юмористической, экономической, многострадальной, то есть общевойсковой. Поведение борца в условиях отсутствия питания и наоборот - в условиях пайковых добавок. Многолетние наблюдения показали: добавление даже незначительных пайковых добавок в рацион бойца притупляет его реакцию на окружающее, делает его требования не очень вразумительными, крики фальшивыми, наблюдаются попытки вступить в тайный контакт с противником. Но интереснее наблюдать, как, ничего не меняя в окружающей среде, сам борец взрослеет, приспосабливается, меняет окраску, переходя постепенно из предмета наблюдения в ряды самих наблюдателей, толкающихся у касс кино, театров, гуляющих в холлах концертных залов, лежащих у эмалированных экранов центральных телевизоров.
     
     Я так стар и спокоен...
     
     Я так стар и спокоен... что желаю вам счастья. Счастье - случай. Говорю как очевидец, как прагматик. Счастье, если тебе приносят ужин, а ты не можешь оторваться. Счастье, когда ты выдумываешь и углубляешься, а оно идет, идет, и чувствуешь, что идет. Такой день с утра, за что бы ты ни взялся. И вокруг деревья, и солнце, и пахнет воздух, и скрипит снег, а ты тепло одет. Или в дождь, когда ты в плаще на улице и льет, а ты стоишь. И счастье - это человек. И путешествие не путешествие, и Африка не Африка, если его нет. А один маленький, нежный, невозможный.
     Как мучительно счастливо, как больно и отчаянно, какие слезы от немощи выразить ему. Ты только смотришь на него... Твои глаза как два прожектора. Ты светишься, ты светишься.
     Она существует. Эта мучительная борьба нервов. Эта тревога рядом и боль вдали. Это мучение, так мало похожее на радость. И рождается между сердцем и дыханием.
     И только потом, когда спадет высокая температура, ты поймешь, что это было.
     А этот маленький и нежный, весь твой, ребенок или женщина. Он приходит и занимает весь дом, всю душу. С ним идешь и удивляешься. С ним впервые видишь и рассматриваешь книги и травинки и начинаешь понимать кошек и собак, чувствуешь добрые руки угрюмого человека и говоришь, говоришь, говоришь, стены переходят в улицу, улица в лес, а ты говоришь, как будто никогда этого не делал. Пропадает стеснительность, исчезают корявые слова, и ты говоришь, говоришь, говоришь...
     
     Насколько живо и энергично
     
     Насколько живо и энергично выглядят покойники в кино и по ТВ. Как свежо звучат с пленок их голоса:
     - Послушай, я тебе скажу. Ты не прав. Кто здесь без билета, выйдите немедленно из зала. Я не начну, пока он не покинет!
     Боже! Они же живые! Они с нами! Вот вам царство небесное. Вот вам и бессмертие. Мы добились своего. Бывший человек сопровождает нас уже до нашей смерти. Первую половину слов он говорит нам живой, вторую половину - в записи. Причем у него все новые и новые пожелания для нас, напутствия и прямо-таки дельные советы.
     Откуда-то приходят все новые записи. Изображения - с нами, голос - с нами... Ребята, наговаривайте через микрофон советы детям на две тысячи двадцатый год и далее. Только распределяйте толково. Мол, вот дачу ты собираешься строить - правильно. Машину не стоит ремонтировать, ты ее меняй. Потолок побели, обои оставь...
     Жизнь продолжается. Лично вас нет, а голос, мысли, ваше лукавое лицо - все дома. Пожилые, инфарктники, почечники, циррозники, спинномозговики, снимайте себя на видео, пока вы еще в приличном состоянии и мыслям есть где удержаться. Лежа на раскладушках, натирая морковь, сидя на горшках, наговаривайте будущим потомкам. Пытайтесь ответить на возможные вопросы. Для будущей живости вставляйте: "Что-что?..", "Никогда!", "Я себе этого не позволял и прожил живо и интересно". Нет, не надо говорить в прошлом: "...и живу живо и интересно".
     - Дети! Много женщин - это плохо, дети. Костя, ты знаешь, кому я говорю... Не притворяйся, ты прекрасно знаешь, о чем я... Я, дети, себя чувствую прекрасно...
     Советы, ответы, эссе и замечания должны приходить регулярно. Жизнь, в которой вы получали удовольствие, может незаметно кончиться, зато теперь будут получать удовольствие от вас. Единственное, чего надо опасаться, - это радиации, которая не только убьет, но и размагнитит. Ну, тут уж, как говорится, все вместе. А если все и без исключения, то это и не обидно. Все так все. Все исчезли так же внезапно, как и возникли. И только где-то слух пройдет:
     - Ты слышал, вроде там была жизнь.
     - Да, слышал. Говорят. Вроде была. Мало ли что говорят.
     Ну и ничего страшного. Ну и жили, пели, любили, и нет их. Просто надо придумать несгораемые, несмываемые и неснимаемые пленки. Тогда все мы, все наши образы, все мысли, все слова и личики будут жить вечно, накладываясь друг на друга. И что такое семьдесят лет труда и болезней в безоблачной и ровной вечности?
     
     Им хорошо
     
     Им действительно живется хорошо.
     Нахрапистые и грязно-вспыльчивые или вечно злые и насупленные, походя оскорбляющие любым движением.
     Открыто торжествующие.
     Ничего не переживающие.
     Гениальные в нанесении обид и унижений, они имеют все.
     Но этого им мало.
     Настоящее удовольствие испытывают, отбирая у деликатных и нерешительных то случайное, что им досталось.
     И уж страшными становятся, если не отдать.
     Стонут громко.
     Обманывают врачей.
     Мерзко кричат.
     Говорят злобно и задыхаясь.
     Иногда кажется, лучше смолчать, лучше им сделать, чем орать себе во вред.
     Но там же нет больного места.
     Там больное все.
     Приспособились и живут долго.
     Нам в наказание в виде людей.
     
     Консерватория
     
     Консерватория, аспирантура, мошенничество, афера, суд, Сибирь.
     Консерватория, частные уроки, еще одни частные уроки, зубные протезы, золото, мебель, суд, Сибирь.
     Консерватория, концертмейстерство, торговый техникум, зав. производством, икра, крабы, валюта, золото, суд, Сибирь.
     Может, что-то в консерватории подправить?
     
     Точность - вежливость королей
     
     - Полчаса меня ждете, извините, здравствуйте! Прекрасная погода, и вы великолепно выглядите. Вы приходите вовремя - вы точный, благородный человек, со мной дело обстоит несколько сложней. Я считаю, что жизнь идет и то, что когда-то считалось достоинством, медленно превратилось в порок.
     Все говорят: пунктуальность, точность. А я говорю: пунктуальный человек встречается все реже и реже. Он еще попадается в северных районах, но почти исчез из европейской части и на Черноморском побережье. Почему? Да потому что он ломает жизнь людям. Он точен. Минута в минуту. Крахмальный воротничок, манжеты. Ровно в восемь он на углу. А дома что у него творится? Вы загляните...
     Воскресенье. Все спят. Он один, он должен быть на углу. Жена бегает, на стол собирает, теща бессловесная кастрюлями гремит, дети ревут, соседи снизу в потолок стучат. Он точен для одного, а дома шестнадцать человек лежат с исковерканным воскресеньем.
     Но это не самое страшное. Страшно то, что он пришел в восемь, а те, что собирались с ним в баню (уикэнд), - без четверти одиннадцать, как раз тогда, когда он понял, что точность - вежливость королей, а наш человек на королей плюет, откуда только может. И если действительно хочешь с нами встретиться, возьми поправку на ветер, на трамвай, на столбовые часы, на три киоска по дороге... А если ты принципиально пунктуален, то ты просто не хочешь нас видеть, а это уже страшный разговор.
     Теперь - твердость, последовательность, короче, словодержание. Знаете, что нужно сделать, чтобы слово сдержать? Одно свое слово, которое ты ляпнул в частной беседе, на частной квартире, за частным столом?!
     В глубокий понедельник, когда стола уже нет и ты совершенно трезв, голоден и весь субботний разговор перед тобой, как кошмарный сон, - именно сейчас ты должен действовать. Ты должен, проклиная себя, свой характер, свою исковерканную жизнь, браться за телефон и начинать бороться. А все говорят: "Какое вам дело, ему поможет собес, у нас есть поликлиники. Вы помогаете одному, потерявшему подвижность, но зачем бегать десятерым, которые уже давно не встают?" Но вы доводите до конца. Вы раскалили аппарат, держите одного, ловите другого, соединяете их с третьими, наводите трех на четвертого, держите пятого за штаны.
     Ура! Победа! Осталось поехать в Саратов и забрать в Мучном переулке, в подвале дома номер пять. Парализованный ликует. Но это еще не самое страшное. Страшно то, что вы приобретаете славу человека, верного своему слову, и к вам начинают стекаться люди со всей страны. Пешком и поездами, самолетами и на попутных. Лекарство, жилье, провода, тес.
     О какой деликатности может идти речь, когда вам надо разговаривать с начальником гаража, который уже с утра воспринимает все только в розовом свете и принимает всех только в полуодетом виде. И чтобы к нему просто достучаться в грудь, надо орать таким благим матом, что затихает родильный дом через дорогу. И вы уже начинаете все реже давать слово.
     На тысячу вопросов вы девятьсот девяносто девять раз отвечаете: "Не возьмусь! Нет! Не могу! Не стойте! Отойдите! - И добавляете: - В конце концов". И люди начинают догадываться, что это все вранье. Вы-то, оказывается, мерзавец! Крик парализованного: "Он не такой!" - тонет в ропоте толпы. Люди отворачиваются, полные поезда потянулись обратно. Ужас. Кому хочется такой атмосферы? И вы снова разворачиваетесь, переходя к всеобщей, влажноглазой и красногубой любви. Пусть отказывают все кто попало, но не вы. Оптимизм, рукопожатия, авансы с ходу, без обдумывания.
     В институте?.. Двойка?.. Вам?! Фамилия мерзавца?.. Телефон?.. Район?.. Фамилия?.. Что значит - не кабели... будем кабели... Освеще... Будет освеще... Толковый врач? Есть. Под общим, под местным? В понедельник под общим. Считайте, что вы уже там...
     Кто еще озадаченный, озабоченный, невосполнимый, чья слеза капнула в филе? Положим, протянем, вырежем! Не порть стол лицом! Теперь не вы в понедельник будете вспоминать, что вы там обещали, а он будет силиться вспомнить, что он у вас попросил. Телефон, ковер, шашки стоклеточные. Черт его знает. В состоянии, когда голова гудит, а организм не поспевает за ногами, он соберет свои мысли во вторник к вечеру, когда вы уже будете за городом, и не за этим...
     Как хорошо, как чудесно, вы снова веселы и уверенны. Прекрасная погода, и чудесно выглядите... Но когда вы совершенно случайно, сами того не желая, достали кому-то единый проездной, которых полно на каждом углу, сообщите ему об этом так, чтоб он грохнулся на все четыре колена, долго бил лбом об пол, повесил ваш портрет над кроватью жены и по утрам тихо шептал: "Спасибо, брат, спасибо!"
     
     Время для умных
     
     Девочки! Девчушечки! Да что с окружающими? Да кто же такие вещи в лоб понимает? Ему говоришь: ты замечательно устроился, теперь тебе гораздо лучше - он в драку.
     Да кто ж такие слова - впрямую? Да улыбнись наконец, кивни ответно. Кому твои подробности нужны?
     Тебе говорят: ты гений, иди домой! Иди домой, но пойми иронию. Радуйся от понимания откуда, и все, и куда. Не выключайся. А ты тут станешь возражать, рассказывать, как тебе кажется оно все якобы и мол. И окажется, что тебе это кажется и ничего ты толком не знаешь. И все про себя лично. А что в том доме, ты уже не знаешь. И почему оттуда люди такие веселые выскакивают, не подозреваешь, а все твои сведения - из слухов и голосов, так что не диссонируй, а поддерживай общий тон. Поняв это, ты не полезешь со своими слухами и личным опытом одного магазина против типографского текста букв.
     Кое-кто, не понимая, откуда такой контраст между своим неясным бытом и счастливой жизнью окружающих, дуреет и недоверчиво заглядывает в лица встречных, являя наглядное пособие по нехватке ума, не понимая, что тут весь расчет на полное отсутствие дураков.
     Дурак раньше кричал: "Все в порядке", теперь кричит: "Все не в порядке" - как всегда, невпопад. Сегодняшний разговор умных людей - веселый, подспудный и практического значения не имеет!
     Те, что знают кое-что, улыбаются и молчат, которые все время говорят - не знают ничего. А те, что, встретившись, молча крепко обнимаются и разбегаются, смахивая слезу, знают все!
     Умный человек наслаждается, понимая, что наступило его время. Что слышит - делит, что видит - умножает. Говорит одно, пишет третье, думает второе. Вслух "нет", в урну "да". Поддержать шефа, отрицая и поддерживая, свалить, набрать очки, нахваливая конкурента. Хотя и дескать, якобы и мол.
     Вид веселый, глаза лукавые, походка стремительная, хотя движение бесцельное. Голос решительный, но приказ неразборчивый.
     А этот самый разговор, ради которого обезьяны слезли с деревьев, потерял первостепенное значение и снова стал видом обнюхивания.
     Главное - глаза, их подъем, упор, отвод. Момент начала молчания, уход за дверь, резкий выход на больничный и общий одобрительный взгляд, говорящий о несогласии.
     Какое жить наслаждение, какое петь удовольствие!
     Как живешь? Только подумаешь, так и ответить нечего, а не подумаешь - и отвечать не стоит.
     
     Как?! Вам ничего не говорили?
     
     Все наши несчастья начинаются фразой: "Как, разве вам ничего не говорили?"
     Он(по телефону). Девушка, девушка, в чем дело? У меня уже несколько дней молчит телефон, девушка?
     Она. Как? Разве вам ничего не говорили?
     Он. Нет.
     Она. А вы открытку получали?
     Он. Нет.
     Она. Как? Вы же должны были получить.
     Он. Да. А я не получил.
     Она. Вы должны были получить. (Кладет трубку.)
     Он(набирает). Девушка!..
     Она. Пятнадцатая.
     Он. Уважаемая пятнадцатая. У меня уже три дня молчит телефон.
     Она. А вам ничего не говорили?..
     Он. Нет, нет, ничего. И открытки не было. А что случилось?
     Она. Должна была быть. А из управления вам звонили?
     Он. Нет.
     Она. Странно.
     Он. Что случилось?
     Она. Вам изменили номер.
     Он. Девушка, миленькая, пятнадцатая, не бросайте. За что? Почему?
     Она. Там узнаете.
     Он. Может быть, вы знаете, почему нет писем, телеграмм. Уже очень долго.
     Она. Как, вы еще не знаете? (Щелкнула. Отключилась.)
     Он. Нет, нет. Что случилось? Пожалуйста!
     Она (щелкнула, включилась). Уже месяц, как вам поменяли адрес.
     Он. Ой! Ай! За что? Куда бежать? Всему дому поменяли?
     Она (щелкнула). Нет. Только вам.
     Он (растерянно). Что же делать? Я же так жду. А тут приходят письма, повестки на фамилию Крысюк. Куда их пересылать?
     Она. Постойте, вам что, действительно ничего не говорили?
     Он. Нет.
     Она. Это вам.
     Он. Как?.. Я же...
     Она. У вас изменилась фамилия в связи с вводом новой станции. Разве вы не получали открытку?
     Он. Нет... Что же теперь делать? Меня же никто не знает...
     Она (щелкнула). Вас предупредили. Вот у меня список. Против вас стоит птичка: "Предупрежден".
     Он. Нет, нет. Я ничего не получал.
     Она. Значит, получите. (Щелкнула, положила трубку.)
     Он (набирает). Девушка...
     Она. Восьмая.
     Он. Мне пятнадцатую, пожалуйста.
     Она. Минутку.
     Он. Простите, милая пятнадцатая, как меня теперь зовут?
     Она. Это Крысюк?
     Он. Д-да...
     Она. Сейчас, сейчас... Семен Эммануилович.
     Он. Так я уже не...
     Она. Нет-нет. Это все осталось. Год рождения - 1926.
     Он. Мне же сорок два...
     Она. Это по-старому. Вам теперь пятьдесят шесть, еврей!
     Он. Опять?!
     Она. Да. Родители - кулаки-землевладельцы.
     Он. Откуда? Что? Какие землевладельцы? Мы из служащих...
     Она. Нет, нет. Это изменено. Вам должны были послать открытку, но я вам могу зачитать, если хотите.
     Он. Да. Да. Обязательно.
     Она. Крысюк Семен Эммануилович, пятьдесят шесть лет, из раскулаченных, продавец.
     Он. Кто?
     Она. Продавец овощного отдела.
     Он. Позвольте. Я врач. С высшим. Первый медицинский в пятьдесят втором году.
     Она. Нет, нет. Это отменено. Вы продавец.
     Он. Где, в каком магазине?
     Она. Вы сейчас без работы. Вы под следствием и дали подписку.
     Он. За что?
     Она. Недовес, обвес. Этого в карточке нет, то ли вы скрывали. Я не поняла. Вам пришлют. Там что-то мелкое. Ну, у вас родственники там...
     Он. Нет у меня там.
     Она. Теперь есть.
     Он. Где?
     Она. В Турции.
     Он. Турки?
     Она. Нет... Сейчас палестинцы. Тут написано, что вы подавали какие-то документы. Что-то просили.
     Он. Что просил?
     Она. Тут неясно. Вам отказано. И от соседей заявление. Просят вас изолировать.
     Он. Мы же незнакомы. Я их никогда не видел.
     Она. Просьба рассматривается. Скажите спасибо, что у меня время есть. Я не обязана отвечать, я завтра ухожу в декрет, так уж сегодня настроение хорошее!
     Он. Спасибо вам, пятнадцатая, пусть ваш ребенок будет здоров.
     Она. Так что вы сейчас из дому не выходите. Соседи могут избить вас.
     Он. Ладно. Спасибо. А тут письма, повестки на имя Крысюка, что делать?
     Она. Ну как? Отвечайте. Это вам все!
     Он. Простите, у меня дети есть?
     Она. Сейчас... Маша, посмотри у Крысюка дети... (Щелкнула.) Минуточку! (Щелкнула.) Двое. Сын восемнадцать и дочь двадцать семь.
     Он. Где они?
     Она. Он спрашивает, где они. (Щелчок.) Уехали в прошлом году.
     Он. Они мне пишут?
     Она. Минуточку. (Щелчок.) Им от вашего имени сообщили, что вы скончались.
     Он. А всем, кто меня вспомнит под старой фамилией?..
     Она. Лучше не стоит общаться. У вас и так хватает... Вам еще - курс лечения...
     Он. От чего?
     Она. Здесь сказано - туберкулез.
     Он. Но я здоров.
     Она. Сказано - кашель.
     Он. Возможно.
     Она. Вам тут что-то положено.
     Он. Что?!
     Она. Штраф какой-то.
     Он. Спасибо.
     Она. Да! Вы должны явиться.
     Он. Ну и черт с ним.
     Она. Нет. За деньгами. Перевод был. Но вас не нашли.
     Он. Как - не нашли? Вот же находят все время.
     Она. Вас не нашли и отправили обратно.
     Он. Откуда перевод?
     Она. Не сказано.
     Он. Скажите, девушка, а внешность мне не изменили?
     Она. Вот вы даете. А как же можно внешность изменить? На глупости у меня нет времени. (Щелчок.)
     Он. Так что же мне делать?
     Голос из трубки. Ждите, ждите, ждите...
     
     Общий порядок
     
     Обыкновенное времяпрепровождение нашего человека - смотреть, как бы чего не свистнули, другого - наоборот, и оба заняты. Половина пассажиров следит за тем, чтобы другая половина брала билеты в трамвае, и первая половина уже не берет: она на службе. Таким образом, едет по билетам только половина народа.
     Так же как половина населения следит за тем, чтобы вторая половина брала в порядке очереди, и сама, естественно, или, как говорят, разумеется, берет вне очереди, из которой тоже образуется очередь, параллельная первой. И те, кто стоял в живой очереди, зорко наблюдают за порядком получения в очереди, которая вне очереди, чем и достигается вот эта прославленная всеобщая тишина.
     
     Сергею Юрскому
     
     Товарищи! Вот было время, кто нас помнит! Как было интересно разоблачать, искоренять, высмеивать эти недостатки! А возмущались, а жаждали - не славы, при чем тут слава? - а искоренения, не устранения, а искоренения, именно - нения! Если не всех, то хотя бы одного! Но с условием: при жизни! Золотое время - молодость! Как чего-то одного хотелось! Не всего слабо, как сейчас, а одного и сильно, как тогда. Это же еще только начинались беспорядки на железной дороге, а мы уже - и куплеты, и танцы! Это еще колбаса приличная была, мясо в сосисках, бычки до потолка, сгущенка стенами стояла. А мы уже кипели. Нам кричали: "А что вы предлагаете? Критиковать все могут". "Вот вы и критикуйте!" - кричали мы. "Ну и что же?" - кричали они. "Что же? - кричали мы. - Искусство разве не меняет жизнь?" "Никак!" - кричали они. "Врете! - кричали мы. - Вот оно как повсюду!" "Как?" - кричали они. "А так", - отрезали мы. Ох, время золотое! Слава богу, все прошло. Перевалили. Затихли. Сейчас иногда вскрикнет кто-то, но остальные придержат. Глянь в зеркало - пожилой мужчина... Но как приятно на свои фотографии смотреть... Ох, если в вернуть то время! Может, так же и прожил бы сначала, если в не знать, конечно, чем оно все кончится. Снова не знать и снова бороться. Эх! О сегодняшнем дне говорить не буду, так как не понимаю, о чем идет речь. Настолько меркнет то, что есть, перед тем, чего нет... И как-то тишина так, покой, безветрие. Только молодежь спрашивает: "Как это вам удалось? Какими вы были?" Что нам удалось, не знаю, а вот какими мы были, не знаю тоже. Я так думаю, что смотреть на нас в любом состоянии - большое удовольствие. И сейчас кипим. Раньше по поводу непорядков, сейчас - по поводу неудобств. Но кипим. Нас так и найдут - по испарениям.
     Дорогой Сергей Юрьевич! Позвольте коротко о себе. Самое удивительное, что я старше вас, но не умнее. Наши пути вначале пересеклись, потом стали параллельными, что для Одесского порта - большая честь.
     Дорогой Сергей Юрьевич! Мы уже как-то однажды случайно отметили ваше сорокалетие, и вот, пожалуйста, дотянули и тянем дальше, вопреки всем ожиданиям. Мы перевалили через перевал. Уже пошумели, погалдели и ждем наград, придумав себе причину. Но правительство молчит, и мы громко хвалим друг друга, с надеждой поглядывая вверх. Думаю, что своими выступлениями вы в полном одиночестве принесли прибыли во много раз больше, чем несколько средних колхозов в средней полосе России, и, что главное, в отличие от них, хотя бы один человек вышел от вас чуть более образованным.
     По-разному и одинаково сложилась судьба каждого въезжавшего в Москву. Все мы привезли в столицу что-то свое, довольно скоро распродали, кое-что поменяли на шмотки и сидим на них, тепло глядя по сторонам, ожидая, что из шмоток вылупятся мысли. И только вы время от времени пролетаете по этому базару, сверкая неустроенностью и похлопывая молодежь. Потом снова скрываетесь в Театре имени Моссовета, где скрываются многие. Видимо, уже пришло время прийти и посмотреть, что вы там делаете.
     Как мы все догадываемся, наиболее значительный след в искусстве оставили люди 34, 35-го и, с большой надеждой скажем, 31-го года рождения, особенно марта месяца. Поэтому сообщаю вам, дорогой Сергей Юрьевич, что пятьдесят лет - это молодость. Единственное отличие от сорокалетия в том, что в такой день на почетных местах у артиста сидят урологи, пульмонологи, кардиологи, очковые и зубные протезисты. По ним легко определить диагноз и творческие успехи юбиляра. Отныне это наша компания конца дней, и наша задача - веселить и развлекать их с такой силой, с какой они нас лечат. Самое приятное, дорогой Сергей Юрьевич, что мы работали-работали, копили-копили, а терять нам нечего. Значит - смелей вперед, открывая новые формы, наполняя их старым содержанием. В общем, продвигаясь в остроумной компании врачей к яркому свету в конце тоннеля, уже ясно осознаешь, что все нормально, все в порядке, может быть, даже хорошо. Просто мы не умеем определить. А чтобы хорошо и весело, надо остановиться на том, что сделано, разбивая его на мелкие кусочки и не доходя до слова "однако". Сделано много, не сделано еще больше. Значит, есть для чего ходить и стараться, есть для чего не выключаться и не отдыхать, даже валяясь на пляже. В мире еще существуют люди, которых интересует игра ума. Из них, некоторых, интересуют размышления. Из них некоторых некоторые интересуются сомнениями, что дает нам огромную возможность надеяться.
     
     Давайте разберемся
     
     Меня возмущают те, кто возмущается.
     Меня удивляют те, кто удивляется.
     Ибо все претензии к нашей жизни отпадают, если с трудом понять и без труда сформулировать.
     Наша жизнь солдатская.
     И шутки солдатские.
     И товары наши солдатские.
     И утварь наша солдатская.
     И разговоры наши солдатские.
     И стадионы у нас солдатские.
     И еда, и командиры.
     И жалобы наши солдатские, и их обсуждения, и развлечения наши, и их обсуждения, и намеки наши солдатские, и ответный хохот.
     И жены наши солдатки.
     И лечение, и похороны после него.
     И архитектура наша простая казарменная.
     И заборы, и ворота среди них.
     И покрашенная трава.
     И побеленные колеса.
     А начальство наше генералы.
     И дома у них генеральские.
     И шутки у них генеральские.
     И шапки у них генеральские.
     И жены, и дети у них генеральские.
     И лечение, и похороны после него...
     А мода у нас солдатская.
     И манера у нас одна на всех.
     И вкус у нас один.
     И тоскуем мы по Родине, как и положено солдату.
     
     Паровоз для машиниста
     
     Здесь хорошо там, где нас нет. Здесь, где нас нет, творятся героические дела и живут удивительные люди. Здесь, где нас нет, растут невиданные урожаи и один за другого идет на смерть. Здесь, где нас нет, женщины любят один раз и летчики неимоверны. Как удался фестиваль, где нас не было. Как хороши рецепты блюд, которых мы не видели. Как точны станки, на которых мы не работаем. Как много делают для нас разные учреждения. А мы все не там. А мы в это время где-то не там находимся. Или они где-то не там нас ищут?
     И выступают люди и рассказывают, как они обновляют, перестраивают, переносят, расширяют для удобства населения. Для удобства населению, население, населением - где ж это население... ниям... нием?.. И дико обидно, что все это где-то здесь. Вот же оно где-то совсем здесь. Ну вот же прямо в одном городе с нами такое творится - ночи не спишь, все выскакиваешь - где? Да вот же тут. Да вот тут, буквально.
     Ведь модернизировали, подхватили, перестроились, внедрили новый коэффициент, включаешь - не работает. И медленно понимаешь, что нельзя, конечно, оценивать работу таких огромных коллективов по машинам, которые они клепают.
     Ну собирают они автобус, ну это же неважно, что потом водитель на морозе собирает его опять. Что при торможении на ноги падают вентиляторы и рулевые колонки, что веником проведешь по двигателю - сметешь карбюратор, фильтр, головку блока. И после всех улучшений она тупее любого водителя, ибо он успевает реагировать на уличное движение, она - никак, хоть ты тресни. Конечно, лучше такую машину отдавать в мешке. Кому надо, тот соберет, потому что не в машине суть, а в интереснейших делах. Гораздо важнее, что творится внутри предприятия, будь то театр, автозавод или пароход.
     Смешно подходить к театру с точки зрения зрителя. На спектакли не ходят - от скуки челюсть выскакивает. А то, что режиссер непрерывно ищет и ставит, ставит и ищет? Театр первым отрапортовал о подготовке к зиме, ни одного актера, не занятого в спектакле. При чем тут пустой зал? Тогда получается, что театр - для зрителя, поезд - для пассажиров, а завод - для покупателя?! Такой огромный завод - для покупателя? Нет! Это для всеобщей занятости.
     Пароход - для команды, паровоз - для машиниста, столовая - для поваров, театр - для актеров, магазин - для продавцов, литература - для писателей! Нет и не может быть выхода из этих предприятий - настолько увлекательный процесс внутри. Смешно ждать снаружи чего-либо интересного. Схватил у самого передового коллектива пылесос - он не работает, потому что не он главный. При чем тут борщ, когда такие дела на кухне?!
     Приходят на завод тысячи людей - строят себе базу отдыха, открывают новую столовую, озеленяют территорию, получают к празднику заказы. Что главное - занять эти тысячи работой или дать тем тысячам пылесосы, без которых они жили и живут?!
     Стучит в море пустой пароход, дымит по улице пустой грузовик, стоит в городе пустой магазин, а вокруг кипит жизнь, люди поддерживают друг друга, выступают на собраниях, выручают, помогают в работе, знающий обучает отстающего, пожилой передает молодым, бригада избавляется от пьяницы, непрерывно улучшается и совершенствуется станочный парк, и научные исследования удовлетворяют самым высоким требованиям. А включаешь - не работает. И не надо включать. Не для вас это все. Не для того - чтоб включали, для того - чтоб делали.
     Где надо, работает, там потребитель главный. А где не надо, там процесс важнее результата; процесс - это жизнь, результат - это смерть. А попробуй только по результату. Это куда ж пойдут тысячи, сотни тысяч? Они пойдут в покупатели. Нет уж, пусть лучше будут производителями, пусть знают, чего от себя ожидать.
     Смешно оценивать ТВ по передачам, больницы - по вылеченным. Конечно, мы по количеству врачей обогнали всех, теперь бы отстать по количеству больных, но тогда пропадает смысл работы коллектива, загружающего самого себя. Тогда о нашей работе надо спрашивать совершенно посторонних. А разве они знают, что мы сэкономили, что отпраздновали, кого вселили, кого уволили? Что расскажет изделие о жизни коллектива? Что будет в новостях, которых так жадно ждет население: пущена вторая очередь, задута третья домна, пущен первый карьер, дал ток третий агрегат. Кто знает, сколько их там, когда начнут, когда закончат?
     Определенность - это неисправимо, а неопределенность - это жизнь. Развернулись работы по озеленению. Не для озеленения эти работы. Пылесос работает? Нет! Один бит информации. А как сегодня дела у коллектива пылесосного завода, как с утра собираются люди, как в обед приезжают артисты, как между сменами торгует автолавка, как психологи помогают начальникам цехов, как дублеры работают директорами - миллионы битов, пьес, романов.
     Пылесос - для одного, пылесосный завод - для тысяч. Потому так замолкают люди, собравшиеся в пароход, завод, в институт. Дадут одно поршневое кольцо, и сидят пятьсот или шестьсот под надписью: "поршневое кольцо", "гибкие системы", "топливная аппаратура". Огромная внутренняя жизнь, хоть и без видимого результата, но с огромными новостями, так радующими сидящих тут же, этакое состояние запора при бурной работе организма.
     А машину как-нибудь дома соберем, квартиру достроим, платье перешьем, трактор придумаем, самолет в квартире склепаем и покажем в самой острой передаче под девизом: "Один может то, чего все не могут".
     
     Браво, сатира!
     
     Сатирик. Здравствуйте, дорогие друзья! Добрый вечер! Товарищи! Сколько можно?! В каждой приемной сиди, за пустяковой бумагой стой. А эта организация производства? Когда наконец дурак перестанет попадаться в наших кадрах? Нет движения среди персонала. До каких пор будет пробиваться здравая мысль? Где она? Улицы полны грузовиками. У нормального изобретателя нет шансов. Ум сквозь портьеру глупости, острое слово под одеялом, темень и соглашательство, тупость и невежество. Долой этих людей! Где мы?
     (Бурные аплодисменты, сатирик кланяется.)
     Крики. Браво!
     Сатирик. Не за что! Спасибо! Не за что!.. (Получает букет.) Спасибо, деточка, тебе понравилось?.. Особенно про кого?.. Про учителей. Приходи, каждую пятницу мой вечер, а по средам я с вокалистами. Целую всех, целую всех. Какая публика!
     Из зала. За нехватку металла - браво! Браво!
     Сатирик. Спасибо! Да. Я понимаю. Спасибо!
     Голос. Бис! Про очереди! Бис! Еще! Еще!
     Скандеж. Еще! Еще!
     Сатирик. Ну хорошо! Внимание (Прокашливается.) Вопросы качества...
     (Аплодисменты.)
     (Прокашливается.) Нас волнуют, но не тревожат.
     (После паузы.) Главное - обеспечить всех штанами, а потом будем бороться за то, чтобы их носили.
     (Грохот.)
     Крики. "Браво! Браво! Бис! Бис!"
     Сатирик. Главное - обеспечить всех штанами, а потом будем бороться за то, чтобы их носили.
     (Аплодисменты, крики "Браво!", снова аплодисменты.)
     Сатирик. Ну что вам исполнить? Какая публика изумительная, ну, заказывайте.
     Голос. Про бюрократов, пожалуйста!
     Сатирик. Я все не буду, только концовку. (Исполняет.) За каждой справкой неделю ходить. В каждой приемной день сидеть. Каждая резолюция дается с бою, и далеко не каждая выполняется. Бюрократов не просто мало - их много! Долой! Все!
     (Буря аплодисментов. Скандеж.)
     (Поднимает руку.) Где справедливость? В школе холодно. В институте конкурс родителей. Именно с усилением морозов холодеют батареи. В магазинных овощах - гниль. На рынке - недоступно. Как же так? Где же это? Неужели здесь? Доколе?!
     Голос. Боже! Как он не боится?.. Изумительно. Мысль. Стиль. Браво! (Отчаянно.) За плохое отопление - спа-си-бо! За низкую зарплату - браво!
     Сатирик. Спасибо! Спасибо! (Кланяется до пола, встряхивает гривой. Показывает на горло.) Я еще сегодня в трех местах. Пишите мне, я буду отвечать вам с открытым забралом. Так, взявшись об руки, мы будем устраивать вечера. Мы будем смеяться лучшим смехом в мире, смехом сквозь море слез. В ответ на каждую нехватку будет слышен наш хохот и крики "Браво!". А когда этот хохот перейдет в истерику, его уже не остановит ничто. Спасибо! Спасибо!
     
     Аэрофлот времен расцвета
     
     Аэрофлот обладает огромным достоинством. Он сближает и уравнивает всех. Во-первых, он не летит столько же, сколько летит; во-вторых, у него есть специальные порты, типа Минводы, откуда самолеты не вылетают никогда. Они туда слетаются и там сидят под разными лозунгами: неприбытием, метеоусловиями, опозданием, очисткой полосы. Там уже никого не удивляет, если вдруг объявится самолет АН-12 рейс 1738 от 26 февраля 1972 года Алма-Ата - Надым, встречающих, оставшихся в живых, просят оставаться на местах...
     В таких аэропортах знаменитый артист, собирающий по пять тысяч зрителей, постепенно превращается в ханыгу.
     Дикое везение - мой товарищ спит в недействующей урне, прижав дорогую скрипку. Я куняю на действующей урне. Это каждые две-три минуты приподнимайся и принимай под себя мусор.
     - Гражданин, нашел где спать!
     - (Хрипло.) Через два часа вылет.
     - Ага...Через два часа. Не мешайте убирать.
     - (Хрипит.) Сказали, в четыре тридцать два утра...
     - Ага...Кто тебе сказал?
     - Радио.
     - А ты поверил?
     - А кому верить?
     - Извините... Позвольте бросить бумажку.
     - Пожалуйста.
     - А я вас узнала. Вы еще критиковали здравоохранение.
     - Ага... Критиковал... Видишь теперь, как они меня...
     - А где можно вас послушать?
     - Слушай...
     - Я хотела на концерт.
     - Какой концерт... Ты сколько здесь сидишь?..
     - Мы только прилетели. У нас маленькая задержка.
     - Давай завтра поговорим.
     - Мы сейчас улетим.
     - Ага... Улетишь... Видишь, на мусорном ящике спит тетя. Ее в Сочи ждут сто тысяч зрителей, а в трех урнах спят шесть оркестрантов - они занимались музыкой, до того как попали сюда. Они три раза садились в самолет и даже один раз выруливали на полосу...
     - Извините, позвольте бросить окурок.
     - Вы его хорошо потушили? А то у меня уже было...
     - А вы знаете, Кишинев улетел, вы слышали, что они вчера устроили... И им дали какой-то резервный самолет, и они буквально час назад... А, нет-нет, вот они идут.
     Снова кишиневские крики:
     - Где начальник смены?
     - Где дежурный по транзиту?
     - Чтоб в трехмоторном самолете не было ни одного двигателя - это преступление. Они думали, мы ничего не понимаем. Где дежурный по транзиту? Почему Кишинев задержка неприбытием, когда метеоусловиями Харькова выпущены на борт 2432 рейс 1763 от 25.10.76 года Кишинев - Москва, опозданием 16 часов, 38-я стоянка.
     Радио: "Послушайте информацию".
     - Наконец-то.
     - Запрещается перевозить...
     запрещается иметь...
     запрещается использовать...
     запрещается принимать...
     запрещается сдавать...
     в дополнение к запрещениям запрещается располагаться...
     пассажиров рейса 583 Минводы - Львов просят от посадки воздержаться!
     Наш человек - лучший в мире пассажир, лучший в мире покупатель, лучший в мире зритель, ибо ничего он не видел.
     МПС с 36-го года издало инструкцию, где все триста пунктов - "клиент обязан" и лишь один - "МПС имеет право".
     И тем не менее лишь самолетом можно облететь эту огромную страну, которую портят магазины, только магазины...
     - Вы пришли в магазин, там ни черта нет. Ваши действия?!
     - Ну как?.. Я возьму...
     - Нечетко.
     - Вы посреди незнакомого города, очередь большая, предмет кончается, времени нет. Ваши действия?..
     - Ну я...
     - Долго стоял, заплатил, привезли не то, привезли не туда, требуют денег, подают в суд. Ваш ответ?..
     - Ну как же я...
     - Казалось - "хлеб - булки", никогда не было очереди. Вы пришли в тапочках, тут толпа. Реагируйте!
     - Да на черта мне, уйду без хлеба.
     - Вы пришли в магазин "Все для садовода", а ничего для садовода там нет. Ваши действия?
     - Какие мои действия - пошлю их!
     - Стоп! Все! Недоумие, отсутствие реакции, низкая бытовая моторность, полное неумение ориентироваться на знакомой местности. Лишаетесь гражданства, подвергаетесь домашнему аресту в коммунальной квартире, пожизненному смеху детей.
     
     Непереводимая игра
     
     Наши беды непереводимы. Это непереводимая игра слов - даже Болгария отказывается. Они отказываются переводить, что такое "будешь третьим", что такое "вы здесь не стояли, я здесь стоял", что такое "товарищи, вы сами себя задерживаете", что значит "быть хозяином на земле". Они не понимают нашего языка, ребята. Как хорошо мы все придумали. Мы еще понимаем их, но они уже не понимают нас. Ура, границы перестают быть искусственными! Наш язык перестает быть языком, который возможно изучить. Мы можем говорить громко, без опасений. Шпион среди нас - как белая ворона. По первым словам: "Голубчик, позвольте присесть" - его можно брать за задницу. Зато и наши слова: "Эта столовая стала работать еще лучше" - совершенно непереводимы, ибо, если было "лучше", зачем "еще лучше"? Да, это уж никто не поймет, хотя и мы - не всегда.
     А наши попевки: "порой", "иногда", "кое-где" "еще имеются отдельные..."? А борьба за качество? Кому объяснишь, что нельзя сначала производить продукт, а потом начать бороться за его качество? Что такое сыр низкого качества? Может, это уже не сыр? Или еще не сыр? Это сыворотка. А сыра низкого качества не бывает. И велосипед низкого качества - не велосипед. Это все дерь... сырье! Которое должно стать велосипедом.
     И стали низкого качества не бывает. Сталь - это есть сталь, кефир есть кефир, сметана - это сметана. Но мы все правильно сдвинули, чтоб запутать иностранцев и сбить с толку остальных. То, что мы называем сметаной, сметаной не является. Когда нужна сталь, она найдется. А домашнее все - из чертежей тех конструкторов, что на низкой зарплате. Их тоже конструкторами нельзя назвать, как эти деньги - зарплатой.
     Только тронь комбайн, чтоб он чище косил, - чуть ли не историю в школе надо лучше читать. Поэтому уборку мы называем битвой. А бьемся с комбайном. И все это - "невзирая на погоду". Неблагоприятная погода в каждом году породила непереводимую игру слов: "невзирая на неблагоприятные погодные условия..." Это значит - дождь. Как перевести, что дождь был, а мы - "невзирая"?
     Как учат нас писатели: жизнь и язык идут рядом, я в даже сказал - это одно и то же. И непереводимая игра слов есть непереводимая игра дел. Я скажу больше: нас компьютеры не понимают. Его спрашивают, он отвечает и не понимает, что отвечать надо не то, что хочешь. Это тонкая вещь. Ему пока свезут данные, кое-что подправят; в него закладывают, кое-что сдвигают - и ему у себя внутри надо сообразить. Поэтому после него, перед тем как показать, тоже кое-что двигают. Спрашивается: зачем он нужен?
     Привезли машину, чтоб свободные места в гостиницах считала. И сидит американский компьютер и дико греет плохо приспособленное помещение, весь в огнях, и не сообразит, кто ж ему свободные места по доброй воле сообщит. Это ж все конфеты, все букеты, всю власть взять и дурной машине отдать. Так что он давно уже из пальца берет и на потолок отправляет. Машина сама уже смекнула, что никому не нужна, но щелкает, гремит, делает вид дикой озабоченности, как все, которые никому не нужны.
     Наши цифры непереводимы. И нечего зашифровывать. Рассекретим наши цифры - ничего не узнаешь. Только свой понимает, что значит "бензинорасходы", "тонно-километры", "металлоремонт". Какая тут непереводимая игра цифр, запчастей, самосвалов и частников. Только свой понимает, как приносить пользу обществу вопреки его законам. Только свой в состоянии понять, что не газета нам, а мы газете новости сообщаем.
     - Правда ли, что здесь мост будут строить? - пишем мы.
     - Правда, - сообщает нам газета.
     Шпионов готовить невозможно. Их нельзя обучить. Мы-то учились по тридцать - сорок лет с отличием и такое научились понимать и раскусывать, что слова тут вообще ни при чем.
     Поэтому, если кто хочет, чтоб его хорошо понимали здесь, должен проститься с мировой славой. Это относится к писателям, конструкторам и художникам Дома моделей.
     
     Мы гуляли в лесу под Ялтой
     
     Пароход пока стоял. Мы углубились. Она сказала: "Давай закопаем вещи, документы, деньги, чтоб не мешали гулять. А место запомним - вот эти три дерева".
     И я согласился.
     И мы закопали.
     Мы еще гуляли часа два, а потом перестали...
     Я к ней хорошо относился...
     Собственно, а что из нее выжмешь?..
     Паспорт можно восстановить...
     Хуже...
     Там еще вот эта была...
     Виза...
     Перекопали мы...
     Хуже, что лес заповедный...
     Потом эта... охотинспекция...
     Пароход за это время два раза приходил...
     Нам сверху видно...
     Главное, не в чем из лесу...
     Если кто появлялся, уходим вглубь....
     Копаем по ночам...
     А что о себе...
     Да охраняем... не даем туристам костры жечь, кабанов гоняем - не даем копать....
     Там, где мы перекопали, уже побеги...
     Аттестат зрелости не жалко, но там эта...
     Сберегательная книжка и аккредитив... права... диплом, деньги, справки.
     Многие спрашивают, как я к ней после этого.
     А как?.. Хорошо...
     
     Наш секс
     
     Музыка. Темнота. Шепот.
     - А это можно?
     - Я думаю, можно.
     - А если мы сядем сюда, нас не выгонят? Как ты думаешь, можно?
     - Я думаю, можно.
     - Я боюсь, может быть, здесь сидеть нельзя?
     - Я думаю, можно. Я уверен, что можно. Почему же нельзя? Нигде же не написано, что нельзя. Поэтому, я думаю, что можно. Тебе хорошо со мной?
     - Да. Но здесь, по-моему, нельзя сидеть.
     - Можно. Я думаю, можно.
     - А нас отсюда не попросят?
     - Нет... Почему? Зачем нас гнать? Мы же ничего такого не делаем. Мы просто сидим.
     - Конечно. Мы же ничего такого не делаем.
     - А что, ты слышала, что отсюда гонят?
     - Нет.
     - Я тоже не слышал. Давай посидим здесь.
     - Вот увидишь, здесь нельзя сидеть.
     - Давай здесь.
     - Не надо. Я боюсь.
     - Ты меня боишься?
     - Нет.
     - Не бойся. Здесь можно сидеть. Нас не выгонят.
     - Здесь какой-то забор.
     - Это обычный забор. Сюда свободный вход.
     - Ты здесь бывал уже?
     - Нет. Я так думаю. Он не похож на забор, куда не пускают. Это хороший забор. Зато нас здесь никто не видит.
     - Видят. Видят. Всюду видят. Они так ставят скамейки, чтоб было видно. Наверное, здесь нельзя.
     - Можно. Я уверен, что можно.
     - А музыку включить можно?
     - Вот это, наверное, нельзя. А ты как думаешь?
     - Я думаю, нельзя.
     - А жаль, правда?
     - Очень. А кому мы мешаем?
     - Наверное, кому-то. Я еще не знаю, но, если включить, он сразу появится. А если мы передвинем скамейку?
     - Ты думаешь, это можно?
     - Я уверен, что можно. А? Мы ничего такого не сделаем. А?
     - Может, и сделаем, я же не знаю.
     - Ну что, ну что мы сделаем?
     - Я не знаю. Нарушим что-то.
     - Ну что, ну что нарушим? Ну очень же неудобно сидеть лицом к свету. Правда?
     - Правда.
     - Передвинем?
     - Передвинем... Вот видишь! Ну что с тобой такое. Зачем ты это затеял. Что, плохо было сидеть?
     - Ну откуда я знал. А я тебя спрашивал. Ты сама говорила, мы ничего такого не сделаем.
     - Нет, я сказала, сделаем.
     - Когда ты сказала?
     - Сказала.
     - Значит, не надо было передвигать.
     - А я и не хотела.
     - Хотела.
     - Это ты хотел.
     - И ты хотела.
     - Тише. А здесь, ты думаешь, можно сидеть?
     - Можно. Здесь можно. Здесь, я думаю, можно.
     - Ты же думаешь, что здесь грабят.
     - А здесь можно грабить?
     - Я думаю, нельзя.
     - А я думаю, можно. Это же совсем другое, чем сидеть.
     - А это можно?
     - Можно. Я думаю, можно. А кто запретил?
     - Я не знаю. Я слышала, что нельзя.
     - А я не слышал, что нельзя. Значит, можно.
     - Нет. Если хоть один человек слышал, что нельзя, значит, нельзя. Это точно.
     - А если я слышал, что можно?
     - Нет. Если один человек слышал, что можно, а другой, что нельзя, все равно нельзя. Мама говорит: лучше думай, что нельзя - всегда будешь права.
     - Да... А поцеловать тебя можно?
     - Наверное, можно.
     - А по-моему, здесь нельзя.
     - Почему нельзя? Я думаю, можно.
     - А я думаю, что нельзя.
     Шелест листьев: "Можно-можно, нельзя-нельзя, можно-можно, нельзя-нельзя". Цикады, лягушки, ручеек: "Можно-можно, конечно, можно, можно все..."
     
     Чудо мое
     
     Какое прекрасное столкновение! Какое пересечение! Какая одуряющая разница и женственность!!!
     - Что бы ты ни сделал, ты не навредишь мне.
     Володя смотрит со стены.
     - Мишка, из Парижа меня тянуло в Москву, из Москвы - в Париж. Мишка, как ты думаешь, почему?
     Курящий маленький рот. Как удобна в руке. Как хороша на груди, на коленях. Где бы ни поселилась.
     - Позвони маме. Моя репутация страдает. Звони. Иначе мне не повезет.
     Звоню, Володя, звоню. Ради маминого здоровья и маленькой очаровательной репутации.
     Скрипит калитка. Открываю... Кто-то: "Нет ли закурить?!"
     Однако цел.
     - Который час?
     - Два часа, мама.
     - Я думаю, три.
     - Тсс-с... Конечно три, но какие три!..
     - Володя, я потушу свет, и ты перестанешь смотреть на меня... Но сначала телефон... 22-13-47. Для конспирации - на "Ч" - "Чудо мое".
     
     Наш человек лучше всех
     
     Наш человек лучше всех других еще и тем, что в любую секунду готов ответить на самый каверзный вопрос: почему днем дома?
     На какие деньги?
     Где жена купила?
     Как оформлено?
     Сколько положено, а сколько на самом деле?
     Где спрятана разница?
     Где третий?
     Есть ли свидетели, что кофе из магазина, и их адреса?
     Как в доме оказалось мясо?
     Когда, где и кем?
     Этих сапог нет в продаже. Если были, то где, когда? Сумеет ли ЦУМ подтвердить?
     Любой другой сгорит. Зачем он ходит по земле, если не в состоянии вспомнить, что делал вечером шестого девятого семьдесят второго, хотя прошло всего тринадцать лет и все свидетели живы.
     Казалось бы, пока еще легко доказать. Действуй! Даже если пока тебя еще не спрашивают. Что тебе мешает? Доказывай непрерывно.
     Гордись, если сходится. Переживай, если что-то не так и следователь в тупике. Ищите вместе. Доказывай непрерывно, не смущайся. Невиновность, в отличие от невинности, требует ежесекундных доказательств.
     Пошел - не виноват.
     Вышел - не виноват.
     Рубль вынул - не виноват.
     Казалось бы, толстый, румяный, жизнерадостный - а не виноват.
     Парадокс - но бывает, хотя надо доказать.
     Подойди к прохожим, объясни, почему торт. Казалось бы, со службы, а торт в руках. Все замерли. Объясни - не держи людей в напряжении. Если день рождения, покажи паспорт. Сними проблему.
     Объясни, что костюм наш, хотя похож на английский, но наш, а туфли действительно английские. Это уж точно, тут уж ничего - поймут, но были в продаже, куплены такого-то. Подходи ко всем, успокаивай. Кто за тебя это сделает? Каждый шаг обоснуй, оправдай и гуляй на здоровье. Только объясни, почему гуляешь, и гуляй.
     У комиссии нет большей радости, если ты оправдался. Там же друзья твои. Им, наоборот, легче - живи еще, если хочется, живи, докажи необходимость - и живи, радуйся.
     Если все невинные оправдаются и отойдут, перед глазами останутся кто? Виноватые! Что и даст возможность их сразу выявить.
     Можно только порадоваться той огромной работе, что проводит население, восторгаться атмосферой готовности, когда уже не требуется вопросов. Ответы несут со всех сторон - в шапках, карманах, глазах, портфелях. Ибо вопрос висит один над всеми: почему? По какому праву? Ответ каждый несет из сердца своего. Все перед всеми. Из одежды, из души, из тела - ответ, ответ, ответ. Не ожидая вопроса - ответ, ответ, ответ. Как ходьба, как сердце - ответ, ответ, ответ. Чудо!
     
     Суть нашей жизни
     
     Суть нашей жизни в том, что посреди любого удовольствия, любви, выпивки или лучшей беседы может кто-то подойти и сказать:
     - Вы чего это здесь собрались? Совесть у вас есть?
     И вы начнете собираться неизвестно куда.
     Компания, стол, чтение, разговоры, смех, наслаждение - вдруг:
     - Что это вы здесь делаете? А ну быстро!
     И вы собираетесь неизвестно куда.
     Белая ночь, гитары, огни пароходов на светлой воде...
     - Ну-ка, что это вы здесь собрались? Ну-ка, ну-ка без разговоров!
     И вы собираетесь.
     "Сьчас - сьчас - сьчас..." - только чтоб тихо, только чтоб мертво было.
     Или черная ночь. Звезды, море, наверху танцы, внизу темно и таинственно и только ее руки еще светятся, а твои уже нет. И вдруг, как рев коровы:
     - Это кто здесь прячется? Что это такое?! А ну-ка быстро отсюда!
     И вы собираетесь неизвестно куда.
     Здесь убирают, здесь подметают, здесь ограждают, здесь проверяют, здесь размечают. Так шаг за шагом, как диких оленей.
     И вот оно родное: икра из синеньких-помидорок, арбуз, бычки жареные, килечка домашняя...
     - А ну вон отсюда. Этта что такое? А ну, вон отсюда! И вы опять начинаете собираться, совсем забыв, что вы у себя дома!
     
     Государство и народ
     
     Для Р. Карцева и В. Ильченко
     
     Отношения с родным пролетарским государством складываются очень изощренно. Пролетариат воюет с милицией, крестьянство - с райкомами, интеллигенция - с КГБ, средние слои - с ОБХСС. Так и наловчились: не поворачиваться спиной - воспользуются. Только лицом. Мы отвернемся - они нас. Они отвернутся - мы их.
     В счетчик - булавки, в спиртопровод - штуцер, в цистерну - шланг, и качаем, озабоченно глядя по сторонам. Все, что течет, выпьем обязательно: практика показала, чаще всего бьет в голову. Руки ходят непрерывно - ощупывая, примеривая... Крутится - отвинтим. Потечет - наберем. Отламывается - отломаем и ночью при стоячем счетчике рассмотрим.
     Государство все, что можно, забирает у нас, мы - у государства. Оно родное, и мы родные. У него и у нас ничего вроде уже не осталось. Ну там военное кое-что... Антенну параболическую на Дальнем Востоке, уникальную... Кто-то отвернулся - и нет ее... По сараям, по парникам... Грузовик после аварии боком лежит, а у него внутри копаются. Утром - один остов: пираньи...
     И государство не дремлет. Отошел от магазина на пять метров, а там цены повысились. От газет отвернулся - вдвое, бензин - вдвое, такси - вдвое, колбаса - вчетверо. А нам хоть бы что. Мировое сообщество дико удивляется: повышение цен на нас никакого влияния не имеет. То есть не производит заметного со стороны впечатления. Те, кто с государством выясняться боится, те на своих таких же бросаются с криком: "Почему я мало получаю?! Почему я плохо живу?!" И конечно, получают обстоятельный ответ: "А почему я мало получаю?! А почему я плохо живу?!"
     А от государства - мы привыкли. Каждую секунду и всегда готов. Дорожание, повышение, урезание, талоны - это оно нас. Цикл прошел, теперь мы его ищем. Ага, нашли: бензин - у самосвалов, трубы - на стройках, мясо - на бойнях, рыбу - у ГЭС. Качаем, озабоченно глядя по сторонам. Так что и у нас, и у государства результаты нулевые, кроме, конечно, моральных. Нравственность совершенно упала у обеих сторон. Надо отдать должное государству - оно первое засуетилось.
     Ну, мол, сколько можно, ребята, мы ж как-то не по-человечески живем... А народ чего, он полностью привык, приспособился, нашел свое место, говорит, что нужно, приходит, куда надо, и отвинчивает руками, ногами, зубами, преданно глядя государству в глаза.
     - У нас государство рабочих и крестьян, - говорит государство.
     - А как же, - отвечает народ, - естественно! - И отвинчивает, откручивает, отламывает.
     - Все что государственное, то твое.
     - А как же - естественно, - говорит народ. - Это так естественно. - И откручивает, отвинчивает, отламывает.
     - Никто тебе не обеспечит такую старость и детство, как государство.
     - Это точно, - соглашается народ, - прямо невозможно... Это ж надо, действительно. - И переливает из большого жбана по банкам трехлитровым.
     - Только в государственных больницах тебя и встретят, и положат, и вылечат.
     - Только там, действительно, как это все, надо же... Давно бы подох, - тут же соглашается народ. И чего-то сзади делает, видимо, себя лечит.
     - И ты знаешь, мне кажется, только в государственных столовых самое качество. Оно?
     - Оно, - твердо говорит народ и поворачивает за угол с мешками.
     - Куда же ты? - спрашивает государство через свою милицию.
     - Да тут недалеко.
     - Не поняло.
     - Да рядом. Не отвлекайтесь. У вас же дела. Вон международное положение растет... Не отвлекайтесь. Мы тут сами.
     - Не поняло. Что значит сами? Анархия, что ли? У нас народовластие. Это значит нечего шастать, кто куда хочет. Только все вместе и только куда надо.
     - Да не беспокойтесь, тут буквально на секундочку.
     - Куда-куда?
     - Да никуда, ой, господи.
     - А что в мешках?
     - Где?
     - Да вот.
     - Что?
     - В мешках что?
     - Что в мешках, что? Где вы видите мешки? От вы, я не знаю, я же хотел через минуту назад.
     - А ты знаешь, что в этом году неурожай. Погодные условия, затяжная весна, в общем, неурожай.
     - Да нам что урожай, что неурожай. Все равно жрать...
     - Ну-ну!..
     - Полно.
     - Это потому что мы закупаем, а мы должны сами.
     - Должны конечно, но это уже чересчур... И вы будете покупать. И мы будем сами. Это чересчур - объедимся.
     - Нет, мы закупать не должны, мы сами...
     - А, ну тогда не хватит.
     - Что ты плетешь? Тебе вообще все равно. Какой ужас, тебе вообще все равно - есть государство или нет.
     - А что нам не все равно?
     - Как? Постой! Мы твое государство, ты это знаешь?
     - Знаю.
     - А то, что ты народ, ты это слышал?
     - Слышал.
     - И веди себя, как должен вести народ.
     - Как?
     - Ты должен бороться за свою родную власть.
     - С кем?
     - С сомнениями... Это твоя родная власть.
     - Вот эта?
     - Эта-эта. Другой у тебя нет. И не будет, я уж позабочусь. Так что давай яростно поддерживай. Это не просто власть. Это диктатура твоя. Вы рабочие и крестьяне, и тут без вас вообще ничего не делается, и нечего прикидываться.
     - Вона...
     - А как же. Это ж по твоему желанию реки перегораживаются, каналы строятся, пестициды...
     - Вона...
     - Ты же этого хотел...
     - Когда?
     - Вот тебе на... Что ты прикидываешься, ты же всегда этого хотел.
     - Хотел конечно. Ой, разговор какой тяжелый... Позвольте на минутку.
     - Стоять! Отвечай по форме.
     - Глуп, ваше сиятельство.
     - Не сметь! Я твое родное народное государство. Отвечай: "Слушаюсь, гражданин начальник!"
     - Слушаюсь, гражданин начальник.
     - И знай, если кто поинтересуется, ты сам всего этого хотел. Ясно?
     - Так точно. Ясно.
     И государство тепло посмотрело на народ.
     - Заправь рубаху как следует, пуговку застегнуть. Вот так. Нам друг без друга нельзя, - сказало государство.
     - Почему? - сказал народ. - Конечно. Хотя...
     - Нельзя. Нельзя. Ты не вздумай отделиться... Ты обо мне подумай. Что это за государство без народа. Итак уже сплетни, мол, насильно живем.
     - Да что вы. Я только хотел на минутку отделиться и назад.
     - Нельзя. Стой на глазах. Не вертись. Ну, чего у тебя?
     - Можно власть отменить?
     - Так это же твоя власть.
     - А отменить нельзя?
     - А враги, а друзья?
     - Какие враги, какие друзья? Что-то я их не видел.
     - Напрасно. Они нас окружают. Врагов надо донимать. Друзей надо кормить, иначе никто дружить не будет.
     - И чего? Все время?..
     - Все время, иначе все разбегутся. И враги не будут враждовать, и друзья не будут дружить. А нам они пока нужны. Обстановка сложная. Ну, иди, корми друзей, врагами я само займусь, и чтоб все понимал. А то стыд. Ни у одного государства такого бестолкового народа нет... Иди. Стой! Ты меня любишь?
     - Ага.
     - Пошел!..
     
     Великая страна
     
     Великая страна. При внутренней вражде - большая внешняя дружба. Часть ездит быстро, часть - медленно, и те, кто ездит быстро, ждут тех, кто медленно, или выезжают им навстречу назад, чтоб уже вместе вперед.
     Передовые делятся опытом с отстающими и отстают (так как объясняют и показывают на ходу). Как танцы. Хорошие танцоры обучают плохих, передают им мастерство, которое у них не восстанавливается, а тем все равно не передается.
     Талантливые обучают бездарных, пытаясь научить их таланту. Зато бездарные задают тот знаменитый общий низкий уровень, от которого мы не можем оторваться, невзирая на спешку, суету, гигантские усилия и крики к другим странам: "Подождите!"
     
     Мусоропровод
     
     Монолог снизу
     
     Да, лучше стал жить народ, раздухарился, осмелел. Из мусоропровода рубахи пошли. Бритвы металлические "Спутник". Цельная швейная машина "Проминь". Комбайн кухонный "Страуме" по частям... Пиджак букле "Светоч". Брюки габардиновые "Ойтык Оол".
     Раздобрел народ. Соус в канализации находят, в отбросах - рыба фаршированная. А вчерась старушка двоих с балкона окатила, химчистка не взяла - сироп. Окончательно народ сдурел. Шуточки шутит от переедания.
     Магазины ломятся, сорок шестой размер никто не берет. Мужчина на физической работе пятьдесят вторым животом об верстак трет. Кашне ему не хватает шею замотать. Вместо рожи такая сковородка - жена или другая женщина за неделю не перецелует. А вы говорите: концентрат в урне нашли!
     Бабка с магазина прет, с нее крупа сыплется, куча ворон сзади - не обернется! Сама жирная. И дети у нее кроты, щеки сзади видны, зады свисают, как черешни.
     А бабы некоторые только боком в государственное учреждение, только боком. Скомандуй ей: пятки вместе, носки врозь, - умрет не сомкнет! И дышит, как компрессор. Желудок на глаза давит! И грозит им полная недвижимость. А куда они пойдут? Два шага вперед - телевизор, два шага назад - туалет, руку протянул - мусоропровод.
     Им говорят: "Дамы, бегайте, чтобы выжить". Так она тебе и побежала сама по себе, если ее там никто не ждет. Эта врачиха по телевизору говорит: "Не смотрите меня сейчас, вредно. Выключайте, бегите!" Это ж надо характер иметь.
     По аптекам сидят. Помереть боятся: знают, что царство небесное отменили, значит, все надо здесь иметь, потому что там уже точно ничего не будет.
     Мусоропровод раскалился: литература идет, костюмы, шляпы пошли велюровые и макинтоши синие - начальство выбросило. Интеллигентный мужчина пятнадцать рублей дает, только чтоб рояль забрали. А куда я с этим роялем пойду? Макинтош китайский "Дружба" ни одна комиссионка не берет. Брюки галифе, диагональ, еще четыре поколения могут сквозь чащу продираться - в отбросах. Только ходят бабы губы кривят: того у меня нет, этого нет. Я ей говорю: "Встань на мое место под мусоропровод, все будешь иметь!"
     
     Так жить нельзя
     
     Нашу жизнь характеризует одна фраза: "Так больше жить нельзя!"
     Вначале мы ее слышали от бардов и сатириков, потом от прозаиков и экономистов, теперь от правительства.
     Наш человек эту фразу слышал и триста лет тому назад, двести, сто и, наконец, семьдесят лет назад сделал так, как ему советовали, ибо так больше жить нельзя... С тех пор слышит эту фразу каждый день.
     Убедившись, что эти слова перестали быть фразой, а стали законом, не зависящим от образа жизни, он повеселел. Как бы ты ни жил, так больше нельзя.
     А как можно? Тут мнения делятся. Там, за бугром, вроде живут неплохо, но так жить нельзя. Кроме того, с нами находятся крупные работники, которые и твердят, что так, как там, нам жить нельзя, и мы уже один раз отказались, и мы должны мучиться, но держать слово. На вопрос: "Там есть есть чего?"
     - Есть чего.
     - Одеть есть чего?
     - Есть чего.
     - Пить есть чего?
     - Есть чего!
     - Так почему - так жить нельзя?..
     Тут они багровеют, переходят на ты, а потом тебе же про тебя же такое, что ты долго мотаешь головой и ночью шепчешь: "Постой, я же в шестьдесят пятом в Казани не был..."
     В общем, как там - жить запрещено, а как здесь - жить нельзя. Поэтому сейчас с таким же удовольствием, с каким раньше публика наблюдала за юмористами, балансирующими между тюрьмой и свободой, так сейчас - за экономистами, которые на своих концертах объясняют, почему как здесь - жить нельзя, а как там - не надо. Потому что, мол, куда же мы тогда денем тех, кто нам мешает, их же нельзя бросать, нам же их кормить и кормить: потому что это их идея жить, как жить нельзя, куда же мы авторов - неудобно.
     Билета на концерты виднейших экономистов не достать, хохот стоит дикий. Публика уже смеется не над словами, а над цифрами.
     Тут соберут, там потеряют.
     В магазинах нет, на складе есть - на случай войны.
     Тогда давайте воевать поскорей, а то оно все испортится.
     И что в мире никто мороженое мясо не ест, только мы и звери в зоопарке, хотя звери именно не едят, только мы.
     Вот я и думаю, а может, нас для примера держат. Весь мир смотрит и пальцем показывает:
     - Видите, дети, так жить нельзя!
     
     Борьба с населением
     
     Так, как раньше, жить нельзя. Теперь - как теперь? Вопрос на первый взгляд простой: живи, и все. Если выживешь. Договорились, что мы умираем раньше всех. Об этом мы договорились. Умираем, чтобы сконцентрировать, а не растягивать процесс. Умираем раньше, причем намного, иначе договариваться не стоило. Сделать ярче короткую, но яркую - таким бывает экран неисправного телевизора - жизнь и ослепительную точку в конце.
     Борьба с населением подходит к концу. Все от него отмежевались, и народ остался один. Население, предупрежденное, что никак не пострадает, игнорирует предупреждения. Борьба с пенсионерами тоже подходит к концу. Давно было ясно, что им не выжить. Им и не надо было начинать. В принципе с ними разговор окончен. Либо они идут в структуры, и вертятся, и крутятся, либо не мешают. Как? - это их дело.
     Всем видно, что от любых постановлений правительства они страдают в первую очередь. То есть ничего нельзя постановить. Они парализуют правительство. Как бы ни высказался Центральный банк - опять встревоженные лица стариков. Кажется, у них это единственное выражение лица. Видимо, от стариков надо избавляться еще в молодые годы.
     Говорят, что и дети страдают. Кто-то это видел. Значит, надо избавляться и от них. Детей и стариков быть не должно. Как они этого добьются - это их дело. Оставшееся население не сможет помешать реформам, и жизнь изменится к лучшему, что она и делает, хотя и незаметно для участников процесса. Это как часовой механизм. Большая стрелка - законы парламента. Минутная - распоряжения правительства. А ремень от часов - изменение жизни к лучшему. Как видим, они тесно связаны между собой.
     Операция отъема денег, проводимая над населением раз в два-три года, болезненна, но необходима. Как кастрация котов. Она их делает домашними и доброжелательными. Кастрированный, конечно, на крышу не полезет и в марте сидит тихо. Единственное, чего бы хотелось, - чтоб население встретило эту операцию с одобрением. Думается, что третий отъем денег через два года так и будет встречен и никакой неожиданностью ни для кого уже не будет.
     А при условии отсутствия стариков, женщин и детей, хотя бы на переходный период, все проблемы будут решены быстро и жизнь станет яркой и короткой без ненужной старости и детства, как и было обещано в начале этого рассказа.
     
     Я играю Америку
     
     Чтобы увидеть Нью-Йорк, нужно поднять голову, чтобы увидать Америку, нужно смотреть вдаль. В Америке поражают грузовики. Они чудовищно сексуальны. В Америке поражает количество льда в стаканах и ничего среднего. Америка обходится без средних ступенек лестницы. Роскошь или нищета, невежество или образованность, очень толстый или худой. Среднего американца, видимо, нет.
     Конечно, когда советский человек попадает в Америку и обалдело стоит на тротуаре, зажав в потной ладони шестьсот восемьдесят долларов, он окончательно сходит с ума, когда какая-то пара его спрашивает по-русски, как найти Пятьдесят вторую авеню. Количество магазинов, вещей и машин превосходит мыслимое. Но ничего, со шмотками мы можем смириться, тем более по нашим деньгам они тоже невысокого качества. Даже по советским понятиям змейка в сапоге довольно быстро отделяется от голенища. Легковые машины поражают, но можно терпеть. В конце концов, маленькие "Жигули", средние "Жигули", очень большие "Жигули" едут одинаково. Что советского человека переворачивает до дна - американские гастрономы-супермаркеты. Там можно повеситься в начале, в середине и в конце. Пока Америка будет так жрать, хорошие отношения между нами невозможны. Надо что-то делать, товарищи. Мясной прилавок по двести-тристи метров, колбасы - дождем, об них спотыкаешься головой. Окорока, мясо фасованное с косточкой, без косточки... Вот где нашим туристам и дурно бывает, и плохо, им предлагают выйти на воздух, но они просят их не выводить. Зеленной отдел завершает разгром личности. Авокадо, папайя, киви, манго, черт его знает, что-то в скорлупе со вкусом ананаса, что-то в разрезе, как наша пятиконечная звезда, с цитрусовым уклоном, явная груша с грейпфрутовым нутром...
     Когда наш турист спрашивает: "Когда у вас появляется первая клубника?" - "В шесть утра".
     Почему мы так потрясены? Мы-то были уверены, что Земля плоская. Если зима, значит, в магазинах ничего нет, появится летом или осенью. В последнее время и осенью не появляется. Значит, в мире неурожай, думаем мы. Но как только пересекаешь нашу границу, вдруг соображаешь, что Земля круглая, и если у тебя дома зима, то на другой стороне шара - лето, и оттуда могут привезти, если, конечно, у тебя нормальные деньги, а не опавшие листья.
     А мандарины?! Я жил в гостинице "Интурист" рядом с японским фигуристом. Он все спрашивал:
     - Что это за плоды в буфете: маленькие, кислые, зеленые, она их совком из ящика насыпает в пакет?
     - Мандарины.
     - Нет, мандарины я знаю, - ответил японец. - Эти такие маленькие кислые зеленые и так далее.
     Что я мог сказать? Если бы я знал, когда их убирают. Может, это вообще почки, специально для наших людей, чтоб у них были такие же кислые лица. Конечно, товарищи, то, что мы едим под названием мандарины, не мандарины. Мандарины - это нечто крупное, оранжевое, шкурка отделяется от тела не вместе с плодом, а отдельно, а внутри сладко и ароматно. Кстати, то, что мы пьем под названием кефир, - не кефир, сметана - не сметана, молоко - не молоко. То ли у нас неверный перевод... Короче, наша сметана - это кефир, кефир - это молоко, молоко - это вода и так далее. Можете сами сдвинуть на один термин назад, начиная с тортов, колбас и так далее.
     Не скажу, что в Америке вкусно готовят. У них там без соли и сахара. Они, в отличие от нас, хотят долго жить, им их жизнь нравится. Мы тоже хотим долго жить, потому что нам наша жизнь не нравится.
     В вопросах жизненных удовольствий я профессионал, и на фоне нашей борьбы с алкоголем я скажу самое интересное: там можно выпить и закусить, не прерывая беседы. Можно представить, как быстро у нас отправят в сумасшедший дом, если мы, не прерывая беседы, будем жрать...
     Запомните мое правило: алкоголь в малых дозах безвреден в любом количестве.
     Можно было бы сказать: Америка широко распахнула двери и ждет гостей. Но это не так. Советский Союз широко распахнул двери, и Америка вся в гостях. Ну что ж, дружить так же трудно, как и враждовать. Это работа!
     
     Разговор с зеркалом
     
     Начнем сверху.
     В сильный ветер не выходи: останешься без шевелюры, без ресниц и без зубов.
     Тоскливые серые глаза. Длинный нос.
     Круглое толстое лицо - загадка природы: у папы и мамы продолговатые.
     Обидчив - это все, что осталось от чувства собственного достоинства.
     Давно неостроумен.
     Юмор покрывает трагедию, как плесень.
     Все борются с плесенью, хотя надо бороться с сыростью.
     Оттого что молчалив в обществе, стал разговорчив наедине с собой.
     Кое-что себе сообщит и тут же весело хохочет.
     Оттого что уделяет много внимания внутреннему и международному положению, стал неряшлив, глаза потухли, руки дрожат.
     Что-то скажет - хорошо, что не слышали.
     Что-то сделает - хорошо, что не видели.
     В кино ему, видите ли, неинтересно.
     В театре перестал получать информацию от бесчисленных "Трех сестер".
     Телевизор заставляет гулять в любую погоду.
     Перестал искать преданность в ресторанах, решил остановиться на тех четверых, что с детства.
     Получает удовольствие от выпивки, хотя умом против.
     Так же, как и против женщин, - умом.
     Считает: то и другое - от однообразной застройки в новых районах.
     Давно не танцевал.
     Перестал радоваться встрече с родственниками.
     Начал нести чепуху со ста граммов.
     Давно не танцевал. Так и не стал начитанным.
     Так и не слывет энциклопедически образованным.
     Не раскусил Скрябина.
     Скрывает тоску во время Баха.
     Уже не делает вид, что понимает в живописи.
     Понял, что главное - это зимнее пальто.
     Купил магнитофон, чтобы перестать о нем мечтать.
     Для скоротания пешего времени представляет себя секретарем ООН или крепостным помещиком 1843 года.
     Хотя тяги к земле не чувствует.
     Пугает грязь в дождь и дождь в грязь.
     Французско-английского не знает, так что можно не беспокоиться.
     Место это любит.
     Считает, что не место красит людей, а люди его красят.
     Хочется, чтоб кто-то сказал: "Ты нам нужен. Не только ты в долгу перед нами, но и мы в долгу перед тобой, и защитим, и не дадим тебе плохо умереть".
     Любит дождь.
     В дождь и ветер кажется себе мужественным в плаще на улице.
     Давно не танцевал.
     Неожиданно заметил, что время идет медленно, а жизнь проходит быстро.
     Профессия сатирика наложила отпечаток на поведение: часто останавливается и круто оборачивается.
     Одет в серое, глаза серые, на сером незаметен.
     Очень хочет участвовать в общественной жизни не только в качестве дружинника.
     Хочет тоже встречать мэра Ливерпуля и показывать ему город, интересуется, кто подбирает группу встречающих.
     Также хотел бы сделать доклад о международном и внутреннем положении, опираясь на слухи и догадки.
     Кажется, стал понимать, почему отсутствие мыслей, неясность выражений и плохая дикция вызывают такое большое желание встретиться с аудиторией.
     Считает, что догадываемость зрителей, их читаемость между строк выросли настолько, что сатирика создает зал, и так внушит невиновному, что он разоблачитель и копает под устои, что тот, бедный, дико трусит от своего бесстрашия, льстиво смотрит в РИК, страшно дружит с РОВД, УВД, ДНД, лишь бы не выписали, лишь бы продукты отпускали.
     Ах ты, мой маленький, назвали сатириком несведущие люди явно за то, что два-три раза искал логику, один раз усомнился и раз пять играл умом.
     А ты помнишь два-три острых вопроса министру?
     И на твои мелкие, замеченные на улице недостатки он рассказал о таких безобразиях, что волосы дыбом.
     Ты и заткнулся, любитель, от ответа профессионала, ибо дураков уже, к сожалению, нет и новое поколение умнее тебя.
     И можно подобрать для своей карьеры и науку, и практику, и результаты строгих экспериментов.
     Потому ты и не сатирик, а юморист.
     Юмористус вульгарис. В неволе прекрасно размножается.
     Рацион: сто грамм хлеба, сто грамм мяса, сто грамм водки, пол-литра воды, десять капель валидола.
     Днем сидит неподвижно.
     Ночью дико хохочет и якобы видит в темноте.
     Что видит - никто не знает.
     
     Писательский труд
     
     Вместо того, чтоб писать, - хожу в гости.
     Если вы любите ходить в гости, живите здесь.
     Чтоб стать писателем, нужно садиться и умирать.
     Нужно слабеть и отдавать Богу душу.
     Отдавать ее людям мало.
     Это всего лишь исповедь.
     А мы хотим мастерства.
     Картин невиданной нами жизни.
     Прекрасных поступков необразованных людей.
     Глубоких рассуждений человека без личности.
     Позвольте снять шляпу перед писательским столом. Такого количества фантастов не рождала ни одна земля.
     Реалисты зовутся сатириками. Прозаики - поэтами. Предметы - темами.
     Темы - мыслями. Крики - темпераментом.
     В этом мире сдвинутых понятий и специалистов не по специальности сидит писатель и часто пишет: "Сбываются мечты".
     Конечно... Если мечтой называется зависть.
     
     Лето. Высокая температура
     
     Лето. Высокая температура. Тепло всюду. Июнь. Птицы необычные. Девушки сняли лишнее, девушки цветные, яркие, с ножками, ручками, ресничками. Теперь ясно, что на них только платьица. И когда спрашивают, как пройти, подходят близко-близко и улыбаются и вот-вот засмеются, а я и ты теряемся: можно троллейбусом... а можно... И прохлада от их рук и лба. Они прохладные летом. А милиционеры горячие и пыльные летом. Продавцы без голосов, в газетных ручных тюбетейках, бабки вообще потные и жаркие под платками в магазинах. У мужчин пиджаки спущены и образуют декольте, и портфели выскальзывают, и работать трудно им на солнце, долбить асфальт или класть кирпичи голым по пояс, замешивая раствор собственным потом... А девушки прохладные...
     Жара. Почки стали бутонами, бутоны распущенными, расхристанными, дряблыми, толстыми и лысыми. А листочки постарели.
     Жара. С юга доносятся крики ныряющих и плеск. С севера - скрип лыж высокоширотной низкотемпературной экспедиции. На западе воют койоты и стучит конвейер... На востоке тишина... Вулканы стоят сосредоточившись, думают, вспылить или не вспылить, выйти из себя или еще попереживать... А средняя полоса зазеленела и запылилась. Жара.
     Нас четверо, вышли на балконы одновременно и скрылись. Все мужчины, и все белотелые, и все скрылись, напуганные коммуналками... После кухонь слово "сосед" еще долго будет ругательным. Сосед, соседи, соседка, соседки, наседки-соседки... Выхожу - смотрят в спину, вхожу - в лицо. Горит то спина, то лицо. Бросают все и начинают смотреть... И так уж бочком между взглядами. Взял бы взгляды в руки и развел, чтоб пройти. Тренироваться начал, удар отрабатывать. Интеллигенция должна быть крепкая, и я тоже. Всю силу вложить в удар и долго любоваться на дело рук своих.
     Жара... Без политики... Просто еда, вода и жара... Господи, как я ненавижу тех, кто меня не любит.
     
     Есть целые области...
     
     Есть целые области человеческой деятельности, где люди умнее своих произведений. Это политика. Это балет. Это песни.
     Кому везет, тот в работе на сто процентов использует свои мозги: наука, конструирование, писательство.
     Когда обращается к людям, он глупеет. Он хочет, чтобы его поняли. Он хочет, чтоб его помнили. Он хочет, чтоб его любили. Он хочет, чтоб его купили. И постепенно от того, что хочет сказать, переходит к тому, что хотят услышать.
     Девиз популярности: "Все знали, а он сказал". Но "все знали, а он сказал" значит: он сказал, и все забыли, потому что знали. Затем уже все знают, что он скажет, потому что у всех накопилось. А затем и сотни начинают говорить то, что все знают еще до того, как скажет он. Заканчивается тем, что никто не знает, что он сказал, но все знают его. Его куда-то выбирают и забывают окончательно.
     А тот, который говорит то, чего не знает никто, так и живет. Потом, когда с его помощью догадаются первые, а с их помощью начнут догадываться остальные, его имя запомнят и не забудут, как мучительную первую любовь. Но это достанется не ему. Живет он плохо, но он и есть движение.
     Тот, кого знают все, - живой памятник на большом народном кладбище.
     
     Она на его колене
     
     Она на его колене пальцем чертила маршрут. Он с волнением следил. Она шла выше:
     - Идем по Пушкинской...
     Он сипло спросил:
     - К Большому?
     - Да. Идем, идем, идем, пересекаем площадь...
     - Ну, - засипел он. - А если войти?
     - Нет, нет, поворачиваете и идете к метро.
     - Дайте руку. Встречаемся вот здесь.
     - Нет. Сюда не подойти.
     - Смотрите, - он стал чертить пальцем по ее ноге, - чтобы добраться сюда, надо пересечь перекресток, опуститься вот здесь, здесь подняться, перейти дорогу, осторожно остановиться здесь. Спешить вот здесь не надо. Но встретиться именно здесь, возле кассы.
     - Вы думаете касса здесь?
     - Да.
     Умная женщина сказала:
     - Я буду там, когда вы захотите.
     
     Теперь ты, детка!
     
     Теперь ты, детка!
     Думай об уроках. Непрерывно. Чулочки шелковые сними, надень галстук и марш в детсад.
     Дядя хочет тишины. Дядя устал. У дяди болит душа и не действует тело.
     Иди, детка, играйся...
     Что ты суешь?.. Иди, иди... Кто тебе дал этот адрес?.. А Уголовный кодекс у тебя с собой?..
     Нет, дядя не отдаст себя всяким малолеткам, дядя живет в обществе, где за это могут крепко посадить, дядя старый, у дяди больные ножки... Зачем ты это делаешь?!
     Нет... Кроме валидола, ничего... Ни в какой гастроном... Иди, девочка, в школу...
     Нет... И я из-под одеяла не вылезу, и ты туда не влезешь...
     Да что же это такое!.. А если дядя крикнет. А если дядя стукнет в стенку.
     Там лежит такой же. И мы вдвоем тебя скрутим. И маме будет неприятно...
     Девочка!.. Немедленно!.. Слышишь?.. Немедленно отпусти... Слышишь?.. Что я сказал!..
     Ой!.. Ты что!.. Кто тебя этому научил?!. Сойди... Немедленно... Ну!..
     Нет, это не так делается...
     Ой!.. Ты что!.. Что это за ребенок, Господи...
     А ну, пошла отсюда! Эй, люди, есть кто-нибудь?.. Пошла, пошла... Не звони!.. Пошла!..
     Ах, ты царапаться!.. Ах, ты кусаться!!..
     Хорошо, завтра, завтра рассмотришь подробно... Покажу...
     Все!.. Нет у меня макулатуры!.. Ни для кого!
     
     Вам, моя дорогая
     
     Ура! Победа присуждена Вам, моя дорогая. Вы меня перемолчали. Во второй встрече на шестнадцатой минуте презрение, молчание, цедение сквозь зубы, огибание взглядом, разгромили мои остатки. Я бежал с поля боя путем уползания и растворился в бессонной ночи.
     Я провел километры одиноких объяснений. Я целовал, проклинал, сжигал Вас и снова явился на Вашу встречу со мной, где Вы пронзили меня прямым молчанием слева. Мои объяснения рвались по сторонам, не задевая Вас. Еще и еще раз, убедившись в полной физической непригодности к конфронтациям, стычкам, фигурам умолчания и попаданиям впросак, я попросил вас выбросить мое полотенце... Ваша, Ваша, Ваша, Ваша взяла!
     Ползу поздравить! Нет смелости поднять глаз. Победа присуждена Вам. Последующие встречи Вы выиграете ввиду неявки противника. Вам осталось добиться, чтоб Ваша победа стала моим поражением. Это - пустяки!
     Крепко жму Ваше горло, солнышко, и поздравляю.
     
     На приеме
     
     Я был на приеме у врача. У врача - этой прелестной женщины лет между... двадцатью - тридцатью и сорока одним.
     - Вы на пределе, - сказала она, когда я сомкнул ноги, сомкнул глаза, разомкнул руки и две минуты качался, как могильный крест.
     - Вычтите семь из ста, по семи каждый раз. Я буду мерить ваше давление...
     Я сидел, считал, в одних брюках, с прискорбием в груди.
     - Да, от этой задачки ваше давление повысилось на двадцать миллиметров, представляю, что с вами творится, когда вы решаете задачи посложней.
     - Да я недавно...
     - Тише... Я все вижу сама... Рассказывайте.
     - Дело в том...
     - Я все сама вижу. Вы на пределе... Резервов уже нет. Когда вы смотрите детские фильмы, хочется плакать?
     - Детские вряд ли, но грустные...
     - Комок в горле?
     - Да.
     - Ясно... Кошечку в подъезде в дождь жалко?
     - Очень.
     - Все понятно. Долго не можете уснуть, читаете?
     - Да, читаю.
     - Возбуждаетесь от читаного и не можете уснуть?
     - Да, я вообще...
     - Просыпаетесь поздно с тяжелой головой?
     - Да.
     - Ясно.
     - Если вас что-то вывело из себя, хочется разбить к черту, ударить?
     - Да, доктор, хочется.
     - Но быстро проходит?
     - Да, я только глазами сверкну.
     - Лучше уж бейте.
     - Хорошо, доктор.
     - А выпиваете, становится вроде легче?
     - Да!
     - Вроде веселей?
     - Да!!! Точно.
     - Ясно.
     - А когда много работаете, и не получается, и погода плохая, и денег нет, и выпить нечего, и девушка не пришла, так и жить не хочется?
     - Точно, не хочется.
     Я заплакал.
     - А когда работа идет, и день ясный, и деньги есть, и вы выпили, и она пришла...
     - Жизнь прекрасна, - закричал я.
     - Вот-вот-вот...
     - А бывает, что вы из-за мелочи расстраиваетесь и весь день подавленный?
     - Да.
     - А крупная неприятность, например болезнь или даже смерть родственника, никак не действует на вас?
     - Да.
     - Какой ужас...
     - Кошмар...
     - А бывает, что беспричинно хочется петь, и не утром, а ночью, когда все спят, и это ужасно?
     - Бывает.
     - Вы на пределе. А бывает, что вы никак, ну никак, с женщиной, которая вам не нравится?
     - Да.
     - И изнемогающе высоко и жутко с женщиной, от которой вы без ума?
     - Да, - выдохнул я, - да!.. Как ты все понимаешь...
     - Будем лечить... Запустили вы...
     - Да-а, - задышал я, - ...лечи быстрей... Я запустил...
     - Я выпишу тебе шалфей, боярышник и Прибалтику... Ты на пределе.
     - Я это чувствую...
     - Вот эти травы.
     - Я их буду сеять.
     - Ты их будешь настаивать...
     - Зачем настаивать, я их так... Все, что ты скажешь...
     - На слабом огне...
     - Хорошо, на слабом огне...
     - Пятнадцать минут.
     - Сколько скажешь.
     - Вот пей... Ты успокаиваешься?
     - Я успокаиваюсь.
     - Ты здоров.
     - Я здоров.
     - Ты спокоен.
     - Я спокоен... ты закрыла дверь?
     - Перестань сейчас же, сейчас же прекрати. Ты спокоен... Спи... Спи...
     - Послушай, тебе завтра рано?
     - Нет, завтра воскресенье, больных нет... спи...
     - Сплю.
     - Ты очень болен.
     - Да, я очень болен.
     - Но я тебя вылечу...
     - Ты меня вылечишь...
     - Я уже лечу, лечу, лечу, лечу...
     - Да... Мы лечим, лечим...
     
     Привет
     
     Пишу вам, жители ФРГ. Это все ничего не значит. Мы вас били и будем бить. И лично я вас бил и побеждал два раза и, если надо будет, побью и в третий раз. Но мы сейчас не об этом. Чтоб вы подавились, живу хорошо. В честь праздника капитуляции прошу направить победителю:
     две пары туфель выходных, сорок два;
     пальто летнее, выходное и против дождя;
     стирального порошка три пакета;
     кофемолку;
     носки простые две пары на сорок два;
     колготки женские жене;
     масло топленое банку - три кг;
     бутсы для ребенка, тридцать четыре;
     коньки для девочки. А также прямое содействие в получении визы - на предмет осмотра руин ваших городов.
     Ваш победитель, пятьдесят четвертый размер, третий рост.
     К себе не приглашаю, так как победителю не к лицу.
     И про переписку прошу молчать: вы мою руку знаете.
     
     Простые вещи
     
     И после того как не понял сложного и не осуществил, начинаешь открывать простые вещи.
     Что спать на воздухе лучше.
     Что жить среди зелени лучше.
     Что надо поднять упавшего.
     Что надо впустить в дом переночевать.
     Что надо угостить каждого, кто вошел.
     Что надо принести, если попросят.
     Что надо заплатить первым.
     Что надо сварить бульон для больного, даже чужого.
     Что надо не раздражаться на раздражение.
     Землю надо любить. Воду надо любить.
     Чистый воздух надо любить.
     Детей надо захотеть.
     Бросить все лишнее. Выбросить хлам.
     Остаться с одной женщиной.
     Смеяться, если смешно. Громко.
     Плакать, если больно. Тихо.
     Оскорбить может только плохой человек. Хороший уйдет от твоей обиды.
     Надо восстановить свой род и посмотреть, кто там был, чтобы знать откуда.
     Не стесняться ходить к врачам.
     Ходить на могилы.
     Смерть есть смерть.
     И до нее какое-то время.
     
     Разные виды опьянений
     
     Сухое вино
     
     Все хреново, Василий. Холод собачий, от аванса до получки - годы, годы, и ты, Василий, не человек. Не человек ты, Василий, не человек, и не убедишь ты меня, не убедишь. Куда ты кидаешь бутылку? Я тебя сейчас этой же бутылкой. Мерзавец ты, Василий, предатель, гад, а главное - не человек, и не убедишь ты меня. У меня жизнь не удалась, Василий, но и ты, гад, не убедишь ты меня, Василий, никогда.
     
     Шампанское
     
     Ты гений, Эдуард, пойми меня. Мне терять нечего. Я насмотрелся, ты знаешь мои неприятности. Она отсудила, так что я знаю, что говорю... Ты гений, пойми, сейчас так никто не мыслит. Что ты на меня смотришь? Что мне, собственно? Мне от тебя ничего не надо. Я тебе скажу больше, ты несешь такой бред, что тебя... но ты гений, гений! Тебе надо учиться. Ну и что, что пятьдесят. Иди куда-нибудь учись.
     
     Водка
     
     А Потапов подписал? Ты ему всю заявку давал?.. А на фондируемые?.. А письмо Главснаба? Я его сейчас... Он у меня сейчас... Дай телефон. Сейчас я ему вкачу... Это министерство финансов? Отдел сертификатов? Потапова... Что?.. Скажите срочно... Что?.. Скажите срочно... Что?.. По личному... Кто?.. Скажите, Сергей из Чебоксар... Извините...
     Алло, это Главснаб?.. Извините... Забегали... Давай телефон Главка... Алло! Это Главстанкоинструмент?.. Это Козлов из Чебоксар. Нам на 89-й год выделено... Извините... Давай весь список. Алло! Это Госбанк? Из Чебоксар говорят... К вопросу о кредитах. Извините... Но! Извините... Вот... Слушай, нам же где-то ночевать. Давай список гостиниц, сейчас они забегают. Алло! Это "Космос"? Нас тут двое из Чебоксар по разнарядке... И чего?.. Извините... Наливай...
     
     Коньяк
     
     Простите, Григорий Иванович, но мы сейчас это не решим. Что мы как заведенные: проект, смета?.. Еще по рюмочке... У меня тут кое-какие телефончики... А, Григорий Иванович?.. Да сколько той жизни... Единственная радость. А?.. Ну? Григорий Иванович? Стол уже есть, мы уже в ресторане. Я опущусь, встречу... Да чего не проведем? Проведем... А мы законно... А пусть возьмут паспорта... А, Григорий Иванович? Сразу станет интересно жить! А, Григорий Иванович?.. А его к черту. Зачем он здесь нужен? А мы его к телефону - пусть дам заказывает. А, Григорий Иванович?.. Какие? Молодые!.. То что надо!.. Tридцать два - тридцать три. А, Григорий Иванович? Стройненькие, быстренькие, все горит в руках... А нам?.. Подумаешь, в годах разница на один вечер... Ну все. Значит, две... Но она с подругой... Паспорта... Я заказываю пропуск и звоню...
     Алло! Зою, пожалуйста... Это 253-49-13?.. А Зои... И не было... Ну все... Что же делать? А, Григорий Иванович? А я на улицу выйду... Проспект Маркса, здесь полно... (Шепчет.) За пять минут - гроздь... А у меня тут еще есть тел... Евгения Петровна? Это Борис... (Подмигивает.) А с вокзала, помните?.. (Подмигивает.) Мы тут с Григорием Ивановичем сидим, не разделите?.. (Подмигивает.) А чего? Все есть... Между прочим, для вас, Женек, сувенир, нечто совершенно необычное... (В сторону.) Пусть приедет, там разберемся. (В трубку.) Не знаю, как его употребляют, но аромат стойкий... (В сторону шепотом.) Коньяк... (В трубку.) Самый дорогой, Женек... Только с подругой, ее ждет то же самое... Пузырь... все... Ваши Боря и Гриша.
     Григорий Иванович, мигом переодеваться, по рюмочке и ждем... Едут...
     
     Джин и тоник
     
     Вы где работаете, Илья?.. Курите... Нет... Надо отрезать... Вот... Давно не бывал... Добавьте вот этого, будет вкуснее... Простите, он идет только со льдом... Здесь?.. Здесь никогда не наладится... Это все для дураков... А зачем бороться? Здесь никогда не будет жизни. Она нам не нужна. Мы не приспособлены. Извините, это не для печати, но культурный уровень определяется по туалетам, по, извините, вокзалам, по, простите, заборам. Что пишут, то и думают. Вот и мышление. И нам нелегко. Но чьи интересы мы отстаиваем? За кого бороться? Я на машине еду, извините, в туалет. Могу только дома. Я здесь недолго, но и это время надо пережить. Всем нам, кто здесь родился, нужно давать звание Героя Советского Союза просто за то, что прожили какое-то время. Ваше здоровье, Илья. Вы мне нравитесь, хотя вы бы успеха не имели, как и здесь. Там тоже антисемитизм.
     
     Водка и пиво
     
     Гражданин, на минуточку... Ха-ха... А, все равно... Сволочи! А-а-а! Милицию вызвали... А это кто?.. Ну неважно... За что?.. А я не мог... Товарищ милиционер, гражданин, позвольте прилечь... Мне хр-р-р... Мне нехорошо.
     
     Вишневая наливка и шоколадка
     
     Ха-ха... Нет-нет... Все-все... Пожалуйста... Сидите там... Я все слышу и оттуда... Нет-нет... Ну пожжалста, я очень прашу... Я могу уйци... Хороших сигарет нет?.. Американских... А вы командировочный?.. Откуда?.. Ижевск?.. Не знаю... Достаньте хороших сигарет... Чего они так смотрят?.. Вон тот... Скажице, чтоб не смотрел.
     
     Водка с пивом
     
     Граждане! Прошу высказать выслушанное, я буду предельно... Мы с друзьями... Теперь я один. Гражжане... Хватит... Хватит... На сколько все-таки... Ура!
     
     Джин с тоником
     
     Если бы я мог все рассказать... Я же присутствовал. Я же видел, как крупные государственные вопросы решаются... И кем?.. В каком непотребном виде. Ну, Дюссельдорф, ладно. Не знают, где Липецк, Курск. Я в трех строчках пишу, что мне нужно. Он на двадцати страницах.
     
     Сухое вино
     
     Да, я неудачник, но не тебе, Василий, судить. Ты не убедишь меня, Василий.
     
     Вишневая наливочка
     
     А-тайди от стола! Я сижу с молодым человеком... Я с тобой встречалась?.. Очнись! Иди проспись! Я сейчас ему скажу. Он боксер. Ну скажи ему, что вы боксер... Он боксер. Он тя отделает так, что ты ни к кому больше не подойдешь... А-а-а! Отпусти... Скажи ему... А где он?.. Где мой молодой человек?.. Нет. Я вас не знаю. Я была с молодым человеком, я с ним уйду... Только где он?..
     
     Чистая водка
     
     Видал! Послали! Этот гад... Он не знает служебного расписания. Ему говорю: проведи аттестацию рабочих мест, вы же не готовы к зиме. Я говорю: инструкция Минфина здесь не подходит, здесь надо применять постановление Совмина по фондам... А! Ни черта!.. Куда мы еще не звонили?.. Я везучий.
     
     Шампанское
     
     Гений! Конечно. Но чересчур умен. Это тебе мешает. Гений должен быть природный, как яблоня. Цвести. А мы вокруг. А ты подначиваешь. Зачем подначиваешь?.. Мы дураки, но каждый что-то соображает...
     
     Коньяк
     
     Григорий Иванович, они снизу позвонят... Я же так договорился... Который?.. Без четверти двенадцать, да, могут и не пустить... Сейчас... Алло, Женя?! Это Борис... Ну тот, с вокзала... Простите, мы ждем... Ребенка не с кем? Своего? Сына?.. Это, извините, внук, что ли?.. Нет-нет, конечно... Мы уже легли... Все, ложимся, Григорий Иванович. Отбой!..
     
     Две задачи
     
     У мужчин в жизни две задачи, две великие проблемы: как соблазнить и как бросить.
     Решив первую проблему, он тащит на себе всю жизнь в надежде бросить.
     Надежда бросить никогда не оставляет мужчину.
     Даже родив кучу детей и потеряв все перспективы, он лелеет эту единственную, светлую.
     И наконец бросает.
     Правда, трусливо.
     Бросает так, чтобы бросаемый не догадался.
     Он объясняется в любви, нежно целует, заботливо подносит, тщательно маскируя.
     Бросаемый плачет от радости, бросающий плачет от сочувствия...
     Это происходит так долго, что оба, к счастью, не доживают.
     
     Театр
     
     Репетиция
     
     Любовь - совершенное, человеческое, высокое чувство. Высокое страдание, наслаждение, рождаемое разве лишь музыкой... Умеете ли вы любить? Это такой же чистый талант, как слагать стихи. Тянутся ветви, тянутся руки, тянутся губы...
     Свет луны нежный и одинокий, в котором мерцает ручей, такой же нежный и одинокий. И ждет своего часа... И ждет своего часа... И ждет своего часа... Когда он сольется с нею...
     Тот дивный час, когда два света соединятся и сплетут свои руки, свои лучи, чтоб на мгновенье, на мгновенье быть вместе, ибо неумолим закон, и восходит один, и меркнет второй, то есть другой... Но и в этом прелесть счастья, и рожденный этой странной любовью жемчужный свет осеняет день, встающий над землей, над миром...
     О, жизни свет! Все, умеющее шевелиться, приветствует тебя! Все рождено тобой. Силой, теплом и горечью любви. Так и театр, рожденный любовью тех, кто хочет видеть жизнь в том сдвинутом, в том тронутом виде, в той чуть правленной, вернее, чуть скругленной...
     Боже, какая чушь!
     Любовь, рождающая жизнь, я приветствую тебя!
     Любовь создающая, любовь сотрясающая и врачующая одновременно. Любовь верная и верящая до конца.
     Боже, какая лошадиная чушь!
     Как я согласилась это говорить?!
     Ждать и быть ожидаемой,
     Идти и быть идущей,
     Видеть и быть увиденной,
     В том виде.
     В том тронутом виде...
     Где найти слова? Как найти слова? Как их вспомнить?
     Их невозможно заучить.
     Чем заглушить и возродить эту боль...
     Правит миром любовь и сострадание к братьям нашим.
     Берегите лес! Разрушайте капканы. Освобождайте всех маленьких и беззащитных. От самого бедного муравейчика до самой нищей лошади все поднимают лапки. Все умоляют о прощении. О защите.
     Боже! Я уже своими словами.
     Свободу этим несчастным!
     Свободу ослам и верблюдам! Остановите лошадей!
     Природа умоляет нас - выпусти!
     Так выпусти, о Боже!
     Мерцающим краем проходит луна.
     Озера и реки снабжает она.
     Природа взывает: навеки прости.
     Зверята все тверже поют: отпусти!
     Убирайте снег пылесосами!
     ...Какая чудовищная чепуха! Автор настаивал. Но где мои мозги? Они говорили: хватит о жизни, театр - нечто возвышенное. (За кулисы.) Мерзавец! Как вы меня подставили! Как вы могли дать мне это учить?! Это бред собачий! Кто сейчас так говорит? (В зал.) Он сказал - спойте: берегите котят, и они все лягут, где они легли? Ну выйдите, посмотрите.
     Весь ужас в том, что говорю текст этого ублюдка. Разве можно сегодня это говорить со сцены? Актер! Актриса! Само слово волнует, как жизнь. Мы не виноваты. Нам пишут. Слишком часто мы слышим: "Боже, какую ерунду вы несете со сцены! Что вы поете? В какой картине ты снялась? Ты там такое несешь!"
     Любовь! Самоотверженность! Это сегодня никого не волнует. Надо сказать то, что у каждого накипело, то есть нагорело. И он думает об этом, хотя высказаться еще не может. А ты уже говоришь. А ты уже несешь со сцены и слышишь, что несешь, видишь счастливый смех зала. Не оттого, что это не смешно, а оттого, что это попало в цель. В больную точку. Какое счастье для актера быть выразителем дум сегодняшнего зрителя...
     Опять чушь! Господи!
     А наш зритель все про себя знает. Он встал рано утром, поехал на работу, ругался с начальством, старался выполнить что-то, умылся, переоделся, приехал с работы, включил телевизор, где ему показываем мы, как он встал утром, поехал на работу, ругался с начальством, старался выполнить что-то, умылся, переоделся, приехал домой, где включил телевизор... где мы ему показываем, как он встал утром, поехал на работу... Он же после этого, естественно, не сможет работать! Будет все время оглядываться, чтоб какой-нибудь автор заживо не описал.
     Люди хотят возвышенного, но чтоб через это как-то просвечивала наша жизнь, а то уж совсем о постороннем. Как сейчас... Вон... Смотреть страшно... Сколько я воюю с авторами. Дайте мне жизнь, и я сыграю! Я хочу видеть влажные глаза. Я хочу слышать звенящую тишину, прерываемую вздохами... то есть всхлипами, нет вздохами (за кулисы), как там написано? Вздохами. Я должна выйти к людям и сказать что-то очень важное на их языке, (за кулисы) что?.. Почему на своем? На их языке... А как там написано? Что? На чьем?!. Чушь это все! Никто не реагирует! Они сидят и не реагируют! Плевала я!.. Писать надо! Талант надо иметь! Можете не писать - не пишите! Бочки грузите! Ищите успех на железной дороге, здесь вы провалились! Они не реагируют, тут надо пошутить... Я чувствую... (За кулисы.) Чего сказать?.. Какую шутку?.. Ну и что в этом смешного? Еще раз... Откуда?.. А поприличней ничего нет? Бред, мура! Могу попробовать, но вас посадят в тюрьму за непристойность!
     (В зал.) Автор говорит, где-то здесь в тексте есть шутка... Если долго говорить то, что никого не волнует, можно попасть в сумасшедший дом... Ну и что? Это тупо... Они правильно не реагируют...
     Спокойней всего на душе у того, кто непрерывно волнует публику.
     Чушь! Один какой-то улыбнулся. Вот я хочу, чтоб вы так полчаса пытались рассмешить публику! Вова, уйди! Мама уже час не может рассмешить публику. Тебе не надо на это смотреть. Мама связалась с идиотом. Он знаешь что маме предлагал?.. (За кулисы.) Нормальный зал сегодня... Они разве из этой организации? Да нет, просто купили билеты и пришли... Нет, нет, это не почтовый ящик, их можно рассмешить, там еще много текста о мыслях актера, а здесь нужно рассмешить. Иначе они слушать не будут. Интерес упал... У меня в первую очередь.
     Он так часто делал то, что ему не нравилось, что, когда это ему понравилось, он понял, что занимается не своим делом... Лучше... Трое улыбнулись... Еще... Когда мы добьемся, что руководитель, специалист и интеллигент будет один и тот же человек... мы постараемся, чтоб он нам сказал: "Спасибо, ребята!" Да... Закрепили... Актер должен говорить на одном языке со зрителем... И не надо открывать Америк. Что волнует актера - волнует всех. Не надо жить придуманной жизнью, не надо со сцены сообщать технологию сварки вытяжных устройств. Это слишком дорогое удовольствие - строить театр, собирать людей и сообщать им о плохой работе самоходного шасси.
     Боже, что я говорю!.. Там так и написано?.. В последний раз я это несу... (За кулисы.) Здесь надо растрогать, не можете?.. Ах, вы юморист. Вы не понимаете женщин. Какую чушь я несу с этим шасси... или шасси? Я их в жизни не видела и видеть не хочу. Сами вы самоходное шасси. Я женщина, я должна говорить, как женщина. Я не могу про самоходное шасси. У меня другое все внутри и снаружи. А этот бред про вытяжные устройства... В каком смысле, каком?.. Вытяжное устройство я произнесла с иронией. Я не знаю, что это такое. Если в я это хоть раз видела, я в могла и без иронии, я думаю, это какая-то гадость. Это что-то из больницы?
     (За кулисы.) Не надо мне больше шептать. Уйдите! Вообще! Я буду говорить сама... Я, кажется, заболеваю. Неимоверно болит голова. Наверное, об этой чуши мой автор сказал: "Женщин умных не бывает, есть прелесть какие глупенькие и ужас какие дуры". Я, видимо, ужасная дура, но я женщина! Я создана, чтоб нравиться, и больше ничего не умею. Я даже сама понимаю, что, когда говорю, многие не слушают меня, а рассматривают. И к этому надо быть готовой, надо быть готовой, чтоб нравиться всем и любить одного...
     У меня, как у каждого из сидящих здесь, есть муж, и не напрасно. Есть два маленьких сына, и им надо делать все, что делает каждая мать, и никто за меня не сделает, прислуги у нас нет. А быть красивой все трудней и смешить все невозможнее. Они так же часто болеют, как и у других. Они то же самое едят, что у всех. В таком же доме живут и часто говорят гадости, услышанные во дворе.
     Что-то гладишь в актерской уборной и прислушиваешься к тому, что идет на сцене, чтоб не пропустить свой выход, чтоб успеть и тут и там.
     Трудно выйти и поменять глаза, чтобы, когда играешь королеву, не было в них штопки и глажки. Чтоб люди не поняли, что мы живем одинаково, чего и добивались, чтоб люди поняли, что нечего искать возвышенного, ибо мне так же не хватило молока и надо успеть в другой магазин, трудно заслонить собой проклятый быт, который и есть жизнь, хотя нас часто учат, что вот быт заедает, а жизнь радует. И живешь, не добираясь до жизни, в музей не сходишь, в театр не попадешь, книгу не достанешь и сидишь весь в быту, как в поту. Особенно женщина!
     Трудно есть одинаково, одеваться одинаково, жить одинаково, думать одинаково и ничего при этом не потерять. Особенно женщине! Ей нужна безмятежность, ей нужно умение тысячи мастеров и внимание одного, ей нужно, чтоб при самой большой семье взгляд ее был чист и беззаботен и готов к удивлению... Тогда она приковывает к себе, и из-за таких женщин мужчины идут на смерть. Нельзя нам с такой настойчивостью преобразовывать женщин в мужчин. И мне нужно где-то взять эти силы и сделать этот шаг от жизни к искусству, чтоб овладеть вашим вниманием, я делаю этот шаг и, простите, перед вами...
     (За кулисы.) Вроде получше... Вроде ничего... Да?.. Мне кажется, чуть больше трагизма... Это трогательно, но еще не то... Мне нужен трагизм... Почему же в следующий раз? И я готова, и публика разогрета... Мы все настроились... Еще в чуть-чуть... Как-то уже слеза закипела...
     (В зал.) Ну, он не может... Хорошо. В следующий раз, простите!
     (За кулисы.) Как?.. Там нет слова "простите"? А как? До следующего раза... Извините... Ага, извините... А "до свидания" есть? Нет, все!..
     
     Неистовая любовь
     
     Неистовая любовь в сорок пять лет. Конский топот пульса. Неистовая боль в груди, подтверждающая, что любовь - только в сердце. Таблетки против бессонницы, фантазии, унижения. И отражение, отражение в таких чужих, родных глазах. Эту беспомощность и бессилие вам не опишут. Это на одних восклицаниях.
     Все ищут вашу волю и принципиальность, которые всегда здесь были. Если вам повезет и вы обладаете несколько раз вашей любовью в виде других женщин, тогда не открывайте глаз и целуйте, целуйте ее и плачьте. Только пусть не отвечает, чтобы вы не догадались. Чтобы этого избежать, не ходите провожать пароходы, говорите только со старыми лошадьми. Ничего, ничего, удовольствие от беседы и некоторая доля езды вполне вам по сердцу и по карману. Зато вы остаетесь. Вы остаетесь. Хорошо своим большим животом толкать такой же, преданный и молчаливый.
     Вы берегитесь всюду, хотя она не всегда вас подстерегает. Для этого вы должны вызывать интерес. Вы должны быть умны, или элегантны, или талантливы, или известны. Если вы не вызываете интереса, вам ничего не грозит. Идите домой, включайте телевизор, качайте на коленях дочь, несущую в себе гибель вашему сверстнику.
     
     Гласность - главное
     
     Гласность - главное. Теперь же все ясно.
     Однажды мы с другом кого-то из нас провожали на поезд в деревню. То ли на Владимир, то ли на Казань.
     Пока не было объявлений, мы беседовали мирно.
     Потом началось: "Объявляется посадка на поезд пятьдесят один.
     Посадка производится с пятой платформы".
     Толпа с мешками кинулась туда.
     У пятой платформы поезда не было.
     Затем последовало объявление: "Продолжается посадка на поезд пятьдесят один". Толпа с мешками заметалась по вокзалу.
     "Заканчивается посадка на поезд пятьдесят один. Провожающих просим покинуть вагоны".
     Какие провожающие?! Толпа очумела.
     А из репродуктора картавило: "Через пять минут поезд номер пятьдесят один отправляется с пятой платформы".
     И отправился, очевидно...
     Так я о лекарствах.
     Недавно было объявлено о выделениях.
     Населению и публике было объявлено о выделении не виданных никем инвалютных рублей на покупку лекарств.
     Население и публика радостно согласились.
     И начались объявления...
     "Деньги получены. Мы выехали в Англию. Лекарства у этих сволочей тут же подорожали, но мы купили лекарства".
     "Внимание! Лекарства есть, но будьте осторожны".
     Население метнулось в аптеки - там ничего не было.
     "Товарищи, теперь, когда столько лекарств, возможны злоупотребления, самолечение, неумелое лечение родственников и друзей".
     Население дежурит ночами. Лекарств нет.
     "Начальник Главного аптекоуправления заявил, что в первую очередь пущены в продажу сердечно-сосудистые препараты, которые являются предметом первой необходимости для инвалидов и пенсионеров".
     Население заметалось. Лекарств нет.
     "Товарищи, - каркало радио. - Не усиливайте ажиотаж. Лекарства еще есть, но чрезмерное, бесконтрольное употребление вызывает обратный эффект. Не запасайтесь желудочно-снотворными, перевязочно-анестезирущими и мочегонными. Рабочий контроль разоблачил группу лиц, складировавших лекарства ящиками".
     Какие ящики?! Какой контроль?!..
     Население одурело металось по аптекам и управлениям...
     "Кто складирует?! Где лекарства?! - взвыли нелеченные, недолеченные и леченные не от того. - Где лекарства?"
     Репродуктор продолжал:
     "Товарищи, как и следовало ожидать, ввиду разбалансированности рынка и неумеренного, прямо-таки хищнического употребления лекарств в быту, на предприятиях и стройках, уже начал наблюдаться дефицит наиболее импортных препаратов. Группы рабочих контролеров выявляют злостных потребителей. Население правильно ставит вопрос о социальной справедливости и распределении поровну всех лекарств на каждого труженика. В то время как у некоторых наблюдается отравление от огромного количества лекарств, многим не хватает простейших препаратов для восстановления двигательной активности. Граждане, не берите в запас лекарств, они еще есть".
     Население, ночующее возле аптек, еще раз заглянуло - ничего там нет.
     А вот и долгожданное заявление:
     "Лекарства по талонам. Лекарства кончились".
     Вот это была правда, в аптеках ничего не было.
     "Видите, - говорили одни, - надо было брать оборудование и делать самим".
     "Да, - говорили другие, - видимо, да..."
     После долгих дебатов и криков поступили сведения о выделениях и поездке в Англию для закупок оборудования.
     
     На ТВ ФРГ
     
     Сижу у них в столовой на летней веранде, в советскую голову лезут такие мысли:
     1) позабыт-позаброшен;
     1а) дипломатом простой человек быть не может - только очень простой;
     2) почему так вкусно? Оказывается, в государственном ТВ частная столовая;
     3) почему никто не опаздывает? Не опаздывать выгодно;
     4) много пива, водки, а все работают безостановочно. Так что ж нам мешает? А выгодно работать трезвым;
     5) изобилие продовольствия делает людей худыми;
     6) смеситель горячей и холодной воды должен быть с одной ручкой и шкалой, чтоб не тратить;
     7) выключатель света с регулятором;
     8) в гардеробе не должно быть того, что не носят;
     9) мусор в плотных баках на колесах, баки небольшие;
     10) сливочное масло не в холодильнике, а в воде - всегда готово к употреблению;
     11) автомобили изготавливают по заказам. Поток кончился;
     12) исчезают теле- и часовые мастерские. Ремонт модульный;
     13) воздух чище, хотя машин больше;
     14) в кроссовках и джинсах пожилым ходить не стоит, хорошо бы легкие туфли и брюки;
     15) на газонах нужно лежать;
     16) окна должны быть алюминиевыми фабричными механическими. Они плотны и экономны;
     17) в туалетах не просто чисто - стерильно и приятный запах. Именно в туалетах он нужней, чем в ресторанах. По указу Бисмарка любой путник имеет святое право постучать в любой дом и воспользоваться удобствами;
     18) полы должны быть легкими и не стрелять током, на них приятно босым ходить дома;
     19) в авто главное - салон, сиденье, быстрый ход, экономия, причем это и в дорогих, и в дешевых;
     20) посуду моет машина. Она заполняется за два-три дня и моет собственным порошком. Отсюда - приятные руки у жен;
     21) всем нужно знать второй язык. Нам - еще необходимей, чем им. Нам надо их догонять. Пока нам переведут их новшества, там создадут новые;
     22) по радио непрерывно веселая музыка. Для любителей серьезного свой канал;
     23) надо выбрать, что лучше: легко жить и тяжело работать или - наоборот;
     24) а уж салфетки между чашкой и блюдцем надо подкладывать обязательно;
     25) вместо сахара в кофе хорош сахарин или ксилит;
     26) нас не должен приводить в ужас иностранец, говорящий по-русски;
     27) незнакомому нельзя делать замечание никогда. Особенно ужасны слова: "Молодой человек, вы бы постыдились в таком виде..." и так далее. Это замечание больше говорит о его авторе;
     28) и, как я понял из всех бесед, самое страшное для них у нас - грубость и хамство между собой. Это хуже нехваток сервиса и ассортимента;
     29) смех - физкультура души;
     30) собраться на просмотр спектакля они не могут;
     31) смотреть вместе кино они могут, но так ликовать, так расстраиваться - нет;
     32) из газет и журналов они никогда не узнают о себе такие потрясающие новости, как мы;
     33) там невозможно, чтоб вся страна читала одну книгу, вырывая друг у друга;
     34) вещи не делают человека счастливым, просто наши делают его несчастным;
     35) быть естественным, не думать о том, как выглядишь, куда можно, куда нельзя, где вилка, где нож. Чем больше правды в стране, тем естественнее ее жители;
     36) наша демократия сделала нас более счастливыми, чем они. В конце концов, можно ездить в очень больших "Жигулях", можно жить в очень большой квартире, можно съесть очень много и можно надеть на себя очень большую шубу. Человек, счастливый от этого, во всех странах считается дураком;
     37) и страсти у нас бурные, и духовная жизнь. В Париже я не был, но Москва сегодня - явно политический, литературный и рок-центр Европы;
     38) сижу в Саарбрюккене в столовой самообслуживания и жду режиссера, ем бифштекс с овощами, суп протертый, пью пиво холодное с креветками - чего мне еще надо? А все ругаюсь и воюю со своим здравоохранением, с издательством "Искусство", с писательской поликлиникой, с министерством легкой промышленности, с председателем горсовета и все доказываю, доказываю, доказываю.
     
     В Японию и назад, к себе
     
     Простите меня за то, что я был, а вы не были в Японии.
     Страна напоминает новый только что распакованный телевизор. В магазинах именно та музыка, которую я люблю. Страшная жара и духота, но только на улицах. За любой дверью прохладно. Слова: "Нельзя ли подогреть пиво: у моего друга болит горло" - поставили официанта в тупик навсегда. В жизни не видел таких растерянных людей.
     Машины - как люди, разные все. Мотоциклы и грузовики красивы сильной мужской красотой, блестя никелем, как потом.
     Сусичная - это закусочная. Суси - закусочки на блюдечках, но об этом потом.
     Когда входишь в гостиницу, во-первых, всюду двери открываются сами, во-вторых, все служащие, стоящие, бегущие, идущие, кланяются и говорят: "Good afternоon", и ты говоришь что-то типа: "Экскьюз ми". А когда входишь в кафе, официанты и повара страшно кричат: "Добро пожаловать!" Они криками приветствуют входящего.
     Новая страна. Иду и думаю о том, что проиграть войну не главное, главное - кому. Это очень, очень важно - выбирать себе победителя. И после того как вы побеждены, он сам устраняет ваших правителей, его лучшие умы разрабатывают для вас форму правления и образ жизни. Он снабжает вас самым необходимым - и вы начинаете. Конечно, можно быть японцами, но, ей-богу, необязательно. От нации, невзирая на все гордые вопли, мало что зависит. Я видел три вида немцев. ФРГ... ГДР... и СССР...
     А когда летишь из Шереметьева во Франкфурт - самолет полный нашими колхозниками в мятых костюмах, шляпах, в платочках, хустынах, вязаных кофтах и восходовских сандалиях на черных мозолях, с отечественной хмуростью и подозрительностью: "Зигфрид, иды-но сюды. Та дэ ж ты сховалась, Эльза?"
     Три вида немцев. Три вида корейцев. Два вида армян. Три вида евреев. Как и русские, приезжающие к нам из Парижа, кладущие руку на наши перила после некоторого раздумья.
     Но ничего, мы идем своей дорогой. Вернее, мы где-то рядом со своей дорогой. И пытаемся попасть, мучительно целясь. В конце концов, не так важно, что есть в магазинах, хотя это главное. Важно, какие лица у населения. Когда ни одного плачущего, ни одного хмурого за семь дней непрерывных хождений, ни одной драки за много лет - такое количество подозрительно счастливых японских лиц, конечно, раздражает.
     Кстати... В Москве, в Одессе появилось много машин, где наши люди сидят справа. Это они... Машины шести и семи лет по двести-триста инрублей, то есть - иных рублей. Один наш купил за семьдесят рублей, выволок на буксире - завелась. Тридцать рублей - отправка до Ильичевска.
     Спасибо Горбачеву! Мы там все с циркачами и моряками пили за его здоровье. Только не дай бог ему остановиться. Всем гроб! Мгновенно. Как на лету. Как в драке. Вперед. Сзади мы были. Вперед. Землю раздать. Заводы раздать. Все, что берут, - раздать. Хуже не будет. Хуже не может быть. С бандитами - железной рукой. Честным - свобода. Кто работает, тому свобода. Расти, торгуй, выезжай, приезжай, зарабатывай, строй, вкалывай. Как сказали нашему в Америке: "Я вам плачу десять долларов в час. Хотите - работайте восемь часов, хотите - десять, хотите - двенадцать, ваше дело".
     Япония - только повод для тяжелых раздумий. Огромный аквариум на вечерней улице, светящийся, успокаивающий. Рыбы с человеческими лицами. Молчаливые, озабоченные. Здание, опоясанное зеркальными галереями-эскалаторами. Мусорные машины со светящимися сзади транспарантами: "Извините, идет уборка мусора".
     Двери в квартирах металлические. Вода в унитаз после спуска заливается через кран сверху, крышка бачка в виде раковины, и ты моешь руки водой, наполняющей бачок. Сзади в номере машины величина мощности двигателя. "Не уверен - не обгоняй..."
     Вы просрочили визу. Забыли, прозевали. Клерк извинится, возьмет паспорт сам, обойдет все кабинеты и вернет паспорт с благодарностью. Конечно, это издевательство над советским человеком.
     Из тысячи машин в пробке ни одна не заглохла.
     Попросили тут наши молодого японца сбегать за водкой.
     - Не могу, мне нет восемнадцати.
     - А ты скажи, что тебе двадцать.
     - Как?.. - и человек впал в глубокую растерянность.
     Рассказы бывавших в Японии заканчиваются одинаково: "Э... да что говорить..." Черт! Мосты какие-то километров по пять через залив. Скоростные дороги над головой. А на рынке, э... да что говорить! Крабы, креветки, икра красная подносами по квадратному метру, рыбы свежие во льду, крабы любые. А тут же тележка с крыльями над головой, откидными стульями и котлом. А в котле суп с очень вкусной рисовой лапшой, креветками, устрицами, кальмарами и всем, всем, всем. Японцы едят не избранные места, как мы, а все!
     Я это пишу в Одессе, которая приветствует всех приезжих переходящим поносом, бурными отравлениями, и вспоминаю суси: колбаски риса с сырой рыбой, с сырой каракатицей, разными соусами и горячей водочкой саке, к которой быстро привыкаешь. Э-э, да что говорить!
     Капитализм отличается от социализма просто: чем сильней жара, тем холодней пиво. У нас с повышением температуры пиво становится теплей, теплей и исчезает при плюс восемнадцати.
     К пиву у них полоски пять на пять на сто вяленого минтая, залитого голландским сыром. Кто не ел, может представить, кто не может представить, не надо. Электричка из Токио в Никко на один час сорок превращается в ресторан. Снуют официанты, наливают, ставят, сменяют. За окном зеленый рис переливается, как женский волос. Едешь и думаешь о нас все время. Когда еды много, привыкаешь мгновенно и перестаешь замечать. Никакой благодарности.
     Возвращаясь из Иокогамы, мы попали в пробку длиной двенадцать километров. На втором этаже в бетонном желобе на высоте пятидесяти метров (где-то впереди кран упал, что ли?). Мы стояли три часа, сидеть было все тяжелей, под машинами появились первые лужицы, деться некуда, сойти вниз нельзя. А в нашей машине еще две женщины. Я, напевая, двинул в сторону, пристроился за огромным грузовиком якобы посмотреть, где мы стоим. Тут вся колонна и тронулась. А я только приспособился и вижу - мой-то грузовик стоит. Водитель подмигивает мне в боковое зеркало: "Плиз, мистер, плиз".
     Сзади огромный хвост, сигналят, и я уже не хочу ничего, только домой, в мат и ругань, где я привык.
     "Специарист по юрмору". Да, "юрмор", большой всесоюзный "юрмор". "Уз оцень наоборот вы зивете: леса много - бумаги нет, земли много - хлеба нет, морей много - рыбы нет. А у нас земли мало, а еды много, лесов мало - бумаги много". Между прочим, на перронах отмечено, где какой вагон останавливается. В универмагах тысячи продающихся кондиционеров и вентиляторов гонят воздух на улицу. Во-первых, видишь работу, во-вторых, прохлада под ними. На старом месте построили новую страну. Мы на новом месте ухитрились сделать наоборот.
     Я очень обижен на свою страну. Она унизила меня, сделав неполноценным и недоразвитым, с раскрытым ртом глядящим на еду, поезда, извиняющегося контролера, поющую молодежь. Я не могу простить свой раскрытый рот, свой дурацкий вид.
     Я люблю свою страну, как любят мать, какой бы она ни была. Мы ходим с этой мамой, оба злые, и смотрим. Я обижен на свою мать, сделавшую меня, умного и талантливого, придурком, расспрашивающим о самом простом: куда девается непроданное мясо, почему зеркало в ванной не запотевает? Я очень обижен на свою мать, сделавшую меня ленивым, невоспитанным, неговорящим, непоющим, неверящим, циничным и убогим.
     Ходим мы с Родиной-мамой, двое нищих откуда-то из шестнадцатого века, из времен каких-то непрерывных и разрушительных войн, где до сих пор... Где до сих пор...
     И, как последние эгоисты, думаем только о себе.
     Сентябрь, 1989 г.
     
     Возражения
     
     - Демократия? Голосование? Несколько клиентов на одно место. Трепотня! Бредешник. Выборы директоров! Подождите, подождите, вы увидите, что получится, когда каждый дом будет обсуждать, где трубы класть, как улицу назвать. Вы нигде дорогу не проведете. Они вам дадут прикурить. Не готовы мы. Не знаю, когда будем готовы.
     - Но так же никогда не будем готовы, если не попробуем.
     - Попробовать захотели. Ни один кирпич не положите, все обсуждать будете, голосовать. Неуправляемый народ станет...
     - А вы из народа?
     - Я не знаю, откуда я. А наш народ привык и приучен, чтобы им управляли. Он привык верить руководителям. Он их не должен знать. Он должен верить и будет верить. Как он привык, так и должен жить. Вот какая демократия была, такая и должна быть. Он привык ненавидеть иностранное и должен. Он привык считать каждого, кто уезжает, предателем и должен, потому что границы закрыты и мы к этому привыкли...
     Открой границы, вот открой границы. Что будет?
     - Что будет?
     - Непредсказуемость. То ли все туда рванут, то ли все здесь останутся - неясно. Ситуация перестанет быть стабильной, перестанет быть управляемой. Если это правительство хочет иметь неприятности на свою голову - пожалуйста. Хочешь мордобой, убийства - пожалуйста.
     - А что, до этого мордобоя, убийств не было?
     - Не знаю.
     - Tак теперь хоть знать будете.
     - Не хочу знать. Избалуете вы нам народ. Святые традиции наши - терпение, безропотность, подчинение, веру в руководителей. Для государства выгодно. Государство укреплялось.
     - А люди?
     - Люди - не знаю. Народ был доволен. Никто не возражал.
     - Государству выгодно. А для людей что? Для такого государства что выгодно? Куда оно мчится такое государство, которому выгодно то, что невыгодно людям. К войне!
     - С таким государством можно любую войну выиграть.
     - Зачем ее выигрывать? Какое-то время жить за счет других, разорить их и опять стремиться к войне. Дайте людям сказать, дайте людям выйти на улицу по своей воле.
     - Не дам. Избалованный народ не нужен никому. Он горе для руководства. Руководство теряет кулак. Низ перестает слушать приказ. Hе реагирует на команду. Как вы будете осуществлять руководство, перебрасывать людские ресурсы, держать оборону?
     - А может быть, лучше договориться о мире и не держать оборону?
     - Без обороны не государство! Без армии, без таможни, без паспорта - не государство!
     - Дайте людям жить, свободно переезжая без прописок и паспортов, дайте заработать, сколько влезет.
     - Нельзя. Может, где-то можно, у нас нельзя. Тут такое начнется!..
     - Какое начнется?
     - Анархия. Светопреставление. Разбой.
     - Так вы ненавидите свой народ.
     - Иди, посмотри, что они пишут, что ими движет, как они заглядывают в чужую тарелку! Как они жрут друг друга!
     - Так они не понимают. Вы им не давали никакой информации ни о себе, ни о других народах. Вечное подчинение - это вечная темнота, вечная озлобленность против других таких же. Но даже для создания военной техники надо быть свободным.
     - Не обязательно. Сталин из тюрьмы привозил - и работали, и победили.
     - Какой ценой? Один к четырем. Гордимся двадцатью миллионами погибших. Конечно, можно воевать, не считая людей. Можно строить ГЭС, не считая людей, можно тушить пожары, не считая людей. Когда люди не важны, можно строить новую жизнь, загадочную жизнь, непонятно для кого.
     - Государство должно быть сильным.
     - Не будет сильным. Все развалится. Не бывает сильным государство, где люди недовольны, молчаливы, озлобленны, где люди дико сцепляются друг с другом, где люди перестали помогать друг другу, выручать друг друга. Где одному нечем помочь другому, оба так бедны. Как будет крепким государство, состоящее из враждующих людей?!
     - Оно было крепким.
     - Не было.
     - Было.
     - Не было.
     - А я говорю, было.
     - Докажите!..
     - И докажу!
     - Ну докажите?
     - И докажу, докажу. А вы докажите.
     - Докажу, докажу.
     - Как?
     - А вы как?
     - Видите, ничего мы не знаем. Ничего не можем доказать.
     - Мы только догадываемся: так жить нельзя больше, мы еще боимся расстроить население, но догадываемся, до каких низов мы добрались в своем развитии. Не от хорошей жизни разговор о демократии пошел сверху. Кое-что там все-таки знают. Видимо, прежняя конструкция здорово сдала, если ее решили заменить.
     - В этом государстве нужен только порядок.
     - Был такой!
     - Значит, недостаточный.
     - Достаточный, за пятнадцать минут опоздания - в тюрьму. Двадцать миллионов - на фронте, двадцать миллионов - в тылу. Вы посмотрите, чем характеризуется порядок - кровью! Телами. Что такое порядок? Для кого он?
     - Для государства.
     - Кому нужно государство, где столько мертвых? Каким людям нужно столько мертвых, голодных, темных, обозленных, какому государству, каким людям? Это нужно вам лично и каким-то вашим, которые на мутной волне наглости попали наверх и держатся не умом, не знанием, а только наглостью и горлом.
     - Я ни хрена не имею. Что я имел?
     - Все.
     - Давай посмотрим, что я лично имел.
     - Все. Всю страну. Ты жил, где хотел, и отдыхал, где хотел. Ты ел, что хотел, и пил, с кем хотел. Ты спал, с кем хотел. Ты ее называл секретаршей, инструктором, зав. отделом и спал с ней, прекрасно зная, что она как работник только этим и занимается, ты даже не платил ей. Ей платило за тебя государство. Создавал министерства для своих зятьев, где их содержало государство, то есть мы, охотился, где хотел, и асфальтировал туда дороги. Какой царь мог это иметь?! Он хоть выходил на бал. А тебя не видел никто. Вот для чего тебе нужен порядок. Ты войны не хочешь. Ты ее боишься. Зачем тебе сидеть в бункере. Но нас ты будешь всю жизнь держать в напряжении, пугать врагами, сплачивать страхом, просто, чтобы иметь нас всех, как ты имел нас всю жизнь до последних лет.
     - Я тебя, гниду!
     - Да ты что! Ты труслив, как шакал, и измят своей карьерой, как старая газета. Что ты? Бога моли, что тебе такой народ достался. Бога моли, что о твоих делах никто не знает. Бога моли, что тебе никто не считает, скольких ты посадил, скольких ты убил разными испытаниями.
     - Ты, гнида, какой национальности?
     - Вот это уже вопрос по делу. Это прямо касается сути. Когда-нибудь ты ответишь, как это ты, используя пятую графу, так ловко стравливал людей с людьми. Этот народ нам вредит, этот народ сотрудничает с врагами, этот народ скупой, этот народ жадный, этот хитрый, этот чернозадый, этот чучмек, это хохлы, это кацапы, это жиды, это чурки. Этот народ специально для анекдотов, этот народ жулик, этот косоглазый. Ты здорово преуспел в этом. Потому что когда у людей нет цели в своей жизни, они ищут ее в чужой. Ты приучил всегда иметь врага. Не хватает внешнего - вот тебе внутренний. Снаружи война - внутри все быстро становятся равны, даже попы и раввины. Снаружи нет войны - внутри мгновенно нужны враги, вон они побежали. Война должна быть вечной! Вот ты мне и последний вопрос подсказал.
     - Какой ты национальности?
     - А ты какой?
     - Я тебя узнал. Ты враг.
     - Да. Я твой враг. Давай смотреть друг на друга внимательно... Для будущего.
     - Для детей наших!
     - Да. Для детей наших.
     Опущено в почтовый ящик в 1987 г.
     
     Ученые установили, что, кроме нас, разумных существ в Солнечной системе нет. Значит, нам надо как-то держаться.
     
     У нас что интересно: выращиваешь, поливаешь, окучиваешь, удобряешь, ухаживаешь, лелеешь, хочешь съесть - ...свистнули.
     Копишь, работаешь, подрабатываешь, пробиваешь, учишься, сдаешь на права, получаешь, обмываешь, садишься ехать - ...сперли.
     Строишь себе лучшую жизнь, мучаешься, недомогаешь, недоедаешь, недосыпаешь, только собрался - ... стырили.
     И рядом живут. И той жизнью, что только что стырили. А обещали нам...
     Я, в общем, тут неподалеку, если кому интересно.
     
     Я позицию не меняю.
     Это власти меняют позиции относительно меня.
     
     Тут возможны два варианта. Либо ты называешь дерьмо дерьмом, невзирая на должности и звания, и народ тебе кричит "ура". Или ты кричишь "ура", и народ тебя называет дерьмом, невзирая на должности и звания.
     
     Шли две женщины навстречу.
     Одна озабоченная, другая озадаченная.
     - Чем вы озабочены? - спросили люди озабоченную женщину.
     - Я на базар.
     - А чем вы озадачены? - спросили озадаченную.
     - А я с базара.
     
     Эта женщина напоминает крематорийскую печь Евпатории. Смотришь в это пламя и понимаешь, что влетишь птицей, а опустишься пеплом.
     Но такая наша ястребиная доля. Моя дорогая, вы готовы? Я иду к вам.
     
     В стране, где все крадутся вдоль забора, не так легко дорогу спросить.
     
     Любить - значит говорить с каждым пальчиком отдельно.
     
     Или умереть к чертям собачьим, или жить, гори оно огнем.
     
     Как весна - так эпидемия.
     Как лето - так отравления.
     Как дорога - так ремонт.
     Как купание - так запрет.
     Как езда - так нет бензина.
     Как зима - так нет тепла.
     
     Не жуем - перетираем.
     Не живем - переживаем.
     
     История России - борьба невежества с несправедливостью.
     
     Гляжу на Вас и думаю: как благотворно влияет на женщину маленькая рюмочка моей крови за завтраком.
     
     В чем наша разница? Вместо того чтоб крикнуть: "Что же вы, суки, делаете?!" - мы думаем: "Что же они, суки, делают?"
     
     Оса
     
     С каким наслаждением мы смотрим на убитую осу. Ужалила ведь. Вот она и выворачивается на полу. И издыхает, ничего не понимая, не понимая, почему ужалила и почему убили. Да и у нас боль не проходит. Боль-то мы не сняли, убив ее. Не понимает, ничего не понимает животное или человек, близкий ему. Мы понимаем, что они не понимают. Какое же свое чувство мы удовлетворяем, убивая их?
     А убивая сознательных, ну, скажем, подлецов, чего мы достигаем? Это уже не наказание. Убить, защищаясь, - достойно. Ты уходишь от смерти. Но когда ты ищешь, находишь и убиваешь в наказание...
     Мстители очень любят, чтоб перед последним ударом жертва посмотрела на них. Это я тебя! Я! Я! Я обещал тебе и вот я зде-е-е-е-сь! Мстительный крик и крик жертвы сливаются, удовлетворяясь. Так чего же мы достигаем?
     Чего мы достигаем в себе, убивая незнакомого и, очевидно, невинного человека? Гасим ли мы в себе? Разжигаем ли мы в себе? Остановится ли убивший, или это начало? Желание убить и умение убить мы несем в себе. Убивший никакого полного успокоения не испытывает. Он удовлетворяет свою вечную, потомственную, наследственную жажду крови. Хлебнув ее, остановиться не может. И пусть не рассказывает нам то, что он придумал.
     
     Бык
     
     И вот наши люди, не отвлекаясь от выяснения национальности, заинтересовались экологией. Новый предмет, в отличие от истории и философии, не объясняет жизнь, а сокращает. Выдох чище вдоха. Питьевая вода из фенолов и нитратов кипячению не подлежит.
     В мышцах быка нет прежней ярости и силы - они пропитаны антибиотиками и пестицидами. Люди, поедая мышцы быка, несут в себе его проклятие и послание: "Всем, всем, съевшим меня, мое последнее мщение. Я болел всю жизнь. Я не мог бегать. Я стоял. А потом лежал. Еды не было, благодаря колхозам. Любви не было, благодаря искусственному осеменению, движения не было, благодаря новым методам содержания. Я на вас не обижаюсь. Я просто проклинаю вас и все. Но еще не все. Не думайте, что несчастья покойника уходят вместе с ним. Покойники уходят чистыми. Вам остаются их болезни, неприятности, как все то, что вы построили, перейдет следующим поколениям, которые попытаются поймать вас и на том свете. Ешьте меня, скоро встретимся".
     Мы возмущаемся, почему организм коровы не может переработать все окончательно? Почему вода, земля, воздух не могут переработать все окончательно? Мы все возмущены. Ну действительно, нельзя пить, есть, дышать и купаться, но мы все это делаем. Когда так много нельзя, что нельзя жить, люди как раз и живут, и поэты пишут: "человек крепче стали". Он не крепче, просто он чаще сменяет друг друга. Он как бы все время есть, но это уже не тот, а другой. Музыка та же, стихи те же, камни те же, а люди уже другие. Так и должно быть, чтобы со стороны казалось, что они всегда есть. И Сталиным их, и Гитлером, и Чернобылем, и индустрией, а они есть и есть. Отсюда ошибочное впечатление, что их ничто не берет.
     На Крайнем Севере чум дымит, но в нем за сорок лет уже три поколения дымят и два поколения под шпалами лежат, а третье как бы ездит. Не успеваешь объяснить человеку, как он живет, как аудитория меняется и лектор другой. Антибиотик от туберкулеза спасает, а от антибиотика спасения нет. Если количество этой еды увеличат, шире гибнуть будем и чаще. Даже навоз стал ядовитым. Так что подумать надо, может, пустые полки и есть то, что нам надо. Жизнь и так коротка, а во второй половине водопадом уходит. Шкала ценностей меняется. За промтовары можем жизнь отнять. Что дороже - постепенно стало неизвестно. Сразу после двадцати начинается вторая половина жизни. Мы делаем из нефти платья и мыло, а потом пополняем запасы нефти собою и следующие жгут нас в бензобаках.
     - Почему бензина нет?
     - Сейчас подвезут.
     И пошел в бак пятый век до нашей эры со всеми страстями и расстройствами. Потому от нефти и гибнет все: прежняя жизнь давит. Тоска прежняя, религиозный фанатизм, скука деревенской жизни, отсутствие телефона, автомобиля - все это душит и давит жизнь.
     Мы еще быстрее нефтью станем, мы будем давить следующих нашей тоской, паникой, автомобилями, телефонами, магазинами, бумажными деньгами, злобой друг к другу. Нас в бак зальют, мы торчком встанем от ненависти. Потому бензин так дико горит, что в нем ненависть всех предыдущих к последующим. А последующие загоняют в цилиндр: нет, гады, будете белье стирать, ток давать, динаму крутить, и еще раз умрете в тесных цилиндрах, и, умирая, толкнете поршень в последний раз и повезете. А нам искры достаточно. Взорвемся и везем.
     А как нефть разольется - никто живым не уходит. Отсутствие жизни, быта, темнота, ненависть к другим народам - лежит, черным сверкая. Много поколений в ней, и все черным сверкает.
     
     Решил я стать решительным
     
     Было как-то. Решил я стать решительным. И стал. И две недели был им. Я предупредил и, прождав ее двадцать минут, ушел, косолапо ставя ноги... Я решительно порвал с шефом из-за несправедливости ко мне. Ушел со спектакля, чтобы не терять времени. Сделал запись в книгу жалоб. Плохо разговаривал с родственником. Ушел из гостей. Сказал всем, кому хотел, то, что давно хотел и не говорил. Толкнул пьяного. Он упал. Я поднял, опять толкнул. Он упал, я опять поднял и толкнул. Решительно ушел. Резко ответил на предложение работать с этим человеком. Вырубил телевизор. Перестал его смотреть. Порвал к чертовой матери шаблон своей биографии как лживый. Написал правдивую, где назвал некоторые вещи некоторыми именами. Вернули биографию, анкеты, просили поговорить. Решительно бросил трубку. Остановился утром напротив старух у подъезда и с размаху закатил скандал - не их старушечье дело... Все! Танцевал до трех. Один. Позвонил в милицию, нажаловался наконец на детей. К черту. Орут и прыгают, и вообще... В толпе что чувствовал, то произнес. Никаких колебаний! К черту. Скандал был грязный. Из-за твердости - не отступал. Нарвался на удар. Решительно ответил, получил ответ. Опять ответил, получил несколько ответов, затих... К черту. Слабость... Решил себя закалять. Бегаю. С собаками. Качаю плечевой пояс. Тоска от этой решительности. Но ничего... От премии отказался. Себе и своим всем - не заслужена. Не поддержали. Ну и черт с ними... И целых две недели был таким. Я растерял - нет, не друзей, друзья-то с трудом дотянули. Я потерял людей. Я потерял работу. Я прохожу сквозь двор, как сквозь строй. Я не разговариваю с детьми. Я растерял родных. Я расстроил маму... И с этой, со своей, я не могу помириться... Уважение к себе, о котором я мечтал, не получилось. И чувство собственного достоинства так и не возникло в этих скандалах. Нет. Это нужно. Решительность и твердость. А вот нету у меня. Я мучаюсь. Я не могу ответить резкостью. Я опять молчу. Я опять живу мучительно. И ко мне стекаются люди.
     
     Райское существование
     
     Впервые такое странное полурайское существование. Как я люблю одиночество. В пятистах метрах от одиночества - люди, музыка, голубое море и белые теплоходы. Желтый песок. А тут (не путать со "здесь"), тут в зелени сижу я. Сижу в зелени, гляжу сквозь зелень, как болонка сквозь шерсть, как девочка сквозь чубчик... Ах, сквозь! Ах, через! Когда уже второй слой перекрывает взор и даль. Взор от меня, даль ко мне. Из дали большая музыка - ко мне. От меня маленькая музыка - туда.
     Представьте 12 октября. На солнце жарко, утром холодно. И что-то вечером: какое-то кафе, какой-то разговор с каким-то умным, но темноватым джентльменом и страшная книжная ночь в лагере на Колыме.
     Днем желто-зеленый, ночью черно-белый. Самый быстрый в мире переход из цветного в черно-белый мир... Не дай господь!..
     Наслаждаюсь. Синее море, белый пароход, красный огонек, солнечный денек...
     Есть еще запахи в этом празднике. Жарят шашлык, и даже из рыбы. Белый шашлык, усатый грузин, рушатся качели, визжат дети, старушки говорят в сторону моря. Катер "Гавана" ждет последние две минуты. Ресторанный дым, и очень вкусно, говорят, и, говорят, недорого. Все зависит от заработка, которая зависит от работы, которая зависит от специальности, которая зависит от способностей, которые зависят от человека, который зависит от родителей, которые зависели от воспитания, которое давала жизнь, прожитая раньше, где тоже были синее море, белый пароход, духовая музыка, солнце и зелень, нескончаемо наблюдающие смену людей в Аркадии.
     
     Вам привет
     
     Для Р. Карцева
     
     Что ты пристал? Какой мне привет? Откуда? Ну откуда? Пристал как банный лист. Вам привет, вам привет. Откуда? Ну откуда? От кого нам привет? Ну?.. Еще чуть-чуть... Ну?.. Поднажмись!.. Ах, не помнишь... Вспомнишь, передашь... Как моя фамилия? А как зовут? Ну!.. А от кого привет? Ну и кому ты нужен со своим приветом... Почему "подождите"? Почему "подождите"? Я уже час с тобой вожусь. У каждого забора по полчаса стоим... Не можешь, не мучайся. Ишь ты! Так я тебе и дал свой адрес, чтобы ты ко мне домой приперся. Плевал я на твой привет! Передай ей... Ах, это он передавал? Ну кто?.. Ну кто?.. Ну! Давай! Жмись!.. Все! Отстань! Уйди! Растворись! Вот иди вот туда, встань и вспоминай. Там ты никому не будешь мешать. Я вернусь через час.
     ...Отпусти рукав. Люди собираются. Ты же меня знаешь. Уйду без пальто. Не смотри на меня. Не поможет. У тебя изнутри не подымается. Беги! Все! У меня нет времени. Не держи меня за руку, не потей. Мы уже три часа ходим, взявшись за руки. Смотри, вон рыбу дают, и никого. Бегом туда. Раз-два. Для всех займи. Ну-ну... Вот тебе и на, взрослый мужчина... платок есть?.. Ну хватит, хватит... Давай еще раз для твоего выздоровления, чтобы тебе роды облегчить... Это Гриша из Севастополя, где ты был проездом? Не помнишь... Откуда ты ехал? Из Павлодара? Куда? В Екатеринослав?.. Не помнишь? Это Елизавета Ивановна из Кустаная, Борисов Герман Павлович из Ленинграда? Полковник Петров, ракетчик, здоровый такой, красный, нет?.. Официант Жорик из Риги, худой, заикается... А где ты был? Кого ты встретил? Ты рядом сидел?.. Не помнишь? Лежал рядом?.. Ты что рядом делал? Где этот привет передавали? Обстановку вспомни. Музыка играла, официант подавал, зелень за окном - "Каскад" в Сочи... Музыка играла, простыни белые. Больница в Нарьян-Маре... Солнце днем и ночью, рыба, свадьбы - Мурманск?.. Нет.
     Крики, жара, воровство - базар в Ташкенте?.. Ну?.. Холод, лед, снег, медведи - ты бежишь из ссылки?.. Колючая проволока, тебя не пускают - женская тюрьма под Одессой... Ну? Откуда еще мне привет? Ну? Кокчетав - травматология. Ночная профилактика - Казань. Перегон Фастов - Ясиноватая, комната матери и ребенка, Клава? Мальчик Петя в семье у врачей - Элиста. Уфа - аккумуляторный завод - вахтер на протезе, мясокомбинат в Алма-Ате - проходная, завод резинотехнических изделий, Ярославль - проходная. Лагерь строго режима, лесоповал, Архангельск. Павел Иванович Ратицкий - капитан... Все! Моя жизнь кончилась. Больше я вам ничего не скажу. Иди!.. Передай ему... Ти-хо! Передай: спасибо за весточку, скажи: у него все хорошо, только он внезапно умер... Иди... Я не буду стрелять...
     
     Перекличка
     
     Для Р. Карцева и В. Ильченко
     
     - Новосибирск?
     - Да!
     - Где Кириллов, который боролся с приписками?
     - Умер.
     - Камчатка?
     - Да!
     - Женщина Полякова - инициатор движения за облегчение женского труда под девизом: "Прочь с дороги, бабы"?
     - Уволилась.
     - Норильск!
     - Да?
     - Ефремов, призывы к демократии, 1975 год?
     - О, умер давно, еще в 1976 году.
     - А дети, семья?
     - Разбежались.
     - Одесса!
     - Одесса, господи!
     - Чего?
     - О, Одесса, ну что там у вас?..
     - Да нет здесь никого.
     - Как "никого"? Из прохожих позовите.
     - Нету прохожих, нету.
     - А Конопатко где?
     - Этот, который за воду боролся?
     - Да, да.
     - От нее и погиб, бедняга.
     - Из населения можешь кого-нибудь попросить?
     - Если в хоть неделю назад, еще была тут семья...
     - Где?
     - Отвалили.
     - Так хоть ты у аппарата сиди.
     - Сижу, сижу. У меня такой, извините, понос, и хотел бы - не отойдешь.
     - Нижний Тагил?
     - Му-у-бр-р-... му-у-у.
     - Ты что, в противогазе?
     - Му-гу!
     - Где Филиппов - комсорг, борец-эколог?
     - Ма-а-у-му...
     - Ты чего, не можешь на секунду снять?
     - Не ма-а-я-у-у...
     - Хрен с тобой. Мелитополь! Мелитополь?!
     - Мы-то как раз у аппарата. Мы-то здесь. Мы как раз. Мы-то здесь. Мы говорим. Ой-ха-ха!.. Мы, ой!
     - Пусть один возьмет трубку.
     - Мы-то один и есть. Отдай, отдай, я буду говорить!.. Поднеси к левой голове... Я тебе поднесу... Тьфу!.. Хорошо. Тогда и тебе тьфу!..
     - Как уровень радиации?
     - То что нужно... Тьфу! Ночью ты будешь спать, а я в тебя плюну... А я в тебя утром плюну! Ну прошу, поднеси к левой голове... Хорошо, тогда, чур, я вечером ем. Нет, я ем!..
     - Мелитополь, дай левой голове... Слушай, а сколько у тебя ног?
     - Одна.
     - Значит, ты не можешь сбегать за Синельниковым?
     - Почему? Смогу, я побегу... Нет, я!.. Нет, я!.. Молчи уж!.. Тогда я сегодня ем...
     - Слушай, Мелитополь, а где Синельников?
     - С детьми сидит.
     - Что, много детей?
     - Да как посмотреть: как ест - вроде один, а какают - вроде много.
     - Так он что, занят?
     - Ну а как же, это ж все надо убирать.
     - Да, вам легче.
     - Нам-то легче, если в не эта правая сволочь. Тьфу!..
     - Колыма! Колыма!!!
     - Все в порядке, все у нас хорошо, кладите быстрей трубку.
     - А где Егоров?
     - Борец за культуру, что ль? Здесь, здесь. Егоров, возьми трубку... Егоров, да оторвись ты, трубку возьми... Москва, Москва... А я откуда знаю, тебя хотят... Я сказал, все в порядке... Я тебя, падла, самого сейчас... Алло! Вы слушаете? Не хочет, козел. Говорит, неодетый... Слышь, Егоров, ну накинь чего-нибудь, это ж не телевизор, это телефон.
     - (Запыхавшись.) Алло!.. Алло!.. Егоров...
     - Как там?
     - Нормально.
     - Чем кончилась ваша борьба за культуру?
     - Нормально... Все... Нормально.
     - Какой-то сдвиг есть?
     - Ну, елки, ну я ж говорю - нормально.
     - А к женщинам?
     - Да, особенно к женщинам, да... к этим б... да, особенно.
     - Можно приезжать?
     - Да не надо пока. Мы тут, б... должны еще поработать с одним м... С одним козлом... Заткнись!.. А по коренным?!. Четвертак с вас, мразь ползучая...
     - Так что, пока отложим разговор?
     - С ним, что ль? Я этой падали паскудной вместо глаз фиксы вставлю, он у меня на кашель откликаться будет, я...
     - Так нам что, позже позвонить?
     - Во-во, давай позже или никогда. А так все нормально... Эй, протез, у меня туз червей, у меня...
     - А как окружающая среда?
     - Какая на... решетка!.. А-а, нормально! Этому глаза повырываю - вообще красота будет. Не звоните больше. Обстановка хорошая. Европа - люкс. Еще раз позвонишь, я и в Москве найду, кто тебе скелет выймет.
     - Спасибо.
     - Давай.
     - Северный полюс! СП-28!.. Северный полюс? Алло!.. СП-28? Прием. Алло! Алло! Вы слышите?
     - Да!
     - Алло! Наконец-то... Алло.
     - Да, да.
     - Алло!
     - Да. Нам вообще ничего не нужно.
     - Какие результаты?
     - Никаких результатов. Нам ничего не нужно.
     - Как ваши исследования?
     - Никаких исследований. Нам хорошо.
     - У вас сейчас ночь?
     - Это вас не касается.
     - Как с продуктами?
     - Нам ничего не нужно.
     - За вами послать?.. Когда вы вернетесь?
     - Мы еще не решили.
     - Как льдина? Трещина вдоль полосы или поперек?
     - Разберемся.
     - Когда вы возвращаетесь?
     - Это политический вопрос. Дебатируется самоопределение, отделение, переход в суверенное плавание.
     - На льдине?
     - Пока да. Пойдем на льдине в теплые края.
     - Куда?
     - До Калифорнии дотянем и на пресную воду продадим.
     - Башкирия?
     - Ай донт андестенд.
     - Это Башкирия?
     - Йес!
     - Что ж ты мне голову морочишь. Это Москва!
     - Ай-яй-яй, испугал. По латыни давай!
     - Какая латынь?
     - Отделяемся мы. Пока своего языка не вспомним, по латыни трендеть бум. Все надписи латынью, ни хрена не поймете, пся крев. Кавалерию заведем, армию, от всего мира отобьемся. Новую жизнь начинаем. С Израилем дружить бум. Фрукту свою заведем, молоко.
     - Так у вас же промышленности нет...
     - На хрена нам промышленность, подавитесь своей промышленностью, у нас латынь будет и армия. Гуляй куда хочешь! Мы в энциклопедию смотрели - кочевники мы. Дикие мы, оказывается. У нас лошади и люди одинаково выносливые, оказывается. Не надо сюда звонить. Кочевники мы, отвлекать будете.
     - Алло! РСФСР?
     - Для кого РСФСР, а для кого и Россия, мать вашу...
     - Как там?
     - Все путем. Повыгоняли всю сволоту: чернозадых, черномордых, черноглазых, чернозубых, черноногих, черногрудых - все, вздохнули! Эх, едренть, какая ширь образовалась, просторы, воздух, едренть, свежий...
     - Со жратвой?
     - Маненько есть... Счас придумываем кой-чего вместо колхозов.
     - Чего?
     - Да так, чтоб тоже сообча, однакось пока кое-кого еще перебить надо, чтоб еще шире вздохнуть. Жидов вроде не осталось, так наши некоторые жидовствуют, надо их маненько поунять, и дело пойдет. Потом строй себе придумаем, и дело стронется.
     - А как с землей?
     - Не до этого пока, поважней дела есть. Переделить тут надо кой-чего по справедливости. Мы так хотим, чтоб у всех одинаково, чтоб все с нуля, со старта, и вперед, вперед... Думаем, пойдет дело... Так что мы все на собрании.
     - Сахалин? Алло?
     - Хацю, Хацю.
     - Где Николаев?
     - Здеся, здеся.
     - Что решили?
     - Все хоросе-до, все хоросе-до. Горосуем.
     - Что голосуем? Чего вдруг?
     - К Японии переходим, да, всеобщим тайным горосованием.
     - И как разделились голоса?
     - Никак не раздерирись. Единограсно к Японии.
     - Против есть?
     - Есть, есть, японаци против, но уже позадно, мы уже присоединирися, уже пьем саке, смотрим теревизора, секретарь горкома кимона на урице сидит, поздравряет комсомор. Просяйте, товариси!
     - Алло! Москва?
     - Да.
     - Это Москва?
     - Да, вас слабо слышно.
     - Да это мы слабо говорим.
     - Кто вы?
     - Поволжье мы.
     - Что у вас?
     - Да ничего нет. Абсолютно ничего. Хотим посоветоваться. Мы все равно голодаем, так, может, в виде протеста? А? Подберите нам чего-нибудь попрестижнее. Может, негров поддержать в Америке? Тоже мучаются, а? Раз уж голодаем?..
     - Давай тогда за нашу победу.
     - А за победу голодают?
     - А как же. Вся страна.
     
     Звонок
     
     - Скажите, это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве?
     - А-а-а!
     В институте упала трубка и раздался выстрел. Застрелился начальник третьего отдела.
     На следующий день куча опавших листьев, под которыми ревели грузовики, переместилась в тайгу.
     На старом месте только ветер шевелил оставшийся кусок парового отопления.
     Звонок.
     - Скажите, пожалуйста, это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве?
     - А-а-а! Опять! А-а-а!
     Ба-бах! Застрелился опытный сотрудник-секретчик, гордость организации.
     На следующий день вся тайга вместе со снегом переехала в Каракумы.
     Звонок.
     - Простите, пожалуйста, это опять я, я вам, наверное, надоел... Это институт по отработке ориентации ракет в безвоздушном пространстве?
     - Да. Чего тебе?
     - Надю можно?
     
     Эльдару!
     
     Вот наконец шестьдесят и Эльдару Рязанову. Вот уже и он может встретиться с молодежью. Вот уже и ему зададут вопросы... "Как Вы относитесь? Как Вы относитесь?" И он, отвечая, впервые задумается над этим.
     Они, кто больше всех переживает, идут довольно плотно: Окуджава, Ефремов, Ульянов, Рязанов, Евтушенко, Битов, Искандер, Захаров. Старики пишут в газеты, молодежь танцует, а это поколение, выросшее на трофейных фильмах и трофейных тетрадках, бьется, бьется, надеется и верит, боится и дерется в последний раз, в последний раз любит, в последний раз верит, в последний раз идет в бой. Им всем от сорока до шестидесяти. Они расставлены во времени постоянно: ударил час - прошел Окуджава, ударил час - прошел Ефремов, ударил час - прошел Рязанов. Подробности о них не нужны. Их совсем мало. Они не меняются. Что говорили, то говорят. Они не шарахаются справа налево, слева направо, а стоят на своих местах, а вся компания, мотаясь справа налево и слева направо, все равно прибежит к ним.
     Смешно на чужом юбилее не сказать коротко о себе. От гласности пострадали многие, в том числе те, кто ее призывал. Шутки шутками, а звездануть через карман тяжелую промышленность, а усомниться, в подполье, как существует мясо-молочная промышленность, когда нет мяса... Оглушительные крики глухо звучали снизу: полные названия вещей своими именами, смелая критика системы неразборчиво бухтела под землей, зато какой успех, когда грязные и усталые мы шли домой.
     Теперь открытая добыча. Свобода слова происходит уже на глазах по-прежнему молчащей публики. Шансов на успех нет. Можно, конечно, сказануть что-нибудь и загреметь в тюрьму, пока еще можно. Но это будет дешевый путь заигрывания с массами. Наш зритель обожает за рубль наблюдать, как кто-то мучается, говоря в лицо то, что все знают наизусть. Чтобы поддержать и речи нет, наблюдать безумно интересно. И капать... Он дергается, дергается, капнули - туже пошел, туже, но еще ковыряется, еще капнули - со скрипом еле-еле, еле-еле, еще каплю - распластался, застыл борец. Или лучше - умер молодым. Блеск.
     Что ж делать тем, кто, выбрав трудный путь, живет? Если вчера самым глупым был вопрос: "Где это вы темы берете?", то сегодня еще глупее: "О чем вы теперь писать будете?" Да, действительно, прямо не знаешь. У нас как только исправится верх - испортится низ. Начал шевелиться низ, тут же забарахлил верх. Ну а золотая середина вообще не принимает ничего. Они понимают, что от них ждут самоубийства, и не хотят. А их обойти - все равно что миновать средние ступени лестницы. Поэтому хочется сказать на Запад: "Ребята, если бы вы знали, как мучительно даются первые шаги, о которых даже не знаешь, шаги ли это, ибо сопротивляются все, вы бы с огромным уважением воспринимали то, что здесь происходит, и тихо помогали, если хотите знать, чего от нас ждать в будущем".
     Эльдар Александрович, самое смешное - наша жизнь, она же и самое печальное. Вы умеете найти ту точку между грустным и смешным, когда жизнь становится искусством.
     Теперь о юморе. Как мрачны лица писателей-патриотов. Уж очень всерьез. А если всерьез, то вот уже, вот-вот уже что-то надо запретить, что-то не надо играть, что-то надо осудить.
     Юмор - это демократия.
     Юмор - это свобода.
     Юмор - это терпимость.
     Что пожелать лично Вам, Эльдар Александрович? Чтоб Ваше мнение о том, что перестройка затормозилась, газеты скисли, телевидение заткнулось, "Огонек" без конкуренции зазнался, а госприемка неэффективна, оказалось ошибочным. Чтоб шире развивалась кооперативная и индивидуальная деятельность, ибо, как Вы правильно скажете в своем заключительном слове, это единственный путь оживления омертвевших государственных форм.
     Я желаю Вам, Эльдар Александрович, чтоб в магазинах периферии появились мясо, молоко и масло, чтоб в телемостах СССР - США перестала быть самой острой реклама еды, делающая молчание переводчика невыносимым. Мы желаем лично Вам, Эльдар Александрович, чтоб в центре Москвы вместо контор и учреждений возникли кино и мюзик-холлы, чтоб, как Вы справедливо укажете в своем заключительном слове, Москва по вечерам не погружалась в средневековый мрак, потому что, как Вы правильно думаете, от экономии электроэнергии не должны страдать живые люди, для этого есть масса бездарных заводов, а светомаскировка в ракетный век бессмысленна. Я еще хочу пожелать Вам, Эльдар Александрович, чтоб из нас, Ваших друзей, в условиях острой конкуренции приветствующих Вас, перестали вырезать лучшие места, это уже вынести невозможно. Сегодня все уже понимают, почему на экране писатель дергается, а обзванивать нет сил.
     И в заключение. Это поколение от сорока до шестидесяти - последнее, что верит, сотрудничает и пытается. За нами идут люди, которых не проведешь. Если надуют нас, на них надеяться нечего. Ибо на детей сегодня больше похожи на экране их родители.
     
     Арканову
     
     Дорогой Аркадий Михайлович! Мне не хочется, обращаясь в Вашу сторону, рассказывать о себе. Или даже хорошо выглядеть на Вашем вечере. Он Ваш, и Вы - ствол, окученный нашими произведениями. Мы, жители маленьких городов, перебрались постепенно в большие и, создавая эту прославленную давку в метро и на переходах, дуреем не только от того количества, которое сами же создаем, но и от качества людей в Москве.
     Здесь уже собрался крепкий народ, прошедший через обмены, прописки, фиктивные браки, ОБХСС, УВД и РОВД. И все это делает их незаменимыми друзьями, на которых так и хочется положиться в данный момент. Наглухо закрытые взглядом белых глаз, крепким рукопожатием, твердой походкой, умением согнуться, глядя вверх, и не сгибаться, глядя вниз, умением озабоченно ничего не делать, без мыслей сидеть, задумавшись.
     Возьмите с собой собаку, возьмите с собой ребенка, чтобы увидеть, возьмите с собой женщину, чтобы почувствовать. И в этом всеобщем театре, если закрыть дверь и потушить свет, исчезнут все, окажется совсем несколько человек, с которыми можно помолчать, Аркадий Михайлович!
     А мы мотаемся, рвем обои и радиаторы, щеголяем дверными ручками и жалким сине-белым фарфором, становимся такими смешными, что и писать об этом скучно. И в этом замоте позволяем себе не звонить друг другу, обижаться, говорить друг о друге объективно, допускаем высшее образование в наши отношения.
     Мне бы представить Вас молчащими, спокойными, мне снять бы с Вас эту капусту, лист за листом, осторожно и медленно, и посидеть без Москвы. Молча. И даже присутствие публики не должно заставлять нас острить так обречено и бесконечно. Уже все трудящиеся отдыхают, а мы все шутим, шутим. Каким казался страшным этот возраст - сорок лет, - вот и он прошел, а мы все шутим.
     А смешно уже пишут все. И на концертах публика умирает от хохота, когда наши братья выбивают ковры, когда их ведут дуть в одно место, когда тещины волосы сушат фонариком и все время намекают, что есть на свете половой акт, а смерти нет. Нет смерти, нет боли, нет попранного достоинства, нет равнодушия и несчастья. Мы, армия советских сатириков, собравшихся в маленькой комнате на крохотном диване, благодарим вас, Аркадий Михайлович, за то, что это не Вы пошутили таким образом, "что двойной тулуп - это дубленка за двойную цену". И это не Вы пошутили в конце фильма под общий хохот, что через девять месяцев у наших героев родился еще один мальчик. И Вы не пытались спеть и станцевать Льва Николаевича Толстого. Чтобы публика, отвыкшая от иронии и привыкшая к жуткому юмору телевизионных дикторов, хохотала от пачки папирос "белого мора". Я понимаю, что эти шутки не рождаются от вдохновения. Их порождают худсоветы и редакторы, уносящие с каждого просмотра по остроте, по мысли.
     Ну что ж, помолчим, посидим, выпьем, Аркадий Михайлович... С Вами, как ни с кем, это приятно. Пусть наши тела не всегда принадлежат тем, кому бы нам хотелось, наши мысли при нас. И не пожелаем себе в старости молодой души. Тело, пожалуй, легче уберечь, чем душу. Оставим себе эту редкую возможность наслаждаться друг другом.
     
     Как я его понимаю
     
     Как противно звучало: "Старый муж - грозный муж, режь меня, бей меня". Теперь думаю: aх ты, финтифлюшка! Что ж ты одной внешностью, одной кожей своей такого заслуженного человека... Да что ты в сравнении. Его же и послушать, и поговорить... А как он советует! А умница... А понимает... А ты? Тебя же только потрогать. А говорить - ни до, ни после... Чего поешь про заслуженного человека... Он тебе в отцы годится.
     Э-э... Стоп! Так ей нельзя говорить. Он тебе и квартиру, и деньги, и уют, и покой - э-э, стоп! Так нельзя говорить. Он учит тебя... Он показывает тебе... - так ей тоже нельзя... В общем, глупая ты, а он - нет... Понимаешь? Как же ей понять, если глупа? Кожа только твоя, и кости, и эти губы нежные, влажные, от которых... и глаза широкие серые наивные, и волосы мягкие тонкие, и аромат от головы, плеч, и шея, в которую уткнуться, и ой!.. колени невозможные, если положить руку и немножко ею двигать, и талия, и там груди с этой щелочкой для монетки или для крестика, и аромат ото всего, и свежечистое чего-то, теплое... А что еще в тебе есть?!!
     А у него?.. Что там у него такого, не вспомню сразу. Я тоже не знаю, к чему там у него... Я тоже не знаю, что ты там целуешь... И слушай, не заставляй его танцевать, слушай, даже если он умеет... И вообще. Пусть уж лучше будет старым, чем еще бодрым, и не показывает кошмарную молодую душу на синеньких ножках. Где он хорош, пусть там и сидит - за письменным столом. И мне его жалко. И я ее понимаю. И я его понимаю... Он прошлое свое, хорошее имя свое... Дай отведать в последний раз...
     Слушайте, а вдруг не любит она вас, ну не любит... Да ведь она же... Ну изменяет, и вы миритесь. Еще бы... И вы терпите.... Конечно... За что?.. А вот за свое ответное возрождение...
     Как я его понимаю. Как я постарел.
     
     Он, она и словарь
     
     Стриптиз
     
     Ночь. Темнота. Глазок приемника. Музыка.
     Он (зажигает свет. Долго листает словарь). Ай... хэв... лав... мач...
     (Гасит свет, ложится.)
     Она. Ноу, ноу. Ай кэннот... (Зажигает свет. Оправляет кофту. Листает словарь-разговорник.) Как пройти к вокзаллю?
     Он. Сейчас я тебе объясню. (Гасит свет. Шепот. Возня.)
     Он (зажигает свет. Уже без галстука. Копается в словаре. Кричит ей, как глухой.). Подожди немного!!! Вэйт чуть-чуть... Литл... (Гасит свет... Шепот... Возня.)
     Она(зажигает свет. Уже без туфель. Копается в разговорнике.). Патччьем у вас устрицы?.. Ноу. Гдье здьесь такси? Остановитесь, я хочу сойти. Откройтье дверцу. Ви куда едете?
     (Он увлекает ее. Гасит свет. Поцелуи и т.д.)
     Он (зажигает свет, копается в словаре). Квартира моя... Апартмент май... Я хозяин... Бизнесмен... то есть хозяин... Пить... Пить... Контакт... йес? Пить... пить... (показывает). Я и вы идем вперед... форвертс... тогезер... сердце... херт... Ах! Вы... ю... сердце... пить... пить.
     (Гасит свет. Булькает вино.)
     Она (зажигает свет. Уже без кофты и туфель. Листает разговорник). Но-но... Гдье здесь магазин?.. Выведите менья из магазина!.. Я вам буду писать... Какой зеленый город. Куда ведет эта ульица? Где антикварьият? (Он гасит свет и т.д.)
     Он (зажигает, копается в словаре). Плохо... Контакт ноу... плохо. (Ищет.) И, К, Л, М, Н, О, П... бэдли!.. вери бэд... Контакт есть... контакт нет... плохо бэд... пить... П, Р, С, Т, Ф... пианино, пиво, пижама, пика, от черт, пилот, пипетка... от черт... пить... дринк! (Гасит свет. Булькает.)
     Она (зажигает свет. Без какой-то детальки. Листает словарь.). Как проехать в гостиницу? Где мы находимся? Я туристка из Соединенных Штатов, а вы?
     Он. А я здесь живу... Море... И, К, Л, М... вассер... мстительный, мрачный, мотыга, МТС, морг, море... сиа.
     Она (листает разговорник.). Я где нахожусь?
     Он. Это море. Берег моря... Пляж... Аркадия... Море... (Гасит свет. Поцелуи. Он вскакивает без рубахи.) Безопасность... безобразие, безработица, безысходный... сафэти... я безоружный... револьвер ноу... пить... дринк.
     Она (зажигает свет. Без чего-то очень нужного. Разговорник.). Обменять значки. Вы из какой страны? Где здесь рынок? Помогите перейти дорогу? Я не причиню вам вреда.
     Он. Хорошо. Иди сюда. (Гасит свет.) Вы меня не понимать! Не понимать, и все! Безопасность ваша гарантировать мною. Я гарантировать твоя безопасность. Сафети. Гарантирен. Это пляж. Сиа. Блэк сиа... Шип гуд... бютифул... ай лав... (Гасит свет.)
     Она (листает разговорник). Я из миролюбивой страны... Вы состоите в ООН?
     Он. А как же.
     Она. Мы не хотим войны.
     Он. Йес... и мы... войну ноу... Пиис. (Гасит свет.)
     Она (вскакивает). У нас великая страна!
     Он. И у нас... Союз - Аполлон гуд!
     Она. Гуд! (Гасят свет.)
     Он. Филип Моррис!
     Она. Гранд Балет!
     Он. Нэйл Армстронг!
     Она. Игорь Моисеев!
     Он. О!
     Она. О!
     Она. Где я нахожусь?
     Он. Тсс-с! (Целуются.)
     Он. Ни черта ты не понимаешь, глупая.
     Она (тихо). Глюпый... ни тшерта...
     Он. Я пять лет учил английский... Видала, как они учат... Глаза у тебя хорошие.
     Она. Гляза...
     Он. Глаза, глаза... Вот это, то что выше носа... Глаза.
     Она. Гляза... (Тянется за разговорником.)
     Он. Не лезь ты туда. Там не нашим языком... Глаза. (Показывает большой палец.) О'кей! Глазки. А нос плохой (Показывает). Нос плохой, американский.
     Она. Нос, гляза. (Целует его. Говорит по-английски.) Как ты меня привел... Как это все смешно... В чужой стране. Какой пляж?.. Я когда тебя увидела, я поняла, что буду с тобой. Тебе этого не объяснить. Даже Денни этого не понимает. А уж ты... Что ты там говоришь, один Бог знает. Понял?
     Он (по-русски). У тебя свои трудности. Думаешь, так просто иметь такую квартиру. Мне пришлось сюда знаешь кого прописать. Не хочется тебя расстраивать. Но я выпишу этих трех сволочей!
     Она (по-английски). Мой Бог, какие у тебя красивые руки. И ласковые. Если бы ты понимал, что я говорю. Мне ведь завтра надо уезжать...
     Он. Дело даже не в том, что нет горячей воды или удобств... Здесь море. Огни видны. Я сделаю ремонт. Я пущу здесь все кафелем. Котелок на газу.
     Она. Как жаль, что завтра уезжать. (Засыпает.)
     Он. Погоди. Я выбью у них двухкомнатную, посмотрим, что ты тогда запоешь. Кафель, пластик, дерево. Музыка. Приглушенный свет. Притопленая тахта. Ты что, спишь? Кому ж я это все рассказываю...
     
     Не люблю, люблю, люблю
     
     I
     
     Послушайте! Я вас не люблю. Мне приятно вас видеть иногда, иногда.
     Мне приятно с вами говорить. Всегда.
     Мне приятно, что вы у меня где-то неподалеку, но я вас не люблю.
     Я могу без вас жить. Неделю.
     Я могу без вас спать. Неделю.
     Мне приятно знать, что вы придете, но я вас не люблю.
     Я могу без вас есть. Неделю.
     Я могу без вас писать. Неделю.
     Я могу закрыть глаза и вас не видеть несколько мгновений.
     Я головой верчу, не думаю, не думаю о вас.
     Нет. Я вас не люблю.
     Я вас не люблю за все.
     За то, что так живу без вас, неделю.
     За то, что сплю без вас, и потому что, когда вы наконец являетесь, у меня такие не мои глаза.
     Сидите, спокойно.
     Зачем вам человек, который вас не, не... не любит...
     
     II
     
     Теперь вы, моя милая.
     Вас я, оказывается, люблю.
     Я проснулся с этой идеей, и мне приятен весь день.
     Бывает такое с утра и до обеда.
     Тем более... Ну ладно. Не в этом...
     Я вас люблю, и все.
     Ну, во-первых, когда я вас встречаю случайно, я жалею, что не делал этого раньше.
     Мне приятно взять вашу ручку, ее мять и гладить, следя одновременно за выражением ваших глаз.
     О! Два серых фонарика.
     Где ручки - проводки, а я батарейка со своими плюсами и минусами.
     Я зажигаю ваши глазки и сразу понимаю, что я вас люблю.
     Люблю, люблю, люблю.
     Я это делаю и... не обвиняйте.
     Я могу жить без вас, тем более...
     Не в этом дело.
     Но когда я вас вижу, когда я вас беру за ручку, когда я ощущаю этот нежный пятипальчиковый комочек, и одновременно смотрю вам в ваши глаза, и одновременно целую вас в ваши губы, передающие вам туда, внутрь, мои позывные, и ушки щекочу, и огорчен бываю, что не вижу ваших губ, глаз, когда целую к уголкам, передвигаясь к уголкам, одновременно я себя преодолеваю, чтобы взглянуть...
     А вы? Как я или иначе?
     Моя услада. Мой восторг.
     Мои живущие отдельно штучки.
     Боже мой. Оставьте мне, а сами уходите.
     Вы сами не нужны.
     И ваши взгляды. Они мои.
     Из них я вырос, а вы несете.
     И ваши мысли. Я не предвидел и вложил.
     А вытрясти из вас и выбить нету сил.
     Да потеряй же к черту, не сообщай...
     И помолчи... Тсс-с... Вот так...
     Дышите. Не дышите.
     Теперь на спинку. Вдох...
     Моя забава. Как я вас люблю.
     На, бери. Держи свое.
     А мне мое.
     Ну позвони, ну хорошо.
     Такси, такси.
     
     III
     
     Теперь вы.
     Прекратите, это случайная встреча в вашем районе.
     Не преследуйте меня.
     Я?.. Никогда.
     Земля круглая, и кто кого преследует - непонятно.
     Ах, это я вам звоню?
     Не помню. Ни за что.
     Когда я ни возьму трубку, вы там сидите.
     Где девичья честь? Посмотрите, сколько нас вокруг, немытых, нечесаных, готовых на все.
     Пресекайте! Набирая номер, держите себя в руках!
     Я не женюсь вообще, а на вас в частности.
     Я проверял вас двое суток.
     Ваши шаги на кухне отдавались в моих мозгах.
     Вы шумно дышите днем и ужасно храпите ночью.
     Кроме того, что это за манеры делать себе уколы и вскрикивать?
     Видимо, вы больны, немедленно скажите чем.
     Я допускаю, что жена может быть на восемнадцать сантиметров длиннее, но сороковой размер стоп я не переношу.
     Меня пугают ваши тапочки.
     Мне кажется, что у нас дома милиция.
     А ваши обеды? Мы же после них долго не можем видеться.
     Отпустите меня! Откройте дверь и выпустите!
     Не нужно мять мое тело.
     Видите этот синяк? Это ваши щипки.
     А эти укусы. Никто не верит, что это человеческие зубы.
     Зачем вы хотите, чтобы я на вас женился целиком.
     Можно, я вас буду просто любить?
     Выпустите меня... Я буду сообщать, где я...
     Ну не надо... Мне тяжело.
     У меня нет воздуха. Мне грудь давит.
     Снимите ее, ну пожалуйста. Она очень горячая.
     Даже когда она случайно попадает на меня, я задыхаюсь.
     Не приближайте рот.
     Вы опять поели этот салат.
     Я же просил: хотя бы на ночь ешьте молочное.
     Вот тут заходил этот парень здоровый, может, он?
     Ну почему именно я?
     Ну у меня могут быть, в конце концов, другие планы.
     Ой! Ну туда не щипайте. У меня потом синяки.
     Я и так уже говорю, что это от комода.
     Чему вы будете меня тренировать?
     Немедленно откройте. Я хочу выйти...
     А если мне надо?.. А если я все равно выйду?
     А если вы не догоните? А если я не хочу?
     А если я не выпью?
     А я вот так в кресле всю ночь.
     Тем более что мне вообще сегодня нельзя.
     
     Что внешность человеческая?
     
     Что внешность человеческая?
     Ничто. Главное - ум.
     Ну что такое форма лица или носа, размер глаз, прическа?
     Все это мелочи.
     Главное - ум, взгляд, интеллект.
     Вот это главное.
     Ну если к этому еще красивая внешность, тогда все.
     Осталось денег достать.
     А что деньги, когда есть ум и такая внешность?..
     Но если есть еще деньги - все.
     Нужно только, чтоб они любили друг друга.
     А если есть ум, внешность, деньги и они любят друг друга, нужны успехи в работе и счастье в личной жизни...
     А когда есть ум, внешность, деньги, любовь и успехи в работе, нужно только здоровье...
     А когда есть ум, внешность, деньги, любовь и здоровье, нужно, чтобы это сошлось у какого-нибудь одного человека.
     А этого не бывает.
     
     Наш человек в постели
     
     Так. Хорошо... Теперь повернись...
     Не так... Чуть левей...
     Вот так... Нормально...
     Нет... Нет, нет. Чуть-чуть правей...
     Еще, еще правей. Еще...
     Вот. Не, не, не.
     Левей, левей, левей. Ага... Ага. Ага...
     Назад, назад, назад. Ага. Ага...
     Стой. Стой. Остановись. Остановись. Сдай назад.
     Чуть-чуть, чуть-чуть. Назад.
     Нормально...
     Ага... Неа...
     Неа... Не-а... Ага... Ага...
     Повернись... От меня...
     Ко мне... От меня...
     Во, правей... Еще... Еще... Еще правей...
     Правей!
     Во, во... о... о... о, во, во...
     Не, не, не...
     Стой! Стой! Сто... сто... стой...
     Повернись... Еще, еще. Вниз...
     Ниже... Ниже... Нет...
     Это убери, вот это дай. Да... Постой. Да...
     Ко мне... От меня...
     Ко мне... Левей, левей...
     Во, во, во... о... о... о, во. Не, не, не...
     Не разгоняйся! Не ра... Во, во... о... о... о, во...
     Смотри в окно, в окно. Во... о... а... А. Во, во, во...
     Вот это возьми, а вот это отпусти. Во... о... О... О... А!.. А!.. А!.. Во. Хорошо, хор... Во, во...
     Ни... ни... ниже. Ни... О... О... О. Ой... й. Ой, ой...
     Стоп!.. Стой. Не разгоняйся! Вот так. Вот. Ой. Ой... О... О.
     Хр-ррр...
     Все. Завтра купим! Спи!
     
     С вами этого не бывает?
     
     С вами этого не бывает?.. Во-первых, колокольный звон в самых неожиданных моментах. Например, на занятиях. Вдруг: бам-бам, бам-бам, тили-тили... Иду по коридору - сзади гудок паровоза. Вздрагиваю, падаю, поднимаю голову - никого.
     В-третьих, сплю на рельсах. Причем на узкоколейке и поперек. То есть шейка на одном рельсе, ножки на другом. Опять гудок. Вскакиваю - снова на занятиях.
     Вам не кажется?.. Мне стало казаться, что во всех очередях я всегда крайний... У вас не было такого ощущения?.. Никто сзади не занимает, и спина на ветру все время. Но этого мало, в душе все время смутное беспокойство и растущая уверенность, что перед твоим носом выбросят "переучет", или "обед", или какой-то другой плакат. С вами этого не бывает?..
     А вы не слышали себя со стороны?.. Я слышу себя со стороны. Причем тот, кто слышит, умнее того, кто говорит... искреннее как-то тот, кто слышит... прямее что ли того, кто говорит... называет вещи своими именами, так, что ли?.. как-то он, тот, кто слышит, принципиальней того, кто говорит... С вами такого не бывало?
     В-пятых, вдруг стало казаться, что я нравлюсь женщинам. Меня уже три раза выгоняли. Я стучался, будил весь квартал... В-седьмых, вдруг пришло в голову, что я могу прожить на два рубля в день... На те два рубля, которые у моей соседки. Представляете ужас.
     Что со мной? Это радиация или лучи?.. У вас нет этого?.. И гудок не гудел?.. А скажите... а вам не казалось, что у вас есть деньги на книжке?.. Мне это стало казаться. И так ясно. Вот вижу, и все. Перед глазами стоят. И номер кассы. Все...
     Ну до того было очевидно - пошел снимать. Меня посадили на диван - успокоили... Это очень неприятно... Какое-то ощущение, что живешь в одном месте, а находишься в другом... У вас такого не бывало?.. Не хотелось никогда круто обернуться и отскочить? А вы показывались врачу? Я пошел показаться. Ну, в общем, он мне помог избавиться от ощущений... Даже не от ощущений, а от необходимости реагировать.
     Ну, звон, звон... Есть деньги на книжке - прекрасно, а снимать не буду. Что бы ни слышал сзади, не оборачивайся!..
     Скажите?!! Вам не приходила в голову такая мысль: "Почему те, кто варят обеды, толстые, а те, кто их едят, худые!"
     
     Происшествие
     
     За грубость осуждены: администратор, дворник, шофер, зам. директора по снабжению, сменные механики, писатель, прораб, бригадир, отделочники, сантехники, мать и отец Сергея Дзюбы (Дзюба определен в колонию), воспитательница детсада, члены комитета народного контроля, его председатель, водитель автомашины ГАЗ-51, номерной знак 13-54 АЖ, принадлежащий Пулковской обсерватории, два грузчика с этой машины, ученый секретарь - хозяин мебели, его сестра, встречавшая машину, сын ученого секретаря, ждавший машину внизу, соседи по пути следования грузчиков с мебелью, механик треста "Лифтремонт", жильцы соседнего дома № 21 по улице Жуковского.
     Калягина Евгения 1902 года рождения и Куштырева Маргарита 1906 года рождения, наблюдавшие за разгрузкой, госпитализированы. Осуждены товарищеским судом жители дома № 27 по улице Победы, в трех тысячах метрах от выгрузки.
     Состоялось собрание работников столовой, возле которой остановилась автомашина ГАЗ-51, номер 13-54 АЖ Пулковской обсерватории. На собрании присутствовали руководители треста. Директор столовой, шеф-повар, буфетчица и гардеробщик от работы освобождены. Зав. производством лишен права работать в торговле и еще три года нести материальную ответственность. Зав. пунктом приема белья по пути следования автомашины ГАЗ-51, 13-54 АЖ, отправлена на судебно-медицинскую экспертизу.
     Жизнь в городе постепенно вошла в нормальное русло. I5/X 80 года был поставлен на место пивной ларек. Застеклены дома по улице Жуковского. Автобус ПАЗ 75-89 ЛЕВ детского сада завода "Пульверизатор", настигнутый автомашиной ГАЗ-51, 13-54 АЖ, заменен прогулочным катером "Альфред Дюрер" - новое название "Октябренок Балтики". Штаб, созданный для ликвидации последствий прохождения по городу указанной автомашины, распущен.
     
     Гипотоник
     
     Ой, что вы знаете. Я не гипертоник, я гипотоник, я могу дать скачок, но много не дам. Я им говорю: когда вы меряли, я дала скачок, но я не гипертоник, не надо меня туда записывать.
     Мы делали мне прокол гайморита. Врачиха молоденькая. Я выдала такую сыпь буквально за час. Потом мы делали мне блокаду, но я дала тошноту, потом дала обморок. Меня лечить можно, но очень умело. Я даю лечить, пожалуйста, но выдаю такие загадки: то сыпь, то обморок, то несварение. А недавно он пишет "ангина", ну я ему и выдала на антибиотик - аллергию, потерю сознания и желтуху. Он, бедолага, проклинал свою профессию, еле вытащили. "Скорая" тоже как даст укол димедрола - я им судороги и синеву. Ха-ха. Не все так просто.
     Конечно, мне нелегко, но пусть разбирается. Я открою рот - на! - разбирайся! Молодежь не разбирается, а берется, а пожилые часто невнимательны. А мне терять нечего. Я же не притворяюсь. Он выписывает - я пью все, как он выписал. Ну и выдаю ему и столбняк, и синюшность, и спазмы. А пусть внимательней будет. Я ему говорю: "Мне кажется, вы легкие не выслушали. Я не гипертоник, я гипотоник. Я могу дать скачок. Видимо, я случайно дала скачок, вы слушайте легкие". Он: "Что мне слушать? Я вижу. У меня приборы. Вот я выписываю". Он выписывает, я глотаю и тут же выдаю. Он имеет весь набор: аллергию, токсикацию и абдуценс. Я же не прикидываюсь. Он же действительно такое выписал. Пусть получает. Где же он научится? А мне чего, детей у меня нет.
     Когда-нибудь они меня, конечно, угробят, но хоть чему-то научатся. Я одинокий скромный борец, я маленький институт повышения квалификации врачей. Выписал не то, вкатил не то. Смотри. Другим легче будет. У него уже в глазах сомнение. А сомнение перед решением - святая вещь.
     
     Письмо отцу
     
     И вот мне пятьдесят четыре. Ты от нас ушел в шестьдесят семь. К тому, что я писал в своем сорок первом, прибавились очки. Я в очках. Домашняя аптечка разрослась до районной, там уже есть все для сна и против сна, для желудка и против желудка, возбуждающее и успокаивающее, все, что заменяет организм в девяностые годы XX века. По-прежнему я один. Количество детей говорит о чем угодно, только не обо мне. Они растут, разнесенные ветром, и вряд ли вспоминают.
     Ты умер у меня на глазах. Я на чужих ногах бежал к телефону, и секретарь райкома на Белинского дал позвонить. Только это ничего не дало. Ей-богу, смерть в этой жизни не самое печальное. Для самого героя - это выход, окружающих жалко, но они-то как раз успокоятся. Просто уходишь из грязи в грязь.
     Там семейные склепы, можно проследить генеалогию. Здесь из-за всех революций и потрясений не знаешь имени дедушки, нет могилы бабушки, до них - вообще никого... Член коллектива. Член коллектива Седьмой горбольницы, член коллектива сверлильного завода. Работник порта. Никого, отец. И тебя нет, чтоб спросить, откуда мы. А здесь все трясут, устраивают перекличку, чья это родина, моя, а не твоя. Я - патриот, ты - не патриот...
     Из всей жизни мы усвоили только название, держимся за него, как клещ за лошадь, как безграмотный больной за плохой диагноз. А тот доктор сказал: "Ревматоидный артрит" - и смотрит с недоверием. "Мы же социализм построили" - и смотрит подозрительно.
     А не все ли равно, что ты построил. Придумай сам название. Ни пожрать, ни поср... ни одеться, ни раздеться, ни вздохнуть, ни охнуть, ни жить, ни умереть - может, это называется социализм. А может, у этой полужизни и названия нет. В революцию своих побили, в коллективизацию своих побили, перед войной своих побили, в войну побили, после войны побили - и все миллионы, миллионы, а живым говорим: недобитые вы! Посмотри, как безошибочно любая революция к голоду приводит, и не переспрашивай - покажи на карте. Где карточки на хлеб и сахар, там и революция была. Как же нам повезло такой безошибочный путь выбрать! Умные люди вели. Говорили: "Бедные должны править. Бедняки определяют лицо государства. Отними у него дом, подели добро, отними хлеб, раздай - у всех будет. Отними - у него много, раздай - у всех будет". Отчего не отнять. Воровали - боялись, а тут законно - не грабь, а бери. Он пошел и взял.
     "Ну и что вы сделали после того, как ударили ее ножом?" - "Ничего. Она пошла к себе, я к себе".
     Когда отнимаешь у одного и раздаешь всем, ни у кого не оказывается. И знаешь почему? Бог следит. Высшая справедливость. Сколько лет опровергаем, а то, что в Библии, - верно. У человека, который берет у другого, что-то такое в душе происходит. Он уже работать не может. Может речи произносить, голосовать, писать письма, доносы. Ищет, у кого еще взять - у соседа, у завода, у государства, потом на честных идет, на умных, на образованных, на предприимчивых. Давай, мол, еще делить будем, еще чего-нибудь отбирать, еще кого-то высылать, а его имущество делить... Недоделили.
     Я не писал тебе тринадцать лет. То письмо написано в 75-м. Ну что ты! Это знаешь, что за период был! Я же писал и не знал. Период разгула застоя или расцвет периода разгула застоя. Гуляли мы тогда. Сажали много за растраты и гуляли. Пили много мы тогда, завистливо рассматривали стереомагнитофоны, дипломатические "мерседесы", иностранные пароходы. Так и тянет сказать: "Как все изменилось с той поры..."
     Это были, отец, странные тринадцать лет. Черт его знает. Вся жизнь на кухне. О событиях в нашей стране - из "Голоса Америки". Газеты не то чтобы врали. Это была не ложь, они писали о другой жизни, как фильмы снимались о другой жизни. Нарисуют квартиру и снимают там. Вопросы и ответы писал один сценарист. Глава государства в Баку говорил: "Да здравствуют нефтяники Афганистана!" - и весь народ аплодировал, а в Бонне на аэродроме, возвращаясь домой, он прощался со своим министром, который вместе с ним летел в Москву. Вожди целовались взасос. А мы жили без событий. То есть, конечно, болели, умирали, женились, но без событий. Мозги, состоящие из двух полушарий, работали на одну восьмую - где чего достать. Так и тянет сказать: "До чего все изменилось". Нет. Многое произошло, но ничего не изменилось.
     Какие-то люди куда-то ездили, какие-то люди где-то бывали, что-то видели, но не имели права рассказывать, чтоб их выпустили опять. Из-за границы комментаторы дико ругали страну своего пребывания, свой костюм, свою еду, свою машину, чтобы их не отозвали. А я к тому времени совершенно потерял квалификацию и зарабатывал устным словом, на письменное разрешения не было. Я подозревал, что меня ожидает деградация и как инженера, и как автора, но таких темпов я не ожидал.
     Здесь смех вызывает все. Не предскажешь и не угадаешь. Публика бежит на концерт с набором соответственных ассоциаций. Смех рвется еще до подхода к креслу, похожий на рыдание, не потому, что смешно, а потому что: "Да! Да! Да! Точно!.. Какой ужас! Ха-ха-ха!.. На эту пенсию не то что жить, смотреть без слез невозможно! Ха-ха!.. Как мы живем, ха-ха, как нас лечат... Как нас хоронят? Ха-ха!.."
     В общем, не они от меня, а я от них заряжался юмором. Сообщение о том, что, "товарищи, тут один приехал из Японии и говорит: в таком дерьме, как мы, - не живет никто", вызывает удушье от хохота. И правильно: не умеешь жить, умей смеяться. Чужой юмор мы не понимаем. И любое мастерство здесь постепенно деградирует. Кулинарное, инженерное, врачебное, писательское, учительское. Государство из педагогических соображений гением никого не называет, боясь конкуренции. Поэтому гением мы называем кого попало... Они потом страшно удивляются и обижаются: "Как я не гений, вы же все говорили..."
     Понаделали таких доморощенных гениев. А жизнь шла мимо. Как жалко мне наших людей, отец. Ты хоть войну прошел, хоть до революции двадцать восемь лет жил, а тут умирают... Бог ты мой, что он видел? За всю жизнь?! Другой страны не видел, другой жизни не видел. Сто пятьдесят рублей зарплата, семьдесят рублей пенсия, иногда левый тридцатник, ни разу вкусно не поел, ни разу красиво не оделся, ни разу не поговорил, не высказался по самому главному, жил в коммуналке, лежал в общей палате, главная мечта - квартира, после получения которой только начинаются мечты: кран, плитка, дверной звонок. Он теперь за Сталина. Сталин - его мечта о мести. Если бы он! Он бы вам дал!..
     Тут такое произошло и кое-что изменилось. Одесса здорово изменилась. Путем обмена евреев на зерно, евреев - на ракеты. Народ отваливает. Куда едут они - толком не знают. Не думаю, что с их отъездом там что-то добавляется, но здесь - убывает. Если бы была свободная езда "туда-сюда", как всюду, большинство бы подработало и вернулось обратно. Но в наших головах не помещается, что выезжают от запретов, от слов "навсегда", "родина не простит". Хотя за понятием "родина" у нас всегда стояли НКВД, МВД, ОВИР, выездная комиссия обкома партии. Вот родина не дает разрешения, обратно не пускает. Иностранцам объясняют, что это в традициях нашего народа. А у нас народов больше ста. В традициях армян - ездить, в традициях грузин - не выезжать. Где ни копни, папаня, логики нет, и, конечно, это сделано умышленно. Сравнение США и СССР запретно до сих пор, отец, до сих пор. Я забыл сказать: сейчас мы живем в свободе, мой дорогой. Нет, при Хрущеве такой не было. То ли мы действительно ни черта не работали, хотя забастовка происходила так весело и незаметно. Появлялись какие-то кастрюли, народ озабоченно делал какие-то туфли, какие-то коллективы шили костюмы, клепали трактора. Народ кого-то оперировал, утром куда-то выезжали грузовики, какая-то часть заседала среди ковров, прямо с утра, а некоторые и до полуночи, кто-то прыгал с шестом, по библиотекам писатели сидели с читателями, шахтеры оздоровлялись в санатории, то есть для неопытного глаза - полная иллюзия жизни и труда. Но, видимо, ничего ниоткуда не поступало. И мы как-то все объели вокруг себя: леса, поля, горы. Один комбайн убирает, четыре - распускают на запчасти. Зерно вроде уберут, часть потеряют по дороге, часть - при хранении, а из остального выпекут такой хлеб, что его опять на свалку. На электронных японских микроскопах пальто висят, таких дорогих вешалок ни в одной стране...
     Вроде бы в армии зорко стоят. У них там все самое передовое: ракеты на уровне ракет, танки на уровне танков, мы ж все транзисторы после них получаем. Поэтому тут довольно много народу взорвалось при просмотре телевизоров. Но мы взрывались с сознанием того, что в армии все в порядке. Так тоже не все. Тут один тип прямо на самолете и прямо на Красную площадь сел, и немец, и вообще ему девятнадцать лет, и не похож на аса имперских ВВС. Тут сразу его поймали, хотя он и не убегал, посадили, хотя он и не сопротивлялся, срочно поменяли военных, но народ смекнул, что граница на замке тоже в одну сторону, то есть первый желающий сюда приехал. А туда по-прежнему строго. Народ стоит на обрыве, смотрит туда, видит красивые машины, слышит красивую музыку, чувствует запах упорно приготовляемой пищи.
     Самые отсталые от передовых стран живут в условиях полной еды. Земля не кормит только тех, кто ее обманывает, кто шумит и кричит: "Дадим в закрома Родины!.." Миллионы центнеров, пуды, черт его знает, считают зерно пудами, жилье - метрами, еду - калориями, понять никто ни черта не может и не старается. Ну, мол, если им надо, чтоб мы были свободны, побудем; захотят от нас правды - скажем, а насчет работы, тут, ребята, другое дело. Мы и сейчас не знаем, до какой пропасти мы докатились. Тут бытует выражение, что мы докатились до пропасти и хотим ее в два прыжка... А толком про пропасть не говорят. Ну то есть понятно, что кризис. Вроде не работали, а вроде и работали. По их же заданиям что-то переворачивали, что-то клепали у мартенов в три смены, за рыбой в шторм, каналы рыли. Все ж по их заданиям. Ни один экскаваторщик по собственному плану ничего не рыл. Так где ж уверенность, что сейчас мозги появились? Рожи те же, а мозги другие?
     Нет, ребята, рожа с мозгом связана намертво. Если сидит одутловатая красная лохань с оловянными зенками, откуда в ней мысль угнездится? И не надо путать - очкастый, вертлявый идею дает, а лохань решает. И хотя оба вызывают у народа отвращение - путать не надо. С криком колотить очкастого - мол, это он построил - не надо. Его, конечно, достать легче, но не надо. У него идей сотни, а власти нет. Власть у того, а того трогать боимся. У каждого кто-то сидит в тюрьме.
     Эх, папаня, так интересно жить. Ну не жить, а заниматься жизнью. Короче, батя, после бурного обсуждения, разделения, гонения, умопомрачения начался застой, в котором мы показали все, на что способны массы, оторванные от собственных мозгов и вероисповеданий, и нам дали свободу. С лязгом открылись железные двери - выходи! А мы сидим. Дураков выходить нет! Оттуда кое-кто прибегал. Путаница там, рисковые люди в кооперативы пошли, дурными деньгами таксистов пугают. Действительно, кой-чего из того, что давно лежало, напечатали, а мы ждем, батя, ждем, отец, ждем, родной, пока вместо рож лица появятся.
     Кто-то кричит: "Законы давай", чтоб у них уверенность была. Законы дают. И говорят: "Вот законы, выходи!" Но уверенность у нас своя. Мы-то знаем: законы всегда были, только кому они нужны на нашей святой Родине. Одним росчерком пера под названием "Временное положение" - и нету тебя, меня и других местоимений, и тянутся по стране огромные могилы в виде каналов и железных дорог. А под крик "Свобода!" полезла всякая мразь виноватых искать, счеты сводить, а попросту - морду бить. Странное ощущение, что кто-то нас им подставляет, ну чтоб потом с полным основанием лязгнуть засовом. И опять на краю пропасти будем. Опять засов откроем. Опять кровь потечет. Его опять закроют, пока не поймешь, что построили, отец, и как это называется, и надо ли жить в этом или построить что-то другое и жить уже в нем.
     Лето 1988 г.
     
     Пять-де-сят четыре
     
     Та же жизнь, но уже в очках, уже с болью в колене и родственниками в больнице. Мысли не напрягают тело, желания не переходят в действия.
     Та же жизнь, но с ироничным взглядом. Чужая любовь не возбуждает, а для себя лень распускать то, что осталось от хвоста.
     Та же жизнь, а чужие ошибки радуют больше, чем свои достижения, а мечты из созидающих переходят в разрушающие.
     И на чей-то шепот: "Иди ко мне, мой милый", - как бы ты быстро ни побежал, ты все равно лишний.
     Та же жизнь, но ты уже знаешь, что слово "реанимация" означает лежание, а слово "лежание" означает хождение, а хождение - это мышление, а мышление - это старость, переходящая в тихое детство, если успеет, если успеет, если успеет...
     
     Как это делается
     
     Первый съезд перестройки
     
     Как это делается! Я в восторге!..
     Да здравствует величайшее открытие - дураков нет даже на самом верху!
     Боже! Как это ловко делается... Трансляция съезда - как репортаж из подводного мира. В цвете. Замерев, мы, полчища наивных и дураков по эту сторону экрана, наблюдали с восторгом, КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ...
     Как это делается!!!
     Кто сказал, что мы ничего не умеем? Бред! Выше всего мирового уровня. Интриги, подготовки, заготовки, сплачивания и рассеивания... Блеск!
     Я в восторге! Я надеялся на малое: законы, решения... Чушь и бред! Мы получили большее - огромную и прекрасную картину работающей машины, не дающей результатов. Гора родила мышь: отмену статьи одиннадцатой, которую давно уже отменили. Ничего не родила гора под наши восторги и аплодисменты.
     Но как это делается... Как все оказались в меньшинстве - рабочие, крестьяне, ученые, инженеры, демократы... Все! Кто в большинстве? Неизвестно до сих пор. Ни одного лица из большинства не проступило.
     - Сколько можно давать слово меньшинству! - кричит большинство и не берет слово.
     Действительно здорово. Мозги заворачиваются. Казалось бы, вот проблема. Вот она воет, и вот ее решение. Но тут идет другой - другая проблема. Идет третий - третья проблема. Затем картон азиатского выступления, дальше - пятая проблема, шестой - картон, и жуешь этот пирог - мясо с картоном, - и уже ничего не понимаешь...
     - Гибнут малые народы!..
     - Да здравствует рабочий класс!..
     - Голодают пенсионеры!..
     - Сила партии в единстве!..
     - Прилавки пусты...
     - Мы поддерживаем самый прогрессивный строй...
     - Нет лекарств, где взять деньги?..
     И тут неожиданно выходит человек и говорит, где, по его мнению, нужно взять деньги. Вот здесь очень важно не реагировать. А дать слово следующему. Он уже говорит о гибели всего живого на Севере. Тут уж действительно неизвестно, что делать, но выходит третий и говорит, что, по его мнению, надо делать в сельском хозяйстве.
     Теперь очень важно, не отвечая, дать слово следующему. Он, разрываясь, говорит о радиации и пособиях. Мы уже забыли о малых народах и сельском хозяйстве, у нас волосы дыбом от радиации, и, когда появляется человек с идеей спасения коряков, все раздражены: этот откуда, при чем тут коряки, когда такая радиация... Тут известие о катастрофе. Все бросаются туда, забывая о радиации, и тут же подходит дело из Ферганы, поэтому человека, который внезапно нашел деньги для борьбы с радиацией, уже сгоняют с трибуны. А тут ошеломляющая новость о власти КГБ, о грандиозных новостройках в центре Москвы... Полушария поменялись местами, и все с радостью погрузились в длинный, старый, железнодорожный доклад на паровой тяге об наших успехах, связывающий поражения и победы в единое громыхающее целое. Можно поспать, перекусить, поделиться сомнениями в своей уверенности или уверенностью в своих сомнениях и так далее.
     Тут и армия напомнила, что она любимое дитя страны и может набить морду любому, кто с этим не согласен...
     А вот и пошла работа по выдвижению депутатов, наблюдать которую было уже физическое наслаждение. Это уже шло не под валидол, а под шампанское.
     Боже! Как это делается!
     Какая работа! Я такого не видел!
     - Вы нам все время для выборов предлагаете одного, - капризничает депутат, - но нам хочется хотя бы двух, чтоб выбирать.
     - Но нужен-то один, - говорит председатель.
     - Да, - говорит депутат.
     - Вот он и есть.
     - Верно, - говорит депутат, - точно... Но постойте... Как же это?.. Действительно, нужен-то один...
     - Вот он, - показывает председатель, - куда же два-то? Место-то одно.
     - Верно... Да... Хотя... Постой!..
     А чего тут стоять, когда на подходе следующий кандидат на экологию председателем...
     - Что такое экология? - спрашивают его.
     - Не знаю.
     - Будем выбирать, товарищи?
     - Что ж его выбирать, он не знает, что такое экология, - устало сипят либералы.
     - Ну и что! Он таких ассистентов наберет - всем нос утрут. Кто за? Против? Утверждаем.
     Блеск!! Видишь результаты голосования и думаешь: а может, лучше их назначать...
     А тут еще одна новость - съезд кончается...
     - Как?! Что?! Только начали...
     - Но ведь надо же кончать. Оно же не может бесконечно...
     - Но ведь ничего не принято.
     - Вот как раз и время, и все логично. Тут вообще надо подумать, может, и не собираться. Всем на дом разошлют, они дома проголосуют и дома выступят с речами, мы эти речи опубликуем и по домам разошлем. В домах они продебатируются, поступят к нам, и мы по домам рассеем мнение президиума. Не будет этого базара, работа станет гораздо эффективнее, депутат не сможет перебивать депутата, а вплотную займется подсобным хозяйством. Кто против, воздержался?..
     Блеск! Какая работа. Так это делается. И ничего, что грандиозное зрелище закончилось безрезультатно. Вся страна производит впечатление тяжелоработающей, ничего при этом не производя.
     Еще один урок в нашей начальной школе.
     - Мы не рабы. Рабы немы.
     - Да-да... Конечно...
     
     Это было бы немыслимо даже два года назад
     
     Вот я стою перед телекамерой немецкого ТВ, и никто не возражает. Я бы раньше боялся, мне и сейчас страшно. Ибо я в душе остаюсь человеком, который в лучшем случае никогда больше не появится на экране.
     Мне сейчас говорят: ты плохо жил. Я совсем не плохо жил. Я не знал, как можно... Я считал, что мои произведения не публикуются, значит, так и надо и так далее...
     Я только читал свои вещи. Люди сами записывали их на магнитофон, кто-то переписывал, кто-то перепечатывал, кто-то переплетал, и появились специальные книги, изданные от руки. Сейчас я впервые вылез на солнечный свет и снова боюсь. Боюсь, не вреден ли он для меня.
     Я не могу дать примеры сталинского, брежневского юмора. Мой юмор всегда был одинаковым. Он меня тянул, как собака тянет хозяина, и, может быть, мы чем-то приближали сегодняшнее время, а может, случайно попали в него. Я буду в выигрыше, если мои вещи устареют, - значит, улучшилась жизнь. Если жизнь не улучшится, они не устареют...
     Есть ли у нас юмор?
     Еще какой! Вся наша жизнь последних десятилетий. У нас был период слез, потом период смеха... Смех сотрясал нас. Мы в нем спасались. Люди приходили на концерт, то есть я приходил, а концерты у меня были на заводах, в институтах, люди оставались после работы, и мы смеялись вместе до слез или от слез.
     Мы открывали для себя, что все думаем одинаково. Это теперь, когда открыли окна и двери, мы думаем по-разному... А раньше думали одинаково и очень нравились друг другу.
     Ничто так не сближает разнообразные частицы, как давление сверху. Юмор становился все более непереводимым. Смех вызывали самые серьезные вещи. Допустим, рапорт в газету: "Мы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара. Посвящаем 1 Мая".
     Ответ в газете: "Вы такие-то, собрали тридцать центнеров с гектара и посвятили 1 Мая. Сердечно поздравляем вас".
     Или: "Я, Степанов, проехал сто тысяч километров без ремонта, хочу проехать еще сто тысяч километров".
     Ответ: "Вы, Степанов, проехали сто тысяч километров без ремонта, хотите еще сто тысяч километров. Поздравляем вас и желаем проехать еще сто тысяч километров".
     Как это все переведешь и кто поймет?
     Юмор стал замкнутым и специфичным.
     Мои произведения, написанные в тот сложный период, еще собирают публику, но это отголосок моего подполья. Мне надо искать другой путь, или вдруг уйдет все в прозе, тогда опять я в порядке, если мне окончательно не припомнят этот разговор.
     Этот юмор специфичный, но это юмор огромной страны и собирает огромные массы людей, значит, он должен быть интересен вам, если вам не безразлична ваша жизнь.
     Меня спрашивала уже какая-то английская журналистка: "Неужели вам не обидно, что ваши произведения не переводятся, что вы заняты спецификой своей страны?"
     Я уже тогда знал, что, если мы изменим положение в своей стране, оно изменит положение во всем мире.
     Сегодня мы живем в согласии со своим правительством, мы боимся за него, мы бережем его.
     Я специально выступал перед охраной Кремля, веселил и развлекал их, чтоб они лучше работали.
     Людей, умеющих решать, мало, умных среди них еще меньше. Много решительных дураков. А когда человек безапелляционно говорит, тебя так и тянет выполнить; уже когда бежишь обратно, громыхая ведром, думаешь: зачем поливать, когда идет дождь?
     У меня такой был начальник, когда я в порту работал, Хаджибаронов его фамилия. Он ночью звонит, в шторм:
     - Кто дежурный?
     - Жванецкий.
     - У вас же портальные краны заливает, немедленно принять меры.
     Я засуетился, натягиваю плащ, а старый механик:
     - Ты куда?
     - Да вот краны заливает, начальник звонил...
     - И что, ты идешь задом волны отбивать?
     Когда решительно прикажут, очень сложно успеть оценить приказ, прежде чем сорваться и побежать...
     Если сейчас пойти утверждать этот текст, десятки людей с радостью возьмутся утверждать и не утвердят. Надо брать игру на себя и, проиграв, объяснить, что это выигрыш, что так и надо было, что это было задумано, что будет несмешно, и половина не включит, догадываясь, а половина, не догадываясь, выключит...
     И пора нам с юмором в Европу. Мы дали им природный газ. Надо веселящий, и все они пусть заливаются от хохота на своих кузнях, у своей плиты. Тут мы и появимся со своим юмором.
     Обожаю выходить на аудиторию, которая уже хохочет.
     
     Все гады - с моторами, и лишь орлы рассчитывают только на себя. Выглядят они, конечно, угрожающе, но прилетают поздно, когда все уже расхватали, и, сидя на утесе, долго рассказывают разным пресмыкающимся о своей неприспособленности и убеждениях. А те уже и не слушают, - у самих ничего нет, так еще слушать, почему у него ничего нет - глупо. Все возле машин, пикников и сыты кое-как. А тот, у кого ничего нет, всегда называет это убеждениями.
     
     Чем отличается художник от нехудожника?
     Этому не плати - он будет писать.
     Тому плати - не будет.
     
     Вы знаете, что я заметил: только пройди в мини-юбке с длинными волосами, и сразу начинают знакомиться, годами ходи в шинели с бородой - никого.
     
     Когда уходите вы - звоните, пишите, встречайте. Когда уходят от вас - признайте свое поражение, исчезните! Ничто вам не поможет. Я люблю вас, от которых ушли.
     Ваши почерневшие лица, боль, которую вы носите всюду. Ваше смешное открытие, что любовь помещается не в голове, а чуть выше сердца - там болит и болит.
     Что ж там такое, чуть выше сердца? Что там болит? Душа? Уходят оттуда?
     Я люблю ваши смешные одинаковые разговоры. Ваш растерянный вид, ваш воспаленный взгляд. Конечно, время лечит, но, когда вы вылечитесь, оно уйдет от вас тоже.
     
     И вдруг совершенно неожиданно в Одессе, среди дождя и грязи, среди незнакомых свирепых людей, среди отсутствия денег и большого количества долгов, оказался я с хорошим настроением и приятными воспоминаниями.
     
     Как дружелюбен стол, как безопасен чистый лист бумаги.
     Кресло зовет и подкладывает локти.
     Приходи.
     Так вот. Приду конечно, сяду, но ни одного слова на бумагу.
     В конце концов, стол создан для выпивки, а не истязаний.
     Стол - это место, а не путь.
     Как безопасен чистый лист бумаги.
     
     Вначале я хорош. Чуть выпью - очень хорош.
     Еще выпью - появляется легкий износ души.
     Еще чуть-чуть - износ души обнажается.
     Еще - он выпирает.
     Еще выпью - появляется дурной характер.
     Еще - появляются дурные наклонности.
     Поздно ночью - пороки.
     К рассвету - извращения.
     Утром - тяжелый сон.
     Днем - молчаливая голова.
     Вечером - снова хорош.
     Чуть выпью - очень хорош.
     
     Прэсса дает!
     
     Собраться так же они там могут, но испытывать при этом счастье - никогда.
     Смотреть вместе кино они тоже могут, но так ликовать, так расстраиваться?
     Почему наша жизнь полней и убедительней?! Почему нас обуревают такие страсти?! Почему наша жизнь счастливее, ярче?! Во всем. В каждой мелочи. Именно мелочи делают нашу жизнь такой привлекательной, и радость мы испытываем гораздо чаще.
     Разве они могут всей страной прочесть одну книгу и узнать о себе потрясающие новости? Разве они когда-нибудь поймут, что значит узнавать исторические, генетические, сельскохозяйственные подробности из художественной литературы?
     Разве они почувствуют такую отдачу от писательского труда? Ведь писатели у нас дают путевку в жизнь офтальмологам и конструкторам.
     В художественных журналах инженеры, техники, юристы ищут и находят ответы на профессиональные вопросы. С какой жадностью население читает! Где еще столько читают в любом транспорте и вздрагивают от сладкого мщения или открытия? А как мы расстраиваемся от газетного холодка? Где, в какой стране народ так расстраивается от тона газет? Кажется, скисли, кажется, им заткнули рот?..
     Вдруг ликующий крик: "Читали?! В этой маленькой... под дых характеристикам... А-а-а! Звезданули Главное юридическое управление Министерства иностранных дел СССР. А-а-а!" - "Где?.." - "Вот! Вот и вот".
     Народ уткнулся... Все проехали свою остановку... Все содрогнулись от смелости малышки. Как стреляет? "Читали?.. Удар по армии?" - "Сельская жизнь" за семнадцатое". - "А-а-а!.." Все снова проехали остановку. О-о-о! Елки-палки! Прэсса дает! Звездает по площадям.
     Три дня тишины... "Известиям" заткнули рот... "Московские новости" громят только по-английски, по-русски лижут зад администрации, "Литературка" укусила сама себя и отравилась... О-о-о! А-а-а!.. В криках народ снова проехал свою остановку.
     - Слышали, вызвали телевидение и сказали: если вы, гады, еще раз покажете "12-й этаж!"... А те заныли: а что нам делать, мы же уже отменить не можем, мы шесть раз показывали. А им сказали: вот, гады, теперь выкручивайтесь, и чтоб передача была, и чтоб министров не порочили, и чтоб гласность была, и чтоб выкриков не было, и чтоб цены повышались, и чтоб люди одобряли, и чтоб свобода была, и чтоб митингов не было. Вот теперь и выкручивайтесь, гады. И они побежали на работу - выкручиваться... А-а-а!.. Во дела...
     И народ опять проехал свою остановку.
     - Ребята! А перестройка - это что?..
     - Ты что, сдурел?
     - Не, ну как?.. Вот я, допустим, слесарь... Мне как?
     - Ты чего тут бузотеришь? Ты чего тут в таком большом деле подмигиваешь?
     - Да нет... Я просто спросить хотел... Все кричат - перестройка... Это что? Мне лично?.. Опять, что ли, быстро, качественно, эффективно или, может быть, трудиться с отдачей?.. Я что хотел узнать, почему я понять не могу. Мне говорят: "Ты в самом низу, с тебя начинать". Ладно, я в самом низу. И мне как? По-прежнему эффективно, быстро, с высоким качеством или, может, с полной отдачей? Я потому и спрашиваю. Мне будет выгодно или опять быстро, эффективно, высококачественно, не снижая темпов, на своем рабочем месте?.. Я спрашиваю, перестройка для меня лично - это что?..
     - Критикуй.
     - Кого?
     - Кого видишь.
     - Ага... А когда мне будет выгодно?
     - А кого выгодно, того критикуй.
     - А-а-а!.. - И народ проехал свою остановку.
     - Читали, "Социндустрия" потребовала пустить адвоката в КПЗ? А следователи закричали: "Как, при адвокате вообще ничего не раскроем. Мы и так судим не тех, кто виноват, а тех, кого поймали. Мы не можем искать виноватого. Его вообще нет. Его нигде нет. Они давно уволились, переехали и погибли еще в гражданскую. С тех пор от них остались инструкции, по которым мы действуем".
     А "Индустрия" закричала: "Как?" А все следователи завыли: "А вот так..." А "Индустрия" как шепнет: "Меняйте!" А следователи как застынут: "Что, все менять?" А "Индустрия" тогда побежала выяснять, почему овощей мало на станции Раздельной и их не завезли, и вообще, до каких пор сами водители будут нарушать проезд через осевую...
     - А-а-а!.. Прэсса. Ну, прэсса!
     Метро гудит. Народ ездой не интересуется. Народ компанию ценит.
     - Читали, "Московские новости" на китайском языке сообщили о новых правилах выезда?
     - Сюда?
     - От кретин!
     - Чего ты ругаешься? Я же китайского не знаю.
     - Тогда тихо стой.
     - Теперь, чтоб выехать...
     - Сюда?..
     - Слушай, ты же хвастался, что тебе на "Пушкинской" выходить? Чего ты торчишь?
     - Ну рассказывай.
     - Так вот, новые правила выезда - три человека дают тебе характеристику и к...
     - Так что, три человека должны послать?
     - Да. Раньше один послал, и ты хочешь идешь, хочешь не идешь, а сейчас трое посылают, и ты хочешь не хочешь, а едешь.
     - Сейчас дали много самостоятельности заводам.
     - Дали?.. Кто дал?..
     - Мы. Завод может сказать: "Не хочу делать туфли, хочу надгробья".
     - И чего?
     - "Пожалуйста, с первого января".
     - Слушай, а если все заводы скажут: хотим делать надгробья?
     - Пожалуйста, но только с первого января.
     - А кто же будет делать радиоприемники?
     - Вот... Когда заводы увидят, что спрос на надгробья удовлетворен, они все бросятся делать приемники и удовлетворят.
     - Здорово.
     - Конечно. В этом суть.
     - Слушай, а с ускорением как?
     - Ты что, решил к "Пушкинской" с другой стороны подъехать?!
     - Ну давай, давай.
     - С ускорением сложней. Здесь от темпов зависит. Здесь прэсса сомневается. Прэсса здесь попросила перерыв. Они слегка выдохлись, много на них навалилось.
     - Но слушай. Вот я, кроме как в метро, нигде никаких перемен не чувствую.
     - Это у тебя что-то с организмом. И тут не в переменах дело. Тут когда жизнь лучше станет, вот это, главное, не пропустить.
     - Ну так прэсса ж даст знать.
     - Даст, даст. Скажут, когда будет.
     - А я за сорок пять лет ни разу ни до чего не дожил, может, сейчас доживу?
     - До смерти доживешь.
     - Я как скажу "будет", так жена в меня тряпкой.
     - Нервная?
     - Слово это не переносит. Будет хорошо. Будут продукты. Не будет очередей. Будет квартира. Вспомнить нечего. Только мечтать. Она кричит: "Уже дед скоро, а все мечтаешь!"
     - А чего, мечтай, дед. Ты видал покойников - большинство улыбается, значит, в мечтах отошел, но, думаю, на сей раз до чего-то доживем. Последний раз экспериментируем.
     - А если неудача, что будет?
     - СПИД! Читал про СПИД?
     - А чего?
     - А ничего...
     - Вообще?
     - Ага!
     - И надолго?
     - А пока лекарства не будет.
     - А если попробовать как-то иначе?
     - Именно от этого и происходит.
     - Так что, вообще никак?
     - Вообще.
     - А как же?
     - А как хочешь.
     - Тьфу ты! Опять! Мясо - как хочешь, рыбу - как хочешь, и тут - как хочешь...
     - Как хочешь.
     - Самостоятельность?
     - Самостоятельность.
     - И хозрасчет?
     - И хозрасчет.
     - Тьфу!.. А если?..
     - Нельзя. Пусть пойдет обойдет всех врачей, принесет обходной лист, возьмет характеристику после этого - и ни при каких обстоятельствах... (Шепчет.)
     - Изоляцией?
     - Да.
     - А целовать?
     - Передаст.
     - А обнимать?
     - Передаст.
     - От сволочь...
     - Где ты читал?
     - В прэссе!
     - Ну прэсса. От прэсса!
     - Теперь демократия. Это как?
     - Это если ты не согласен.
     - Ну?..
     - Вот. Теперь ты можешь быть не согласен.
     - Ага... И долго?
     - Ну, долго я в не советовал... Ну, пока это происходит, можно.
     - А зачем это мне?
     - А я сам не знаю.
     - И чего?
     - Ничего... Так и живи...
     - А не поймают?
     - А ты никому не говори.
     - Ага... Тогда конечно... Это облегчение.
     - А как же...
     - И до каких пор молчать?
     - Пока не согласишься.
     - Тогда уже молчать не стоит.
     - Можно и высказаться, но тоже осторожно.
     - Это облегчение.
     - Это большое послабление!
     - Прэсса добилась?
     - Прэсса!
     - Ну прэсса!
     - Да, прэсса тут все и завертела.
     - А где она?
     - А всюду. Я тут заходил в одну. Эти ребята... Ух, разворотистые. На Пушкинской, вернее, там милиция. Глянул через окно с улицы, поверишь: стол, стул, телефон, бумага и больше ничего.
     - Ничего?
     - Ничего.
     - А как же он громит?
     - Вот так.
     - Значит, перестроился...
     - Перестроился.
     - Ну прэсса...
     - Ой прэсса!
     - Слышали, всю прэссу вызывали: "Чего у вас каждый день тайфуны, аварии, вы что, сдурели?" Те туда, сюда, мол, это не мы, мол, это стихия. А им: "Если у вас настроение хреновое, вы на людей не вымещайте, уменьшить к чертовой матери вдвое всю эту гадость". Те: "Есть!" - и давай себе о зэках писать. Мол, сидит, а не виновен. Сидит, а не виновен. Их опять вызывали: "Опять народ будоражите. Каждый, кто сидит, виновен! Сидят, никому не мешают. Уже сто комиссий, мол, проверяло:
     - Как вы тут, зэки?
     - Все в порядке. Хорошо сидим. Езжайте домой!"
     Ну, те вначале кричали, что много сидит, сейчас кричат: "Не. Кажется, немного". И про прошлое уточнили. Раньше, мол, ужас сколько перед войной погибло. Сейчас уточнили: "Не, кажется, ничего, не так много".
     - Ну прэсса!
     - Да, сейчас они вообще - то притихнут, то вскипят.
     - Читали? - И народ проехал свою остановку.
     Нечего читать, и народ вышел на своей остановке.
     
     Отодвинули облако
     
     Отодвинули облако и спросили:
     - Ты ее любишь?
     - Да.
     - Ты ее ненавидишь?
     - Да.
     - Ты ее не можешь забыть?
     - Да.
     - Жизнь без нее потеряла смысл?
     - Нет.
     - Что делаешь?
     - Лежу. Думаю.
     - Маму жалко?
     - Очень.
     - Себя жалко?
     - Нет.
     - В общем, все кончено?
     - Да.
     - Идут повторы?
     - Да.
     - Пьешь?
     - Пью.
     - Мы тебя застали как раз...
     - Да. После этого.
     - Извини.
     - Можно попросить?
     - О маме?
     - Да.
     - Это заблуждение. Мы не для просьб. Нельзя менять судьбу, нельзя.
     - Одну...
     - Нельзя. В ней больше, чем во всем. Нельзя! Знать хочешь?
     - Нет. Совет какой-нибудь...
     - Новости, которые ты считаешь плохими - такие же!
     - Я буду счастлив?
     - Ты будешь доволен. Иногда.
     - Друзья?
     - Как тебе сказать?.. Ты слишком на них рассчитываешь.
     - Женщины?
     - Надежнее, но небескорыстно.
     - Рассчитывать на себя?
     - Нет.
     - На женщин?
     - Нет. Не показывай людям.
     - А вы? Поможете?
     - Пережить, перетерпеть. Пережить-перетерпеть.
     - Так мало?
     - Совсем не мало.
     - Бороться?
     - Нет. Не ври. Делай что хочешь.
     - Это просто.
     - Не ври, делай что хочешь!
     - Это же просто.
     - Не ври, делай что хочешь.
     - А хватит сил?
     - Вот когда тебе нужно соврать, ты чувствуешь?
     - Да.
     - Когда ты пишешь и не идет рука, ты чувствуешь?
     - Да.
     - Когда ты внезапно кладешь слово, которого ты не знаешь, ты чувствуешь?
     - Да.
     - И этот ритм?
     - Да.
     - И эту точку, которую кто-то ставит?
     - Да.
     - Это мы.
     - Да... да... да...
     - Вставай...
     - Да-да-да. Я встаю...
     
     Птичий полет
     
     Для Р. Карцева и В. Ильченко
     
     
     Бессонница - размышление от возбуждения и возбуждение от размышлений.
     
     Прохожий
     
     
     В этом уголке подобраны растения и животные, которые вместе неплохо смотрятся. А здесь собраны
     люди. Эти деятельны. Эти романтичны. Этих мы держим для контраста.
     А это влюбленные. Они ждут друг друга. Лучшие часы их жизни, когда они ждут. Кровь переливается, руки дрожат, ни на что не отвечают. Выигрывает тот, кого дольше ждут.
     Эти ребята заняты. Энергичны, сероваты, деловиты или деловито-сероваты. Стремительно идут куда-то, как дворняги, озабоченно бегущие вперед лица и так же внезапно - назад, что у них тоже вперед, создавая у зрителя ощущение, что их очень ждут впереди лица.
     И, отыграв озабоченность, войдя к себе и раздевшись, стремительно скучает. И трубку берет только на разговоре, то есть, беря трубку, что-то говорит сам себе, как будто у него непрерывно сидят люди: "Люди у меня, люди". Люди у тебя, люди.
     Они - наша энергия. Мы - их природная сообразительность. Они хотят от нас правды, снабжая нас ложью. Сами открыть ничего не могут, но другим могут помешать, отчего тоже приобретают известность.
     У них карты с флажками: здесь нет хлеба, здесь нет мяса, здесь нет воды. Здесь зелень хорошая, здесь охота, здесь рыба, здесь воздух. У них карты. А мы ничего друг другу не сообщаем и не поддерживаем друг друга. Мы их радуем жалкой правдой о давке в трамваях.
     Да, эти делают карьеру. У них есть главное: они умеют с нами разговаривать. Мы с ними - нет. Они видят нас насквозь, а мы в них ошибаемся. Безошибочно можем сказать одно: это плохой человек, и ошибаемся, - пока до беды далеко, черт разберет. Вот только если нам поручат его застрелить, мы, может, и не сможем, а...
     Нас легко обмануть, мы верим словам, а они - предметам. Мы с радостью наблюдаем силу и сплоченность бездарных, разобщенность и инфантильность мудрых.
     В этой суете энергичный подымается на поверхность и долго там плавает, пока не попадает под еще более энергичного. А предыдущий спускается к нам и отдыхает.
     Здесь отдыхает основной состав. Огромные массы, которым все равно. Это они рубят лес, в котором лежат, и сук, на котором сидят. Они настолько равнодушны, что исполнят любой приказ, и тратят огромные усилия, чтоб ничего не делать. Они сами не читают, пока им не прочтут, и не посмотрят, пока им не покажут. Информация через песни. Книга утомляет. Надо двигать глазами и перелистывать. И в это время нельзя есть, пить и разговаривать. А песню можно слушать хором, маршировать и входить в ворота строем.
     А это актеры, писатели. Мы их держим для живости, для того, чтоб зрителям казалось, будто в обществе все есть. Артисты заучивают то, что пишут писатели. А главная задача писателя - быть искренним. Многие ужасно натренировались. Вдохновением и яростью горят глаза сквозь вакуум, в котором он творит. А чаще самозабвенно поет туда, наверх, на луну, или ждет, пока жизнь превратится в воспоминание, чтоб вдруг резануть правду через пятьдесят пять лет, когда первая честность пробивается в соломенных кудрях.
     Или драматурги в своих клинических лабораториях подливают, взбалтывают и смотрят на свет чертежи сюжетов, краски характеров, пузырьки эмоций. И поэты, вздрагивающие и вскрикивающие для зрителей. Тут еще песни поют певцы и композиторы, но в одиночестве. Никто уже не подхватывает - надоело, и нет настроения. Подхватывают рублей за десять.
     Еще учителя там, в углу. Люди тяжелые, ущербные, легко строчащие телегу наверх. Они тоже должны быть искренними на каждом уроке. А это трудно, так как программа утверждена министерством. И дети, которые дома слышат одно, на улице другое, а в школе третье, никому не верят, не смотрят в глаза и заняты какими-то пустяками, отчего быстро взрослеют и подхватывают общий тон для зрителя.
     Да вон в белых халатах профессора, академики, ученые. Многие придают себе внешность Чехова. Работают над своим образом. Настоящих мозговиков здесь не видно. Они в горах, или в лесу, или пьют в лаборатории спирт с жидким азотом, что очень вкусно.
     Академику никто не даст оперировать своего ребенка, только чужого или сироту, а также того, к кому никто не приходит, не потому, что он зарежет умышленно, нет, это происходит, как правило, случайно. От отсутствия практики, таланта, наличия апломба и вечной правоты.
     Человек "вот видишь, я был прав" оставляет горы трупов, убеждая живых. А те, сообразив, что он добивается не доверия, а подчинения, грустно звенят цепями по ночам. Шепчут: "Эх, мать..." - и снова звенят тихонько.
     Ну, оптимисты-юмористы вызывают смех пением и чистым взглядом. Дескать, мы очень полезны. Пожалуйста, пожалуйста, разрешите к столу, пока не расхватали. Целуем крупных, пугаем мелких. И - к столу. Ой! Цыпусик, обаяшка. Трудно небось быть обаятельным все двадцать четыре часа в сутки. А сверкать юмором в запаснике комиссионного за сапоги, за ужин, за позавтракать, за попить кофе? Ястребок маломерный, крохотный ТУ-154 с клювом. То не кровь на клюве, то варенье. Для зрителя.
     Ну, женщины делятся сразу на молодых и остальных. Среди остальных - умные, мудрые, с мужским умом, с женским обаянием, любящие жены, матери, производственницы, красавицы, пилоты, парашютисты, и кого там только нет. Целуем. Ваш, ваш и ваш... Целуем.
     И молодые правильно суетятся, стараясь до двадцати семи набить до отказа телефонную книжку.
     Я очень рад тебя видеть... И я рада... А я очень... И я рада... Но я-то очень рад... И я рада... За этой беседой быстро летит время, а впереди еще столько несделанного. Целуем женскую молодежь и провожаем взглядом. Их век короток.
     У мужчин мысль поднимается снизу, у женщин там и остается. Все делается для зрителя. Им готов быть я.
     Наблюдаю все это с расстояния четырехсот тридцати двух километров. Здесь холодно и одиноко. Сторонний наблюдатель в худших условиях и хоть приспособился и дышит, но не участвует, а ищет жизнь...
     А как пишет, так употребля... так употребляет много слов и повторя... и повторяет самого себя. И чу... и чувствует острые уколы кайфа и теплую волну удовольствия. От собственного, твою... ума. От собственного твою... языка... и... твою... собственной позы стороннего наблюдателя.
     Да, есть еще евреи, вечные странники. Вот у кого охота к перемене мест. Вот кто любит холодную курицу и крутые яйца, поражая самодовольных аборигенов наблюдательностью и недовольством. Долгие преследования и крики вслед выработали в них неистребимость таракана. Что для другого яд, для него пища. И все-таки среди них есть непонятно трогательные, беззащитные и талантливые. Господи, да я, например.
     Благодаря тысячелетнему отбору голова у них работает, и в небольших количествах они необходимы. И та страна, что ценит голову, а не прическу, их здорово использует, вызывая во рту остальных вкус хвоста и вид задницы.
     И чуть не забыл... Вон там, внизу. Средняя Азия. Боже! Киргизия, где я недавно был. Это же надо. Такая страна. Голубой он. Озеро - это он. И он голубой, хоть в ладони, хоть на теле. Голубые брызги. Какая страна. И киргизы не портят. У них свои тысячелетние дела. Повозки, лошади, сено, бараны, дыни, виноград. И не надо их головы забивать летним расписанием Аэрофлота. Кобылу к Аэрофлоту приспособить нельзя. Когда бы вы ни пришли, вы опоздали, то есть самолет летит не в то время, что пассажиры. Справочная говорит "отложили" - значит, он улетел. Вы приезжаете в указанное время - его отложили. Вы в отложенное - он улетел. Вы дежурите возле него, он сидит без керосина, то есть чем больше вы возле него, тем неподвижнее он. Группа киргизов атаковала последний ТУ-104, забетонированный у входа в аэропорт. Не нужен киргизам Аэрофлот. Они привыкли быть там, куда хотели. И тем не менее, продолжая этот разговор, будь он проклят, только самолетом прибываешь в эту сказочную страну, которую портят только магазины и фальшь.
     Такая огромная страна, что невозможно остановиться, и надо идти дальше, повторяя самого себя. В этих местах я уже был десять лет тому назад. Я снова здесь. Я решил снова писать о том, что десять лет назад. Интересно, куда это все изменилось за десять лет. Писатель лично потерял юмор и здоровье, наскакивая на предмет спора в течение десяти лет. Уже тогда приятель назвал это борьбой муравья с готическим стилем, тем не менее, находясь у подножия, размахивая листком бумаги и все еще веря, что будущие поколения, изучая следы зубов на камне, найдут и его следы, автор слабел. Искры остроумия сделали его лицо щербатым. А когда он обнаружил по ту сторону постамента благодарных слушателей, укрепляющих конструкцию, он запел "Соловья" Алябьева и отошел на приличное расстояние, где и увидел высоту и прочность струбцины.
     С той поры повторяет свой путь только с высоты птичьего полета, то есть четырехсот тридцати двух километров над уровнем общества. Отсюда поля четко делятся на квадраты. Автомобили не дымят, и человеческая деятельность выглядит разумной, поэтому сверху к этому легче хорошо относиться.
     Господи, конца и края нет. То есть этому краю нет конца. Дешевая тяга к каламбурам, жажда легкой жизни, крупных заработков и случайных связей характеризует автора. Попадая под обаяние таланта, многие женщины быстро захлопывали и застегивали, с ужасом отпрянув. С другой стороны, какое нам дело до мелкой личности автора, когда неизвестно, кто дольше протянет - очевидцы или эти строки. Тем более что тщеславие автора не простирается за пределы его жизни.
     Идем выше. На Севере не был. Поэтому люблю этот край. Представляю тайгу, зиму, охрану природы, строганину, нефть, газ, хотя сибирские художественные произведения отдают экзотикой. Сюжеты без размышлений под собственный язык для них и годятся. Тем не менее люди настоящие, мужчины дружат и так далее.
     Чем дальше от центра, тем жизнь веселей и независимей. Люди ходят друг к другу в гости без объявления, привозят обед больному, устному слову верят больше, чем письменному, и не понимают, что от них хотят, а местные власти не могут объяснить. От этого жизнь спокойнее, только лечение хуже, зато здоровье крепче, а по одежде не отличишь.
     Огромная, от плюс пятьдесят до минус шестьдесят, страна. "Попробуй победить такую страну", - дохнул в ухо приятель, в восторге от скал. Конечно, Вовик, да я что-то не вижу желающих. Страна непобедима, потому что стирает разницу между мужчиной и женщиной, между мирной и военной жизнью. Для многих переход из очередей в окопы не крах мечты.
     Приятель тут же согласился, как они все, и затаил что-то, как они все. Автор в панике, ему очень нравится, как он пишет, и, если это не прекратится, талантливый писатель и восторженный читатель соединятся и мы потерям выход.
     Нет, нет, это все-таки длинно, невыстроенно, конец не от логики, а от усталости. Язык не русский, мысль не русская, автор старый. Все старо, истоптано и быво, быво, быво... хотя не так уж плохо. Особенно это местечко... Нет, это уже кайф, это уже вдохновение. Писателя понесло, разбегайся, открывай ворота. Дай взмыть!..
     Пока переписывал эту канитель из одной тетрадки в другую, слетал на Камчатку-Петропавловск и рядом. Слетал не то слово, так же как и остальные. Девять часов встаешь, садишься, прислоняешься, ночь длится час, затем рассвет. Из облаков торчат какие-то фигуры, оказывается - сопки. Неделю перестраиваешься на восемь часов назад. Организм дуреет. Но страна - Африка. Старая школьная Африка. Голубой океан и снежные берега, сопки и вулканы. Дымятся. Солнце. Город бурлит. Все в рабочей одежде. Пиво в кофейниках. Рыбы - любой, крабов - любых. Милиционер сует икру. Соученики кормят рыбой, инженеры вялят кету. Конструктора задрал медведь. Малознакомый может одолжить пятьсот рублей. Рыбой пахнет все.
     А пограничники! Да, стонут, ненависти в армии нет! Ненависть пропала. Солдат в майке потенциального противника. "На него гаркнешь - он в слезы. Разве это солдат, Михаил Михалыч, это брынза. А "Энтерпрайз", сука, дежурит неподалеку. Все можно солдату простить, но "Энтерпрайз", сука, ему не простит. А если ты песни поешь на языке потенциального противника, ты должен вручную гальюны убирать, пока в тебе ненависть не взыграет".
     Сидишь в горячей реке на фоне снежного леса. Товарищи, хоть одно землетрясение для ощущения пребывания... И назавтра - ровно в двенадцать, с гулом, качком и тем животным страхом, что дает только землетрясение. Здорово! Сугробы выше головы. Бензин, джинсы, обувь, доски. Шлюпки в любом количестве на берегу. Океан где-то колошматит, кого-то раздевает и прибивает к берегу. Ходи, ищи свой размер. Никаких проблем с заправкой - ищи бочку, наливай.
     Паспортизация коряков: "Когда родился?" - "А когда шторм был и вулкан сильно гремел". - "Ну, пиши: 16 января 1931 года. Хорошо?" - "Очень хорошо". - "А ты когда родился?" - "А когда медведь задрал врача с медсестрой и ярангу разбил". - "Ну, пиши: 26 марта 1948 года". - "Очень хорошо". - "А ты когда?" - "А когда японскую шхуну на берег выкинуло и сильный ветер - шторм был". - "Пиши: 27 апреля 1932 года". - "Очень хорошо, очень хорошо..." Через несколько лет: "Эй, послушай, это ты у нас паспортизацию проводил?" - "Я". - "Почему же мой сын три года на пенсии, а я только через шесть лет должен документы собирать?.."
     Ходят чукчи за батарейками и винчестерами в Америку. Дикая пурга. Где Россия, где Америка? Пока чукчи осуществляют вековую мечту интеллигенции свободно ходить из страны в страну, мы возвращаемся, мы летим обратно, нагруженные крабами и летучими рыбами.
     Вот мы и здесь. Так сузилось понятие страны, что здесь - это здесь, хоть на юге, хоть на севере. Вот и дома. Мы тут с одной крыской посмотрели друг другу в глаза. Я брился, а она была веселой и любопытной. Мы глянули друг другу в глаза и побежали в разные стороны. Хотя мы оба у себя дома. Да, это наш дом, что уж тут.
     А есть еще музыка. И есть еще один очень умный писатель, Андрей Битов. И они должны звучать всегда. Главное в хорошем писателе - память. Первое - запомнить пейзаж, шторм, сумерки, запомнить очень подробно, широко и точно. Второе - подобрать к нему точные слова, к каждому оттенку, для этого их тоже надо помнить, мы в обычном языке их не употребляем. Надо помнить книги, стихи, цитаты, исторические справки. По справочнику их можно только уточнять, но вспомнить должен сам. Ты должен помнить людей, биографии, случаи и помнить массу слов, чтобы их точно подобрать друг к другу. Помнить, невзирая на женщин и выпивки, и жить очень интересно, чтоб очень интересно писать. А я перевожу ощущения в звуки, размышления в слова и отрываю слова от бумаги и разбрасываю их. Ни памяти, ни сюжета. Где действие - признак ремесла?
     Дом во дворе напротив содрогнулся от крика, в окне мелькнула женщина в белой разорванной рубахе. Седые космы, вытаращенные глаза... "А-а!!!" Посыпались кастрюли. Она вырывалась на лестницу: "Помогите!" Здоровенный старик оторвал перила и замахнулся. - "А-а! Сема, Изя! Что случилось? А-аа!" - "Ничего, тетя Роза. Это дворник бьет жену. Все в порядке. Он сам сердечник. Ему самому, бедному, вредно. Вот он, бедный, и затих, и перила прибивает".
     Есть еще Одесса. Уже больше воображаемая, уже больше придуманная. Уже город, а не явление. Многие годы идет борьба за уравнивание этого города с другими. Многие годы разрушаются три столпа, на которых стояла она: искусство, медицина и флот. Вот и все в порядке. Нет личностей в искусстве, в медицине и на флоте. Никто снизу не беспокоит, можно спать спокойно. Положишь седую голову на подушку... Седина там тоже ранняя. Там тоже нелегко.
     Чей был приказ сравнять этот город со всей землей, мы не знаем, но он выполнен. Теперь мы ловим словечко на улице. А у кого оно родится? Как может жить искусство без личности? Как могут лечить безликие, татуированные врачи? Как могут командовать судами бесцветные, запуганные капитаны? Могут, командуют, лечат, привозят и продают. И независимые, несломленные сбежали на Север. Посмотрим, чем закончится процесс, который уже закончился.
     А жители ходят. А жители ищут продовольственные и промышленные товары. А жители проклинают приезжих, проклинают людей другой национальности, будучи сами какой-то национальности. Мгновенно собираются в одной точке, если им кажется, что там что-то дают, и мгновенно разбегаются, если точка пустая. Присутствие солнца и моря в их высказываниях имеется, но значительно, но неизмеримо меньше, чем раньше, и встретиться с ними не в рассказах, а в столовке все тяжелей и обидней, и это даже с учетом достижений государственного питания. Прощай, Одесса!
     Ребята, тут где-то осуществлен монтаж седьмой гидротурбины и буровики Нефтеюганска вышли сверлом в баре Чарльза Питерса, городок Боумен, штат Техас... Часть нефти ударила у этого гада.
     А комитет по борьбе с коррупцией создан в Эфиопии. Молодцы! Эфиопская общественность на стреме. Там обнаружилось поступление в торговый колледж не по баллам, а по блату, и берут взятки муниципалитетчики в счет 1996 года. И фельетонист местной вечерней газеты поклялся устранить отдельный недостаток и поклялся называть в Эфиопии черное черным, чего бы это ему ни стоило, утверждая, что если не называть вещи своими именами, то не найдешь ни вещей, ни имен. Он говорит, что нельзя назвать обман разрывом между словом и делом. А воров - несунами, а демагогию и бред всего лишь словом, не подкрепленным конкретными делами. В общем, этот тип в Эфиопии поклялся совместить названия с понятиями.
     Чего это мы застряли в Эфиопии? Видимо, по ассоциации. Прошу вернуться, закрыть дверь и быть хозяином только своего положения, хотя нам это непривычно.
     Еще тут худеют многие. Очень многие худеют. Привычка наедаться про запас - от неуверенности в непрерывном снабжении. Но я не из тех, кто худеет. Уж если тебе не повезло и ты встречаешь животом ветер, а лысиной светишь звездам, то смотри вокруг весело и интересно, ибо чаще, чем иногда, спортивность и стройность - от неполноценности и желания сделать карьеру телом и физической быстротой. Еще одно подражание Америке. Ну, вас будет любить (вернее, с вами будет рядом - они таких, как вы, не любят) такая же спортивная женщина. И у вас будут стройные и спортивные дети. И все это будет называться Кембридж или Итон. Здесь это так же неловко, как целовать руку женщине, - ни времени, ни оборудования, да и качество товаров еще очень низкое. Все говорят: одно кофе. И ты говори "одно", не выпирай.
     Тем не менее загорелые, спортивные и одинокие - наслаждение. А на работе и в быту дай нашего молчаливого, диковатого, выпившего и закусившего, но чистого и в постиранном. Против худых я. Видели бы вы меня - получили бы удовольствие. Кругленький, лысенький, не дурак выпить, ни другое, ни третье. Нет, серьезно. Стал кайфовать у зеркала. Юношеские портреты вызывают море слез. Был вообще красавец. Цвет беж. Девушки стояли в очереди, чтоб погладить сверху по голове. А в руки не давался. Сам брал, но не давался. Так и не дался. Молодец... Лариса, счастье!..
     Так насчет худых. Ну их к черту. Естественно, худым можно быть от изобилия. А в других условиях, то есть лучших, это требует особых забот - гантели, бег, чудовищное желание прожить дольше других, чтоб увидеть что-то другое. Это пахнет инакомыслием.
     Гурман слово не наше, а тип наш. За столом он не торопится, ибо он на месте. Близоруко оглядит блюдо. Поправит луковичку, не отрывая глаз, заправит за галстук салфетку. Ножичком придвинет картошечку к мясцу. Расставит удобней горчичку хрен, соль, перец. Чуть повернет блюдо мясцом к себе. Еще раз близко оглядит все и приступает. То есть приступает! Отрезает кусочек мясца... и, нет, не отправляет в рот, а оглядывает его, кончиком ножа поддевает немного горчички, накладывает на кусочек мяса, обмазывает все это пюре, кладет сверху кусочек соленого помидора и отправляет в рот. Теперь не отвлекайте... Задумавшись, но не думая... Ушло... Глоток "Негру де пуркар"... поправил салфетку, огляделся, провел языком изнутри.
     Близоруко оглядел блюдо, легко отрезал маленький кусочек бифштекса, обмакнул в поджаристую кровь, покрыл горчичкой, соленым помидором, колечком лука, оглядел, отправил... из глаз покатилась луковичная слеза... Оглядел бокал с вином, отпил. Закончил блюдо, допил вино, вынул салфетку, достал из верхнего кармана зубочистку и стал ждать официанта или с кем-нибудь поговорить.
     К вопросу о еде. Некоторые думают, что Гизелла Ципола - певица. А это специально приготовленная куропатка в сухариках. Есть медленно, отщипывая потихоньку, чтобы продлить пение.
     Как говорит еще один умный писатель, рядом с нами живут люди на всех ступенях развития человека, и присутствие высокоразвитого индивида в более низкой должности не помогает низкоразвитому, а обижает его.
     "Дайте мне личность!" - тут кто-то крикнул. Действительно, из чего складывается личность? Ну, во-первых, она не кричит: "Дайте!", она не стучит по столу: "Мне положено, так уж будьте добры!" Ибо, если говорить по-человечески, что значит - положено, не положено? Кому чего? Или этого всем? А этого кому? А если всем, то почему положено? Должно быть и так.
     Дайте ему личность!.. Да, для общества личность - главное, для прогресса, для науки. А в жизни она невыносима. Женщина - терпи, если ученик - возись, сотрудник - выдерживай. Это что, во имя непонятного всеобщего прогресса? Кто ж ее терпит?! Судят ее. Судят и оправдывают, судят и освобождают по амнистии, судят и перебрасывают. Почувствовав всеобщее осуждение, личность забилась, заперлась и исчезла. Она причиняет горе не только себе, с чем бы смирилась, но и близким.
     Оглядывая территорию с высоты птичьего полета, то есть четырехсот тридцати двух километров от пресловутого уровня моря, видя редкие стада сайгаков, мечущихся между размножающимися и разводящимися людьми, слышу крик: "Дайте мне личность!" и ответ планового органа: "Дайте мне народонаселение, а без личности протянем".
     Когда голос личности стал вопиющим в пустыне, на сцену начали выходить полуавтоматы, издающие глупые приказы и думающие о себе. Почему человека не довести до такого состояния, чтоб он стал самим собой? Если мы уже заговорили о самостоятельности предприятий? Как же самостоятельное предприятие может состоять из несамостоятельных людей? "Я тебе не верю", - поет Алла Пугачева.
     Мне иногда кажется, что борьбу за мир надо не только расширять, но и углублять. До самого низа, сюда, к нам. Где мир нам нужен как воздух, где сервис, транспорт, торговля и быт ставят нас по обе стороны прилавка. Нету сил воевать. Давай мириться. Запасемся терпением и подойдем друг к другу. "Вас много - я одна". Действительно. Давай подумаем, как нас уменьшить: прибить или не рожать. Постоим и подумаем. "Не стойте, на всех не хватит". Толково, но не можем разойтись - непонятно все-таки, на ком кончится.
     "Не занимайте, я до двух". Хорошо. Будем просто стоять рядом до двух. "Куда лезешь? Не видишь, что здесь битком?" Вижу и лезу. Лезу и вижу. Битком плохо, пешком далеко. И я не хуже других, я позже. Прижавшись к грубияну, едем. Все едем. Даже те, кому надо обратно. Едем, терпим. Приехали.
     - Как? Почему? Не зашел, не купил?
     - Битком!
     - А я не битком?
     Ты битком, и я битком. Теснота не моя. Нас много, предмет один. Кто-то должен повышать производительность, улучшать станочный парк. Кто-то должен вкалывать, не будучи сильно заинтересован. Кто-то должен давать высокое качество, не будучи в нем заинтересован. Мы сейчас ищем такого человека. И все будет хорошо. Я тоже за мир во всем мире. Если не добьемся мира снаружи, подохнем все. Не добьемся внутри - подохнем по одному. От грубости. Она пока еще задевает. Нехватки уже никого не задевают. Ну нет так нет. Сегодня этого, завтра того. А оскорбления еще пока задевают, хотя уже не должны. "Дубина очкастая, куда лезешь?" Ну действительно, очкастая, ну, может, и дубина. Чего обижаться? "Осел, ничтожество, последний раз говорю!" Ну осел, ну матом спину обложили. А коробка наша, а обувь есть.
     Одиночный мат проникает, а общий греет. Как возбуждает одна и не возбуждает кордебалет.
     Мы добьемся мира. Грядет. Всеобщая транквилизация населения, когда всем до лампочки. На вяло крикнутое оскорбление вяло посланный ответ. Снотворное надо продавать в "Союзпечати" и продуктах. Начать с этого.
     А мат уже давно никого. Это легкая музыка. Это фон, на котором мы бегаем на работу, ездим в трамвае, говорим о любимой. Главное - из этой тучи мата уловить информацию: так налево или направо? Когда же они все-таки завезут? Ага... Ух ты!.. Ой ты! Ух... Ох!.. В девять тридцать, ясно. А где этот музей? Ух!.. Ох!.. Так!.. И направо.
     После того как им овладели дамы, язык стал всеобщим. Какая у тебя работа? Плохая... Что значит - плохая? Ничего не сказал. Ты что делаешь на работе? Ничего? Никакой информации. Что значит - работа плохая? Что значит - ничего не делаю? Видимо, что-то делаешь. Видимо, работа-то ничего. А вот если работа у меня такая... Я там... не делаю - информация есть. Снять мат - не поймем друг друга. Что значит: "Перенесите, пожалуйста, Григорий Петрович", - не понесет, не подымется.
     Еще до того как на горизонте появится трактор, уже дикий мат раздается, заглушая рев мотора. Боюсь, что без мата при нашем качестве...
     Вопрос в отношениях. Отношения должны быть нормальными. Пока еще добьемся качества, мир прежде всего. Не вовлекаться в бессмысленную борьбу друг с другом, не преследовать отдельного продавца, не искать виноватого в опоздании поездов, в отсутствии товара, ибо борьба друг с другом смысла не имеет.
     Тогда мы добьемся мирного неба над каждой головой. Ибо от нас уже ничего не зависит. Скажут - примем правильное решение, скажут - примем неправильное решение, главное - оскорбить нас уже ничего не может.
     Странное у нас, своеобразное отношение к слову среди толпы. Толпа в наших краях просто так не собирается, это обычная очередь. Где бы ни бурлила масса, что бы там ни происходило, есть первый и последний, есть отошедший на минуту, и есть который здесь не стоял. Своеобразное отношение к слову. Очередь почему-то организованно и остро ненавидит человека, встающего на ее защиту, выясняющего, где продавец, зовущего завмага. А истошный крик: "Товарищи! Ну что же вы молчите?!" вызывает удушье от ненависти.
     Тут не так просто. Наша давка в курсе дела. У нее свой взгляд на защитников и выразителей ее интересов. Наша давка хорошо и долго их знает и привыкла к тому, что такой некоторое время скачет и кричит, потом жиреет, распределяет квартиры и проезжает мимо.
     А честный противен. Полное одиночество выразителя интересов накладывает на него печать осатанелости и туберкулеза. Хилый, слюнявый, плохо одетый. По голове - от начальников, по заднице - от своих, и поневоле задумаешься: так ли это все нужно и тем, кого ты защищаешь, и тем, на кого ты налетаешь? Не есть ли это способ заработать на жизнь?
     Обобщить тебе не дают ни сверху, ни снизу. А разоблачать отдельный недостаток - как лечить один волос. Наваливаемся страной на одну прачечную, заставляем ее брать повышенные обязательства, вместо того чтобы лучше стирать. Быть борцом за правду у нас - либо прославиться, либо сесть, но, конечно, не добиться правды или порядка. Просто потому, что это никому не нужно. Во всеобщем бедламе всегда можно построить дом, бесплатно съездить на север и подключиться к ТЭЦ. При порядке за все это надо платить.
     История России - борьба невежества с несправедливостью.
     Автор пишет уже из больницы, и это дает буквам такую силу в строках. Больные и врачи создают болезненно-радостное гулянье по коридору. В половине второго, гремя кружками и ложками, выстраивается кашляющая и пукающая очередь в "кассу", откуда протягивается тарелка с супом и каша. Бесплатное лечение и бесплатное питание характеризуются тем, что за них невозможно заплатить. Отсюда невозможно никак на них влиять. Лечат тебя или гробят, кормят или травят - ты не знаешь и принимаешь из чужих рук кашу и укол в задницу с покорностью коровы.
     - Эх, что-то мне уколы хорошие пошли, - обрадовался сосед по палате.
     - А мне что-то жжет безумно. Кошмар.
     Мы выясняем. Нам уже три дня, как перепутали уколы. Меня кололи от его болезни, его - от моей. Но если им все равно, то и нам все равно.
     Больница! Вот где пишут и читают. Больные писатели пишут, больные читатели читают. Именно пневматический больной, в рваном халате и тапочках, лучше всех носится по морям, удирает от погони, а не окликнешь - оторвется от капельницы и пропадет.
     Группа атлетов из пятьсот седьмой рассказала ужасную историю. Они уже должны были выписываться перед праздником, а тут один мерзавец опрыскался одеколоном, и их еле откачали... Здоровые, круглые девки, от которых бактерии отпрыгивают, как мячи, носятся по коридорам с клизмами.
     - Прошу, девонька. Разрешите для знакомства протянуть вам именно эту часть. Что там у нас, укол или клистир? За что же вы пощечину? Ах, перед уколом.
     Рассматривать их ноги одно удовольствие. Жаль, что они на них ходят. Это, конечно, самое неудачное применение для женских ног.
     По ночам в эротических местах сосед задыхается, кашляет, включает свет, и потом не вспомнишь, на чем остановился.
     В больнице понимаешь, что жизнь есть, потому что есть смерть. Жаль, что они неразлучны.
     Что в пьесе у каждого: с пяти лет детство с мамой, папой, школьные годы с друзьями, первая девочка, первая девушка, первая женщина, учеба как работа, работа как учеба, жена, крикливый ребенок, лечение родителей, страшная смерть одного и второго, тяжелая семейная жизнь, непонятные друзья сына, внучка самая любимая на свете, внезапно обнаруженная застарелая болезнь, судорожные поиски заграничных лекарств, хорошего врача, и все.
     Ни на кого так не смотрят, как на врача. Ему, чтобы действовать, надо видеть только место - кусочек зада, верхушку легкого, участок кишки - и там подробно штопать, не видя глаз больного. Жизнь у врачей шире и свободней нашей - нет брезгливости.
     Тяжелобольной обманывает себя. Больной врач (а таких много) тоже обманывает себя, чтобы общаться, работать. А мы удивляемся, и наше удивление заметно. Мы мешаем им работать, напоминая: помолодел инфаркт, помолодела язва, постарели детские болезни.
     Больничное деревенское утро. Залаял один, подхватил другой, и вот вся деревня зашлась. Кашель, мат, сплевывания, гремя ложками-кружками, потянулись к массе. На фоне манной каши просветление прикорневой правой доли. На фоне антибиотиков развился плеврит. На фоне беспробудного праздника - ослабление. Пневмония села на излюбленное место в самой опасной вялой зоне. Это при отсутствии должной реактивности организма на фоне алкоголя, случайных связей, хронических запоров и периодических запретов.
     Позвольте перейти к банальностям: каждому дан Господом свой талант, голос, походка и жанр. Хочешь, меняй его, чтоб возвратиться, страдай от зависти, чтоб вызвать слова, похудей, оставив немного. Немного! Немного! Словами никого не защитишь, ничто не предотвратишь. Получив удар, садись за стол, чтоб ответить, чтоб успокоить себя. На месяц уйдя в больницу из общественной жизни, ничего не пропустил, ничего не потерял...
     Так на что же потратил столько лет? Другое дело - вороны. Степенный, мудрый народ. Видят далеко. Насыплешь крошек - дальтоники голуби в метре не разберутся, а те издали настораживаются, подходят пешком. Продукт оглядят, не суетясь. Что-то я не видел, чтоб лисица чего-нибудь выманила у вороны. Это Иван Андреевич на людей намекал. А ворона соображает, и не напрасно она садится на телеантенну, вызывая помехи и хохоча, и "кар-р" не напрасно говорит, это что-то сокращенное. И на нас сочувственно смотрит. На ее глазах исчезла чахотка и появился инсульт, потеряно уважение к сифилису из-за СПИДа.
     В больнице хорошо видно телевидение. Вот жанр так жанр. Только выключив, что-то сообразишь.
     Писатель из-за телевидения не исчез, но читатель пропал. Ну и черт с ним. Сейчас такое время - прыгуны аплодируют прыгунам. Волейболисты кричат на площадке: "Бей, Коля!"
     Только актеры понимают, что хотел сказать режиссер, писатели хвалят писателей.
     Мы создаем препятствия и подчиняемся им. Очень много жалобщиков, анонимщиков, одной рукой просящих, другой указывающих: накажите этого, теперь этого, теперь этого, теперь этого, пусть у этого не будет этого, теперь у этого отнимите. Мне можете не давать, но у него отнимите, пожалуйста. Различные органы не могут от этого отказаться - сразу станет видно, как они плохо работают. Стукачей много. Среди них - летчики, продавцы, конструкторы, врачи, писатели, прохожие, больные, просто симпатичные мужчины и женщины. В общем, мы все. У нас отняли право наказывать кулаком, и мы пишем и пишем: "Накажите этого, пожалуйста. А теперь этого. Спасибо. Извините".
     У многих возник вопрос: "Чего это он так разговорился?" - "А ничего! Если заведусь, могу вообще замолчать! И без меня дикий шум, хотя все молчат. Это не сатира. Просто расшифровываю пузыри утопающих, но никому не навязываюсь, пожалуйста... Хотите сами - пожалуйста".
     Такое время. Когда всего мало и всего много. У каждой позиции железная логика. Есть факты для любых теорий. Простое и сложное вызывают удовольствие. Талант и неталант вызывают ажиотаж. Проверку временем выдерживают неинтересные произведения. Бедность и богатство престижны. Растянутое наслаждение в бедности равно сжатому в богатстве. Подчинитель и подчиненный в равном выигрыше.
     Время неконкретной сексуальности и полубрака. С изменой в семье покончено. Партнеры в броуновском движении. Смех и слезы вызывает одно и то же. Это время историки будут пропускать - никаких идей, памятников, событий. Смелость каждого - трусость всех. Ум одного - тупость коллектива. Решения, принятые единогласно, вредят всем голосовавшим. У одного хватает ума это понять; всем, кроме энтузиазма, вспомнить нечего.
     Тюрьма и воля одинаковы.
     Вор и судья убедительны.
     Какой же выход? Наверное, сомневаться. Во всем. Сомневаться и решительно поступать. Колебания руля, чтоб машина шла прямо, но решительность, потому что машина должна выехать.
     
     Можно жить хорошо среди скверной жизни, как жили наши начальники. А можно жить тяжело среди жизни хорошей. Тяжело, а не плохо. Потому что есть выбор.
     
     В последнее время все, кого ни встречаю, в хорошем настроении. Cпрашиваю: что такое? Да уже, говорят, все, больше уже невозможно быть в плохом!
     
     Концов счастливых не бывает. Если счастливый, это не конец.
     
     Бог сказал ему:
     "Ты нервен, суетлив,
     ленив, обжорлив,
     нерешителен, толст,
     и несчастлив,
     и цели своей никогда не достигнешь,
     потому что у тебя ее нет.
     Но ты сумеешь описать свой негодный путь.
     Целую тебя".
     
     Рвет из наших рядов смерть или отъезд.
     Вот он лежит и ждет решения с той или с другой стороны.
     Ты смотришь на него.
     Его уже нет среди нас.
     Ты уже и разговариваешь не с ним, а в его сторону.
     Бедные жалкие родственники.
     Дайте им уйти. За порог.
     Где в конце трубы яркий солнечный свет.
     Где одним покой.
     А другим сначала.
     
     Боже! Ты мастер пауз. Молю тебя о единственной: между успехом и тревогой.
     
     Наша перестройка веселая, как любовь, когда фригидность снизу, а импотенция сверху.
     
     Вся страна - огромная реанимация.
     Слабые стоны: "Нянечка! Сестричка! Братишки! Ребятки!"
     Никто не подходит. И постепенно человек плюет на окружающих, потом - на самого себя и ловит высшее наслаждение не мочась, не лечась и не работая.
     Что наша жизнь с высот нашей же реанимации - подготовка!
     
     Глупость в ней незаметно перешла в старость.
     
     Второе внезапное обращение к детям
     
     Дети! Ирония спасет вас.
     Вас спасет юмор.
     Вы уже не те, что мы.
     Сегодня меня спросил маленький мальчик восемнадцати лет:
     - Михаил Михайлович, как вы думаете, что-нибудь изменится в нашей стране? Мое поколение совершенно безразлично, я единственный, кто задает себе этот вопрос.
     - Значит, что-то изменилось.
     Дети!
     Вы все видите.
     Мы не можем воспитать вас.
     Нам нечего передать вам, кроме торговых связей.
     Кроме приписок, подлогов, краткого содержания частного определения, анализов, рентгенов, обваливающихся потолков, стонущего пола, зависти, плохих воспоминаний, незнания предметов, обычаев, нации.
     Бросьте нас.
     Не пригодится вам ничего из того.
     Начните с самого начала.
     Из нас вам не подойдет ничего.
     Соберите что-нибудь из арифметики, грамматики и плывите к людям.
     Из техники - не сообщим вам.
     Из медицины - не сообщим вам.
     Из истории - наврем вам.
     Из физики - не сообщим.
     Из биологии...
     Все труднее нам выглядеть людьми - это уже стоит чудовищных усилий и удается единицам.
     Извините нам ваше рождение - слепое, как у кошки.
     Не ахайте от чужой техники, не восхищайтесь, начните сначала, разберитесь сами и не спрашивайте.
     Ответов наших не слушайте.
     Советов наших не слушайте.
     Леченье наше, ученье наше не принимайте.
     Пожалейте нас и уходите.
     Что бы мы не говорили, мысленно мы с вами.
     Мы давно носим вашу одежду.
     Поем ваши песни....
     Крадем ваши слова.
     Мы жалкие, и не жалейте нас.
     Будильники наши.
     Кошелки наши.
     Идеи наши.
     Культура наша.
     Не жалейте нас, а пожалейте и уходите.
     С вами наша зависть.
     С нами ваше прошлое.
     
     И видится Ему из космоса
     
     И видится Ему из космоса живописная картина, но без масла: где-то посередине скалой стоит хорошая жизнь и подбираются к ней с разных сторон какие-то люди. Через крепостное право добирались - не попали, рядом прошли. Через коммунизм добирались - не вышло: слишком в сторону отвалили. Кто-то сказал: через рынок ближе всего, только надо назад отойти и половину продуктов выбросить, чтоб налегке разогнаться. Отошли назад, стали разгоняться. Пока набирали скорость, потеряли последние ориентиры, где именно та хорошая жизнь находится. Чувствуют: где-то рядом, и запах гонит, и музыку слышно.
     С криками, воплями проскочили мимо, чуть обратно в феодализм не попали. Снова разворачиваться начали - корму об камни бьет, нос на мель лезет.
     Хорошо тем, кто там, в той жизни родился. Стоят они, смотрят сверху, как эти мучаются, подплывая с разных сторон, и кричат: "Левей давай, левей, еще левей!.." А эти приглашают их к себе: "Покажите, направьте изнутри".
     Нет, говорят, мы только от себя корректировать можем.
     Некоторые вообще кричат: "Давайте в сторону, езжайте своим путем". Своим путем - это опять путем холода и недоеданий, путем отсутствия целей и больших человеческих потерь.
     Так и запомнится Господу эта незабываемая картина: стоящая посреди космоса хорошая жизнь и кружащая вокруг нее лайба со всеми своими концами и пробоинами.
     Вопрос у меня к Нему, вежливый, на Вы: "Что ж Вы не поможете, Господи?"
     
     Имя
     
     Я сам труслив до невозможности.
     Но есть то, на что мы опираемся,
     и если его деформировать,
     то ходить будем, ныряя и хромая, и лицо будет искажено,
     и все будут видеть и перестанут доверять,
     и то, чем ты зарабатываешь, - имя твое, оно не может быть слегка испорченным,
     оно пропадет начисто.
     Зачем лишаться своего имени и ради чего?
     Как-то не припомню, чтоб очень хорошо платили за утраченное достоинство или так уж наказывали за сохраненное.
     Но за имя твое платили и будут платить благодарностью, услугами, любовью и иногда деньгами.
     Потому так раздражает независимость:
     невозможно власть к ней применить.
     А талант и независимость - как бы уже власть, и другая власть относится к этой с ревностью.
     А та, что поумней, пытается сотрудничать.
     Хотя сотрудничать невозможно: начинается то, о чем сказано выше.
     Лучше всего выразить уважение и оставить в покое.
     В этом одиночестве и есть его судьба.
     
     После разлуки
     
     Итак, Одесса, после долгого перерыва, здравствуй! Разные чувства овладевают при выходе на знакомую сцену. Раньше можно было сказать: Одессу нужно беречь. Сегодня нужно сказать: Одессу нужно спасать.
     Одесса держалась на трех китах: искусство, медицина, флот. Что такое искусство, медицина, флот? Это люди, личности. Если их выкорчевывать, если одобрительно смотреть, как разбегаются писатели, журналисты, если преследовать редчайших ллойдовских капитанов, загнать их в Тикси, как Никитина, в Ялту, как Дашкова, на Дальний Восток, как Назаренко, то мы получим то, что мы получили. Анкеты у всех в порядке - полный ажур - и нет жизни. Теперь, чтоб что-то поставили в театре - надо пригласить, чтоб вылечили - надо выехать, чтоб спасли - надо позвать с берега.
     Долгое время нам внушали, что своеобразие Одессы в промышленности. Нам запрещали говорить одесским языком, нам запрещали петь одесские песни и танцевать под них. Разные бригады из разных городов наводили здесь порядок. И сейчас некоторое среднее руководство одолевает тоска по порядку: "Эх, крепкая рука нужна", "Эх, осадить надо", "Эх, вона что с молодежью, прикрутить надо".
     Я только хочу сказать, мы там уже были. Мы только что оттуда. Мы этот край запретов, раздолбов и КПЗ знаем наизусть. Мы там каждую тропку знаем. Результат известен всем, на все запреты и приказы мы ответили огромной неосознанной неподвижностью, очень напоминающей забастовочное движение: ни в одной столовой нельзя было поесть, ни одно пальто нельзя было надеть, ни одна электроника не срабатывала, залы кинотеатров были пустыми, центрами культуры стали очереди. А успехи мы имели там, где не могли проверить сами. Сейчас другое. Сейчас мы испытываем один из тех счастливых моментов, когда мы живем в согласии со своим правительством. Этот момент надо использовать для возрождения Одессы.
     В Москве и Ленинграде собираются люди и защищают памятники культуры, старые дома. Вся Одесса - величайший культурный памятник мира.
     Напиши в любой афише: "Как пройти на Дерибасовскую", "Одесса улыбается" - в любом месте земли аншлаг обеспечен.
     Я счастлив, что я снова в Одессе, Одесса - не Сицилия, нам не свойственно чувство мести, мне достаточно того, что те, кто запрещал, пригласили меня.
     Я снова в Одессе, хотя я жизнью обязан Ленинграду, Москве, где я честный член "Одеколона", то есть одесской колонии в Москве. Я жил Одессой, кормился ею, писал для нее, и жаль, что полностью понять меня могли только там, где меня не было. Но когда я летом хожу мимо одесских дач и из-за забора слышу свой голос, что может быть выше этой чести быть понятым еще при жизни?!
     
     Добро и зло
     
     Очень просто определить добро и зло. Очень просто определить доброе дело. Пойти и попробовать его осуществить. Если очень тяжело - значит дело хорошее. Если невозможное - значит очень хорошее. Если начальство сразу уцепилось - иди назад. Думай, сынок, думай.
     Где еще найдешь такую систему, чтоб так безошибочно определяла разумное и талантливое. Раньше это все происходило в искусстве - не печаталось самое лучшее, причем очень точно. Литературные критики слова не успевали сказать, как КПСС, КГБ, МВД мигом определяли и то ли произведение, то ли автора конфисковывали.
     Сейчас перестали обращать внимание на искусство, перешли на жизнь. И так же здорово получается. Как увидите, с чем борьба идет, - значит, дело хорошее. Земля, фермеры, свободные зоны... Жратвы нет. Но как кто-нибудь возьмется выращивать, все на него наваливаются, и он распластанный все это бросает и лежит пока.
     Так же и машину новую. Все машины не дай бог, но как кто-то что-то придумает, все на него наваливаются, и вот он уже бледный лежит отдыхает.
     Нигде такой точной определительной системы нет. Плохо, что мы в ней жить должны. И она нас правильно определила: раз мы в ней живем и работаем, значит, мы дерьмо. Либо, наоборот, прикидываемся им, чтоб здесь кое-как жить. А уж кто при этой системе хорошо живет, тот очень большое дерьмо, и ошибки здесь нет. Система - все семьдесят лет работает безошибочно.
     Тщательно целую. Твой...
     
     В партии
     
     Почему многие не состоят в партии? Они там в жару в шляпах и в галстуках, в темных костюмах.
     Приедешь в безрукавке - "идите переоденьтесь".
     Осенью они в серых макинтошах и в серых шляпах. Зимой в ратиновых пальто и пыжиках. Ни одного члена КПСС в кепке или берете на аэродроме я не видел. В шортах не ходят.
     Они очень любят целоваться с мужчинами, разбирать постельные вопросы. Кто с кем, когда.
     Трясут мужа по заявлению жены. Любят спрашивать: "Где ты был с восьми до одиннадцати, а потом куда пошел? Как ты смел там ночевать?"
     Любят собирать совещания у первого, где двести объясняют одному основные законы физики, экономики, химии, но это не помогает, и они опять разбирают: почем купил, где построил, как и с кем спал. Здесь они непревзойденные знатоки.
     Чтоб что-нибудь сказать народу, собирают специалистов, выслушивают, но повторить не могут.
     Тогда они опять начинают разбираться, кто с кем спал, кто куда упал, кто откуда вылез. В этом им помогают милиция и комитет глубокого бурения.
     Спрашивать, как поступить, что вы порекомендуете для неприбыльного предприятия или плохого театра, у них не стоит. Они не ответят и опять будут: кто почем купил, кто с кем спал.
     Даже простые вопросы: как снабдить водой, где построить дом, кого привезти в зоопарк? - им лучше не задавать, они устроят разбор: кто с кем спал, потребуют заменить третьего директора четвертым с еще лучшей анкетой.
     Вопросами торговли они занимаются со знанием дела, но наладить не могут.
     Конечно, управлять они могут, но не знают куда, и продолжают делать карьеру уже в международье, то есть не вверх, а вширь, что опять плохо заканчивается.
     Устраивают столкновения не программ, а людей и снова разбирают, кто с кем спал, кто куда ходил.
     С ними, конечно, интересно, но вредно, и много злых. Тех, кто спит только с женой.
     Кто спит с посторонней - стоит на ковре тоже злой.
     Кто ни с кем не спит, злится на них всех.
     Так они и разбирают.
     Конечно, там много людей невинных, а то и просто нормальных. Цепляться к ним нечего. Но если они посоветовать ничего не могут, а вмешиваются, проще сказать: "Если тебе делать нечего, стой там, смотри, но, пожалуйста, не мешай, люди как-то хотят выбраться на дорогу, а ты одного выберешь - топишь, второго топишь, с национальностями пристаешь. Все уже видят, что тебе делать нечего, стой в стороне, смотри. У тебя и здания есть, и больницы, и санатории - сиди там спокойно, если не можешь что-то предложить".
     А вообще, конечно, кто хочет, может туда записаться, но очень многие не выдерживают вот этой ходьбы в одинаковых шляпах, костюмах летом и зимой - пыжик и серое пальто.
     И целоваться в жару с мужчиной очень неприятно, если ты мужчина.
     А если нет?
     Тогда и стой в этой партии, за тобой придут.
     
     Л-и-ч-н-о-с-т-ь
     
     Два года без Райкина. Тридцать шесть лет без Сталина. Двадцать четыре года без Хрущева. Шесть лет без Брежнева. Четыре года без Черненко. Эх, Аркадий Исаакович! Пятьдесят лет Театру миниатюр.
     А. И. Р., как всегда, все доделал до конца. Все пристроены. Одним дал театр. Другим дал работу. Третьим дал пищу для воспоминаний, дал театр, мне дал квартиру, рекомендацию в Союз писателей и имя, к нему вопросов нет.
     Единственное - не нужно было вызывать в себе любовь, как вообще не нужно вызывать ни в ком любовь, чтоб потом не было слез. Держаться нужно было независимо и строго. Влюбляешься - значит слезы рядом, ты уже содрогаешься ночами, сморкаешься в кружевной платок, любимые духи отброшены, не следишь за собой, появляешься перед ним в синих кругах вокруг глаз, дышишь рядом.
     Все время дышишь рядом, пока директор тебе не скажет:
     - Миша, Аркадий Исаакович решил с тобой расстаться.
     - Как, - не веришь ты. - Он же только что меня обнимал рукой.
     - Миша, - говорит он, - Миша...
     - Да, да, да...
     И ты к последней миниатюре подстегиваешь последний листок, где написано: "Прошу меня по моему собственному желанию..." А Аркадий Исаакович, прочитав и отхохотав все до последнего, начинает пудриться. Он всегда пудрится, когда ему нужно решить. А ты стоишь, ты всегда стоишь, когда решается твоя судьба, и не веришь: нет, нет...
     - Да, - говорит А. И. Р. тихо. Он всегда говорит тихо. - Ну что ж, - говорит он, - ты правильно решил.
     Как будто это ты решил, и ты киваешь, чтоб его не расстраивать.
     - Да, я так решил. - И вы расходитесь.
     Он идет в свет, в прожектор, в аплодисменты, а ты идешь вперед лицом. Вот как оно дернется, так ты идешь туда, куда идут все брошенные жены, дети, девушки, мужья, актеры, пенсионеры - к матери, бабушке, чертям, выбираете маршрут и начинаете пить. И лежите в носках, размышляя...
     Через три часа и три дня появляется театральный автобус и тебя просят обратно в театр. Ты, падая и не попадая носками в ботинки, с заплаканными ресницами, тушью на лице, оказываешься в Первой советской пятилетке[1], и он снова рукой обнимает тебя...
     - Как же ты мог, как же ты мог?
     - Да я, мне сказал Чобур: увольняйся. Я уволился, но если вы скажете одно слово...
     - Я не об этом...
     - А об чем???
     - Как ты мог оставить театр без программы?
     - Как? Вы же меня уволили???
     - Ну и что. Моральный долг у тебя есть?
     - Как???
     - Иди возьми толстую тетрадь и пиши.
     Вы идете, берете толстую тетрадь и пишете, пишете, пишете...
     Только почему-то у вас уже не получается...
     Потом, вдруг, через пять-шесть лет, звонит директор и говорит: "А. И. Р. хочет, чтобы вы все трое поехали с нами в Венгрию..."
     И вы уговариваете своих друзей, и садитесь в поезд, и приезжаете в Ленинград, и появляетесь, допустим, в ДК Горького, и он опять пудрится, а вы опять рядом, и он спрашивает:
     - Зачем ты приехал?
     - Как? Мне сказали...
     - Кто тебе сказал?
     - Ну, тут... Как? Вот говорили...
     - Кто говорил, кто?
     - Ну как же, специально звонили...
     - Ну кто, кто? Ты только скажи, кто?
     - Как кто? Не помню...
     - Ну уж ладно, коль ты здесь, приезжай ко мне вечером, почитай, что ты привез.
     И вы читаете, и он смеется, ибо когда он слушает, вы пишете и читаете в десять раз лучше, чем можете. И он спрашивает:
     - Кто нас поссорил? Где этот негодяй? Что тогда произошло? Мы должны быть вместе.
     - Да, да!!!
     - Оставь все, что ты привез. Здесь пять произведений. Мы берем все. Иди и вспомни, кто нас поссорил.
     И вы приезжаете в Москву. И вам звонит директор и говорит:
     - Из всех понравилась одна, и театр готов ее приобрести. Но неужели нельзя было оставить все на столе, неужели надо было все с собой забирать, чтоб потом с трудом переправлять?
     И вы звоните прямо А. И. Р.:
     - Аркадий Исаакович, мне сказали, что вы их не можете найти - они на столе.
     - Конечно на столе. А кто тебе сказал?
     - Как кто? Просто сказали.
     - Кто, кто, кто этот мерзавец?
     - Ну как кто? Мне позвонили, что вы не можете найти...
     - Как не могу? Вот же они. Кто тебе сказал?
     - Но вы берете одну?
     - Как одну? Все.
     - Спасибо.
     - Слава, он нашел. Он берет все.
     - Нет, Миша, он берет одну, но еще не решил.
     И проходит еще один год, и звонит директор:
     - А. И. Р. просит тебя что-то написать к юбилею Утесова. Звони ему, он ждет твоего звонка. Только сейчас же.
     - Да, да...
     - Алло! Аркадий Исаакович, это я... Вы просили меня позвонить.
     - Кто тебе сказал?
     - Тут сказали, на юбилей Утесова...
     - Кто сказал? Что происходит? Ну, если ты сам хочешь, приезжай.
     И вы приезжаете, и немножко ждете, пока закончится ужин, и немножко понимаете, что нитки, которые стягивают вас, уже истлели.
     - Так что ты хотел?
     - К юбилею Утесова.
     - Нет, писать не нужно. У меня есть монолог, может, ты его перепишешь?
     - Мой, что ли?
     - Нет.
     - А этот автор где?
     - Он здесь, в Москве.
     - Жив-здоров?
     - Да, жив-здоров.
     - Я подумаю.
     - Подумай, подумай. И не пропадай.
     - Не пропаду.
     - Не пропадай.
     - Не пропаду.
     И с тех пор стараетесь не пропасть, не пропасть...
     Мой сложный и любимый Райкин.
     
     Этюд
     
     Чуть пригорелой манной кашей стоял поздний осенний день. Кое-где снег блестел, как молоко.
     Хотя многие еще носили плащи сметанного колера с мясным соусом, некоторые были в куртках мягкого тефтельного оттенка.
     Жареной рыбой горел закат. Глаза девушек светились темным бородинским хлебом, а волосы - пышным свежим белым караваем.
     Лес багряный, как непрожаренный бифштекс, касался кольцевой.
     Вода в реке еще не встала и перекатывалась хрустким малосольным огурчиком.
     Цветные гвоздики в руках напоминали воздушные высокие салаты из помидоров с майонезом.
     Улицы, размеченные сметаной по припущенному рису заполнились черной икрой толпы с вкраплением мелких морковок ГАИ.
     Аппетитно звучали голоса, колбасно горели лица.
     Черная икра внезапно подалась назад. Гречневой крупой входила армия. Зашкворчали жареным мясом направленные вверх пулеметы. В припущенный рис шлепнулись темные голубцы ОМОНа. И запахло настоящей солдатской перловой кашей цвета хаки.
     
     Примечания
     
     1
     
     Имеется в виду концертный зал в Ленинграде.