Рэй Брэдбери            По уставу            Рота, смирно!      Щелк.      - Вперед - шагом марш!      Топ. Топ.      - Рота, стой!      Топ, бух, стук.      - Равнение напра-во.      Шепот.      - Равнение нале-во.      Шорох.      - Кру-гом!      Топ, шарк, бух.      Давным-давно под лучами палящего солнца один человек в полный голос отдавал приказы, а рота их выполняла. Летом пятьдесят второго под небом Лос-Анджелеса, у бассейна, что рядом с отелем, стоял сержант-инструктор, и там же выстроилась его рота.      - Равнение на середину! Выше голову! Подбородок убрать! Грудь вперед! Живот втянуть! Плечи расправить, черт побери, расправить плечи!      Шорох, шепот, шелест, шаг. Тишина.      И сержант-инструктор, раздетый до трусов, идет вдоль кромки бассейна, сверля водянисто-холодным взглядом свою роту, свою команду, свою часть - своего...      Сына.      Мальчик лет девяти или десяти стоял по струнке, смотрел по-военному в никуда, плечи держал ровно, будто накрахмаленные, а отец, чеканя шаг, ходил кругами, лающим голосом выкрикивал команды, склонялся над мальчишкой и давал жесткие указания. Оба - и отец, и сын - были в плавках, минуту назад они убирали территорию, раскладывали полотенца, драили кафель. Но теперь время близилось к полудню.      - Рота! По порядку номеров рассчитайсь! Первый, второй!      - Третий, четвертый! - выкрикивал мальчик.      - Первый, второй! - громко кричал отец.      - Третий, четвертый!      - Рота, стой! На плечо! Целься! Подбородок на себя, носки в линию, выполняй!      Воспоминания замелькали, как старая пленка в допотопной киношке. Откуда они пришли, эти воспоминания, и почему?      Я ехал на поезде из Лос-Анджелеса в Сан-Франциско. Время было позднее, я пошел в вагон-ресторан и оказался там в одиночестве, если не считать бармена и еще какого-то пассажира, то ли молодого, то ли старого, который сидел через проход от меня и пил уже вторую порцию мартини.      Он и навеял воспоминания.      Эти волосы, лицо, испуганные, затравленные голубые глаза, находящиеся в нескольких футах от меня, внезапно остановили течение времени, перебросив меня в прошлое.      То отчетливо, то расплывчато я видел себя в вагоне поезда, а потом сразу - возле кромки бассейна, видел светлый, исполненный боли взгляд этого человека, сидящего рядом, - и сквозь три десятка лет слышал голос его отца, а уж вернувшись в прошлое на те же пять тысяч дней, не сводил глаз с его сына, который выполнял повороты кругом и в полоборота, замирал как вкопанный, вскидывал воображаемую винтовку, брал на караул, целился.      - Смирно! - рявкал отец.      - Смирно! - эхом вторил сын.      - Будет ли этому конец? - прошептал Сид, мой лучший друг, который загорал рядом со мной под жарким солнцем, следя глазами за происходящим.      - В самом деле, - тихо поддакнул я.      - Сколько времени это длится?      - Как видно, не один год. Похоже на то. Долгие годы.      - Ать, два!      - Три, четыре!      Башенные часы неподалеку пробили полдень; в это время у бассейна начинал работать летний бар.      - Рота... шагом марш!      Двое, мужчина и парнишка, маршем направились по мощеной дорожке к полузапертым воротцам.      - Рота, стой. Слушай мою команду! Открыть засовы! Делай!      Мальчик поспешно отодвинул засовы.      - Делай!      Он распахнул створки, отпрыгнул назад, выпрямился в ожидании.      - Кру-гом, вперед, шагом марш!      Дошагав до самой кромки бассейна, мальчишка едва не свалился в воду; тогда отец с кривой ухмылкой приглушено скомандовал:      - ...стой.      Сын пошатнулся.      - Черт, - прошептал Сид.      Отец оставил сына у воды, негнущегося, как скелет, и прямого, как флагшток, а сам куда-то ушел.      Сид неожиданно вскочил, не отрываясь от этого зрелища.      - Куда? - одернул я.      - Мать честная, неужели он заставит ребенка стоять столбом?!      - Не дергайся, Сид.      - Да ведь это издевательство!      - Не лезь на рожон, Сид, - сказал я вполголоса. - Это ведь не твой сын, верно?      - Верно! - сказал Сид. - Черт побери!      - Из этого не выйдет ничего хорошего.      - Нет, выйдет. Сейчас найду этого...      - Посмотри, Сид, какое у мальчишки лицо.      Взглянув на мальчика, Сид весь сжался.      Парнишка, стоящий в ослепительном блеске солнечных лучей и воды, был горд. В том, как он держал голову, в том, как горели его глаза, как его обнаженные плечи вынесли бремя понуканий и придирок - во всем сквозила гордость.      Именно эта оправданная гордость заставила Сила отступиться. Придавленный какой-то безнадежностью, он опустился на колени.      - Неужели мы так и будем сидеть сложа руки и смотреть на эту идиотскую игру. - Сам того не замечая, Сид перешел на крик: - "Делай раз, делай два"?      Отец мальчика это услышал. Складывая полотенца в стопку, он замер у дальнего конца бассейна. Мышцы спины заиграли, как шары в автомате, набирающем очки. Он резко повернулся, прошел мимо своего сына, который до сих пор стоял по струнке в сантиметре от края бассейна, кивнул ему, выказывая хмурое одобрение, а потом приблизился к нам с Сидом и накрыл нас стальной тенью.      - Будьте любезны, сэр, не повышать голос, - приглушенно начал он, - чтобы не сбивать с толку моего сына...      - Еще чего! Я буду говорить так, как сочту нужным! - Сид начал подниматься.      - Нет, сэр, не будете. - Он устремил на Сида острый нос, точно прицелился. - Это мой бассейн, моя земля. У меня договор с хозяевами отеля: их территория заканчивается у ворот бара. Если уж я берусь за дело, то порядки устанавливаю сам. Кто им не подчиняется, того гоню взашей. В буквальном смысле. Сходите в спортзал - там на стене мой черный пояс по джиу-джитсу и дипломы с соревнований по боксу и стрельбе. Попробуйте схватить меня за руку - сломаю вам запястье. Попробуйте чихнуть - сломаю нос. Одно неверное слово - и вашему дантисту обеспечена работа на два года. Рота, смирно!      Он выпалил все это на одном дыхании.      Его сын окаменел на краю бассейна.      - Сорок дорожек! Марш!      - Марш! - выкрикнул мальчик и нырнул в бассейн.      Мальчишеское тело вошло в воду, руки яростно замелькали в воздухе, и это отрезвило Сида. Он закрыл глаза.      Расплывшись в ухмылке, отец мальчика отвернулся и стал наблюдать, как сын вспенивает воду летнего бассейна.      - Я в его возрасте так не умел, - сказал он. - Джентльмены.      После этого он коротко кивнул и неспешно удалился.      Сиду оставалось только разбежаться и прыгнуть в бассейн. Он проплыл двадцать дорожек. За мальчиком ему было не угнаться. Выбравшись из воды, Сид рухнул на землю, но его лицо больше не горело гневом.      - Готов поспорить, - прошептал он, вытирая лицо полотенцем, - в один прекрасный день мальчишка взбунтуется и прикончит этого гада!      - Как сказано у Хемингуэя, - ответил я, наблюдая за сыном сержанта, отмахавшим тридцать пятую дорожку, - этим можно утешаться, правда?[1]            В последний раз, в последний день, когда я их видел, отец мальчика пружинисто расхаживал у бассейна, вытряхивал пепельницы (в этом деле ему не было равных), подвигал столы, выстраивал в шеренгу кресла и шезлонги, раскладывал на скамейках свежие полотенца безупречными, математически выверенными стопками. Даже в том, как он драил кафель, была какая-то геометрическая точность. Он чеканил шаг, без устали поправлял и передвигал все, что возможно, и лишь изредка поднимал голову и стрелял взглядом, желая убедиться, что его отряд, его взвод, его рота часами стоит без движения по стойке смирно и чем-то напоминает флажок на мачте: волосы развеваются на летнем ветру, взгляд устремлен за горизонт, губы сжаты, подбородок вниз, плечи расправлены.      Я ничего не мог с собой поделать. Сид уже давно уехал по делам. А я оккупировал гостиничный балкон с видом на бассейн, допивал последнюю порцию спиртного и неотрывно смотрел, как отец расхаживает туда-сюда, а сын стоит без движения, будто идол. Когда стало смеркаться, отец размашистым шагом направился к забору и, словно опомнившись, гаркнул через плечо:      - Смирно! Равняйсь! Первый, второй...      - Третий, четвертый! - выкрикнул сын.      Мальчик строевым шагом прошел через калитку, и его подошвы стучали по цементу не хуже армейских ботинок. Он направлялся к парковке, а отец бесстрастно щелкнул замком, быстро огляделся, взглянул наверх, заметил меня и помедлил. Его взгляд огнем жег мое лицо. У меня сами собой расправились плечи, опустился подбородок - я даже вздрогнул. Чтобы положить этому конец, я небрежно отсалютовал ему своим стаканом и выпил.      Что же дальше? - думал я. Сын вырастет и прикончит своего старика, или изобьет его до полусмерти, или просто сбежит, искалеченный жизнью, и до конца своих дней будет маршировать по чужой команде, так и не узнав, что такое "вольно"?      Не исключено, размышлял я, отхлебывая из высокого стакана, что у парнишки со временем тоже будут дети, и он точно так же будет орать на них из года в год где-нибудь у бассейна. А может, он просто сунет себе в рот пистолет и таким способом, единственно доступным, убьет отца? А если жена не родит ему сыновей, сумеет ли он похоронить все приказы и команды заодно с сержантами? Вопросы, полуответы, опять вопросы.      Мой стакан опустел. Солнце скрылось, а с ним и отец и сын.      Но теперь один из них вернулся и сидел на расстоянии вытянутой руки от меня, а поезд, следующий в северном направлении, уносил нас в неосвещенную даль. Это был все тот же мальчуган, новобранец, сын того самого отца, который в летнюю жару командовал солнцу, когда взойти и когда закатиться.      Еле выжил? Едва уцелел? Еще в силах?      Поди знай.      Как бы то ни было, он оказался рядом тридцать лет спустя, шагнувший из детства в старость или состарившийся в детстве, и медленно прихлебывал третью порцию мартини.      Тут я спохватился, что слишком бесцеремонно сверлю его взглядом. Его ярко-голубые глаза смотрели как-то затравленно, поэтому я не сразу решился на разговор.      - Простите меня, - начал я, - боюсь сказать глупость, но... тридцать лет назад я приезжал на выходные в отель "Амбассадор", где один военный вместе с сыном следил за порядком у бассейна. Он... м-м-м... Вы его сын?      Молодой и в то же время старый человек задумался, осмотрел меня бегающими глазами и, наконец, слегка улыбнулся:      - Да, - сказал он, - я и есть тот самый сын. Садитесь поближе.      Мы пожали друг другу руки. Пересев к нему за столик, я заказал для нас обоих еще мартини, как будто мы собирались что-то праздновать или оплакивать. Когда бармен поставил перед нами стаканы, я сказал:      - Предлагаю тост - за год тысяча девятьсот пятьдесят второй. Хороший был год? Или плохой год? Все равно - за тот год!      Мы выпили, и этот человек без возраста почти сразу сказал:      - Вы, очевидно, хотите спросить о судьбе моего отца.      - Ох... - выдохнул я.      - Ничего, ничего, - успокоил он меня, - не смущайтесь. Очень многие интересуются, хотя прошло столько лет.      Ребенок в обличье взрослого поглаживал стакан с мартини и вспоминал прошлое.      - И вы отвечаете, когда люди вас спрашивают? - спросил я.      - Отвечаю.      Я собрался с духом:      - Тогда ладно. Что же случилось с вашим отцом?      - Он погиб.      Последовало долгое молчание.      - Это весь ответ?      - Не совсем. - Человек без возраста опустил стакан на стол и развернул салфетку, причем точно под углом к стакану, а потом в самую середину водрузил оливку, словно камешек из прошлого. - Помните, каким он был?      - Вполне живо.      - Как много смысла вы вкладываете в это "живо"! - Человек без возраста слабо усмехнулся. - А помните все эти "вокруг бассейна - шагом марш", "нале-во", "напра-во", "смирно", "не двигаться", "подбородок-живот-убрать!", "грудь вперед", "ать-два!", "делай"?      - Помню.      - Однажды, дело было в пятьдесят третьем, после того как отдыхающие разъехались, и вы вместе с ними, отец муштровал меня на жаре. Заставил целый час простоять на солнцепеке, ругался, брызгал слюной мне в лицо, в глаза, в нос, а сам орал: "Только шевельнись! Только моргни! Только дернись! Не сметь дышать, пока я не сказал! Слышишь, солдат? Слышишь? Ты слышишь? Слышишь?!" - "Да, сэр", - выдавил я. Отец развернулся, не устоял на кафельных плитках и упал в воду.      Мальчик-старик помолчал и странно хмыкнул.      - Вы знали? Нет, откуда... Я тоже не знал... что за те долгие годы, пока он брал в аренду бассейны, драил душевые, менял полотенца, чинил трамплины и трубы, он так и не научился - бог свидетель! - так и не научился плавать! За всю жизнь! Подумать только... За всю жизнь. Он никогда мне в этом не признавался. Я и не подозревал! А поскольку он сам перед тем скомандовал: "Равняйсь!" "Не дергаться!" "Не двигаться!" - я так и остался стоять, уставившись на закатное солнце. Даже ни разу не посмотрел вниз. Смотрел только вперед, как было приказано, по уставу... Мне было слышно, как он барахтается и вопит. Но слов я не разбирал. Слышал только, как он ловил ртом воздух, захлебывался, уходил под воду, пронзительно кричал, но я стоял навытяжку, подбородок вверх, живот втянут, взгляд направлен в одну точку, на лбу пот, губы стиснуты, ягодицы сжаты, спина прямая, а он все вопил, кашлял, захлебывался. Я все ждал команды "вольно". Он должен был прокричать "Вольно!", однако я этого не дождался. Что мне было делать? Я просто стоял, как истукан, пока не смолкли крики, пока волна не ударилась о бортик бассейна - а потом все стихло. Не знаю, как долго я простоял навытяжку: минут десять, может, двадцать, полчаса, только мимо проходил какой-то человек, увидел меня, заглянул в бассейн и как закричит: "О господи!". Потом повернулся в мою сторону - а он был из тех, кто знал нас с отцом, - и дал команду "вольно". Только тогда я заплакал.      Он осушил свой стакан.      - Понимаете, я не мог знать наверняка, что он не притворяется. Он и раньше проделывал такие штуки - нарочно, чтобы застать меня врасплох. Бывало, зайдет за угол, выждет, а потом выскочит и смотрит, прямо ли я стою. Или притворится, что идет в уборную, а сам только и думает, как меня уличить. Искал, к чему бы придраться, чтобы потом меня выпороть. В тот раз, стоя у бассейна, я думал, что это очередная хитрость. Вот я и решил подождать, чтобы убедиться... чтобы удостовериться.      Замолчав, он опустил стакан на поднос и откинулся на спинку кресла, погрузившись в собственное молчание и глядя в никуда поверх моего плеча. Выслушав эту историю, я напрасно ждал, что у него навернутся слезы или дрогнут губы.      - Ну вот, - сказал я, выдержав паузу, - теперь мне известна судьба вашего отца. А как сложилась ваша судьба?      - Как видите, - сказал он, - я здесь.      Поднявшись, он протянул на прощанье руку.      - Спокойной ночи, - сказал он.      Глядя ему в лицо, я видел того самого мальчика, который ждал команды пять тысяч дней назад. Потом мой взгляд скользнул по его левой руке: обручального кольца не было. Что это означало? Нет сыновей, нет будущего? Но я не решился спросить.      - Приятно было повидаться, - услышал я свой голос.            Примечания            1            Как сказано у Хемингуэя... этим можно утешаться, правда? - "Этим можно утешаться, правда?" - заключительная фраза романа Э. Хемингуэя "И восходит солнце" ("Фиеста"). Пер. с англ. И. Кашкина. См.: Э. Хемингуэй. Избранные произведения в двух томах: Том 2. М., 1953. С. 170. На эту же сцену этого же произведения Брэдбери ссылается в рассказе "Оливер и Гарди: Роман".