Хулио Кортасар
     
     
     Дивертисмент
     
     
     OCR Busya http://lib.aldebaran.ru/
     "{e"Дивертисмент". Серия "Новый стиль"": Амфора, Кристалл; СПб.; 2001
     
     
     ISBN ISBN 5-94278-254-7, 5-306-00235-8
     
     Аннотация
     
     Роман "Дивертисмент" (1949) не был опубликован при жизни Кортасара, но в нем уже ощущается рука зрелого мастера, будущего создателя таких шедевров, как "Выигрыши", "Игра в классики", "Книга Мануэля".
     "Она вечно падала со стульев, и вскоре все поняли, что нет смысла подыскивать ей глубокие кресла с высокими подлокотниками. Она садилась - и тотчас же падала. Иногда она падала навзничь, но чаще всего - на бок. Но вставала и улыбалась - добродушие отличало ее, и понимание, понимание того, что стулья - это не для нее. Она приспособилась жить стоя. Стоя она занималась любовью, на ногах и ела, и пила, она и спала не ложась, опасаясь упасть с кровати. Ибо, что есть кровать, как не стул для всего тела? В день, когда она умерла, ее, торопясь, положили в гроб; столь же спешно он был заколочен. Во время бдения над усопшей гроб то и дело клонился то в одну, то в другую сторону - он словно хотел куда-то упасть."
     
     Хулио Кортасар
     Дивертисмент
     
     ...and I'm going to kill you with this sword! At
     the word "sword", the mishappen lump of metal seemed
     to Rachel to flicker to a sharp wicked point.
     She looked Emily in the eyes, doubtfully. Did she
     mean it, or was it a game?
     Richard Hughes. "High Wind in Jamaica"*
     ______________
     * ...и я убью тебя этим мечом! При слове "меч" злосчастный кусок металла, как показалось Рэйчел, мгновенно вытянулся в острую, угрожающе нацелившуюся на нее иглу.
     Она посмотрела Эмилии в глаза, тщетно пытаясь понять: всерьез ли та говорит, или же это все-таки игра.
     Ричард Хьюз. "Ураган над Ямайкой" (англ.).
     
     
     I
     
     i
     
     Я поведу рассказ о том далеком, уже обратившемся в прах, времени, когда нас было много, когда мы жили, я бы сказал, чуть-чуть - ради друг друга и почти целиком - ради того, чтобы я мог неустанно наполнять словами свои проводимые в праздности дни. Апельсин раскрывается цветком из полупрозрачных долек. Я поднимаю его к солнцу электрической лампочки, и сквозь мякоть становится виден темный шарик прижавшихся друг к другу косточек. Из одной дольки выходят брат и сестра Вихиль, и вот я уже с ними и со всеми остальными - опять в том доме в Вилья-дель-Парке, гдекогда-то мы так весело играли в жизнь.
     
     В то время Хорхе культивировал в себе склонность к интроспекции; выражалось это в бесконечном начитывании вслух сочиняемых на ходу верлибров. Он сидел, привалившись к письменному столу, разметав волосы по бумаге и кускам рисовального угля, вгоняя себя в транс подготовительными заунывными речитативами.
     - Видишь - подшипники смазывает, - пояснила мне Марта, предпочитавшая тогда представать в резко экстравертном образе. - Иди-ка сюда. Смотри, какая красота.
     Я подошел к окну, выходившему на запад. Сельскохозяйственный пейзаж был скрыт за парусиновым навесом в оранжево-синюю полоску, в котором кто-то проделал прямоугольное отверстие; сквозь него проникало четырехчасовое солнце, смешанное с фрагментами каких-то предметов и облаков.
     - Посмотри отсюда: просто настоящий Пуссен.
     Никакой это был не Пуссен, скорее уж какой-нибудь Руссо, но освещение и жара придавали этому куску внешнего мира, отделенного от нас парусиной, некую непреодолимую притягательную значительность. Наклонившись так, как велела Марта, я увидел причину ее восторгов. Через три квартала от нашего дома, у самых стен факультета сельского хозяйства паслись на лугу коровы - под ярким солнцем черные и белые пятна на их шкурах были перемешаны в строжайше отмеренной равной пропорции. Было в них что-то от мозаики и от ожившей картины, какой-то идиотский балет невероятно медленных и столь же упорных силуэтов. На таком расстоянии их движения были незаметны, но, присмотревшись, можно было разглядеть, как медленно-медленно изменяется форма этого узора, этого крупно-рогатого созвездия.
     - Самое потрясающее - то, как шестнадцать коров помещаются в этой дырочке, - сказала Марта. - Нет-нет, я все понимаю: расстояние, перспектива, одним пальцем закрывается солнце, и все такое. Но если поверить глазам, просто на миг - одним лишь глазам, увидеть эту переводную картинку там, вдалеке: идеально зеленое поле, черно-белые коровы - две вместе, одна поодаль, три у забора и видны только наполовину, - тогда сразу понимаешь всю невозможность этого пейзажа, сущей почтовой открытки.
     - Рамка здорово усиливает впечатление, - согласился я. - Когда придет Ренато, можно будет предложить ему зарисовать это. Фантастический реализм: шестнадцать коров приветствуют рождение Венеры на закате жаркого дня.
     - Название - ничего, даже если не учитывать, что оно было бы, пожалуй, единственной возможностью убедить Ренато написать что-нибудь из того, что видим мы, а не он. Впрочем, картина, которую он сейчас пишет, вполне фотографична.
     - Ну да, только фотографию эту делал некий марсианин, к тому же - через фасеточный глаз мухи. Ты только представь себе: фотография реальности, снятая через глаз мухи!
     - Нет, мне больше нравятся коровки. Ты только посмотри на них, Инсекто, только посмотри. Жаль, что Хорхе спит, хорошо было бы и его ткнуть носом в эту красоту.
     Я уже знал, что должно было произойти: рука Хорхе конвульсивно дернулась, он полувстал, полунавалился на стол Ренато и, с лицом чуть бледнее обычного, уставился на сестру.
     - Слышишь, ты, убогая: у меня получилось. Послушайте оба, сейчас пойдет. Ключевое слово мята, все начинается с него. Вроде все вижу, все сходится, но что получится - не знаю. Подождите-ка: тень мяты на губах, таинственно происхождение напитков, тех, что дегустируют в облаках дыма, порой берут назад - как слова, и добавляют к воспоминаниям, чтобы не отпускать их бродить поодиночке под древними лунами мира. (Хорошо получаюсь, - шепнула мне Марта, стремительно записывая слова брата.) Все это - пустое. Важное остается в суровой сдержанности зданий и низких туч; тем не менее оно остается навеки в тех жизнях, что уже покоятся на дне осушенных кубков со следами чьих-то губ по краям - там, где вновь и вновь воздает себе хвачу неясная пыль рассвета.
     Таким я помню пронзительный сухой анис, выпитый в доме на улице Пайсанду; медовую алоху, испепеленную адской жарой Тукумана, и огненный цветок гранатового вина, распустившего свои лепестки в японском кафе где-то в Мендосе. В этой стране, напоенной множеством вин, география полнится красным и золотистым вкусом; колючие мосто из Сан-Хуана, бутылки бьянши и краткая слава высоченных башен легендарного сутера. Одно вино - это улитка со склонов Аид, другое - ночь без сна, вся иссеченная шрамами каналов, а самое горькое и самое жалкое - вино, что продают в магазинах па немощеных улочках, обсаженных ивами, вино берегов Буэнос-Айреса, где надоедливое отвращение вызывает жажду.
     Хорхе прервался, чтобы перевести дыхание, шумно глотнул воздуха и выразительно пошевелил губами.
     - Стоит также склониться перед прозрачной крохотностью рюмок с огненной водой, что... Черт, не идет дальше!
     Хорхе, пошатываясь, встал на ноги; лицо его вновь порозовело, но сам он еще не до конца вернулся из мира своих творческих грез. Тяжело и стремительно опустился на стул.
     - Целый спектакль закатил, а толку-то? - обернулась ко мне Марта. - Больше всего похоже на каталог вин "Аризу". Вчерашние мне больше понравились. Они у него получились как-то сами собой, на одном дыхании. Просто здорово. Инсекто, ты их еще не слышал?
     - Нет.
     - Это называется "Стихи с мягкими медведями".
     - Каждому медведю - свое время, - мстительно заметил я. - Оказывается, и в бессознательном творчестве встречается плагиат.
     - А что такое, по-твоему, плагиат? Ты мне можешь объяснить? Давай посмотрим, в чем его смысл, разберемся во всем - с самого начала. Взять, например, моих коров. Каждая из них - плагиат с соседки; шестнадцать черно-белых плагиатов, а в результате мы имеем великолепную открытку. Шедевр идиотизма.
     - Марта, Марта,  - замурлыкал я, но осекся, заметив, каким взглядом смотрит на сестру Хорхе.
     Его глаза медленно-медленно обводили ее, словно расчленяя ее тело на отдельные куски, отделяя их друг от друга. Целую секунду он не отводил взгляда от пряжки ее ремня.
     - Марта, ты записала стихи? О чем они? Что в них было?
     - Трактат о виноделии, дорогой. Но уговор ты знаешь: до завтра я их тебе не отдам. Представляешь, Инсекто, он их рвет! Даешь ему запись, а этот тип, решив, что его стихи недостаточно гениальны, тотчас рвет их в клочья.
     - Кистью безмолвия выведено для тебя одно слово, и слово это - стерва, - задумчиво проговорил Хорхе. - Я же теперь обращу свое творческое внимание на диагонали, на горький мате и займусь дешифровкой поведения божьих коровок.
     - Неплохой материал, - сказал я, постаравшись вложить в эти слова побольше иронии. - Любопытно, как это вам, спонтанно творящим, удается так планомерно готовиться к очередному приступу недержания.
     - Порох должен быть сухим, а подшипники - смазанными, - объяснила мне Марта.
     - Гимнастика сердца состоит из множества упражнений на удержание равновесия и из прыжков в пропасть, - улыбаясь, заметил Хорхе. - Ладно, хватит на сегодня поэзии. - У Хорхе была удивительная способность выходить из транса и мгновенно собираться с мыслями. - Ну-ка, что вы тут слюни пускали по поводу каких-то коров? - Бросив взгляд в окно, он сразу же посерьезнел. - А что, в этом что-то есть! Коровье созвездие и одновременно - препарат под микроскопом. Чубарые блохи-мутанты. Как хочешь - так и понимай. И насчет открытки ты, Марта, абсолютно права. А не послать ли нам этот шедевр дяде Томасу? "С наилучшими пожеланиями с этих очаровательных лугов. Вихили".
     - Ты же знаешь, как он любит поздравления в стихах. Лучше всего - в твоих.
     - Согласен.
     
     "Тебе с лугов привет шлют от души
     твои возлюбленные племяши".
     
     - Великолепно, сразу видны талант и дерзновенность. Кстати, меня терзают смутные подозрения...
     - Они абсолютно обоснованны.
     - Хорхе, ты же только что надиктовал мне стихотворение.
     - Ну и что? Ты его записала только потому, что we6e самой захотелось. В уговор оно не входило.
     - Не прикидывайся дураком, - промурлыкала Марта, усаживаясь поудобнее на старом диване Ренато. - И не делай вид, что не понимаешь, о чем речь. Это стихотворение было заготовлено заранее, а значит - уговор на него распространяется. - Бросив беглый взгляд в свои записки, она процитировала: - В этой стране, напоенной множеством вин... Нет, чтобы так завернуть, тебе нужно было хорошенько подумать.
     Хорхе скорчил мне рожу.
     - Умная сестра - это просто беда какая-то. Ладно, давай по порядку: ты записываешь то, что я тебе надиктовываю. За каждое увековеченное творение я плачу тебе столько, сколько условлено. Дальше: согласен, часть из них я готовлю заранее. Они рождаются у меня перед сном - обрывочные фразы, какие-то образы, являющиеся мне вперемешку со сновидениями и галлюцинациями. Но ведь потом все это нужно подытожить, собрать воедино и дать "полный вперед". Инсекто, кофе варить будем?
     Крохотная кухня находилась рядом с мастерской. Под доносившееся до нас пение Марты я поставил воду кипятиться, а Хорхе занялся пересыпанием точно отсчитанного ложкой кофе в носовой платок, которому не в первый раз предстояло сыграть роль фильтра.
     - Ну и свинья же этот Ренато, - заметил он, демонстрируя мне платок. - Того и гляди, переплюнет бессмертные деяния одного чистюли.
     Наши голоса слились в монотонном завывании:
     
     - Случилось одному чистюле
     Стирать свои трусы в кастрюле.
     Ну, а жена в кастрюле той
     Ему сварила суп густой *
     ______________
     * Здесь и далее перевод стихов В. Андреева.
     
     
     Затем, выдержав торжественную паузу, мы продекламировали:
     
     - Мораль?
     Мораль проста как ягодица:
     Плевать в колодец не годится!
     
     - Отличный дуэт, - заявил Хорхе. - Марта, ты слышала?
     - Ну и мерзость. Вы, ребята, друг друга стоите. Что ты, что Инсекто. Так, мне кофе - двойной. Измученной стенографистке требуется кислородная подушка, обеспечьте ее, пожалуйста, по линии гуманитарной помощи.
     - Еще немного, и это уже можно будет называть собственным стилем, - бормотал Хорхе, с трудом процеживая кофе через платок. - Обрати внимание: дело не только в экономии. Минимализм в затратах привносит красоту в отдельные элементы общей структуры. А с измученной стенографисткой и кислородной подушкой получилось очень неплохо. У нас с сестренкой вообще котелки варят. Взять меня: я, например, заметил и понял, что в последнюю неделю Ренато словно умом тронулся.
     - Не "словно", а тронулся, и не неделю назад, а изрядно раньше, - внес я свои коррективы.
     - Ренато - безумец, - донесся из мастерской голос Марты. - И в этом - ваше перед ним преимущество, так как вы - всего-навсего болваны. Хорхе пишет дурацкие стихи, и есть надежда, что именно поэтому они рано или поздно будут оценены читающей публикой. Тупость нужно растить и лелеять! Манифест младшего поколения семьи Вихиль, детишек, сорвавшихся с цепи.
     - С-цепи-он Африканский, - захохотал Хорхе. - По прибытии в Капую Ганнибал предался ничем не ограничиваемым удовольствиям светской жизни. Маленькие радости Капуи, сами понимаете. Марта, переведи-ка это на свой лад.
     - Капуя - взята, Ганнибал - загулял.
     - Четыре слова, льготный тариф! Слушай, а наш покойный папаша, почтенный сеньор Леонардо Нури, он, часом, на почте не работал? Не о телеграммах ли он думал в ту ночь, когда тебя проектировал?
     - Не знаю, о чем думал он, а я все думаю о Ренато, - сказала вдруг Марта. - Сдается мне, его здорово гнетет, что он не въезжает в то, насколько мне нравится его картина.
     
     ii
     
     Пока Ренато не пришел, я поспешил принять в душ и, моясь, стал думать о Вихилях с каким-то холодным вниманием стороннего наблюдателя. Оказалось, что я вполне способен обособиться от них, скрывшись за пеленой льющейся воды, и рассматривать их не как близких мне людей, а как какие-то абстрактные образы, наблюдаемые сквозь окошечко в парусиновом тенте. Затем я подумал о Ренато, о том, что он вот-вот должен прийти, и о том, что он не возрадуется, застав меня в очередной раз в его ванной. Ренато называл Вихилей растворителями, способными любого погрузить в атмосферу полного рассеивания. Именно поэтому они были нужны ему, и полагаю, что и я предпочитал трудную дружбу с ними тем чувствам, что могли подарить мне другие, менее отравленные чистотой люди. Марта просто непреодолимо притягивала меня к себе какой-то извращенной невинностью, заполненной вспышками чудовищных молний; она погружала меня в свой мир, из которого час за часом настойчиво изгонялась смерть - всеми возможными заклинаниями, любым подвернувшимся колдовским словом или делом, что не могло не отражаться на ее светлом лице, выражение которого поочередно творили сменяющие друг друга в ее душе решительность и беспомощность, волевой порыв и готовность сдаться. Ренато не найти лучшей модели для своих картин, не говоря уже о Хорхе, которому вовек не видать лучшей стенографистки. Один лишь я, будучи с нею, никак ею не пользовался, скорее наоборот - на самом деле это она питалась мною, моим здоровым отношением к миру, моей упорной верой в жизнь с открытыми глазами.
     Хорхе Нури был совсем другим: поэзия возделывала в нем огромное поле, раскинувшееся посреди бескрайней целины хаоса, который он с воодушевлением брался обрабатывать своим поэтическим оралом. И хотя это не всегда бросалось в глаза, он был куда сильнее Марты, он умудрялся относиться к жизни здраво, с такой легкостью, что, пожалуй, сам не отдавал себе в этом отчета. Как же, оказывается, трудно о них говорить! Я-то думал о них без слов, я сам был ими, и в те годы мне было достаточно почувствовать себя, чтобы тотчас же глубоко проникнуть и в их жизнь. И лишь затем, вернувшись из этого мгновенного погружения, я начинал отсчитывать пройденную дистанцию. Но помимо этого, была у меня еще одна причина оставаться рядом с братом и сестрой Вихиль, повсюду следовать за ними по пятам, как подобает внимательнейшему ученику, бывшему тем не менее себе на уме.
     Ренато вошел в ванную, когда я уже заканчивал вытираться. Он залез под душ и довольно зафыркал, глядя на меня сквозь струи грязной воды, стекавшей с шевелюры ему на плечи и грудь.
     - Хоть бы раз я пришел, и ты не оказался бы в моем душе. Вихили утверждают, что ты это делаешь специально, просто чтобы позлить меня.
     - Сволочи они, эти Вихили. А тебе я советую вспомнить о Гераклите, о Темном Гераклите. Вспомнил? То-то же. Я уже не пользуюсь твоим душем. Мои тридцать пять метров нитей теплой воды давно утекли по направлению к реке.
     - Ну и удавись ты своими нитями, Инсекто. Пообедаешь с нами? Марта жарит яичницу, а у меня еще осталось мясо - не совсем, кстати, протухшее.
     - Я прихватил банку консервированных осьминогов. Говорят, они точь-в-точь как кальмары. Отличная штука: съедаешь, и через полчаса тебя тошнит, как на пароходе в жуткий шторм.
     - Через полчаса после того, как ты сюда приходишь, от тебя самого тошнит как от осьминога. Ладно, за консервы спасибо, соорудим салат. Слушай, я ведь полдня ходил по городу, искал цвета, оттенки. Бесполезно! Наш Буэнос-Айрес - абсолютно бесцветен.
     - Сегодня вечером будешь писать?
     - Я всегда пишу по вечерам, да и хотелось бы поскорее отвязаться от этого кошмара.
     - Так и назовешь картину? - не на шутку удивился я; дело в том, что неоконченная картина Ренато все больше пробуждала во мне отчетливое ощущение неясного, не оформившегося в образах кошмара, который невозможно вписать в пространство и время, отчего он не становится менее настойчивым и пугающим.
     - Да нет, это я так, к слову. Этой картине я дам какое-нибудь длинное, достаточно литературное название. Вихили уже обещали посодействовать.
     - Не делай глупости. Единственное, чего не в силах выдержать картина - это названия. Пойми, оно тотчас же становится своего рода мысленной рамкой, по крайней мере, для зрителей. И эта рамка куда более прочна и опасна, чем та, что сделана из дерева.
     - Твои образы день ото дня становятся все совершеннее. - Ренато чуть не задохнулся в густой мыльной пене. - Вообще-то ты прав, название картины не имеет значения. Но сюрреалистическому полотну название требуется - для того, чтобы как-то объяснить тот трамплин, с которого был запущен процесс ее создания. Плохо только, что я этот трамплин сам себе с трудом представляю. Так, только в общих чертах, какая-то мешанина воспоминаний, какой-то невыносимый страх, когда просыпаешься посреди ночи, какое-то смутное предощущение будущего.
     - Сдается мне, что и с другими картинами все было так же.
     - Нет, представь себе, нет. Вот почему и Марта жалуется, что с этой картиной я сам не свой.
     - То есть как - жалуется? Вроде бы она сама только что говорила, что картина ей нравится.
     - Понимаешь, она скорее чем-то обеспокоена, но пока что сама не может найти объяснение своим переживаниям. Не знаю: ты в курсе, что Марта - отличный медиум? Хорхе поднатаскал ее в этом деле пару лет назад. Правда, потом они поостыли ко всему к этому.
     - По-моему, Хорхе ничего не смыслит в спиритизме.
     - Он - нет, зато Нарцисс - да. Они тогда часто встречались с Нарциссом, - сказал Ренато и замер, задумавшись о чем-то, намыленный с ног до головы - в полушаге от душа. Я обратил внимание на выражение его лица, случайно посмотрев в его сторону, надевая рубашку le temps d'un sein nu sur entre deux chemises.* - Слушай, а ведь я только сейчас понял, что Нарцисс как-то связан с этой моей картиной.
     ______________
     * Здесь: на голое тело (фр.).
     
     - Как-то?
     - Подожди, я еще сам не понял... - Ренато нырнул под душ, запрокинув голову и подставив лицо под струю, шумно хлеставшую по нему упругой плетью. Из-под серебряного занавеса воды он посмотрел на меня, как из-под вуали. - Да, она и вправду была отличным медиумом. Как-то раз она вызвала дух Факундо Кироги, а потом - какую-то Зуфемию. И та наговорила нам таких кошмаров, что хоть стой
     - хоть падай. А теперь есть у меня такое чувство, что ты вполне созрел для того, чтобы пойти на кухню и приготовить своих знаменитых осьминогов. Скажи Хорхе, пусть зайдет. Я хочу поболтать с ним.
     Кто такой этот Нарцисс? Яйца так трещали на раскаленной сковородке, что мы даже не услышали звонка. Сестре Ренато пришлось изо всех сил колотить в дверь, чтобы мы сподобились открыть ей.
     - В тот день, когда я не забуду дома ключи, мне придется обратиться к психоаналитику, - сказала она мне, помирая со смеху.
     Она принесла апельсины, шоколад, журнал "Эль Огар" и пластинку Лены Хорн. Увлекшись разбором содержимого пакетов, Марта забыла про яичницу, и когда мы вошли в кухню, от сковородки уже валили клубы едкого дыма. Марта, не унывая, счистила остатки неудавшейся яичницы в мусорное ведро и начала все сначала.
     - Может, полить сверху шоколадом? - предложила она. - По-моему, должно получиться вкусно. Что скажешь, Инсекто?
     - Согласен. А еще - добавь чайную ложку слюны и посыпь корицей.
     Сусана собиралась принять душ, но, прислушавшись к ругани Ренато и Хорхе, поняла, что выживать их из ванной будет себе дороже, и принялась накрывать на стол, одевшись в шикарное сиреневое кимоно. Летом Сусана всегда выглядела очаровательно. Зима обычно уносила ее от нас куда-то вдаль и возвращала по весне усталой, тусклой и далее поглупевшей. Я начал помогать ей накрывать на стол в гостиной, превращавшейся на какое-то время в общую столовую, и не упустил возможности спросить, не знает ли она, кто такой Нарцисс.
     - Конечно, знаю. Колдун
     - Расскажи поподробнее. Ренато все знает, но почему-то не хочет рассказывать.
     - Это спирит, который одно время дружил с Хорхе и Мартой. В основном - с Хорхе. Они познакомились в группе "В-4", помнишь такую?
     - Их поэтические вечера не забудешь, - кивнул я. - Вся эта компания из "В-4" - порядочные свиньи, включая Хорхе. А что там забыл Нарцисс?
     - У них было принято заканчивать свои посиделки сеансом спиритизма. Тут их Нарцисс и радовал. А ты что, ни разу не сеансах не был?
     - Был разок-другой, но Нарцисса не видел. Странно, что и Вихили мне о нем никогда не рассказывали.
     - Я думаю, что им просто не хочется говорить о Нарциссе, - сказала Сусана, встряхивая скатерть на манер плаща тореадора. - Они затащили его к себе домой, а в те годы дон Леонардо был еще не только жив, но и уже вполне уверовал в то, что его очаровательные детишки - парочка стопроцентных идиотов. Ну вот, а Нарцисс устроил им встречу с духом Сары Бернар. Дон Леонардо поучаствовал в этом деле и натерпелся такого страху, что сорвал сеанс и потребовал, чтобы все разошлись. Тогда... Передай мне приборы. Сама разложу, от себя все равно никакого толку.
     - Су, расскажи мне о Нарциссе.
     - Слушай, мне больше нравится вспоминать о доне Леонардо. Знаешь, как он взбесился, когда узнал, что вся компания называет их Вихилями? Он неделю места себе не находил, а Ренато даже запретил появляться в его доме.
     - Скрытый комплекс рогоносца, - кивнул я. - Те, кто не уверен в своем отцовстве, особо ревниво относятся к тому, чтобы дети не расставались с их фамилией. Ну, а Нарцисс?
     - Нарцисс с ним больше не приходил, зато они сами зачастили к нему. Вот тогда-то он и обнаружил в Марте задатки медиума.
     - И ей удалось вызвать Факундо Кирогу?
     - Да, а еще Эуфемию, - торжественно объявила Су.
     В те времена наши обеды превращались в настоящее пиршество - для души. Все шло вкривь и вкось, всем доставалось по две ложки и ни единой вилки, соль, естественно, всегда была в сахарнице. Объединив маленького осьминога с яичницей, я хорошенько залил все кетчупом и мгновенно умял сей деликатес. Получилось восхитительно вкусно. Тем временем Марта и Хорхе устроили "бурную и продолжительную" дискуссию из-за хлебной горбушки, затем - из-за оставшегося на сковородке куска яичницы, после чего они принялись при помощи карандаша отмерять полагавшийся каждому кусок доставшегося им банана.
     Ренато ел молча, с удовольствием, а Сусана небезуспешно играла роль настоящей хозяйки дома.
     - У нас тут все так изменилось, - сказала она мне. - Каких-то три месяца назад, когда вы еще не являлись сюда каждый день, здесь был порядок, и Ренато писал вполне даже сносные вещи.
     - Три месяца назад мир еще не был совершенен, - отозвался Хорхе. - Картина Ренато еще не была начата, а я еще не написал свои сегодняшние стихи. Встреча сиих произведений во времени и в пространстве придает наконец некоторое изящество этому убогому миру. А ты - не тяни лапы к моей горбушке!
     - Твоя поэтическая гордыня отдает весьма отталкивающей филантропией. - Ренато нарушил воцарившееся молчание. - Стоит тебе проблеваться парочкой небезынтересных образов, как ты уже воображаешь себя сообщником Бога, помогающим ему сотворить и довести до ума творение.
     - Мы приговорены быть его сообщниками.
     - Я - нет. Моя живопись самодостаточна, она рождается и организуется в своем маленьком закрытом мире. Чтобы существовать, ей не нужен большой мир, как, впрочем, и vice versa.*
     ______________
     * Наоборот (лат.).
     
     - И он еще говорит о моей гордыне?
     - Есть разница между гордостью сенбернара и гордостью тигра.
     - Ты смотри, какие мы кусачие, - заметила Марта. - Лично я предпочитаю Хорхито: по крайней мере, можно будет приложиться к его бочоночку с коньячком. Эй, куда же ты его уносишь, мой беззаветно преданный пес? А что до картин Ренато, то они и вправду грешат излишней невозмутимостью по отношению к внешнему миру.
     - Как и он сам, - добавила Сусана. - Я давно уже удивляюсь, как он вас всех терпит - за исключением Инсекто, который абсолютно безвреден. Что, братишка, решил довести до ума программу полного самоотупения и оскотинивания? Il faut s'abrutir* и все такое? Помощников в этом деле ты себе нашел достойных! Один Хорхе чего стоит!
     ______________
     * Нужно отупеть (фр.).
     
     - Помогают, чем могут. - Ренато расплылся в жалостливой улыбке. - Ну, бывает, заболтаются, скажут чего лишнего. Вот и сегодня что-то их чересчур сильно потянуло на диалектику. Осьминоги и теоретическое искусствоведение - ну и смесь, просто мерзость!
     - Сегодня я через дырочку в тенте увидела шестнадцать коровок, - сказала Марта. - Могу описать тебе их в качестве заявки на картину. Смотри: слева направо - белая скотина с черными пятнами, рядом - другая, черная с белыми пятнами; затем - группа из трех голов, все - чубарые; за ними - семь штук на равном расстоянии друг от друга, масть - уголь со снегом; и наконец, подожди, сосчитаю, чтобы сошлось, - наконец еще три - снег с углем.
     - Ко всему этому, полагаю, травка была зелененькой, а небонько - синеньким.
     - Именно так. Точь-в-точь, как на твоей картине, где разрушенная мельница.
     - В жизни не писал разрушенных мельниц, - возразил удивленный Ренато.
     - Ты так думаешь, потому что тебя охраняет от безумия милосердная забывчивость. Помнишь, как-то раз, когда мы были в "В-4", ты нарисовал мне старую мельницу на какой-то дощечке? Я тебя попросила - и ты нарисовал. Зеленая травка, синее небо и маленькая полуразвалившаяся мельница. На дощечке.
     - Моя сестра - просто кладезь для сочинения идиотских стихов, - заметил Хорхе. - Ты только послушай, когда она начинает щебетать, как дитя малое, - ну прямо, рифма за рифмой: речка - дощечка, травка - коровка! А насчет картинки она права, я потом ее у нас дома видел. А как-то раз эта забыла ее на столе. Эх, видели бы вы рожу дона Леонардо Нури, который, найдя дощечку, восхищенно рассматривал картинку с мельницей, долго-долго, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую. Я чуть не помер со смеху, пока подсматривал за ним с лестницы. У нас дома, - гордо и многозначительно добавил Хорхе, - есть весьма примечательная лестница из кедра.
     
     Вихили вместе с Сусаной начали убирать со стола, а я и Ренато перешли в его "Живи как умеешь" и улеглись на мягкие удобные кушетки. Мне нравилась большая мастерская Ренато с целым набором ламп и светильников, позволявшим создавать самые разные варианты освещения, с ее пахнущими краской мольбертами и палитрами, с ее окном, распахнутым навстречу аромату росшего рядом со стеной эвкалипта. В "Живи как умеешь" разворачивалась полемика по самым разным вопросам; порой эти дискуссии перерастали в настоящие словесные баталии. Здесь же Ренато писал свои картины. Неожиданно мне пришло в голову, что здесь, скорее всего, и проходили те самые спиритические сеансы. То, что я не присутствовал на этих встречах и вообще оказался исключенным из всего цикла, связанного с Нарциссом, почему-то задело меня и даже разозлило.
     Ренато развалился на кушетке и закурил, не глядя на мольберт, на котором, занавешенная старым купальным халатом, была установлена его последняя картина. Работать над нею он начнет позже - часов в одиннадцать, уже изрядно одурманенный табачным дымом и болтовней. Ему вообще лучше работалось по вечерам и ночами. Он писал при искусственном освещении, в лучах которого его картины бликовали и отсвечивали. Как говорил Хорхе, Ренато был готов напялить темные очки, чтобы только пройти, не ослепнув, по пляжу, раскаленному и высветленному пылающей полуночной луной.
     - Дон Леонардо Нури, - задумчиво, словно про себя, произнес Ренато. - Просто невероятно, до какой же степени эти двое ненавидят своего папашу.
     - Своего обожаемого, безвременно почившего папочку.
     - По всему видно - досталось им от него. Да и то сказать: дать им возможность жить самим по себе, заводить таких приятелей, как ты и я, и при этом претендовать на то, чтобы держать их в узде... Хорошо еще, что он вовремя преставился. Кстати, надеюсь, тебя не слишком покоробит, если я скажу, что мне не по душе, когда они сами говорят о доне Леонардо в таком же тоне? Особенно Марта, которая из них обоих куда менее... Впрочем, кто знает? - Облако дыма накрыло клубящейся маской лицо Ренато. - Когда она спит или не знает, что на нее смотрят, только тогда и похожа на самое себя.
     - Когда спит?
     - Инсекто, не прикидывайся дураком. Вихили не раз и не два оставались у меня ночевать, я укладывал их на диване. И не думаю, что спать на диване - это не то же самое, что спать на кровати в спальне. Сусана, принеси нам кофе! И побольше!
     - Нарцисс у тебя бывал? - Я поспешил переменить тему, чувствуя себя несколько униженным тем, что брякнул Ренато.
     - Да, заходил, бывало. Это было, когда ты в Чили уезжал. А потом - не знаю, как-то все само так получилось. Прямо скажем, не совсем на трезвую голову я сказанул ему пару ласковых - по поводу его неблаготворного влияния на Вихилей, и особенно на Марту. Больше он ко мне не приходил, хотя вроде бы официально мы рассорившимися не числимся. Наверное, нужно будет как-нибудь пригласить его, пусть зайдет в гости.
     - Может быть, он тебе и с картиной поможет разобраться, - осторожно предположил я; впрочем, Ренато не обратил внимания на скрытый в моих словах подтекст.
     - Нарцисс - парень с головой, - кивнул он.
     - А почему его все называют колдуном? Впервые слышу, чтобы спирита оскорбляли таким словечком.
     - А он и колдун, и спирит. Он тебе и гороскоп составит, и по руке погадает, может и на картах, и на чайных листьях. В общем, предсказывает будущее.
     - Ты сегодня сказал, что трамплином тебе для создания новой картины стало что-то вроде предчувствия будущего. Так что с этим полотном Нарциссу сам Бог велел повидаться. А ты еще вспомни, как по поводу твоей картины Марта психует.
     Ренато выбросил окурок в окно и задумался.
     - Странно, что Марта так дергается из-за этой картины, - наконец нарушил он молчание. - Нарцисс, конечно, увидел бы в ней куда больше. К сожалению, я его терпеть не могу - вот ведь жалость какая. Самый наглый, самый отвратительный человек из тех, кого я знаю. Да, Инсекто, тебе обязательно надо с ним познакомиться.
     - Согласен. Посмотрим, что это за птица. История с Эуфемией уже не дает мне покоя. Нужно будет напустить его на тетю Эльвиру: пусть побеспокоит ее упокоившуюся было душу.
     - Вихили ночь напролет заставляли его теребить душу дона Леонардо, - довольный и вновь спокойный, улыбнулся Ренато. - Вот ведь два полудурка. Эй, кофе будет или нет?!
     - Да подожди ты! - донесся из кухни голос Хорхе.
     Я живо представил себе, как он пытается процедить кофе через платок, как Марта и Сусана держат платок за уголки, а Хорхе льет кипяток, рискуя ошпарить им руки. В подтверждение моих догадок из кухни доносился смех вперемешку с приглушенной руганью.
     
     iii
     
     - I gotta right to sing the blues, I gotta right to mourn and cry,* - проинформировала нас Лена Хорн.
     ______________
     * У меня есть право петь этот блюз, у меня есть право скорбеть и рыдать (англ.).
     
     Она всем нам нравилась, и песню мы прослушали от начала до конца. Под мостом улицы Сан-Мартин прошел "Куйано", до нас донесся его рев - словно с паровоза живьем сдирали шкуру. Хорхе подскочил на диване и замер.
     - Самке плезиозавра ставят купоросную клизму, - сказал он и снова принял горизонтальное положение. - He's got a right to spit his steam,* - пробормотал он словно во сне.
     ______________
     * У него есть право плеваться паром (англ.).
     
     - Поезда, будто радиевые иглы, нанизывают ночь на нитку. Это куда как симпатичнее, и притом - с легким налетом научной популярности. Ренато, начинай рисовать.
     - Нет, у него не идет картина, - заявила Марта, словно в надежде на то, что Ренато ей возразит. - Ну, что ты на меня уставился? Не идет - в том смысле, что вроде все на месте, но я как будто ничего не вижу.
     - Перевернуть пластинку? - предложила Сусана. - Там как-никак "Moanin' Low".*
     ______________
     * Букв.: жалобное мычание (англ.).
     
     - Не надо, давайте лучше поболтаем, - попросил я. - Иди к нам, Су. Что-то у нас сегодня не так, и все мы чувствуем себя в этом виноватыми. Хорхе впадает в летаргический сон, Марту одолевает дидактичность. Помоги нам, Су!
     Прозвучало магическое заклинание, нижайшая, убедительнейшая просьба. Сколько раз я слышал от самого Ренато эту фразу! "Помоги мне, Су". Оторвавшаяся пуговица, недосоленный салат, потерявшееся расписание, залетевшие в мастерскую слепень или оса. Су, помоги. Стань заведующей, стань хозяйкой, стань управляющей нашими играми. Да, да, Су.
     - Дай хоть взглянуть на твое творение, - подала из своего угла голос Марта. Она расположилась в старом, нещадно изрезанном кожаном кресле, задрав ноги выше головы. - Убери ты эту красную тряпку, Ренато. Я хочу увидеть картину и понять ее.
     Ренато со вздохом оторвал себя от кушетки. "Ох уж мне эти бабы!" - читалось на его лице. Тем не менее он сбросил с мольберта выцветший халат и поставил картину так, чтобы мы могли ее видеть, - в угол, напротив окна, добавив при этом тщательно подобранный свет одной из студийных ламп.
     - Осьминог, дарованный Инсекто, объявляет о рождении великих надежд, - сказал Хорхе, лицо которого было накрыто развернутым журналом. - Кислый вкус у меня во рту свидетельствует о неотвратимо приближающемся глобальном очищении организма от скверны.
     Сусана присела на диван рядом со мной; я слегка, лишь кончиками пальцев погладил ее по руке и тотчас же ощутил тот странный холод в животе, что всегда вызывала во мне близость Сусаны, прохладная упругость ее кожи, до которой едва дотрагивалась моя рука.
     - Очередная картина, и не более того, - негромко, так, чтобы расслышал я один, сказала Су. - Она ничем не отличается от других картин Ренато.
     Сусана говорила так уверенно, словно старалась убедить в правоте своих слов самое себя. У меня даже возникло подозрение в том, что болтовня Марты могла так или иначе оказать влияние на сестру Ренато.
     - Все осталось на трамплине, - шепнул я ей на ухо, вспомнив, что говорил Ренато под душем. - В этом-то и беда литературной живописи, в которой упражняются они все. С Сезанном им было бы куда как спокойнее.
     - С Сезанном? С каким Сезанном? Какой козел сказал "Сезанн"?
     - Я, Хорхе, я. Сезанн - это был такой французский художник.
     - Сезанн - это растительный орнамент, спиралевидный объект. Марта, это, кстати, пойдет. Черкни себе, а пунктуацией я сам займусь на досуге.
     Марта забегала в поисках блокнота, но Хорхе снова впал в неподвижное состояние - со страдальческим выражением человека, мучимого несварением желудка, виднелся он в сумрачном углу студии.
     Я отпустил руку Сусаны и стал рассматривать картину. Тотчас же кто-то легко наступил мне на ногу. Это был кот по имени Тибо-Пьяццини, он терся о мои лодыжки и чуть слышно мяукал. Несмотря на адскую духоту, я положил его на колени, затем вгляделся в картину. Ренато снова лег на кушетку и заинтересованно смотрел на Марту, сосредоточенно перелистывавшую свой блокнот. Я заметил, что взгляд Сусаны был устремлен на брата, она словно следила за ним, охраняла его, готовая в любую минуту прийти на помощь. Тибо-Пьяццини благодарно лизнул мне руку и принялся блаженно мурлыкать.
     Ничего особенного в картине не было, разве что - ясно ощущаемая атмосфера одиночества, одиночества, которого не бывает со сне, которое мы осознаем только пробудившись, но которое почему-то всегда считается принадлежностью мира сновидений. От горизонта к переднему плану круто сбегала улица, вымощенная крупными выпуклыми булыжниками, которые Ренато едва успел обозначить несколькими мазками. Улица делила пространство картины на две части - абсолютно не похожие одна на другую, хотя и омытые одним и тем же неярким, дрожащим светом. Сумерки были не вечерними, скорее - предрассветными, кусочек неба, нашедший себе место в левом верхнем углу картины, был окрашен именно тем светом, что льется в пять часов утра с узкой полоски небосвода где-то посередине между зенитом и горизонтом. На этом клочке неба поместилось и облако - неподвижное, в форме человеческого глаза. Ренато по какой-то причине тщательно проработал кистью только это небесное око, превратившееся в единственный законченный, имеющий самостоятельную ценность фрагмент еще весьма далекой от завершенности картины. Но истинным ее центром, к которому неизбежно приковывался взгляд, были две человеческие фигуры. Ближняя, на переднем плане; в правой половине полотна, стояла почти спиной к зрителю. Второй силуэт находился в левой половине, на втором плане. Эта фигура, стоявшая в дверях дома, который - со своими странными архитектурными формами - главенствовал во всей левой части полотна, тоже была повернута почти спиной и казалась уменьшенной копией первой. Главное же различие между ними заключалось в том, что первая фигура сжимала в руках меч, острие которого было направлено на вторую.
     Все это (не считая облака) было проработано едва ли наполовину. Правой части, по всей видимости, предстояло стать каким-то пустырем (вдоль верхней кромки шло нечто вроде насыпи уже не попавшей в рамку холста железной дороги, или же - подножие холма, какой-нибудь откос); виднелись отдельные камни, какие-то застывшие в неестественных формах растения - тоже едва обозначенные несколькими мазками. Фигура с мечом стояла как раз в том месте, где насыпь смыкалась с улицей; одной ногой (что было достаточно хорошо прописано) она опиралась о поребрик тротуара. Правда, тротуара как такового не было: вместо него вдоль улицы шла лишь узкая полоска утоптанной каменистой земли, тотчас же вздымавшейся вверх, образуя склон насыпи.
     Ренато успел в общих чертах проработать профиль первой фигуры; она заставила меня вспомнить the lofty and enshrouded figure of the lady Madeline of Usher.* И хотя меч, формой походивший на кельтское оружие, изображенное в двухтомной энциклопедии "Сопена", наводил на мысль о мужчине, в самой фигуре безошибочно угадывалась женщина. Что и как вызывало это ощущение, я сказать не могу. Так же, как и вторая, эта фигура была облачена в длинное, спадающее свободными складками одеяние, шлейф которого тянулся за нею по земле, словно подвижная, почти объемная тень. Складки еще не были до конца проработаны, но общий замысел Ренато уже угадывался: человеческим силуэтам предстояло стать чем-то вроде колонн, чьи желобки притягивают к себе и подгоняют под свои формы ткань одежды. В ближней фигуре было что-то от каменного идола, статуи, грубо вырванной из полагающейся ей затененной ниши. Голова ее тоже была едва намечена, вероятно, потому, что именно здесь Ренато предстояла основная работа по формированию образа данного персонажа.
     ______________
     * Высокая, окутанная саваном фигура леди Мэдилейн Ашер (англ.).
     
     Фигура жертвы - а то, что это была жертва, не вызывало ни малейшего сомнения, - словно пожиралась громадой нависавшего над нею дома, занимавшего большую часть левой стороны картины. Впечатление усиливалось тем, что Ренато еще не доработал цветовые переходы и светотени, и стены почти проглатывали фигуру, едва различимую перед широкой двустворчатой дверью; я предположил, что Ренато собирается тщательнейшим образом выписать эту дверь, даже заподозрил появление на ней черного кованого дверного молотка - из тех, что с такой нежностью описывал Альберто Салас. По обе стороны от двери виднелись окна - тоже широкие, но низкие, с массивными наличниками и рамами. Окна Ренато почти закончил. Карнизы в стиле конца прошлого века образовывали над окнами и дверью небольшие навесы, и хотя крыша была не видна, я со всей уверенностью мог сказать, что к ней обязательно прилагалась бы балюстрада с наводящими тоску псевдокоринфскими колоннами. За домом непременно обнаружилась бы выложенная разноцветной плиткой терраса, горшки и клумбы с геранью и так далее.
     И дверь, и окна были закрыты. Человек, похоже, направлялся к двери, к еще не нарисованному звонку или молотку. С должной долей литературщины я подумал: "Когда Ренато допишет молоток, персонаж сможет постучать и войти в дом". Но меч, сжимаемый рукой фигуры справа, уже был занесен и - тщательно выписан во всех деталях.
     
     - Мы сегодня говорили о кошмарах, - сказал я. - Но это совсем другое дело. Вот если бы кошмар удалось сфотографировать, тогда мы получили бы нечто столь же четкое и законченное. А во сне все не так. Нет, все видно именно так, как на этой картине, но видим-то мы картину во сне всего одно мгновение, не успевая зафиксировать детали в памяти. Это продолжается едва-едва в течение какого-то Augenblick* - вдумайтесь в этимологию этого слова. Танги в некоторых своих картинах ближе всего передает пейзаж моих сновидений, но для точности ощущения следовало бы смотреть на его полотна, быть может, в течение одной вспышки сигнального фонаря с маяка. Если задержаться глазом - впечатление меняется, образы становятся более конкретными, четко проецируются в памяти, в общем, все становится другим. Il ne tangue pas assez, ton Tanguy. Mais regarde les frиres, Rene, vois ca.**
     ______________
     * В мгновение ока (нем.). Слово "Augenblick" состоит из двух частей: "Augen" - глаз, "blick" - моргать.
     ** Не то, чтобы твой Танги уж совсем плох. Но ты бы видел братьев, Рене, ты бы видел! (фр.).
     
     - Бедняга заболел, пожалуйста, не трогайте его, - пожаловалась Марта, прикладывая ко лбу Хорхе смоченный холодной водой платок; лицо его действительно приобрело зеленовато-землистый цвет. - Это все твои осьминоги. Мною съеденный словно взбесился у меня в желудке.
     - Неоспоримое влияние Виктора Гюго, - прокомментировал Ренато. - Съев осьминога, непременно, помимо своей воли, представляешь себя Жильятом и организуешь в животе infighting.* Сусана, дай ты ему соды. Помоги ему, пусть выблюет этот аквариум - и делу конец.
     ______________
     * Ближний бой в боксе (англ.).
     
     - Глухое ожидание бекара, - успел произнести Хорхе между двумя приступами тошноты. - Вот уже несколько дней я вынашиваю идею обработки музыкальных альтераций. Думаю о бемолях, о ключах...
     - La Nature est un temple ou des vivants piliers...* - сказал я и, взяв Тибо-Пьяццини на руки, подошел к Хорхе. - Отлично выглядишь. Сразу даже и не скажешь, что ты вот-вот копыта отбросишь. Слушай, Хорхе, надиктовал бы ты мне поэму-завещание. Завещаю бекары Ренато, подборку книг из серии "Лабор" - Сусане, путеводитель Певзера - Инсекто...
     ______________
     * Природа - некий храм, где от живых колонн / обрывки смутных фраз исходят временами... (фр.; перевод В. Левнка).
     
     Сусана, поддерживая голову Хорхе, легко, как ребенка, усадила его и заставила выпить полстакана сельтерской. Подсознательно недовольная таким дерзким вторжением, Марта села рядом со мной и забрала у меня Тибо-Пьяццини.
     - Нарцисс лечил его какими-то заклинаниями. Всего несколько слов, - сердито сказала она. - И не нужно глотать всякую дрянь, которой его сейчас потчуют. Я хочу, чтобы ему полегчало, тогда он надиктует мне стихи.
     - Хочешь что-нибудь из моих? Я пишу сонеты.
     
     - Вот сонет,
     младенчик в сто лет,
     не надо плакать,
     а надо какать,
     
     - сказала Марта в ответ. - Я хочу, чтобы Хорхе поправился. Я хочу, чтобы Хорхе поправился. Хочу, чтобы Хорхе...
     Ренато протянул ей стакан каньи.
     - Обойдемся сегодня без экзорцистов, малышка. Своего Нарцисса приводи в другой раз, заодно и потолкуем с теми, кто уже перебрался на тот свет. А твой Хорхе, похоже, просто собирается проблеваться.
     Марта и Су увели его; занятное зрелище представляли волочащий ноги Хорхе и две его толкающиеся спутницы, оспаривающие право взвалить на себя сию ношу. Вскоре до нас донесся звук спускаемой в унитаз воды, я и Ренато весело переглянулись.
     - Сопляк, молокосос хренов, - нежно просюсюкал Ренато.
     - О-ох!
     - Ладно тебе, успокойся. Сейчас ему полегчает. - Ренато включил еще одну лампу, добавившую света его неоконченной картине; затем, покопавшись в груде барахла, валявшегося на письменном столе, предстал из темноты с палитрой в руке. - Что-то мне в этой насыпи не нравится. Она должна быть, с одной стороны, четко видна, а с другой - как-то перекликаться с тенями, с чем-то менее материальным, чем все остальное. Мне всегда казалось, что эта картина должна устанавливать связь со зрителем как раз через воздействие этой насыпи, если это вообще насыпь.
     - А что общего между Нарциссом и твоей картиной? - спросил я, не глядя в его сторону.
     - По крайней мере насколько известно мне - ничего.
     - Днем ты говорил иначе.
     - А-а, ты про то, что в ванной. Так ведь дело-то не в Нарциссе, а в Марте. Ты же знаешь, что Марта почему-то сама не своя из-за этой картины. Она ведет себя как "одержимая" - так вроде бы пишут в переводах историй о привидениях. Разумеется, это не могло не навести меня на мысли о Нарциссе, mon cher monsieur Dupin.*
     ______________
     * Мой дорогой месье Дюпен (фр.)
     
     - Марте картина нравится.
     - Да, вот только мне не нравится, что ей она нравится.
     Марта услышала слова Ренато - она появилась на пороге комнаты вслед за Хорхе, неожиданно быстро оклемавшимся и теперь улыбающимся.
     - А мне не нравится, что тебе не нравится, что мне она нравится, - не на шутку рассердилась она. - По-моему, это полный идиотизм, когда ты встаешь в позу непризнанного гения, ожидающего со всех сторон только насмешек.
     Мне показалось, что Марта сказала не совсем то, что думала и что хотела сказать. По-моему, ее беспокойство и нервозность как раз и были порождены невозможностью понять собственные ощущения. Ренато хотел покровительственно похлопать ее по плечу, но она сбросила его руку и уселась рядом со мной, отшвырнув в сторону Тибо-Пьяццини. Рассматривая картину, она то и дело наклоняла голову и строила разные гримасы.
     - В конце концов, это всего лишь картина, так ее и нужно расценивать, - шепнул я Марте. - Зачем искать в ней что-то еще? Так же и со стихами твоего брата: вы живете, исследуя аллюзии, символы.
     - Нарцисс говорит, что в них-то все и есть.
     - Ложь! - взвыл со своего дивана Хорхе. - Утверждать такое - значит сильно упрощать суть дела. Нарцисс ограничивается тем, что советует нам разуть глаза, да и то лишь в том случае, если есть повод предположить появление образа какой-то особой ценности. Между прочим, я даже когда ем манную кашу, представь себе, вовсе не превращаюсь в придурка, уставившегося в тарелку и не видящего ничего вокруг.
     - Позволю себе напомнить кое-кому одно стихотворение, посвященное зубной щетке, - зловредно сказал я Хорхе.
     - И что тебе за охота смешивать поэзию с метафизикой? Это две совершенно разные метОды, два не совпадающих знания. А что до той щетки, так она добиралась до самых дальних зубов одной девушки, девушки, которую я так любил, которую увезли в далекую Испанию. Щетка прикасалась к выдающейся части ее скелета, к обнажению ее внутренних структур, к миру ее плоти и крови.
     - И к гноящимся деснам, слюне и мокроте, - добавила Марта, ненавидевшая упомянутую особу из Испании. - А твоя картина до отказа насыщена чем-то нечистым, даже гадким. Эта субстанция покрывает ее всю какой-то полупрозрачной дымкой. Стоило тебе только начать писать ее, нанести два-три мазка - и аура, ее окружающая, сразу же стала видна.
     - Ты что, серьезно видишь ауру картины?
     - заинтересовался Хорхе.
     - Нет, никакой ее ауры я не вижу. Просто ощущение такое.
     - Аура, аура, аура... - передразнил я Марту. - Сколько молено? Мы весь день только и делаем, что ходим вокруг твоего Нарцисса. Можно подумать, больше и поговорить не о чем. Я как пришел - так только о нем и слышу. Хоть бы познакомили меня с ним, прежде чем вести все эти разговоры. И вообще - вы нарочно приводите к Ренато интересных людей только тогда, когда я куда-нибудь уезжаю. Вот почему, скажите мне, ваш Нарцисс здесь больше не появляется? - С этим вопросом я обратился уже к Хорхе, сурово глядя ему прямо в глаза.
     - Потому что, на мой взгляд, на фиг он Ренато сдался, - задумчиво ответил Хорхе. - Ну, приходил он сюда два-три раза, ну, повызывали мы покойников, и все - больше его никто сюда не приглашал.
     - Но вы-то с ним общаетесь?
     - Иногда видимся. В "В-4". Правда, редко.
     - Они его боятся, - донесся из тени голос Ренато, копавшегося на столе в поисках нужных кисточек и тюбиков с красками. - И он это знает, как знает и то, что я его не боюсь.
     - Да ну тебя, все это - полная чушь, - отмахнулся от него Хорхе. - Эй, Марта, а ты что скажешь?
     - Я хочу спать, вот только осьминог не дает заснуть - так и бродит по мне, так и шастает. Пусть Ренато рисует - пусть Ренато не рисует... - Полный надежды взгляд Марты был устремлен на Хорхе, ей так хотелось, чтобы он пожелал надиктовать ей что-нибудь. Она, словно играя, перелистывала блокнотик со стенограммами, и я, наклонившись, чтобы взять на руки Тибо-Пьяццини, заметил, что у нее дрожат пальцы.
     Ренато нанес густо-коричневую линию на стену дома. Я сел рядом с Сусаной и погладил ее по руке. Вновь во мне прокатилась знакомая волна прохлады - словно кто-то очень быстро включал и выключал фонтанчик ледяной воды.
     
     
     II
     
     i
     
     Стоит только взять клубок (или моток, крохотное мягкое море которого растекается оранжевым или зеленым цветом по подолу юбки) и потянуть за ниточку, как он поддается, ты чувствуешь, как он разматывается, ой, как здорово тянуть и тянуть нитку, наматывать виток за витком на маленький кусочек картона, чтобы смотать новый, хороший, ровный клубок без узелков - не спутанный и сбившийся, а непрерывно-гладкий и ровный, как проспект Генерала Паса. Нитка тянется легко и свободно, и тебе начинает казаться, что, может быть, и не стоило браться перематывать клубок, что тот, предыдущий, был смотан вовсе не плохо, нитка покорно наматывается на картонку, а затем - виток за витком - сама на себя, то, что сверху, накрывает то, что ниже, а потом и само оказывается закрытым сверху (как в хорошей поленте - слой сердцевины, слой крупы, слой тертого сыра; или как в игре, в которую мы с бабушкой играли, когда я был маленьким: сначала я вытягивал руку, потом бабушка опускала на мою ладонь свою, потом я опускал сверху вторую руку, и она - вторую; я вытаскивал руку из основания нашей башни - медленно-медленно, потому что в этом-то и состоит вся прелесть игры - и опускал ее сверху; бабушка вынимала руку снизу и снова накрывала ею мою пятерню; тогда я опять вытаскивал нижнюю ладонь, но уже чуть быстрее, и - все повторялось вновь: моя рука - бабушкина, моя - ее, мояеемояее - и так до тех пор, пока мы оба не заливались довольным смехом - )
     - потому что новый слой ниток укутывает все намотанное сверху - и тотчас же сам оказывается внутри, под новыми и новыми витками.
     Все идет как по маслу, и тебе уже кажется, что ты зря теряешь время, что этот клубок вовсе не был запутан или намотан неправильно; кажется невероятным, что из этой вязкой однородной массы рождается тоненькая ниточка, которая так послушно взмывает в воздух и тянется к твоим рукам. И вдруг ты слышишь (твои пальцы ловят эту вибрацию ужасного надрыва), как что-то начинает сопротивляться, нить напрягается до отказа, клубок вздрагивает на своем ложе, посыпанном тальком вперемешку с мелкими соринками, какой-то узелок перекрывает путь нити, обрывает счастливый ритм, клубок, оказывается, был запутан,
     за пу тан там, где-то внутри, а значит - там есть что-то еще, не только одна непрерывная нить, намотанная сама на себя, там, в самом сердце мира этого клубка, ты с удивлением обнаруживаешь нечто, что не есть только нить, и теперь ты знаешь, что нитка плюс нитка еще не дают в сумме клубок. Нужен еще узел, а узел - это кусающая себя нить, да, но нужен узел, а не только гладкая нить. Узел - это вовсе не то же самое, что нить. Клубок - это земной шар, на котором ты теперь видишь моря и континенты, и этот шар сопротивляется, тянуть уже нет смысла, ибо ты дергаешь за параллели и пытаешься размотать меридианы. Как же все шло хорошо, пока он был всего лишь клубком - именно этот термин используется для обозначения длинной нити, намотанной на самое себя. Ты раздраженно тянешь и дергаешь нить, а эта новая штуковина бунтует и не поддается тебе, но вот нить слегка подается, совсем немного, словно какой-то крючок, согнутый из той же нитки, удерживает ее внутри; получается рыбалка наоборот, и как же ты злишься! Выхода нет, если не считать способа Александра Македонского, глупый, устаревший, бесполезный способ. Как же его распутать, этот клубок - поднять, посмотреть на просвет, параллельные витки нити, десять, восемьдесят, да сколько же их там... Но вот они, скрутились вокруг того самого крючка, вокруг себя самих, сколько? - две или три петли, полуузлы - и твоя нитка спотыкается и останавливается там, сотворение твоего безупречного клубка прервано. Так учатся видеть моток, - лишенный определения ворох нити, лежащей сама на себе, многократно свернутой вокруг себя,
     да ты что - издеваешься...
     Есть многое на свете, друг Горацио, - в клубках, которые есть ничто, чья плоть есть неподвижное вращение, пронзаемый светом мир на ладони, крона шерстяного дерева, цепляющая нити изнутри.
     
     - Ничего не поделаешь, обрезать нитку, и дело с концом. - Лаура еще разглядывала мягкий клубок на просвет, и клубок походил на выпотрошенного, с вынутыми костями, подвешенного кота, труп мелкой тарелки, который, сжимаясь, превращается в парашют наоборот. Она еще раз встряхнула его, даже особо не надеясь на то, что случится чудо. Каждый раз, стоит мне пошевелить клубок, вся его структура меняется до неузнаваемости, нитяные реки меняют русла и текут вспять, моря и континенты меняются местами, вспыхивают молнии, и в их свете горные хребты уходят на дно океанов, вот только узелки всегда остаются на своих местах, словно обломанные ногти - там, где все накрепко вцепляется само в себя. Монья тянула за нить потихоньку: вот выиграна еще пара витков для нового клубка, теперь остановка, еще виток-полтора - и узел. Они уже давно устали, им уже ничего не хочется. Монья кладет клубок на юбку и осторожным жестом приглаживает волосы.
     - Это труднее, чем раскладывать марки для дяди Роберто. Это хуже, чем читать твои стихи, это тяжелее, чем рожать, чем слушать Сен-Санса, больнее, чем камешек, попавший в туфлю в чечевичных посевах. Это гораздо хуже и тяжелее.
     - Знаешь, как жалко резать. Столько работы - и все напрасно, - жалуется Лаура, теребя свой клубок. - Передай ножницы. Потом попробуем с другого конца.
     - Там окажутся точно такие же узелки и на том же месте.
     - Ничего, смотаем в три-четыре приема. Давай ножницы.
     Монья положила клубок на швейную машинку и подошла к окну. Комната для шитья (бордельчик - как называл ее дядя Роберто) содрогалась от послеполуденного солнца, в голову лезло черт знает что, иссиня-черные волосы Лауры, кожа ее рук, табуретка, "Vogue", комната взрывалась криками, ножницы двигались, как хромированная гильотина, булавки - высокомерные солнышки на алом плюше, манекен Моньи и бесконечная череда зеркал. Между зеркалами носилось раскаленное копье, Монья ощутила, как оно стремительно пронзило ее профиль и унеслось прочь - пять тысяч погонных метров
     
     Insensiblement
     vous vous кtes glissee dans ma vie,
     insensiblement
     vous vous кtes logee dans mon coeur...*
     ______________
     
     
     *
     
     Незаметно
     вы вошли в мою жизнь,
     незаметно
     вы заняли мое сердце (фр.).
     
     
     - Хватит, надоела ты мне. Одно дело - Жан Сабло, другое - одна из сестер Динар.
     - Монья Динар, diseuse.* Как я вам так - в профиль?
     ______________
     * Здесь: певица (букв.: болтунья) (фр.).
     
     - Плохо. И поешь ты, хрипя и всхлипывая, разве что спишем это на твой новый стиль.
     - Никогда ты не ценила мой талант. - Она посмотрела в окно: шестью этажами ниже - зеленщик, сорок шестой, люди, люди, светлые костюмы, "бьюик"... - Vous vous кtes glissee dans ma vie... Сегодня мне приснился Сабло. Он был толстым и очень смуглым - как мексиканские певцы - и пел, сидя на стуле задом наперед, а по парадной лестнице какого-то казино мимо него все шли и шли люди - высокие и светловолосые, наверное, все - датчане.
     - Эти ножницы не режут. Монья, передай мне другие, ну те, черные. Да, черные, как твой Сабло.
     - Они у тебя, вон там, под всяким барахлом. Точно, это и есть мой Сабло. Пусть поют ножницы, пусть поют.
     Она высовывается в окно и чувствует, как огненный язык медленно облизывает ее мгновенно краснеющие веки, какие-то синие искры вокруг, что-то жарится совсем неподалеку, часы в гостиной показывают ровно три. Жара невыносима, лоб обожжен. "Нет, - слышен откуда-то издалека голос Лауры. - Этими тоже никак не отрезать. Представляешь, все ножницы тупые, ни одни не режут".
     - Эй, потише, потише. Как-никак, у тебя в руках Жан Сабло.
     - Ну и ладно. Только они все равно не режут. Странное дело: две пары ножниц - и ни одни не могут перерезать эту треклятую нитку.
     - Скоро придет дядя Роберто, - сказала Монья, прячась от солнца. - Кому-то придется предложить ему сыграть в марки.
     - Чур, только не я, - ответила Лаура, вертя в руках Жана Сабло. - Ты у нас младшая, тебе и играть в игрушки.
     - Предупреждать надо, когда с ума сходишь. Мы же всегда все разыгрывали по-честному, даже кому болеть. Мне уже двадцать два года, и я должна ради тебя играть с дядюшкой Роберто. Он сейчас носится с бразильскими марками, ах, моя Бразилия,
     
     meu Brezil brasileiro,
     meu mulato insoleiro*
     ______________
     
     
     *
     
     Мулат мой из Бразилии,
     где солнца в изобилии (порт.)
     
     Ну и мерзость эти марки.
     Фазенды, Тирадентес, клич в Ипиранге.
     
     - Отрежь две бумажки, - сказала Лаура. - Нет, этими ножницами не разрежешь. И смотри, не жульничай. Так играть нельзя, особенно - с дядей Роберто. И побыстрее, а то он вот-вот явится.
     Монья проиграла - вытащила не ту бумажку, разрезать нитку и разъединить клубки не удалось. Лаура устала и, облокотившись на столик машинки Зингера, принялась разглядывать тонкие узоры, украшавшие поверхность дерева. Миниатюрная мозаика в форме крыла бабочки, отражающего солнечный луч. Игла серебрилась как ртуть, от самой машинки шел запах нагретого масла, нечистый запах смазанного железа. Нитка тянулась от клубка к клубку, ложась по дороге на грудь Лауры. Сама не зная зачем, она наклонила голову и ткнулась лицом в запутавшийся клубок, а потом открыла глаза уже в сумрачной глубине этой непостижимой толщи нитей. По другую сторону остался "Зингер", мозаика в форме крыла бабочки. "Нитка, такая же, как и любая другая, а мне никак не разрезать ее. Как во сне: резиновые ножницы, мягкий пистолет, бесконечная мерзость".
     - Три часа.
     - А, дядя Роберто! Как дела?
     - Устал. Прогулялся по парку Лесама, а потом дошел до площади Конституции.
     - Не стоило бы вам столько ходить, дядя Роберто.
     - Площадь Конституции - это там, где Южный вокзал.
     - С вами, дядя Роберто, всегда узнаешь что-то новенькое.
     - Ах ты моя глупышка, - говорит дядя Роберто. - Ну-ка, помоги мне с альбомом.
     - Дядя, а мы на вас жребий тянули. Я проиграла. Это ужасно, но если вы дадите мне немного коньяка...
     - Коньяк - в три часа дня, да еще в жару! О tempora, о mores.* Коньяк в три часа пополудни!
     ______________
     * О, времена, о, нравы (лат.).
     
     - Дядя Роберто, ну совсем чуть-чуть. Только промочить горло.
     Лаура ждала, пока они уйдут. Fireworks, feux d'artifice,* один клубок - дядя Роберто, другой - Монья, перемотать один клубок в другой, не перерезая нить. Коньяк - марки, марки - коньяк. Meu Brazil brasileiro, meu mulato insoleiro, veu cantar di vose...** Наконец они уходят - под ручку: картинка из журнала "Огар" (Хогарт Богарт), нет, просто аллегория - добрый дядюшка и заботливая племянница выходят держа друг другу под руку навстречу милым домашним радостям и удовольствиям. Стоп.
     ______________
     * Фейерверк (англ.; фр.).
     ** Мулат мой из Бразилии, где солнца в изобилии, спой мне о себе... (порт.).
     
     
     So you re goin to leave the old home, Jim,
     Today you re goin away,
     You re goin among the city folks to dwell...
     So spoke a dear old mother
     To her boy, in summer s day.*
     ______________
     
     
     *
     
     Уезжаешь ты в город сегодня, Джим,
     Покидаешь свой дом родной,
     Из семьи уезжаешь к людям чужим, -
     Собирая сына в дорогу, мать
     Говорила ему с тоской (англ.).
     
     
     "Этель Уотерс, Этель Уотерс, черный голос ночи, - подумала Лаура, втягивая в себя запах клубка. - Стоит кому бы то ни было взять кого-то под руку, меня бросает в дрожь, начинает кружиться голова, опять появляется эта болезненная чувствительность, слышатся глупые слезливые песенки, квартет Бородина, смерть ослика Платеро. Ты нас видишь, Платеро? Платеро, ты ведь нас видишь? Сколько горькой соли спрятано под кожей и только ждет своего часа, слезы, слезы, tears, idle tears and so on*".
     ______________
     * Слезы, пустые слезы и так далее (англ.).
     
     Она еще раз полоснула ножницами по нитке, которая вновь, невредимая, проскользнула между лезвиями клинка Сабло. Она еще раз втянула в себя запах клубка - без удовольствия, просто сдаваясь на милость победившего кошмара. Донья Бика сейчас, наверное, проводит сиесту в соседней комнате. Мать Лауры, для всех - донья Бика, мамочка - для младшей, Моньи, она ведь еще совсем ребенок. Донья Бика войдет в комнату для шитья, одетая в неизменный послеобеденный пеньюар, соберет все клубки и доделает работу. Ей нравилось доделывать то, что начинали ее дочери. "So spoke a dear old mother..."
     - Нет, отсюда нужно срочно уходить, - говорит себе Лаура, откладывая клубок. - Здесь ничего не получается, здесь даже ничто не режется. "Какой тебе прок от лета, соловей, на снегу застывший?" Ухожу, ухожу. Буэнос-Айрес - огромный, огромный прекрасный клубок, в него можно уткнуться лицом и долго вдыхать его запах. Как же у меня болит этот дом, бедная Монья, такая родная и такая глупенькая, дядя Роберто - мятая пижама. "Yes, you're goin' among the city folks to dwell..." Но как, когда? Как нить в этом мотке, я лишь подхожу к дверям, и меня запутывает, уводит прочь, назад, обернув вокруг самой себя. Этот лабиринт, как же кружится голова...
     Она со смехом подходит к окну и обводит взглядом комнату. Стоящий посреди мастерской манекен раньше был скульптурой с садового фонтана. Он изрядно подгнил, каркас его проржавел, он постепенно осыпается кусками грязного гипса. Вот гравюра Доре, обложка "Vogue" под желатиновой солнечной пленкой, по подушкам проносится тень пролетевшей рядом с окном птицы, половина четвертого.
     - Что-то побаливает у меня голова, - сообщает ей донья Бика. - А еще мне снился очень странный сон. Ты - еще совсем маленькая - и твой братишка, упокой, Господи, душу его.
     (Ненавижу, ненавижу его. Не давай его душе покоя, пусть каждую ночь он умирает снова и снова - до скончания века) подходит к тебе с букетом цветов и отдает тебе их. Только ты собралась понюхать цветы, как из букета вылетела оса, и ты испугалась. Правда, странно?
     - Это тебе, мамочка, басня приснилась. С Целым списком моралей: оставь мертвых мертвым, не суй нос куда не надо, где розы, там и осы, а еще...
     - Сон был цветной, представляешь? - негромко произносит донья Бика.
     Затем, одним резким, беспощадным движением ножниц она обрезает нитку. Лаура не успевает ей ничего сказать - да и не хочет.
     
     ii
     
     Монья прилаживала прозрачные пленки-держатели, а дядя Роберто тем временем продумывал варианты окончательного расположения марок в альбоме. Ему нравилось называть их "знаками почтовой оплаты". Многие люди предпочитают самые архаичные слова, пожелтевшие от времени - в подтверждение своего почтенного возраста. Марки Бразилии, 1880-1924. Сто семьдесят три штуки.
     Монья потягивала коньяк и курила, что являлось признаком высшей степени сосредоточенности на движениях рук. Дядя Роберто при помощи миллиметровой линейки (прозрачной) вымерял расстояние между пленками-держателями. Экая жалость, что их по-другому толком и не назвать.
     Монья закрепляла марки, и дядя Роберто был бесконечно счастлив. Эти дома на Сармиенто, построенные в начале века, в каких-то двух шагах от Кальяо, но такие тихие и спокойные по вечерам, с высокими потолками и огромными окнами в квартирах - роскошное место для коллекционирования марок, для шитья, для легкого, ничем не примечательного романа. Столовая, где мягкая плюшевая мебель с бахромой. Натюрморты, девочки в большой гостиной. Бананы, рыба, виноград. Руки скользят по сукну обеденного стола, становится щекотно, крошечные электрические разряды бьют в пальцы, не поднимаясь выше подушечек и ногтей. Если даже какая-то марка сорвется и упадет, ворсистый плюш подхватит ее, поднимет на тысячи крохотных алых копий - ложе бесстрашного воина-победителя. Так галльские короли выходили из дверей, ступая по сомкнутым щитам своих воинов. Коньяк Домек, три звездочки.
     Пока Монья наклеивала марки, внизу пугающе заскрежетал восемьдесят шестой, огромное насекомое набирало скорость - гамма ускоряющего ход трамвая: фа, соль-бемоль, соль, ля-бемоль, ля... Выше и выше, а затем - резкий обрыв, тишина, свобода. "Терпеть не могу эти трамваи, - думает Монья. - Кричат и визжат, как женщины". Глоток коньяка. Дно рюмки придавливает ворс обивочного плюша, через стекло видны беззащитные, распластанные ворсинки, красные, нет, грязно-розовые у основания, обнажается основа старинного плюша, подтверждая его почтенный возраст. Последние лучи солнца покинули балкон; столовая погружается в вечерний полумрак.
     Дядя Роберто ласково погладил руку племянницы и положил ей на запястье изящную марку с апельсином. Кажется, марка фосфоресцирует в сумерках. Затем наступает черед лилии - та же серия, но другой номинал. Кто-то деликатно стучит по косяку распахнутой двери, и дядя Роберто отрывает взгляд от альбома, некоторое время рассеянно смотрит на вошедшего и лишь затем узнает меня.
     - А, это ты, Инсекто, - говорит он наконец. - Заходи, заходи.
     - Привет филателистам, - говорю я, умирая от жары. - Пиджак снять можно?
     - Рюмочку коньяка?
     Я выпиваю две, выясняя между тем, где Лаура и донья Бика. Я собирался поговорить с Лаурой и, выяснив, что она где-то вместе с доньей Бикой, остаюсь дожидаться. Старательно помогаю им раскладывать марки, пока наконец не приходит донья Бика.
     - Как ваши дела, юноша? - спросила она, целуя меня в лоб. - Какой-то вы в последнее время не такой. Ничего не случилось? Кстати, Роберто вспоминал вас вчера.
     - Вы, молодой человек, обещали мне одну португальскую марку, - не без упрека в голосе напомнил дядя Роберто.
     - Тысяча извинений, но я забыл ее в другой папке. Завтра же перешлю ее вам.
     - Только не по почте! - потребовал дядя Роберто. - Негоже, чтобы одной маркой прикрывали другую. Кончится все тем, что потеряются обе.
     - А если с курьером?
     - Согласен, но - только из агентства, что на улице Эсмеральда. Все остальные - жулики, не умеющие работать. Они потеряли колечко и "Рокамболя", посланные Бике ее двоюродной сестрой из Вилья-Креспо. Тоже мне, горе-гонцы.
     - Договорились, обязательно обращусь к тем, что с Эсмеральды. Донья Бика, а Лаура дома? Нет, спасибо, я сам ее найду, лучше помогите здесь разобраться с марками.
     В те времена мне нравились дурацкие разговоры, иногда мне даже удавалось срежиссировать их по своему вкусу, при этом было важно, чтобы в беседе принимали участие не менее трех человек. Дядя Роберто с доньей Бикой ассистировали мне великолепно. Никогда не забуду, как в один прекрасный вечер мне удалось сорганизовать замечательную дискуссию - целых двадцать пять минут мы с ними обсуждали одно благотворительное учреждение. От меня требовалось только навести их на нужную словесную тропу, дальше все пошло само по себе: обрывки чужих мыслей и суждения, основанные на дремучих предрассудках, лились из обоих собеседников бурным водопадом. Кроме того, они и ко мне относились с большим уважением, потому что я старательно подстраивался под их стиль и время от времени изрекал нечто вроде того, что, мол, "любой сирота был бы доказательством того, что Бога нет, если бы обратное не доказывало человеческое милосердие, помогающее несчастному ребенку выжить". Лаура и Монья пытались время от времени помочь мне в постановке подобных спектаклей, но у них это получалось несколько натужно, и очень скоро обе начинали переигрывать. Мы даже вели список особо значимых и мудрых афоризмов дяди Роберто. Среди прочих шедевров, потрясавших своей глубиной и лаконичностью, выделялась сентенция следующего содержания: "Воздух на балконе освежает мне душу".
     
     Вскоре к нам с Лаурой присоединилась Монья, и мы смогли наконец от души наговориться. Мы не виделись недели две, и сестры наперебой пересказывали фильм Марселя Карне, который лишил их сна на все это время; особенно впечатлилась Лаура.
     Слушая их - "ты бы видел этот кадр, когда Ален Кюни и Арлетти идут по длиннющему залу, словно во сне", - я задавался вопросом: а не пора ли познакомить Лауру и Монью с обитателями "Живи как умеешь"? У Моньи, по-моему, уже был выработан стойкий иммунитет ко всему, выражавшийся в ненавязчивой склонности ко всякого рода выходкам; другое дело - Лаура, куда более чувствительная, ранимая натура, даже с некоторой склонностью к меланхолии. Но дело в том, что накануне вечером, когда я прогуливался по Ла-Боке, мне в голову вдруг пришло: атмосфера в студии стала страдать от собственной исключительности. Все те же Вихили, Ренато и Сусана. То, что произошло на прошлой неделе - а произошло то, что не произошло ничего, и это-то меня и беспокоило, - казалось, подтверждало правоту моих предположений. Все это начинало слишком походить на "Huis-Clos",* a Сартр никогда не нравился Ренато. Накануне одного из вечеров, когда в студию был приглашен и Нарцисс, я вдруг отчетливо понял, что настал момент произвести вливание свежей крови в нашу компанию; в виде двух весьма симпатичных красных кровяных шариков должны были выступить Лаура и Монья. Марта не сказала "нет" (я специально позвонил ей), спрашивать Хорхе не было смысла: всем было ясно, что он влюбится в одну из сестер, и это грозило нам резким возрастанием стихотворной продуктивности, парой-другой основательных пьянок, ну и так далее - все в том же духе. К Ренато я решил найти особый подход, выстроив сложную и изящную комбинацию; кроме того, я тайно рассчитывал на благосклонность Сусаны.
     ______________
     * "За закрытой дверью" (фр.).
     
     Лаура поведала мне о чуде - не резавших ножницах, - но мое внимание было внутренне приковано к Вилья-дель-Парке. Монья принялась перематывать очередной клубок. Положив его в жесткую коробочку, она потихоньку вытягивала нить через отверстие в крышке. Работала она старательно, слегка высунув кончик языка и время от времени принимаясь насвистывать один из тех мотивчиков, какие позволяли Антонио Торно заколачивать в те годы неплохие бабки.
     - Помнишь, как мы ходили в "В-4"?
     - Да, ты еще был в восторге от картин Орасио Батлера.
     - Да нет же, я говорю про "В-4", а не про Ван Риеля. Тогда был вечер сюрреалистической поэзии. Монья, кажется, с нами не ходила.
     - Конечно, когда где-нибудь происходит что-то интересное, меня никогда не приглашают, - пожаловалась Монья. - А в тот вечер, если не ошибаюсь, дядя Роберто повел меня на вольную борьбу. Был какой-то жутко важный поединок, Карадахьян против не помню кого. Дядя купил мне кока-колу, я ею подавилась и, закашлявшись, выплюнула ее на голову дяденьке, сидевшему ниже нас на один ряд.
     - Я вот почему спрашиваю, - пояснил я Лауре, - просто кое-кто из В-4 - мои старые друзья, и я с удовольствием пригласил бы вас в мастерскую одного из них.
     - Почему именно нас? - осведомилась Лаура, умевшая мгновенно разобраться в ситуации.
     - Потому что вам, по-моему, очень скучно, и мне вас жалко. А еще - потому, что у вас с Моньей, кажется, был столик о трех ножках.
     - Ну, предположим, есть.
     - Вот и я так думаю. Туда там пригласили одного специалиста по этой части. Есть еще причины, но об этом потом; пока что я бы хотел услышать мнение каждой из вас.
     - Господин Инсекто со своими дрессированными морскими свинками! - издевательски продекламировала Монья и показала мне язык. - Я не пойду. Завтра в "ГомОне" будет "Школа сирен" - это пропустить нельзя. А что там за компания?
     - Пошли с нами, сама увидишь. Я зайду за вами в девять. А теперь расскажите мне снова про ваши ножницы - что-то я все прослушал... А-а, ну да, кое-что помню. Подождите, это какие были ножницы? Вот эти, что ли? - Взяв ножницы, я прицелился и, прежде чем Монья успела помешать мне, одним взмахом перерезал нитку, тянувшуюся у нее из коробочки. - Так это же проще простого.
     Монья разозлилась не на шутку, зато Лаура, отойдя к окну, смотрела на меня с выражением невольного уважения к достойному противнику. Я понял, что в лице Моньи действительно обрету отличную морскую свинку, зато Лауре предстояло с полным правом войти в мир компании, собиравшейся в "Живи как умеешь".
     
     iii
     
     Подробно рассказывать о том, как я подружился с сестрами Динар, нет смысла. Для этого пришлось бы пересказать всю историю нашего совместного (Лауры и моего) обучения на одном факультете. Факультет вообще сыграл огромную роль во всем этом; он стал тем центром, от которого расходились радиусы наших отношений: я - сестры Динар, я - брат и сестра Вихиль - Ренато. С Лаурой я познакомился, когда она еще училась, с Ренато, когда он скрывался от полиции в одном старинном особняке в зале мажордома во время беспорядков сорок пятого года. Вихили уже знали его, они учились на другом факультете, но антифаррелистские настроения сблизили нас и швырнули в один котел общей борьбы. Ренато был невероятно полезен всем нам, особенно его умение держать в руках кисть. Сейчас уже можно признаться в том, что именно он был создателем того огромного транспаранта, который мы водрузили на крыше факультета - не скажу какого, - и этот плакат заставил хохотать весь Буэнос-Айрес. Последовавшее вскоре поражение и пришедший ему на смену период лакейского упадничества заставили нас держаться вместе, но заниматься при этом только самими собой. Это было своего рода формой убивания времени. Мы организовали абсолютно дурацкий кружок "В-4" и обосновались в студии Ренато, прозванной "Живи как умеешь". Нашими кумирами и советчиками поочередно и параллельно друг другу были Флоран Шмитт, Бела Барток, Модильяни, Дали, Рикардо Молинари, Неруда и Грэм Грин. Еще котенком Тибо-Пьяццини чудом избежал участи быть названным Полем Клоделем - нам стоило немалых трудов отговорить Марту от столь неосторожного шага. Пожалуй, не стоит продолжать рассказывать об этом.
     
     На письменном столе была оставлена записка. Крупными буквами на куске картона была выведено: "Громите все a piacere.* Буду в десять. Р. Л. Artiste-Peintre**". Сусана уже приняла командование на себя, и вдоль одного обожаемого нами пейзажа Пасенсы выстроилась шеренга многообещающих бутылок. Я с гордостью выставил присланную мне друзьями из Годой-Круса флягу с мендосской граппой и предсказал всем, кто осмелится ее вкусить, основательную delirium tremens.***
     ______________
     * В свое удовольствие (um.).
     ** Художник-творец; свободный художник (фр.).
     *** Белая горячка (лат.).
     
     - Инсекто говорил о вас, - обратилась Су к сестрам Динар. - Проходите, вещи можете оставить в моей комнате. Вихили уже там, как всегда - грызутся друг с другом.
     Я задержался, рассматривая студию. В отсутствие Ренато Су уже успела привести в подобие порядка его ящики, коробки и всякое барахло. Ренато собирал по улицам самый невероятный мусор и раскладывал находки под стеклянными колпаками. Его знаменитые "Кошачьи экскременты" (несомненное влияние одного из произведений Готфрида Келлера) были главным фетишем студии. Марта обижалась, полагая, что здесь скрыт некий намек на ее персону, и как-то раз вышвырнула шедевр в окно. Ренато выволок ее за волосы в сад и заставил искать произведение искусства. На поиски ушло минут десять проклятий, оскорблений и дерганий за волосы. Кроме тех какашек - в авторстве которых мы сильно подозревали Тибо-Пьяццини, - Ренато собирал шпильки, скрепки и всякие проволочки, чтобы, изгибая, придавать им самые диковинные формы, а также - перышки и прочую дребедень. Су пришлось немало потрудиться, чтобы разложить все по местам, разместить коробки с красками на рабочем столе и сложить последние картины на одном из диванов почти неприметной стопкой. Кроме того, я заметил, что число сидячих мест увеличилось и что маленький столик из спальни Ренато теперь занял место в студии, явно приготовленный в качестве атрибута предстоящего вечера. Бедная Сусана - такая домашняя, такая идеальная хозяйка, которую забросило в эту ежевечернюю бесшабашную преисподнюю. Впрочем, может быть, ее это вовсе и не огорчало, присматривать и ухаживать за Ренато было ее слабостью - скрытая форма адельфогамии.
     В студию вбежала Марта и тотчас же утащила меня куда-то в угол, хотя в помещении кроме нас никого не было.
     - Слушай, пока остальные не пришли, признавайся... Ну же, Инсекто - с кем из них ты спишь?
     - Ни с кем. Они невинны и простодушны. Если честно: у меня чистый и целомудренный роман с ихней мамашей.
     - Ну вот, не успели оглянуться - ты уже тронулся. Ведь это ты их приволок? А ты знаешь, что сегодня вытворил Хорхе? Просто кошмар какой-то! Представь себе, часов в пять он вроде как впал в транс, и служанка позвала меня в его комнату. Захожу я к нему с блокнотом, а эта скотина как налетит на меня! Выхватил блокнот и - что ты думаешь? - в мгновение ока разодрал его в клочья! А убедившись в том, что мне не в чем будет записывать, он вдруг разразился потоком таких прекрасных стихов, подобных которым я от него в жизни не слышала! Представляешь, минута идет за минутой, он себе мелет, а я стою и реву, так как понимаю, что ничего из этого сохранить не удастся. Нет, ну ты можешь себе представить что-либо подобное по степени кретинизма?
     - С его стороны это был верный ход, хороший урок тебе, - сказал я. - Если бы он учитывал твои стремления и пожелания, ты бы записывала за ним каждое слово, даже его зевки. Сколько раз ты бросалась записывать всякую чушь, которую он городил просто так. Пока что тебе не хватает ни чутья, ни знаний, чтобы отличить стоящее от мусора. Ну, а то, что Хорхе куда более требователен к своему творчеству, чем ты, это и так ясно.
     - Может быть, ты и прав, - кивнула Марта. - Но если бы ты слышал! Пока я ревела, он говорил что-то про ковчег, про огромных морских змей, которые восстали из бушующих волн - ну, что-то в этом роде, я не запомнила - и перекинулись живыми мостами между землей и небом. В общем - просто фантастика!
     - Могу себе представить, - сказал я. - Уж я-то сыт по горло красноречием Хорхе. То, что он поэт, и поэт прекрасный, мне давно ясно, но все эти его экспромты всегда балансируют на грани самого отъявленного формализма. Так что он абсолютно правильно поступает, время от времени изливая душу таким образом, чтобы не оставалось и следов снятия внутреннего творческого напряжения. Сегодня же или, в крайнем случае, завтра он надиктует тебе что-нибудь новенькое, вот увидишь. Вполне возможно, что он выдаст что-либо на ту же тему, но в другой интерпретации. То, что ты запомнила про змей, звучит вроде неплохо, но больно уж он надоел со своими зверюшками.
     - Мне больше нравится Монья, - сообщила наконец Марта.
     - Что же, уже неплохо.
     - А Хорхе понравилась Лаура.
     - А тебе, говоришь, Монья? Нарцисс-то придет?
     - Мы ему звонили, он обещал подойти часам к одиннадцати. Участвовать будешь? Мне почему-то кажется, что у Лауры нет никаких спиритических способностей. Как бы она не спугнула Эуфемию. Я уже с обеда чувствую: Эуфемия где-то рядом.
     - Хватит разводить пропаганду, - возмутился я. - Со мной это не пройдет. Пусть являются твои привидения - посмотрим, что это за пугала. Лично я хорошо поел, и теперь меня будет трудно возбудить чем бы то ни было, если не считать, разумеется, твоих ножек.
     - Пошляк ты и грубиян.
     Поднявшись на цыпочки, она обхватила мою голову ладонями и поцеловала в губы. От нее пахло зубной пастой "Скибб", той же самой, какой пользуюсь я, так что все получилось просто великолепно. Но нам пришлось отстраниться друг от друга, потому что из спальни вывалилась вся честная компания; напоследок Марта успела шепнуть мне на ухо:
     - Осторожнее с Нарциссом. За ним глаз да глаз нужен.
     
     Когда пришел Ренато, все были заняты делом: Лаура и Монья наперебой пересказывали Хорхе фильм Карне (который Хорхе, разумеется, видел, но предпочел умолчать об этом), а Сусана подрезала когти Тибо-Пьяццини: я крепко держал беднягу, предварительно завернув его в большое полотенце. Мы уже послушали джаз, затем - часть из квартета Бриттена и в общем и целом вели себя как приличные, образованные люди. Даже Ренато удивился, застав все в таком благопристойном виде. Я представил ему Лауру и Монью, с которыми он поздоровался пусть и не слишком приветливо, но все же без той ледяной враждебности, которой я так опасался. Я тотчас же поспешил сунуть ему стакан своей граппы. Первым делом Ренато настежь распахнул окно и постоял в проеме, со стаканом в руке, жадно вдыхая запахи ночи. Сусана отпустила на свободу оскорбленного Тибо-Пьяццини и предложила сварить кофе в новой кофеварке, которую она только сегодня купила - со спиртовкой и с прозрачной колбой. Хорхе сел на пол рядом со столиком и как зачарованный смотрел на огонек и на пузырьки, рождавшиеся в закипавшей воде. Вскоре к нему присоединилась Марта, и тут начался очаровательный спектакль под названием "Брат и сестра Вихиль строят друг другу рожи через прозрачный шар с водой". Лаура и Монья, которые уже чувствовали себя в "Живи как умеешь" как дома, от души хохотали, наблюдая за этим зрелищем, и даже подбадривали Хорхе и Марту.
     - Зачем ты убрала картину в угол? - неожиданно заорал Ренато.
     Сусана выждала паузу, словно обдумывая ответ.
     - Она занимала слишком много места посреди студии. Здесь негде было повернуться. А ты разве собирался сегодня писать?
     - Нет, что сегодня мне поработать не удастся, это я уже понял, - обиженно заявил Ренато, косясь на сестер Динар. - Но в любом случае лучше, если ты не будешь трогать этот холст. Неровен час - уронишь, и тогда плакали мои денежки.
     Лаура, поняв, что в какой-то мере именно она явилась причиной возникшего напряжения, подошла к Ренато. О чем они говорили - я не слышал, да особо и не прислушивался. В тот момент мне удалось полностью абстрагироваться от реальности, погрузившись в созерцание бурлящей кофеварки. Вскоре Су пригласила нас выпить кофе, а Ренато, несколько смягчившись, великодушно уступил общему желанию посмотреть его картину. Не помню, кто именно лично уламывал его, наверное - неутомимая Марта, но в памяти у меня сохранилось, что лампы включал и наводил на холст Хорхе, и он же перетащил станок из угла поближе к середине студии. Если не считать проработки стен дома и кусочка насыпи, в остальном картина пребывала в том же виде, что и раньше. Похоже, Ренато не слишком-то торопился дописывать ее.
     - Почему он не бросит ее и не начнет что-нибудь новое? - спросил я Сусану, наклонившись к самому ее уху. - Я и припомнить не могу, чтобы раньше он так мучился с какой-либо из своих картин.
     - Дело не в картине, это все Марта. Она по недомыслию накрутила вокруг картины столько всяких аллюзий, что ей и самой в них не разобраться. Видишь, Ренато поработал один вечер - и результат налицо: стены, насыпь. А за фигуры он браться что-то не торопится.
     Лаура и Монья молча рассматривали незавершенное полотно. Я же задумался над словами Су, которая, несмотря на все свое внешнее безразличие, невольно участвовала в общем деле. "Взяться за фигуры, наполнить их смыслом...", - в этих словах было так мало самой Су и так много Марты и Хорхе. Впрочем, эти выражения, скорее всего, были взяты из словаря самого Ренато.
     - Я бы не смогла уснуть, окажись такая картина в моей комнате, - под общий смех заявила Монья. - И более того, вы уж меня извините, но мне она кажется абсолютно дурацкой. Я имею в виду сюжет, в самой живописи я ничего не смыслю.
     - Занятно слышать, как тебя называют дураком, пусть даже и при посредничестве картины. - К Ренато вдруг, совершенно неожиданно, вернулось хорошее настроение. - Но, уверяю вас, Монья, вас ведь Монья зовут? так вот, это, - он ткнул пальцем в сторону картины, - вовсе не глупо. Может быть, вы были бы правы, если бы картина обрела свой истинный, полный смысл.
     "Ну вот, - подумал я, - опять они со своим смыслом. Умереть готовы, лишь бы понять этот смысл". Вихили тем временем сцепили руки и затеяли игру, заключающуюся в медленном выкручивании пальцев друг другу. Марта все же смогла улучить секунду-другую, чтобы, не вставая с пола, заявить:
     - Смысл в ней уже есть, ясно тебе, малеватель? Это мы, слепые, не видим его. Хорхе, хочешь сыграть в еврейского кантора? Чур, я буду кларнетом. Обожаю кларнет.
     Она тотчас же издала серию немыслимых носовых звуков, одной рукой прикрывая рот, а другой изображая, что перебирает клавиши воображаемого инструмента. Лаура глядела на нее в восторженном изумлении, Монья от души веселилась и хохотала во весь голос. Может быть, благодаря общему веселью появление Нарцисса не стало столь уж важным событием, как можно было бы ожидать. Су, едва раздался короткий звонок в дверь, вышла встретить гостя и, перебросившись с ним парой слов в прихожей, провела его к нам в студию. В этот момент Хорхе как раз выводил какую-то сверхпронзительную ноту (хорошо у него это получалось), голос его потихоньку слабел и звучал все тише, Марта же тем временем, растянувшись на полу, выдавливала последние утробные звуки из несуществующего кларнета. Едва бросив на них взгляд, Нарцисс направился к Ренато и протянул ему руку, после чего замер в ожидании, когда его представят присутствующим.
     
     Начать решили с чашки. Нашелся подходящий круглый стол, Лаура и Монья вызвались начертать алфавит, и вскоре мы уже оказались в таинственном полумраке, в котором, к моему удивлению, картину было видно лучше, чем при свете. Мы расположились вокруг стола в таком порядке: Ренато, Монья, Хорхе, Лаура, Нарцисс, Сусана, я и Марта. Места хватило всем. Лаура представила плод своих трудов - алфавит, вычерченный так тщательно, что даже Нарцисс пробормотал в ее адрес что-то лестное. Мы все возложили пальцы на донышко перевернутой чашки. С минуту ощущалась сильная вибрация, какие-то резкие беспорядочные толчки (Хорхе держал наготове блокнот и карандаш), наконец Нарцисс глубоко и шумно вздохнул, чтобы дать понять: вызывание духов началось.
     - Кто здесь?
     Чашка заходила из стороны в сторону, демонстрируя явную тенденцию к остановкам в секторе Лауры и Ренато; время от времени она возвращалась к центру круга, где ненадолго замирала. Мой палец ощущал (не знаю, передавал ли) нервные вибрации, приводящие чашку в движение. "Кто здесь?" Сделав два круга, словно изучая алфавит, чашка довольно быстро и абсолютно уверенно указала на три буквы подряд: она коснулась сектора "Ф", затем - "А", после чего - "К". Темп дальнейших перемещений замедлился, да в них уже и не было необходимости. К нам снова снизошел дух Факундо Кироги.
     - Факундо, - негромко произнес Нарцисс. - Слушай меня, слушай меня хорошо, Факундо. Эуфимия с тобой?
     Неожиданно резко и беспорядочно подергавшись, чашка вдруг метнулась к букве "Д", затем к "А", а потом - не останавливаясь - поочередно к секторам "М", "Е" и "Ч", крутясь у нас под пальцами, как юла. Столь же неожиданно движение прекратилось, и лишь онемевшие пальцы напоминали о том, что только что творилось на столе.
     - Да, меч, - почти шепотом прочитал Хорхе.
     - Факундо, - позвал невидимого собеседника Нарцисс; он смотрел на нас с немалой долей удивления и явно был бы рад порасспросить кое о чем нас самих. - Что ты имел в виду, когда говорил про меч? Отвечай, Факундо, мы ждем ответа.
     Чашка не шелохнулась. Повисла долгая пауза, и чтобы разрядить обстановку и немного передохнуть, Хорхе откинулся на спинку стула и включил неяркую лампу. Мы убрали руки с чашки и, переведя дух, посмотрели друг на друга. На первый взгляд, наименьшее впечатление сеанс произвел на Ренато. Впрочем, когда он протянул руку, чтобы погладить Марту по щеке, мне показалось, что истинный смысл этого жеста заключался в стремлении отгородиться от ее взгляда.
     - Наверное, стоит объяснить Нарциссу, в чем дело, - предложил я. - Про меч нам все понятно, только он не в курсе.
     - Ну, положим, существуют разные степени посвящения в знание, - улыбнулся Нарцисс, оглядывая меня с ног до головы. - Если вы имеете в виду картину нашего друга, то в общих чертах мне известно, какое место занимает на этом полотне меч.
     Заинтересовавшись его осведомленностью, и не без удивления, я хотел было расспросить его поподробнее, но Монья опередила меня.
     - А эта - как ее? - Эуфемия, мы разве не будем вызывать ее?
     - Не только вызовем, - вежливо поклонился ей Нарцисс, - но скорее всего, и увидим ее. Иногда она быстро соглашается говорить, иногда дуется и подолгу молчит, но никогда не отказывается появиться и вообще ведет себя, как положено хорошей девочке.
     По его знаку Хорхе выключил свет. Мне не понравилось сидеть в полной темноте; до меня доносилось сдавленное дыхание сидевшей напротив Моньи. Похоже, не одному мне стало не по себе. Хорхе поспешил сказать:
     - Подождите, сейчас что-нибудь зажжем.
     У меня возникло подозрение, что сказал он это не столько ради Моньи, сколько ради Лауры. Он действительно весь вечер не отходил от нее, - в соответствии с объявленным Мартой разделом сестер Динар.
     На столе, ближе к Нарциссу, зажглась маленькая красная лампочка. Медиум спокойно рассказал, что нам нужно делать; по его знаку мы взялись за руки, сосредоточились на Эуфемии, а он монотонным речитативом стал читать какое-то заклинание на незнакомом языке. Во всей его речи я более или менее четко разобрал только имя вызываемой Эуфемии, все остальное представляло собой череду бессмысленных, произносимых с заунывной интонацией, чуть сбивчивых слогов. Я почувствовал, как заискрились электрические разряды на руке Марты, которую я сжимал в своей ладони. Никто ничего не говорил, но я вдруг ясно понял, что Нарцисс решил использовать как медиума Марту. Глаза мало-помалу привыкли к темноте, и вскоре стало возможно разглядеть лицо Нарцисса, подсвеченное снизу красным светом, - такое освещение логично придавало ему вполне жутковатый облик. Взгляд Нарцисса впился в Марту, она задышала тяжело и хрипло. Еще дважды было произнесено имя Эуфемии, и Марта машинально повторила его. Было бы нелегко описать момент превращения, получилось все как-то быстро и достаточно естественно: у всех вдруг появилось ощущение того, что Эуфемия уже здесь, с нами. Когда она заговорила, ее голос донесся с той стороны, где сидела Марта, но не с высоты, где находился рот Марты, и голосом Марты он тоже не был. Голос был немного суховат (не похож ни на голос чревовещателя, ни на бормотание попугая), но при этом явно принадлежал человеческому существу. Голос звучал где-то рядом, и даже интонации его не показались мне незнакомыми.
     - Иногда поют в старых парках, - произнес этот голос. - Кто это? Кто там, бродит cреди лилий? Здесь холодно.
     (Духота в студии была невыносимая: перед началом спиритического сеанса Сусана закрыла окно.)
     - Спасибо, что снова вернулась к нам, - сказал Нарцисс. - Как поживаешь, Эуфемия?
     - Я не живу, и кто знает, вернусь ли еще. У меня было много одежд, одна прекрасней другой...
     - Эуфемия, - требовательно произнес ее имя Нарцисс. - Ты, наверное, хочешь нам что-то сказать. Ты так быстро пришла к нам. Говори же! Факундо уже был здесь.
     (Ногти Сусаны впились мне в ладонь. Решив, что она подает мне какой-то знак, я попытался ответить, сжав ее руку. Неожиданно для меня рука отозвалась резкой дрожью, почти конвульсиями. Бедная Су, ей-то зачем было влезать во все эти игрища? А с другой стороны - рука Марты: неподвижная и ледяная, словно окаменевшая.)
     - У Факундо разбито лицо, - отчеканила Эуфимия. - Он мертв, да, он мертв.
     - Его убил Сантос Перес, - будто по учебнику истории, произнес Нарцисс; мы все вздрогнули, словно эти слова абсолютно не вписывались в атмосферу происходящего. Но еще более резко отреагировала Эуфемия. Сначала она тяжело задышала, а затем вдруг разразилась смехом, она смеялась и смеялась, истерически, будто испуганно кудахчущая курица, и с каждым взрывом ее смеха воздух в комнате казался мне все более спертым, я уже раскаивался в том, что привел сюда Монью и Лауру, мне хотелось прекратить все это, заткнуть рот Эуфемии. Но вместе с тем происходящее мне нравилось, и мысленно я требовал от Нарцисса продолжения.
     - Его убил Сантос Перес, - повторил он. - Мы все это знаем.
     Смех оборвался на какой-то всхлипывающей ноте. В том месте, где рождался голос Эуфемии (рядом с головой Марты, но выше), я, кажется, на какой-то миг увидел некую полупрозрачную вязкую тень. Но стоило мне моргнуть, как загадочное видение исчезло. А Эуфемия продолжала хрипло дышать.
     - Его убила Марта!  - прокричала, почти провизжала она так страшно, что рука Сусаны, словно сороконожка, перевернулась в моей ладони. - Мечом! Мечом, мечом, мечом!
     - Эуфемия, - послышался все такой же ровный и спокойный голос Нарцисса. - О ком ты говоришь?
     Словно молния ударила меня по глазам: это Хорхе, не выдержав напряжения, щелкнул выключателем. Никого, кроме нас, в комнате не было, а сам Хорхе лицом походил на измученного бледного Пьеро.
     - Ну ты и болван, - вполне любезным тоном заявил ему Нарцисс. - Теперь все, больше она сегодня не вернется. С Эуфемией так обращаться нельзя.
     Хорхе посмотрел на него пустыми глазами, затем подошел к Марте и остановился рядом с нею. Марта сидела на своем прежнем месте - тихая, погруженная сама в себя. Мне показалось: Хорхе хотелось обнять и успокоить ее, но он ограничился только тем, что встал за спинкой ее стула, всем своим видом выражая готовность защитить сестру от любых напастей. Лаура, еще не придя в себя от пережитого страха, восхищенно смотрела на него. По правде говоря, бледность была ему даже к лицу, никогда раньше я не видел Хорхе таким красивым.
     - Финал сеанса оказался несколько скомкан, - сказал Нарцисс, растирая себе руки. - Символика разговора весьма неопределенна и требует расшифровки и толкования. Честно говоря, я не удовлетворен таким результатом. Виноват же во всем наш коллега, поспешивший так глупо прервать столь интересно начинавшийся разговор.
     Я посмотрел на Сусану и удивился: на ее лице было выражение облегчения. Она бодро встала из-за стола и занялась приготовлением кофе и других напитков. Пройдя мимо Ренато, который, не замечая никого и ничего вокруг, смотрел в одну точку перед собой, я подошел к его сестре.
     - Мои поздравления, Су.
     - Интересно: с чем это?
     - С новостями. Какими бы они ни были, для тебя они, похоже, оказались добрыми.
     Она пожала плечами, словно давая понять, что ничего серьезного не произошло.
     - Единственное, что, пожалуй, имеет значение, - тихо сказала она мне, - это то, что Ренато теперь понял, как нужно закончить картину.
     - Ты так думаешь?
     - Я уверена. И чем быстрее он этим займется, тем лучше. Нужно брать быка за рога.
     - Рог тут я вижу только один, да и тот - стальной. Это если забыть о том, что рог, как и клинок, сам по себе никакой опасности не представляет. Причину, побуждающую руку совершить роковое движение, - вот что нужно найти и устранить.
     - Это уже не важно. - Су широко улыбалась мне. - Разумеется, все это глупо, и ничего хорошего здесь нет... Но был вариант еще более страшный.
     - Какой, Су?
     - Тот, о котором я думала, тот, которого я так боялась.
     - Какой же? Объясни...
     - Я хочу пить, - сказала Сусана. - Я очень хочу пить.
     
     
     III
     
     i
     
     - В последнее время я заметно усовершенствовался в искусстве написания исторических стихов, - говорил я Марте, явившейся - сникшей и измученной - ко мне домой. - Влияние твоего замечательного брата приводит к тому, что мои успехи становятся все более значительными. От уровня Сесара Вальехо до Хорхе Нури я взлетел со скоростью кометы.
     - Вальехо был той еще скотиной, - льстиво поддакнула мне Марта. - Ничего более брутального, чем его стихи, я не знаю. Впрочем, Хорхе будет почище него. Ладно, валяй, читай. А я заодно запишу - сохраним что-нибудь и из твоих творений для потомства.
     Я преподнес ей несколько фрагментов, которые сейчас представляю вашему вниманию в той же последовательности.
     
     SOMETHING ROTTEN IN MY LEFT SHOE*
     
     ______________
     * Прогнило что-то в моем левом ботинке (англ.).
     
     
     С моей левой ногой творится что-то неладное. Разутая, она
     выглядит довольной и здоровой, хотя подчас ее сводит судорогой
     так, что пальцы растопыриваются, и между ними виден ковер - вот
     ведь странное дело. Когда же я иду, обутый, по улице и меньше
     всего ожидаю беды, вдруг в башмаке ощущаю какое-то жжение.
     Неведомые силы крутят мне пятку и выворачивают ступню; я почти
     слышу, как хрустят пальцы и громоздятся один на другой. В
     отчаянии я возвращаюсь домой, безутешный (как-то раз мне
     пришлось обнажить свою ногу прямо в кондитерской лавке); сорвав
     со стопы башмак и носок, я вижу окровавленные пальцы, вырванные
     ногти, и носок мой, кстати, изодран в клочья. А в глубине моего
     башмака рождается запах - запах битвы, аромат пота и крови
     множества людских тел, эти люди сошлись в последнем бою и ищут
     в нем смерти.
     
     СКОРЕЕ ВСЕГО, НЕПРАВДА
     
     Она вечно падала со стульев, и вскоре все поняли, что нет
     смысла подыскивать ей глубокие кресла с высокими
     подлокотниками. Она садилась - и тотчас же падала. Иногда она
     падала навзничь, но чаще всего - на бок. Но вставала и
     улыбалась - добродушие отличало ее, и понимание, понимание
     того, что стулья - это не для нее. Она приспособилась жить
     стоя. Стоя она занималась любовью, на ногах и ела, и пила, она
     и спала не ложась, опасаясь упасть с кровати. Ибо что есть
     кровать, как не стул для всего тела? В день, когда она умерла,
     ее, торопясь, положили в гроб; столь же спешно он был
     заколочен. Во время бдения над усопшей гроб то и дело клонился
     то в одну, то в другую сторону - он словно хотел куда-то
     упасть. Чтобы отдать усопшей последний, по совету родителей
     гроб пригвоздили к полу. И как только ее опустили в могилу,
     мать с отцом отправились в мебельный магазин; там они накупили
     себе много стульев, ибо пока она жила в этом доме, в нем не
     было ни единого стула: ведь каждый раз, захотев присесть хоть
     на миг, она непременно падала на пол.
     
     ЭКСГУМАЦИЯ
     
     Я ощутил желание высморкаться и вынул тонкий, белоснежный
     платок - тот, что нежнейшим и мягким пухом встречает радостный
     нос. Я просморкался изо всех сил - нравится мне сморкаться,
     понимаю я в этом толк - и, прочистив ноздри и пазухи, я отнял
     платок от лица. Бросил взгляд на платок - и родился в груди
     моей жалобный стон, ибо вместо крохотных янтарных лужиц
     обнаружил я на своем платке плотную черную кучку мохнатых
     ресниц.
     
     - Ну, положим, с теми, что сочиняет Хорхе, их и сравнивать нечего, - недовольно заметила Марта. - Да, все три - неплохие эскизы, но уж больно хорошо продуманные. И это - если не считать влияния Мишо, которое за версту видать.
     - Думаешь, у меня может получиться лучше? - с надеждой в голосе спросил я.
     - Общество Хорхе идет тебе на пользу. А как сонеты? Балуешься?
     - Да, но скорее для тренировки. Я десять лет овладевал этой формой и совершенствовался в ней. Теперь, набив руку, нужно постоянно поддерживать себя в форме. Сама понимаешь: книжечка сонетов - это то, что всегда пригодится в жизни. Я их сочиняю и коплю. Коплю, коплю, а потом выбрасываю залпом - как сперматозоиды. А то, что я тебе только что прочитал, это совсем другое дело. Это своего рода высший пилотаж. Исполнить такое куда труднее и одновременно - куда легче. Не каждый день приходит подобное озарение, как с тем же платком.
     - На Хорхе они снисходят так часто, что он даже теряет аппетит. Он уже неделю ничего мне не диктует, зато, высунувшись в окно, часами выкрикивает свои шедевры. Соседи из дома напротив пригрозили недавно, что вызовут полицию. Интересно, а в чем его могут обвинить? - спросила она со столь свойственной ей способностью спускаться с небес обсуждения поэзии на землю по-детски наивного восприятия мира.
     - Нарушение общественного порядка, выразившееся в произведении мешающего окружающим шума. Скорее всего, что-то вроде этого. Ты что, пришла ко мне, только чтобы выяснить, что грозит Хорхе, если на его декламацию обратит внимание полиция?
     - Нет, - изобразив на лице обиду, ответила Марта. - Я хочу попросить тебя кое о чем. Знаешь, помоги мне найти тот дом с двумя окнами. Мне почему-то кажется, что он может быть где-то в Кабальито, в Девото или же в Вилья-Лугано. Может быть, еще где-то, но ты не думай, что список будет очень уж длинным.
     - Слушай, а ты уже завтракала?
     - Еще нет. Может быть, соорудим яичницу? С ветчиной?
     - Давай.
     Я накинул поверх пижамы домашний халат, и мы переместились на кухню. Марта, когда на нее находило соответствующее настроение, была великолепной хозяйкой, у нее все получалось быстро и вкусно, так что позавтракали мы отлично - отложив при этом все разговоры о деле на потом. Марта доложила мне о том, что Монья ей нравится все больше, хотя в тот вечер в студии им и не удалось поболтать по душам. В ответ на вопрос о Хорхе и Лауре она лишь презрительно передернула плечами и высказала предположение, что Хорхе ищет способ быть представленным в доме семьи Динар.
     - Тоже мне проблема. Пусть позвонит мне, я лично отведу его к ним и представлю родителям девочек. - Я сказал это с преувеличенной небрежностью, специально, чтобы разозлить Марту.
     - Ну и тащи его, куда хочешь. В конце концов, должен же он переспать хоть с одной из них. Ты-то, надеюсь, ревновать не будешь?
     - Ни в коем случае! Ты же знаешь, что я люблю только тебя. И вот сегодня ты сама пришла ко мне - одна, беззащитная, ты появилась в моей спальне...
     - За дверью меня ждет няня с заявлением в суд по делам несовершеннолетних. Осталось только вписать твое имя и дать делу ход. Слушай, Инсекто, ты ведь поможешь мне, правда?
     Она дожевала свою чертову ветчину, а я внимательно и терпеливо выслушал всю ее болтовню. Нет, мне не то чтобы было скучно, просто все, о чем она говорила, каждая ее "свежая" мысль - все это было уже основательно пережевано мной, начиная с того спиритического вечера. Подчас даже надоедает наблюдать одно и то же: то, как подсознательное объясняет куда более сложные ситуации, чем объективная наука, как логическое мышление сдается и отступает перед самыми первобытными инстинктами, уступая место капризу чистой поэзии, тому, что исконно принадлежит нам - иррациональному мышлению и мотивированным им действиям. Марта все говорила и говорила, придавая осязаемую форму моим беспорядочным размышлениям, и вскоре лишь тайный резерв моей личной независимости удерживал меня от того, чтобы признаться, что я давно согласен принять участие в деле, о коем она говорила.
     Мы решили (вооружившись путеводителем Певзера) обследовать наиболее вероятные, по мнению Марты, районы. Я поинтересовался, верит ли она в гадание на картах, - имея в виду топографию. Марта тотчас попыталась сориентироваться между разными секторами Буэнос-Айреса при помощи какого-нибудь внутреннего голоса. Пока я одевался и писал записку для прислуги, мы разработали план, достойный времен моего бойскаутства. Флоресту мы вычеркнули сразу - слишком слабо было предчувствие Марты по поводу этого района - и решили двигаться от меньшего к большему, начав с Вилья-Лугано и Вилья-Селина, чтобы затем сконцентрировать внимание на Кабальито и Девото.
     - Поклянись мне всем самым святым для тебя, что ничего не скажешь Ренато, - потребовала Марта.
     - Клянусь.
     - И поклянись всем тем же, что Хорхе тоже ничего не узнает.
     - Клянусь.
     
     136-й автобус высадил нас у того почти не знакомого мне места, где улицы Баррос Пасос и Чилаберт упираются в проспект Генерала Паса. Солнце уже изрядно раскалило асфальт, но я терпеливо ждал, пока Марта выберет или угадает нужный нам маршрут. Во время поездки - почти час от Примера Хунта - мы договорились сосредоточиться на нескольких принципиально важных деталях: булыжная мостовая, насыпь или какой-то склон напротив дома. Сидя по противоположным бортам сто тридцать шестого, мы пытались, насколько это было возможно, разглядеть улицы, которые, которые пересекал наш автобус. Уже ближе к концу поездки, когда позади осталась остановка Вилья Лугано - этот островок зелени посреди стольких серых каменных кубов, - Марта пересела ко мне и, потупив взгляд, призналась, что абсолютно ничего не узнает в этом районе.
     - Но ты хотя бы бывала здесь?
     - Один раз. Нас с Хорхе как-то занесло сюда лет восемь назад. Здесь все было по-другому, автобус не ходил, и я...
     - Ладно, - поспешил я успокоить ее. - Предчувствие есть предчувствие. Раз уж решили - нужно и дальше доверять ему.
     По Баррос Пасос мы вышли на проспект Генерала Паса и решили обследовать зону, где насыпи могли бы навести нас на нужный след. Странное дело, но из всей той экскурсии в моей памяти сохранилась только белая лошадь, пьющая воду из какой-то лужи. На мой взгляд, было яснее ясного: судя по виду Вилья-Селины, искать нам здесь было нечего; Марта же упрямо решила обследовать весь район и молча зашагала вперед. В тот момент она была до невозможности похожа на Хорхе, сконцентрировавшегося на очередном своем стихотворении. Она потребовала, чтобы я следовал за нею, по ее приказу мы время от времени разделялись на том или ином углу, чтобы надежнее обследовать очередной квартал, и так продолжалось до полудня, когда, решив, что пора менять место поисков, мы зашли в кафе напротив автобусной остановки - перекусить свиной колбасой с пивом.
     - Ешь получше, - сказала мне Марта. - Теперь нам предстоит обойти Лугано. Боюсь, что там мы потеряем весь день.
     Нагнувшись над столом, накрытым грязной, в пятнах, скатертью, я спросил Марту, как она себя чувствовала после того вечера в "Живи как умеешь".
     - Об этом - ни слова, - отрезала она. - Сам понимаешь, после таких обвинений, да хотя бы даже намеков, нормальному человеку уснуть долго не удается.
     - Все эти намеки - полный бред, - не слишком уверенно возразил я.
     - Все зависит от того, как воспринимать Эуфемию. Она ведь с нами уже достаточно давно. Инсекто, по крайней мере, ты хоть понимаешь, что это все не шутка?
     - Да уж, конечно, какие тут шутки, - неохотно согласился я. - Но ни к чему воспринимать все, что наговорила Эуфемия, так буквально.
     - Ты и в самом деле дурак или просто притворяешься?... Неужели ты не понял, что символы и намеки копились с самого начала? Вспомни, что ответил Факундо.
     - Марта, пойми, мы ведь все думали об одном и том же, а когда несколько человек забивают себе головы одинаковой чепухой, вовсе не трудно спроецировать эти коллективные мысли...
     - Не пытайся заговаривать мне зубы, - зло перебила меня Марта. - В тот вечер никто из нас ни словом не обмолвился о картине и обо всем, что с ней связано. А Монья и эта, вторая, - они вообще не знали, в чем тут дело. Так что, как видишь, никто никого специально не настраивал. И все равно...
     - Но почему тогда ты? Почему именно ты?
     (У меня был готов ответ на этот вопрос, но я предпочитал до поры до времени приберегать свой козырь.)
     - Я и сама себя об этом постоянно спрашиваю, - призналась Марта. - Для этого не было ни малейшего повода. Сам знаешь, какие отношения у меня и Ренато... Да дело-то, конечно, не в нем и не во мне. Это все Эуфемия, - покорно, словно сдаваясь на милость победителя, сказала она.
     - Ты думаешь, что Эуфемия способна на что-то помимо предсказаний? - спросил я. - Допустить, что она способна влиять на тебя, заставлять тебя что-то делать, - значит приписать ей некое активное начало. Да ну, чушь какая-то: получается, что привидение может обладать властью над тобой, живым человеком - с этим я никак согласиться не могу.
     Марта глядела на меня глазами Хорхе, впавшего в транс.
     - Всякий, кто пророчествует, уже воздействует на то, о чем говорит, - чуть слышно прошептала она.
     Гулять по Вилья-Лугано было довольно приятно. Более того, один раз, свернув с Мургиондо на Сомельеру, мы даже чуть было не решили, что нашли нужный нам дом. Перспектива, открывшаяся нам, все больше и больше напоминала искомый пейзаж. Мы ускорили шаг, а потом и вовсе припустили бегом. Мы бежали каждый по своей стороне, на ходу перекрикиваясь друг с другом, к немалому удивлению прохожих. Пробегая мимо какой-то уличной компании, я услышал смех и веселые возгласы: "Ты только посмотри на этого пижона! Нашел, где в пятнашки играть со своей девицей!" А затем - резко, без всякого перехода - разочарование. Мы на всякий случай еще прошли по обеим сторонам Мургиондо - от Де-ла-Риестра до Акино, - разделились, чтобы прочесать соседние кварталы, и вновь встретились на углу, совершенно павшие духом.
     - Это полнейший идиотизм, - сказал я, решив первым признаться в одолевающей нас обоих усталости.
     Марта молча уставилась в землю и лишь позаимствовала у меня носовой платок, чтобы обмахнуть пыль со своих туфель. Внимательно проанализировав, что ж нас смогло обмануть, я понял: контур и цвет одного старого дома заслонили собой другие составляющие пейзажа - совершенно не похожего на тот, что был нам нужен. Мы освежились "Бильсом", купленным в каком-то магазинчике, и вновь выступили в поход, сжигаемые палящим солнцем. Многочисленные деревья бульваров Лугано некоторое время прикрывали нас своей тенью, но лишь до тех пор, пока очередной военный совет, собравшийся уже в другом магазинчике, не постановил, глядя на карту, что дальнейшее продвижение в этом направлении лишено всякого смысла.
     
     ii
     
     На Кабальито мы потратили три дня. Марта, казалось, сама не знала, где искать, но при этом она и мысли не допускала, чтобы пропустить хоть единую улочку, хоть единый квартал. Наш план мало-помалу покрывался красными крестиками. За всю жизнь я не побывал в стольких угловых магазинчиках и не сидел на стольких скамейках в скверах посреди площадей! Марта категорически отказалась взять такси, она то срывалась с места и бежала через весь квартал, то останавливалась где-нибудь на углу и минуту-другую неподвижно вдыхала воздух, словно принюхиваясь к чему-то.
     - Марта, ведь в Кабальито нет ни одной насыпи, - взмолился я, когда мы закончили прочесывать улицу Йербаль и соседние закоулки.
     - Инсекто, милый, но ведь насыпь не обязательно должна быть именно насыпью. Это может быть какая-нибудь полуобвалившаяся стена, далее высокий дом с садиком на галерее, откуда мне знать?! Нужно искать везде!
     - Меня, между прочим, ждет работа - статья о Мантегацце, - проскулил я.
     - Иди, я тебя не держу, - небрежно ответила она, крепко хватая меня при этом за руку.
     Итак - мы продолжили поиски.
     Ортигера, Ачаваль, Мальвинас; Эмилио Митре, Директория. Апельсиновый "Бильс", поллитра белого, копченая ветчина; Торне, Рамон Фалькон, два кофе с молоком и рогаликами.
     - Зачем ты ищешь этот дом?
     Это был мой первый прямой вопрос, непосредственно по сути дела, на которое мы потратили уже несколько дней. Марта приняла во внимание мою терпеливость и, немного помолчав, ответила:
     - Тут две причины, Инсекто. Одна - хорошая, а другая... сама не знаю. Хорошая: если мы найдем-таки этот дом, то у нас будет что-то конкретное, на что можно опереться.
     - А ты ничего не путаешь, Марта? Я так понимаю, что, найди мы его, - все станет только хуже. Обладай Ренато фотографической памятью, мы еще могли бы предположить, что он просто вспоминает уже виденный пейзаж и переносит его на холст. Но ты же прекрасно знаешь, как он сам называет свою картину: кошмаром! (Мгновенно вспомнилось намыленное лицо Ренато под душем, "мешанина из воспоминаний", "что-то вроде предчувствия будущего".)
     - Нет, сам Ренато дом не видел, в этом я уверена. Для него это просто еще один условный дом, как и все другие на его картинах. Ты обратил внимание на дверь, на окна? На двух других его полотнах есть очень, очень похожие дома. И я почему-то думаю, что дом существует на самом деле, хотя Ренато об этом и знать не знает.
     - И ты полагаешь, что если мы его отыщем...
     - Знаешь, - растерянно сказала Марта, - как только я увижу его, я сразу все пойму. Нет, я понимаю, что со стороны это кажется полнейшей глупостью, но - в конце концов - разве не здорово просто гулять по Буэнос-Айресу? - неожиданно добавила она.
     - Ну что ж, это одна из причин, как я понял, - поспешил сказать я, не давая ей заговорить меня, уйти от главной темы. - Но ты обмолвилась, что во всем этом есть и другая - плохая - сторона.
     - Я в нее не верю и не хочу о ней думать. Но тебе, чтобы все было честно, признаюсь: есть вероятность, что я ищу этот дом не сама по себе, но подсознательно исполняю волю Эуфемии.
     Она поглядела мне прямо в глаза - беззащитная, как никогда.
     
     На третий день поисков, часов в девять вечера, я зашел в гости к сестрам Динар. Монья была в кино, и я застал только Лауру.
     - А у нас уже есть гость, - сообщила она мне. - Ты как раз вовремя: приготовишь нам всем свой фирменный витаминный коктейль.
     - Что, Вихиль вправду у вас?
     Хорхе прервал обмен любезностями с доньей Бикой и поздоровался со мной. Мы приступили к нашему ритуальному приветствию - дуэли на ассоциациях с названиями.
     - Девушка-бродяжка.
     - Еще один поворот винта.
     - Цыган и девственница.
     - Дом по соседству.
     Я поднял руки в знак признания поражения. На самом же деле мне не понравился тон, каким Хорхе произнес последнее заглавие.
     - Ты жульничаешь, как последний подлец. Названия должны быть оригинальными, а "Дом по соседству" - это чистой воды плагиат. Розамон Леманн...
     - А сам-то, - великодушно-неохотно возразил Хорхе. - Роман Джеймса называется "The turn of the screw".* Перевод, конечно, вольный, но говорить об оригинальности замысла я бы не рискнул.
     ______________
     * "Поворот винта" (англ.).
     
     Лаура таяла от восторга, слушая нас; я подошел к донье Бике и, обняв ее за талию, поцеловал, как обычно, в обе щеки.
     - Дочь просто очарована твоим приятелем, - шепнула мне донья Бика на ухо. - Вы с ним давно знакомы?
     - Это допрос? Так, донья Бика, да?
     - Что ты, сынок, что ты! Если он твой друг...
     - Ни за одного своего друга я не готов поручиться, - многозначительно заметил я, а самого меня тем временем мучили иные мысли. Ну почему "Дом по соседству"? Нам с Хорхе очень нравилась эта книга, в нем было много от Родриго, во мне - от Джулиана. Но почему, черт побери, нужно было вспомнить именно о ней и сегодня, когда я целый день пробегал с Мартой по городу в поисках какого-то дома?!
     - Только что расстался с твоей бестолковой сестрой, - доложил я Хорхе. - Ну и непоседа. На сей раз ей приспичило получше узнать Буэнос-Айрес.
     Посмотрев на меня, Лаура не смогла сдержать смеха.
     - Что, Инсекто, и ты влип? Бедненький, как мне тебя жалко!.. Просто у меня сегодня совершенно неожиданно возникло точно такое же желание, как и у Марты.
     - Днем я возил ее в Бельграно, - не без гордости сообщил мне Хорхе.
     Я решил не акцентировать внимание на этом деле, и все вместе мы занялись музыкой. Хорхе был вполне сносным пианистом. Лучше всего у него звучал Скрябин (выбор по совету Нарцисса), хуже - просто невыносимо - Бетховен, на исполнении произведений которого Хорхе упорно настаивал. Я выдал свою небольшую порцию буги-вуги, а Лаура под аккомпанемент доньи Бики спела "Звездочку". Всегда, когда я слышал "Звездочку" в исполнении Лауры, мне хотелось захныкать, снова стать маленьким и оказаться в кроватке, да еще чтобы мне погладили животик - в целях улучшения пищеварения. Мне хотелось этого столь же сильно, как в другие минуты - погибнуть геройской смертью, встать перед расстрельной командой с высоко поднятой головой, поставить все на карту, написать лучшее в мире стихотворение и изорвать рукопись в клочья, прямо на глазах Лауры. А еще - поглядеть в калейдоскоп.
     Я стал подумывать о том, как увести отсюда Хорхе и посвятить его в то, что происходит. До сих пор он ни словом не обмолвился о "Живи как умеешь". Более того, к моему удивлению, ни Лаура, ни Хорхе ни разу не упомянули о Ренато; я же упорно не желал первым затрагивать эту тему. О чем мы только не говорили: о последней авиакатастрофе, об автогонках, о Фанхио и Гальвесах, даже о дяде Роберто и его печени. Донья Бика показала мне отрез сиреневой шерсти. Хорхе спросил о типографии, где можно было бы напечатать сборник стихов. Было ясно: Хорхе напряженно работает и сильно нервничает. Нет, он не впал в привычное ему истерическое состояние, наоборот - его держала в руках сюрреалистическая самодисциплина: нечто, шедшее от ума, от самой жизни в ее наиболее объективной и практичной форме.
     Лаура пела "Звездочку" и была влюблена в Хорхе.
     В первом часу ночи я наконец решился. Мы все вместе вышли из дома семьи Динар, и мне еще пришлось ждать Хорхе на углу, - Вихиль прощался с Лаурой, не желавшей ни на миг расставаться с ним. Монья вернулась из кино, и мы на углу Сармьенто и Рио-Бамба перебросились парой фраз.
     - Какая бурда, Инсекто! Бедная Ана Маньяни. Такая актриса, и в чем только ее не заставляют играть!..
     - Прекрати повторять на всякую чушь! - сорвал я на ней злость, накопившуюся совсем по другому поводу. - Присказку "хамит, как оперный тенор" пора перенести на актеров кино. Они не хуже всех остальных позволяют себе опуститься ниже минимально достойного уровня - и не потому, что их кто-то к чему-то принуждает. Просто они позволяют повязать себя деньгами и привыкают играть вполсилы во всякой ерунде. Рр-рр-аф! - как рычит доктор Гидеон Фелл.
     - Архонт Афинский, не слишком ли ты усердствуешь в дидактичности? - полусонная, отшутилась Монья. - Пригласил бы меня лучше прогуляться по Коррьентес, выпить рюмочку виски...
     - Нет. Сейчас подойдет Хорхе, и нам нужно идти.
     - Правда? А разве тебе нравятся мальчики?
     - А почему бы и нет? Они поумнее будут, чем любая из вас. Слушай, Монья, а как тебе понравилось у Ренато, в его "Живи как умеешь"?
     Было ясно видно: мою собеседницу прямо-таки передернуло. Я и не верил раньше, что так бывает на самом деле, а не только в книгах.
     - Никогда еще не слышала вопроса, который был бы задан столь ralenti,* - сказала она. - В тот вечер ты в такси и рта не раскрыл, а я просто умирала - так мне хотелось поговорить. Теперь понимаешь, с каким уважением я отнеслась к твоему паршивому молчанию? Вот так и познаются настоящие друзья.
     ______________
     * Букв.: замедленная съемка (um.; термин в киноискусстве).
     
     - Ты мой маленький ангелочек с настенного календаря, - сказал я Монье, целуя ее в лоб. - А теперь - ответь!
     - Ну что же, было чертовски здорово. В итоге Лауре повезло больше, чем мне. Вон та скульптурная группа, стоящая в дверях нашего дома, позволяет мне сделать данный вывод, не опасаясь ошибиться. Что касается меня, то страху я натерпелась преизрядно. А сегодня ночью я опять слышала голос Эуфемии.
     - Ты - слышала...?
     - Глупенький, во сне, конечно, во сне. Она сказала мне, что в "Хэрродс" - большая распродажа. Вот видишь, насколько моя голова забита тряпками, а не вашими высокими материями?!
     - И как тебе Эуфемия?
     - Ужас какой-то, Инсекто, это просто бесчеловечно. А ваш Нарцисс, пo всей видимости, - классный чревовещатель. И самое страшное - это свечение над головой той девушки, ну этой, сестры Хорхе. Слушай, а может быть, это Вихили сами и подстроили? Зеркала там, лампы всякие? Эти двое, по-моему, те еще пройдохи. Добрый вечер, Хорхе.
     - Ну что ж, Монья, верно, поздно уже, - поспешил я распрощаться, чтобы не дать ей возможности продолжить разговор на скользкую тему. - А мы с тобой, Хорхе, сейчас поймаем такси, и я тебя подброшу да дому... Да, Монья, держи. Отдашь дяде Роберто, опять чуть было не забыл.
     Монья так и осталась стоять на месте, провожая нас взглядом, - остолбеневшая, держащая на повернутой вверх ладони португальскую марку. Я собирался поскорее выспросить у Хорхе, что он думает по поводу всех этих спиритических штучек, но, едва сев в машину, он принялся рассказывать мне оЛауре, да с таким воодушевлением, что у меня отпала всякая охота перебивать его. Я закурил сигарету и ощутил прилив злобы - сухой и краткий, горячий, как, с пылу с жару, полновесный бифштекс.
     
     iii
     
     Когда обследование Кабальито было окончено, я попросил у Марты два дня на отдых. Она скрепя сердце предоставила мне эти "отгулы".
     - Ладно. Хорхе хочет, чтобы я перепечатала на машинке его "Движения", - сказала она. - Завтра к обеду я их закончу, так что приходи на чай, а потом сразу поедем в Девото.
     Я проспал десять часов подряд, - не столько из-за усталости, сколько следуя закону максимально возможного сохранения энергии. Поработав немного над статьей о Мантегацце, я позвонил Сусане, чтобы выяснить, как обстоят дела в "Живи как умеешь".
     - Ну вы, ребята, даете! - Голос Сусаны звучал как-то озабоченно. - Вы куда все запропали?
     Мне не понравилось, что меня воспринимают заодно с Вихилями, о чем я так прямо и заявил Сусане.
     - Инсекто, да что ты говоришь! Вы ведь такие друзья!.. Впрочем, я в мастерской в эти дни и сама не была.
     - Ты серьезно? - уже совсем одурев, переспросил я. - Понимаешь, тут столько работы навалилось... А как Ренато?
     - Два дня дома не ночевал, - весьма неохотно призналась Су.
     - Сколько? Два дня? Но ведь, наверное, он частенько так загуливает, да?
     - Вовсе даже и нет. Слушай, Инсекто, мне нужно поговорить с тобой.
     
     Мы потягивали горький мате, сидя на кухне. Из спальни до нас доносилось дыхание, не похожее на вздохи спящего Ренато. Я заметил, что дверь в студию закрыта, а Тибо-Пьяццини дремлет на кухне, чего раньше никогда не бывало.
     Усталая и ослабевшая, почти некрасивая, Сусана подливала мне мате с сакральным мастерством старой служанки; некоторое время мы проговорили только о чаях. Сусане нравился "Южный Крест", я же отдавал предпочтение "Цветку лилии". Я пересказал ей несколько историй о мате, эти истории я слышал в Куйо и в Чако. Затем мы вспомнили шутку с обжигающей трубочкой для мате из "Мистера Джеймса" и с нежностью поговорили о Бенито Линче. Часы пробили половину шестого. Ренато спал.
     - Он принялся писать в тот же вечер, - сказала Сусана. - Работал всю ночь напролет, выпроводив спать меня и мне вослед выставив Тибо-Пьяццини. В восемь его сморил сон, и мне удалось увидеть картину. Та фигура, что на заднем плане, уже закончена. Это сам Ренато.
     Я звякнул чайником с мате, и этот звук почему-то меня изрядно перепугал.
     - Значит, смерть Ренато решил присвоить себе, - сказал я. - Оказывается, это он просится войти в дом.
     - Проснувшись после обеда, он сразу понял, что я видела картину, но говорить ничего не стал. Он вообще вел себя как-то странно. Даже про вас ничего не спросил, как обычно делал, вернувшись откуда-нибудь или проснувшись после сиесты. Знаешь, я только сейчас сообразила, что за все эти дни он ни разу не спросил: не заходили ли Марта и Хорхе. А они даже и не звонили.
     - Он потом брался еще за работу?
     - Нет. Днем спит или читает книжечку о Торресе Гарсиа. А по ночам уходит куда-то, ничего мне не говоря. Нет, он не сердится на меня - я-то это чувствую, - просто ему не хочется говорить. Однажды с ним уже было нечто подобное. Помнишь, когда Вихили болтали о том, что можно уплыть в Южную Африку на каком-нибудь сухогрузе. А на Тибо-Пьяццини он даже и не смотрит; сам понимаешь - это уже серьезно.
     Мате был невероятно вкусным; она подлила мне еще, и вдвоем мы быстро управились с нашедшимся в кухне бисквитом.
     - Самое главное во всем этом, - вздохнула Сусана, - то, что Ренато на самом-то деле не поверил тогда ни единому слову. Заботят его только символы. Ты только не подумай, что он фаталист или считает, что им управляют потусторонние силы.
     - Но почему он не хочет уразуметь, что влияние Марты в данном случае вовсе не является ее собственным? Это воздействие с ее стороны является... - Я оборвал себя на полуслове, не в силах подобрать нужный термин. Я собирался сказать что-то вроде "замещающим, представляющим кого-то другого", и это было бы до некоторой степени точно, но мои подозрения уже зашли гораздо дальше. - С точки зрения юриспруденции, Марта ни в чем не виновата, - закончил я свою мысль, довольный тем, как мне удалось ее выразить.
     (Перед моим внутренним взором предстала Марта - идущая по улицам от угла к углу, уткнувшаяся в карту и взволнованная, очень взволнованная, просто нервничающая.)
     - Конечно, не виновата, - согласилась со мной Су. - А Вихили и вообще всегда ни в чем не виноваты. Этим-то они и страшны, Инсекто, опасны и - невыносимы.
     Я нежно обнял и приласкал ее, ни мыслями, ни чувствами не рассчитывая на что-либо большее.
     - Я здесь, я с тобой, Су, - говорил я ей, и на ее глаза навернулись слезы, совсем как когда я ставил ей Шопена.
     
     Второй выделенный мне выходной день я провел в праздной суете - только позвонил брат; иногда мне звонит мой старший брат и просит прийти к нему на работу. Когда я являюсь, он начинает зачитывать свои последние трактаты на тему реформы горных работ. Так как я изрядно задолжал ему, мне приходится подходить к роли слушателя со всей ответственностью. Да что там, порой я принимаю самое активное участие в его исследованиях и даже являюсь соавтором текста пяти статей его проекта. Мой брат относится к той категории людей, что полагают: поэт должен быть отмечен печатью несчастий и страдания, причем по возможности - печатью, видимой издалека; вот почему, когда я появляюсь у него, румяный и бодрый, он смотрит на меня с подозрением; более того, брат до сих пор не составил своего собственного мнения о моем творчестве. Я уверен: стоило бы мне выхлебать стакан с раствором цианистого калия (ах, как это было бы по-нашему, по-аргентински!), как он не замедлил бы обнаружить - уже не во мне, а в своей речи над моей могилой - замечательного, достойнейшего лирика, которого сегодня он, увы, едва замечает.
     Визит к брату, как всегда, предоставил мне отличную возможность посмотреть на себя со стороны и увидеть собственную персону такой, каковой она и представляется на самом деле. Я вышел на улицу с намерением тотчас же организовать основательную проверку своего умственного багажа. Прогулялся по центру, выпил бутыль сидра в "Виктории" и заказал чашечку кофе в "Бостоне". Оба эти заведения, особенно "Бостон", изрядно увеличивают мои интроспективные возможности, именно здесь я прожил много часов - хороших и плохих, счастливых и не очень, и сегодня мне достаточно прикоснуться к спинкам стульев в "Бостоне", вдохнуть запах опилок на полу, чтобы сразу же почувствовать себя менее самодовольным, менее счастливым и - менее глупым.
     Чтобы не быть голословным, я приведу всего один пример: именно здесь, в "Бостоне" я написал в 1942 году вот это, очень важное для меня стихотворение:
     
     Т. С. Ф.
     
     В безмолвии
     клетка птица и ночь
     
     я слышу холодный клюв тишины
     он ударяет меня по зубам
     музыка замолкает
     а радио все твердит
     столько-то столько таблеток
     принять аспирина
     столько невежд
     Брамс и юниоры "Боки"
     
     так до полуночи до
     погружения в сон
     может быть до шагов
     что раздадутся на улице
     и я подумаю вдруг да они и остановятся
     перед дверью моей
     
     клетка птица и ночь
     шейте одежду на Коста-Гранде
     
     Я засиживался в кафе до самого закрытия: скорлупа моего пустого дома в центре города, отчаянный удар по жлобскому, бездушному радио. Шаги, "что раздадутся на улице", - это было уже, наверное, ожидание звука шагов Сусаны. Несмотря на все благотворное воздействие встречи со своим братом, я не смог помешать Сусане преградить дорогу проверке моего умственного багажа. Хотя - в этот раз (первый раз в жизни) я вспомнил о Сусане только, чтобы отгородиться ею, как баррикадой, от Ренато. Я не хотел думать о Ренато, все, что касалось "Живи как умеешь", казалось мне в те дни вязким, липким и неуловимо изменчивым - совсем как мягкие глаза Хорхе, как те ножницы, которые измотали столько нервов Лауре Динар.
     А еще этот Нарцисс... С Мартой говорить о нем было невозможно, она тотчас же бросала на меня взгляд, полный едва сдерживаемого гнева; стоило мне попытаться разобраться в том, что послужило основой их необъяснимой дружбы, как Вихили окатывали меня такой презрительной враждебностью, от которой поистине перехватывало дыхание. Нарцисс: толстый, какой-то дряблый, молодящийся, самовлюбленный, может быть - внушающий подсознательный страх. Внешне: волнообразные движения плюшевого тюленя, но на самом деле - вовсе не податливый, внутри - безусловно жесткий; резиновый пистолет из ночных кошмаров, внезапно выплевывающий целую обойму настоящих свинцовых пуль.
     По крайней мере, думая обо всем этом, я смог отвлечься от мрачного копания в самом себе - уже изрядное облегчение для любого среднестатистического аргентинца, - и решил представить, как могла бы выглядеть моя личная встреча с Нарциссом и разговор с ним один на один. А может быть, сходив к нему, вообще можно сэкономить время? Вполне может статься, что он не найдет ничего предосудительного в том, чтобы объяснить (если здесь есть нечто, нуждающееся в объяснении) ситуацию, исходя из того, как он сам видит ее. Я решил прикинуться увлеченным оккультными науками и стал судорожно рыться в памяти, выуживая обрывки знаний о книгах Шарля Рише и некоторых других. Но - вот ведь незадача: ни адреса, ни телефона Нарцисса у меня не было.
     Я подошел к стойке бара и позвонил Сусане. Мне ответил голос Ренато, голос сонного, пребывающего в отвратительнейшем настроении Ренато.
     - Старче, тебе чего?
     - Как чего? Хотел с тобой покалякать. Я вчера заходил, Су, наверное, говорила.
     - Я слышал, как ты уходил, - ответил Ренато, не удосужившись хоть как-то объяснить, почему в таком случае он меня не позвал, не остановил на пороге. - Так когда зайдешь? Скоро?
     - На днях, - сказал я и повесил трубку.
     По правде говоря, спросить телефон Нарцисса у Ренато я ни в какую не мог. Объяснить, почему, я бы тоже не смог. Все это было в сфере бессознательного. Поняв, что на самом-то деле ничто не препятствовало мне спросить телефон, я с удивлением посмотрел на себя в зеркало. В следующую минуту я уже набирал номер Вихилей.
     - Привет, слоняра, - раздался в трубке голос Хорхе (сначала служанка искала его, потом он долго шел к телефону; в общем, я прождал минуты две молча, чем немало удивил и раздосадовал кассира "Бостона"). - Если ты хочешь поговорить с малявкой, то она дрыхнет.
     - Не буди ее, пусть спит. Я только хотел узнать телефон Нарцисса.
     Хорхе промолчал, словно ожидая чего-то.
     - Мне нужен телефон Нарцисса, - повторил я.
     - На кой он тебе...? Извини, я вовсе не это хотел сказать. Подожди немного, пойду растолкаю спящую красавицу. Кажется, он был у нее где-то записан.
     Это прозвучало так абсурдно, что я даже не нашелся, что ответить. Хорхе положил трубку и снова надолго пропал. Возле меня топтались две сеньоры, всячески стараясь попасться мне на глаза и лишний раз известить о своем существовании. Я повесил трубку и, пока женщины звонили, опрокинул рюмку прямо у стойки. Минут через десять я снова связался с Хорхе.
     - Разъединили, да? Ты сам повесил? Слушай, Марта как раз нашла номер. Записывай: Дэ - четыре - девять - пять - восемь. Что-нибудь еще нужно?
     - Нет, спасибо. Как дела?
     - Отлично. Слушай, вот скажи ты мне: ну не болван ли этот Жюльен Бенда?
     - Хорхе, я из кафе звоню.
     - Понял; но ты только скажи: да или нет?
     - Да, да, - согласился я.
     Так как над душой у меня больше никто не стоял, я тотчас же набрал номер Нарцисса. На звонок долго не отвечали, я даже успел несколько раз раскаяться в том, что затеял.
     - Алло?
     - Здравствуйте. Можно ли поговорить с господином Нарциссом?
     - Здесь, - проинформировал меня незнакомый голос, - нет никакого господина Нарцисса.
     - Прошу прощения, это Дэ - четыре - девять - пять - восемь?
     - Да. Дом Хуана Перруччи. - И по собственной воле добавил: - Импортные пишущие машинки и арифмометры.
     - Благодарю вас и прошу извинить за беспокойство.
     Ругаясь на чем свет стоит, я вернулся к своему столику. Марта сыграла со мной злую шутку; мысленно проклиная ее, я вдруг понял, что имя "Хуан Перруччи" мне почему-то знакомо. Пораскинув мозгами, я все вспомнил: Марта подсунула мне телефон с рекламного объявления на первой странице путеводителя, с которым мы бродили по городу в поисках загадочного дома.
     
     * * *
     
     Наверное, она сообразила, что я собираюсь разорвать с ней всяческие дипломатические отношения, и потому явилась ко мне домой в девять утра, застав меня абсолютно беззащитным, с чашкой кофе в руках.
     - Я прекрасно понимаю, что ты на меня зол как черт. Хорхе так неожиданно разбудил меня и попросил телефон, что ничего лучше придумать я не успела. Я потом раскаялась в содеянном, клянусь тебе, Инсекто.
     - Иди ты со своим братцем знаешь куда... Меня тошнит от одного твоего вида.
     - Ну зачем ты так? Пойми, я ведь так поступила ради твоего же блага. Вот скажи мне: зачем тебе понадобился его телефон?
     - Затем, что я уже устал от всей этой чертовщины, - сказал я и, не попав маслом на булку, размазал его жирным пятном по скатерти. - Уж не думаешь ли ты, что во мне проснулся частный детектив или - того больше - филантроп? Каждый сам разбирается, в чем может и как может. На мой взгляд, все это яйца выеденного не стоит, но ты, а заодно и Ренато, и Хорхе, - вы точно плохо кончите. По крайней мере, психушка по вас уже плачет. Но так как - все-таки - вы мне еще друзья, я решил, что имею право привести вас всех в чувство.
     - Я всегда знала, что ты жуть какой хороший! Можно печенье? Да, и плесни кофе. Слушай, Инсекто, ты же прекрасно понимаешь, что такие вопросы не решаются просто встречей или разговором. Неужели ты думал, что Нарцисс тебе что-нибудь расскажет, что-то объяснит?
     - А почему бы и нет?
     - По одной весьма веской причине, - проговорила Марта с набитым ртом. - Потому что он и сам ничего не знает.
     Таких слов я, честно говоря, не ожидал и поспешил возразить:
     - Это тебе так кажется. Я же думаю по-другому. Это ведь Нарцисс вызывает Эуфемию, одно тянет за собой другое. Самостоятельность Эуфемии - у меня под большим сомнением, что бы вы там ни говорили по этому поводу.
     Марта молчала, словно бы всесторонне обдумывая высказанную мною мысль.
     - Эуфемия - это Эуфемия, - изрекла она наконец неожиданно серьезно. - И заруби себе это на носу. С чего ты взял, что если именно Нарцисс вызывает ее, то это должно как-то влиять на ее поведение?
     - Да откуда в тебе-то самой столько уверенности в своей правоте? - Не выдержав, я сорвался на крик. - С чего ты это взяла? "Эуфемия - это Эуфемия!" Пять да пять - будет десять! С таким же успехом я могу сказать тебе, что этот стул - не кто иной, как Франц Шуберт, и попробуй докажи, что это не так. Почему я должен верить тебе? Только потому, что ты - Марта Нури?
     - Ты не обязан мне верить, Инсекто. И я сама не знаю, откуда во мне такая уверенность.
     - Знаешь, что ты сейчас делаешь? Прикрываешь Нарцисса, - и ничего более.
     Марта, не пережевывая, проглотила то, чем был набит ее рот, и явно вознамерилась возразить мне. Я поднял руку, призывая ее к молчанию.
     - Нет уж, подожди! Дай мне договорить. Я до сих пор не знаю, кто такой этот Нарцисс, у меня нет никакой возможности добраться до него. Зато у меня есть кое-какие соображения по поводу того, что творится с Ренато. Вся эта история с Эуфемией - ложь. Как ложь и все ее пророчества, да и все попытки объяснить что-либо с ее помощью. У меня нет никаких доказательств, все свидетельствует скорее против моей версии, - так что у тебя есть полное право, в свою очередь, упрекать меня в чем угодно и как угодно. Я вступил в эту вашу игру, ничего не понимая, не зная ни ее законов, ни правил, ни цели. Я даже не знаю, в чью пользу играю, делая то-то и то-то. В этой игре все так глубоко запрятано, что хотя бы разобраться, а не то что выиграть в ней - стоит огромных усилий. И не смотри на меня как полная дура!
     Марта улыбнулась и пересела ко мне поближе с совершенно ласковым и нежным выражением лица.
     - Неужели ты не понимаешь, что на самом деле, где-то в глубине души, мы согласны друг с другом? Ну что, Инсекто, я права? Так что самое важное сейчас - это найти дом. Дальше на повестке дня - объяснение Эуфемии и ее слов...
     - Эуфемия - рупор Нарцисса.
     - Думай как хочешь. Но ее пророчества вкладывают мне в руки меч. И если бы ты знал, Инсекто, - Марта пристально смотрела на меня своими огромными серыми глазами, - если бы ты знал, как я не хочу прикасаться к этому мечу!
     Усилием воли я сдержал очередной порыв, требовавший возразить Марте, переубедить ее... Мне вдруг стало понятно, что эти споры ни к чему не приведут.
     - Вот, почитай пока "Formes et couleurs".* А я пойду приму душ, оденусь - и вперед! Значит, говоришь, Хуан Перруччи?
     ______________
     * "Форма и цвет" (фр.).
     
     Мы захохотали, как сумасшедшие.
     
     И мы нашли этот дом, причем найти его оказалось гораздо легче, чем можно было предположить, глядя на карту города. Как известно, Вилья-Девото - это район, который лишь на западе имеет четкую границу: проспект Генерала Паса. Ориентир под кодовым названием "насыпь" привел нас в район площади, где Марта по ходу дела, в связи с высаженными по периметру деревьями, прочитала мне весьма познавательную лекцию по ботанике. Затем наступил черед ближайших к площади кварталов. Мы углубились в узкие улочки Пасифико, в крохотные переулочки, с очаровательными скамеечками вдоль стен, с домами, украшенными замечательными майоликовыми мозаиками. Сами того не заметив, мы вышли на окраину города. Ничто здесь не напоминало искомый пейзаж. Ничто, если не считать всепроникающего ощущения одиночества, такого характерного для улиц, идущих вдоль железной дороги.
     Мы перекусили в какой-то забегаловке, где, посочувствовав нашему неумеренному аппетиту, нам щедро нарезали отличной салями и не поскупились на хороший кусок сыра. Марте в те времена нравились кислые вина, и то, что нам подали, к ее немалому удовольствию, изрядно пощипало ей язык. В половине третьего мы решили возобновить поиски, - уже на улицах центральной части Буэнос-Айреса. В том месте, где мы вылезли из такси, трамваи, словно грязные попугайчики, сновали по высоким насыпям. Перекресток улиц Наска и Гутенберга. Воодушевленные, мы лихо прошагали до остановки "Проспект Сан-Мартин", где сделали очередную передышку. Не раз и не два, движимая какими-то необъяснимыми для нее самой порывами (несмотря на явно выраженное желание быть во всем откровенной после утреннего разговора), Марта вдруг бросала меня и пропадала где-то в боковых переулках, пробегала несколько кварталов вдоль Кампаны, Конкордии, Льявальоля, не забывая перед этим потребовать от меня перейти на другую сторону улицы, прикинуть высоту домов, сосчитать этажи, рассмотреть крышу какого-нибудь далекого здания, чем-то внушившего нам очередную слабую надежду на долгожданное открытие.
     И все же мы нашли тот дом - подальше, там, где трамвай забирается куда-то вверх, словно желая побыстрее расстаться с не самым симпатичным на свете районом, усеянным мелкими, ничем не примечательными строениями. Мы шли вниз по Текендаме по направлению к Гутенбергу, возвращаясь после очередного - вновь приведшего к неудаче - хитрого маневра Марты. И вдруг мы увидели его - точно напротив насыпи, один к одному с тем, на картине, и даже небо - далеко не случайно, - нависшее над ним, было освещено точно так же, что не могло не усилить общего впечатления, и без того вогнавшего нас в ступор. С трудом веря своим глазам и ощущениям, я все никак не мог свыкнуться с элементарной мыслью о том, что неделя мучительных поисков все-таки не пропала даром, как, быть может, мне в глубине души и хотелось бы. Марта же, стоявшая рядом со мной, сложив руки, словно в молитве, была само воплощение чуда.
     - Что ж, все, как ты предсказала, - признал я.
     - Все, да не все: видишь, он сдается, - сказала Марта, кивая на выставленное в окне объявление.
     
     iv
     
     На проспекте Сан-Мартин мы сели на трамвай, идущий в Чакариту, где нырнули в метро, чтобы побыстрее добраться до центра. Так как, для того, чтобы разговаривать в этом транспортном средстве, нужно обладать недюжинными голосовыми связками, а главное, ярко выраженной склонностью к каннибализму, - весь путь мы проделали молча, вплоть до самого дома. Только здесь, уже войдя в дом, мы впервые посмотрели друг другу в глаза, и Марта вдруг бросилась мне в объятия, повиснув у меня на шее со страстностью, которую я предпочел бы обнаружить в Су сане. Ее била дрожь, и мне пришлось налить ей джина и даже отнести ее на диван. Но Марта не могла себе позволить успокоиться до тех пор, пока не было выяснено кое-что еще. Вскочив с дивана, она попросила дать ей чек из последней кондитерской, на котором я записал телефон с объявления о сдаче дома в аренду.
     - И что ты собираешься спрашивать? - поинтересовался я и вышел на кухню за банкой пива, которое умеет весьма успешно освежить мне душу.
     - Не знаю, все, что требуется в таких случаях...
     Марта нервно дергала диск, ошибалась, снова начинала набирать номер, с недовольно-нетерпеливым выражением лица.
     В тот момент я и не понимал, какую ошибку совершаю, позволив Марте звонить самой. Наверное, выяснить все должен был сначала я. Когда я вернулся с кухни (где задержался, чтобы дать прислуге указание - готовить на двоих), Марта тихо лежала на диване, так знакомо свернувшись калачиком. В открытое окно еще были видны разлетавшиеся во все стороны клочки разорванного чека.
     - Ну, что тебе сказали? - спросил я, смирный, как овечка.
     - Сто восемьдесят в месяц, со всеми обычными формальностями.
     - Ну да, но я не об этом... Ты не спросила, кто владелец дома?
     - Владелец - Нарцисс, - прошептала Марта и разревелась, глядя мне прямо в глаза.
     
     
     IV
     
     i
     
     Лекция профессора Иванишевича, прочитанная за завтраком, для истории литературы, разумеется, куда важнее обеих "Аргентинских песен", написанных мною в метро на линии "А". Тем не менее я полагаю уместным вставить их в текст именно здесь.
     
     I
     
     Время дыра в которой
     путаются гитары
     неженки под ногами
     женщины без лица
     без грудей без ресниц
     с каменным междуножъем
     пчачут среди дорог
     
     Кружится ветер в котором
     нет ни листьев ни птиц
     морды подняв собаки
     в жадной и тщетной надежде
     нюхают голый воздух
     только ничем он не пахнет
     воздух без куропаток
     без времен без друзей
     некая жизнь без отчизны
     и молчанье удара
     что не способен пасть
     
     
     II
     
     Берега река омывает
     в неизменной смене приливов,
     город, будто бы пес ленивый,
     безразлично ее созерцает.
     
     Ни любви, ни надежд, ни сраженья,
     что вели бы пловцы с волнами,
     миллионных окон глазами
     смотрит нареку город в томленье.
     
     Время - кум, что все время с нами,
     никаких ни в чем изменений.
     
     Мне с лихвой хватило времени поразмышлять над тем, что мое поведение, мой способ существования в этом мире будут подвергнуты строжайшему осуждению в тот день, когда все мы очертя голову бросимся реализовывать на практике ту жизнь, что была описана коммунистической теорией, а на то, что дело идет именно к этому, указывает весь ход политической истории нашего столетия. Это стремление к одиночеству, этот отказ от активного действия, неприятие общества - все это получит надлежащие (на тот день) эпитеты. Трусливое бездействие поколения сороковых, и так далее, в том же духе. По заказу какого-нибудь диалектика-объективиста нам устроят хорошую головомойку в учебниках по истории литературы. Римляне, наблюдающие за прохождением варваров по городу, и прочие столь же яркие образные аллюзии. Прибытие на станцию "Конгресо" вывело меня из этого сардонического самобичевания: на улице Рио-Бамба в десять утра было уже так жарко, что ни о каком благотворном самосозерцании и речи быть не могло. Любитель сюрпризов, я не известил донью Бику о том, что явлюсь к ней в такую рань. Ожидаемый эффект был получен: донья Бика просто остолбенела, увидев меня на пороге, одетого в строгий летний костюм и соломенную шляпу. Сунув ей в руки букетик маргариток, я горячо поцеловал ее в щеку.
     - Доброе утро, мамочка Бика. Удивлены моим появлением ни свет ни заря?
     - С ума сойти! Ты хоть позавтракал?
     - Яичница с ветчиной, что подают в этом доме... Нет-нет, разумеется, я ни в коем случае не хотел бы вас беспокоить. Ни в малейшей степени! Вот только ваш томатный соус...
     - Проходи уж, бессовестный. Роберто еще спит, а девочки вроде бы собирались вставать.
     Войдя в дом, я вдруг ощутил абсолютно нежданное чувство вины за то, что скрывалось за этим странным визитом, и едва не раскаялся в содеянном.
     - Мне бы с Лаурой поговорить, донья Бика. Мы тут один творческий вечер организуем, и хотелось бы, чтобы она тоже выступила, спела пару песенок, - солгал я.
     - А что, неплохая мысль, стоит подумать, - раздался от дверей голос Лауры. - Мама, приготовишь ему что-нибудь поесть, да? А я пока займусь тем, что рассмотрю его предложение детально.
     Лаура проводила меня в столовую, где мы удобно устроились на вездесущем красном плюше.
     - Нас никто не подслушивает? - спросил я, отдавая дань заговорщической символике. - Монья, дядя Роберто?
     - Монья решила еще поспать, а дядя пока и не просыпался. Что случилось-то?
     Она была счастлива, так счастлива, что даже мое присутствие не могло омрачить ее счастье. В то же время было видно, что она вовсе не прочь поболтать, поделиться со мной чем-либо.
     - Лаурита, девочка моя, признаюсь: мы влипли в такую историю, из которой я даже не знаю, как выбираться будем. Тебе известно лишь кое-что, и лишь о второй части этой истории. Попала ты в нее только по моей вине. Давай я тебе расскажу, в чем дело: что я знаю и, главное, чего не знаю, - а это составляет куда большую часть всей истории.
     
     Я оставил Лауру обдумывать услышанное, а сам перебрался из парадной столовой в обычную, смежную с кухней. Здесь меня ждала донья Бика - с завтраком и с бесконечной болтовней о Хорхе. Я получил массу информации относительно любезности Хорхе, цвета глаз Хорхе и общей привлекательности Хорхе. Единственное, что могло заинтересовать ее помимо самого Хорхе, это его семья, в первую очередь - сестра, говоря о которой, донья Бика высказала горячее желание с нею познакомиться; в общем, Хорхе полностью прибрал донью Бику к рукам, действуя своим неотразимым очарованием. Все как всегда.
     К моему собственному удивлению, такое воодушевление доньи Бики еще больше обеспокоило меня. Когда я вернулся в парадную столовую, Лаура сидела неподвижно, казалось - она вообще не пошевелилась с тех пор, как я ушел завтракать.
     - Чушь какая-то, - сообщила она мне результат своих раздумий. - Чем больше я обо всем этом думаю, тем большим абсурдом оно мне кажется.
     - И все-таки над этим стоит думать и думать, - почти умолял я Лауру. - Сколько ни бьюсь - у меня ничего не сходится. А после того, что случилось вчера, мне и вовсе не по себе. Я просто чувствую, как во мне что-то горит. Вот здесь, - и я ткнул себя пальцем в то место, где пищевод соединяется с желудком; отсюда томатный соус доньи Бики уже начал распространять волны тепла по всему телу.
     Лаура, подруга тайн и поверенная в разгадке многих из них, сжала мне руку с неожиданным сочувствием и пониманием.
     - Ты прав, Инсекто. Эта история - сама загадка, книга с иллюстрациями прерафаэлитов на форзацах, где лица персонажей скрыты вуалями, где развеваются на ветру чьи-то волосы, а озера кишат неведомыми тварями.
     - В моей версии это скорее экспозиция музея Гревин. Впрочем, это уже детали, не затрагивающие сути дела. Лаура, ты влюбилась в Хорхе, и влюбилась сильно.
     - Похоже, что да, - не стала отпираться Лаура.
     Вихили пронеслись перед моим мысленным взором, как двойная молния; мне захотелось убежать, скрыться, исчезнуть где-то в пространстве, сесть в первый попавшийся поезд и уехать куда-нибудь подальше - в Конкордию или в Трес-Арройос.
     - Это я втянул тебя во все это. Ты, похоже, вляпалась крепко. Боюсь, что и Монья тоже.
     - Нет, за Монью ты не беспокойся. Она всегда таскает с собой зубчик чеснока - на всякий случай. - Лаура весело подмигнула мне. - И ты знаешь, пожалуй, на форзацах будут не прерафаэлиты, а Хорхе. Точно, портрет Хорхе.
     Я понял: настало время сделать то, что еще оставалось в моих силах.
     - Лаура, ты могла бы помочь нам. Мне кажется, что единственные здравомыслящие люди во всей нашей компании - это Сусана, ты и я. И не будем впутывать в это дело Монью с ее верным зубчиком чеснока в сумочке.
     - А Хорхе? - спросила Лаура, начиная горячиться.
     - Согласен, - соврал я. - Но учти, что Хорхе участвует во всем с самого начала: сам того не ведая, он попал под влияние Марты. Он - неотъемлемая часть атмосферы студии, и к тому же он слишком много общался как с Ренато, так и с Нарциссом. Но несмотря на все это, он нужен нам как верный союзник: он ведь единственный из всех нас, кто имеет доступ в лагерь противника (назовем вещи своими именами). Нам обязательно нужно привлечь Хорхе на нашу сторону, объяснить ему, как плохо может кончиться вся эта история.
     - Хорхе сам прекрасно разберется во всем, вот увидишь.
     - Разберется - если ты возьмешь на себя труд объяснить ему, что к чему. Я на это дело не гожусь. Понимаешь, стоит Хорхе увидеть меня, как его начинает клонить в литературщину, он затевает какие-то споры, сердится, отстаивает свою точку зрения, но, честно говоря, не слишком-то охотно тратит на меня свои способности к самовыражению, предпочитая обращать их на другое. Я для Хорхе - что-то вроде катализатора, просто хорошая книга, которая приободряет его и подталкивает к тому, чтобы с головой броситься в омут поэтического творчества. Ни на что другое использовать меня не получится.
     - А что я ему скажу?
     - Тут я тебе не указ. Я даже не жду, что ты сумеешь установить с ним долгосрочный союз, слишком ты для этого ранима и уязвима. Будет замечательно, если тебе удастся выудить из него кое-какую полезную информацию, например - о прошлом. Ключ к этой тайне находится где-то в прошлом, как этот меч - в руке... в чьей, в чьей руке, Лаура?
     - Как - в чьей? Это наверняка Марта, - удивленно посмотрев на меня, сказала Лаура. - Разве не об этом говорила Эуфемия?
     - Ну все, с меня хватит, - буркнул я себе под нос. - Делай, что хочешь, а я пошел домой. Звони ему, звони немедленно. Потом свяжись со мной и расскажи, что удалось выяснить.
     Выйдя из столовой, я попрощался с доньей Бикой. В синем кимоно она выглядела просто потрясающе.
     - Ну что, Лаура согласилась выступить? - шепотом спросила она.
     - Думаю, что согласится. Только вы на нее не давите; пускай сама все решит.
     - Ты намекни Хорхе, пусть он ее попросит. Вот увидишь - она запоет, как миленькая.
     Сжимая кулаки, я вышел на улицу - под лучи палящего солнца.
     
     ii
     
     До сих пор я действительно очень мало говорил о Ренато, он появляется в моем рассказе скорее как очередной живописный персонаж, но никак не в качестве реального, живого человека. Но что я могу поделать? Ренато - он всегда был таким: настоящий друг, верный товарищ, но при этом - ежик, свернувшийся в клубок и ощетинившийся иголками против всего мира. В то время я понятия не имел (а впоследствии - уже не имел и желания выяснять), на что он живет, и откуда скромная рента манной небесной опускалась в руки Сусане, которая распоряжалась этим Божиим даром экономно и не без изящества. Спрашивать об этом у Сусаны мне и в голову и не приходило; между друзьями существует неписаный кодекс чести, и выяснять подобные детали, сплетничая с сестрами, было бы его грубейшим нарушением, совершенно для меня неприемлемым.
     Я предполагаю, что в тот же день Хорхе побывал у сестер Динар. Вот вам еще одна деталь, которую мне так и не удалось выяснить наверняка, а теперь это уже давно перестало представлять для меня какой-либо интерес. Хорхе зашел к ним (если, конечно, вообще заходил) днем, после обеда, скорее всего - в час сиесты, когда донья Бика и дядя Роберто отдыхали. Они с Лаурой проговорили достаточно долго - все то время, что Монья провела на занятиях по эсперанто, где она под руководством профессора Франсуа штудировала редакционную статью из очередного номера "Renovigo Gazeto". Обстоятельства сложились так, что у меня не было возможности подробно расспросить Лауру о ее попытке сколотить коалицию вместе с Хорхе Нури. Сейчас же, как я уже говорил, все это не имеет никакого значения. Хорхе вернулся домой в отличном настроении, веселый и шумный. Он зашел за Мартой, которая до полудня провалялась в постели, они о чем-то переговорили, позвонили Ренато и тотчас же прямиком отправились в его студию. Сусана слышала, как обрадовался Ренато их обещанию зайти в гости, и как только у нее выдалась свободная минута, поспешила запереться в своей комнате и позвонить мне. К сожалению, я как раз в тот момент был в Ассоциации молодых христиан - представлял по просьбе одного знакомого его сольный концерт для арфы и помогал ему в акустических расчетах.
     
     Запустив пальцы в свою черную кудрявую шевелюру, Хорхе задумчиво смотрел на Марту, нервно ходившую из угла в угол, все время маяча перед Ренато. Было жарко, и картина, стоявшая сбоку от окна, казалась единственным островком вечерней прохлады в ярко освещенной студии. Ренато размотал парусиновый козырек, и в окошечке появилась картинка: какое-то дерево и кусочек необработанного, пожелтевшего от зноя поля.
     - Пусть Марта прочитает мои последние гимны, - потребовал Хорхе, устраиваясь на кушетке поудобнее. - Я хочу услышать мнение Ренато. Давай, сестренка.
     Марта хотела что-то возразить, но передумала, словно решила таким образом выиграть время. Она превосходно читала прямо по своей стенограмме, воспроизводя все интонации Хорхе и точно делая малейшие паузы, обусловленные пунктуацией.
     - Мне очень понравилось то маленькое стихотворение, которое ты надиктовал мне вчера, уже лежа в кровати и почти во сне. Слушай, Ренато.
     
     ИТОГ
     
     Многие дни я буду смотреть на Млечный путь и
     нареку,
     что, счастливые, протекают, не вопрошая
     ни о своем имени, ни об истоке,
     и глазами, что зримое скоро забудут,
     неторопливо глядят, как рождаются луны или мосты.
     А затем я, покорный,
     снова задам вопросы зеркалу, что отражает мое
     молчанье,
     и, как никогда прежде, встану у края звезды,
     что опускает для всех лестничку шелковую
     и подводит последний итог миру и танцу.
     
     - И зачем я только согласился прослушать это во второй раз, - пожаловался Хорхе, не глядя ни на Ренато, ни на Марту. - Жалкий труп стихотворения, вонючая мерзость. Некоторые стихи портятся мгновенно - как вишня, они синеют, становятся дряблыми и воняют тухлятиной. Марта, не читай больше. На сегодня хватит.
     - А что, получилось весьма... м-м... художественное произведение, - сказал Ренато, глядя на Хорхе сверху вниз, с высоты своих метра восьмидесяти. - И мне оно понравилось куда больше, чем твои истерические кровопускания. Ты уж прости меня за такие суждения, но они как-никак рождаются на основании некоторого понимания основных законов: золотого сечения и всего прочего.
     Марта поиграла с вещичками, расставленными на полках, пожонглировала и попыталась удержать на одном пальце шарик из тончайшего стекла, а затем отложила все и села на пол рядом с диванчиком Хорхе, и уже вдвоем они мрачно уставились на Ренато.
     Выдержав паузу, Марта перешла к делу:
     - Не знаю, говорил ли тебе что-нибудь Инсекто...
     - Я его уже сто лет не видел.
     - Это он помогал мне в одном деле, занят был целыми днями. Идея была отличная - Хорхе уже в курсе. Он даже разозлился на меня за то, что я и его не задействовала в поисках.
     - Чего искали-то?
     - Вот это. - Марта кивнула в сторону картины. - Согласись, отличная идея!
     Ренато согласился, не споря. Достав трубку, он стал раскуривать ее, поглядывая на Вихилей с грустной улыбкой.
     - Вы чего замолчали? Я слушаю. Хотя нет, сначала скажу я. Во-первых, Марта, я очень рад видеть тебя. Глупо как-то все получилось, и жаль, что ты перестала появляться здесь после того вечера.
     - Перестань ерунду молоть, - огрызнулся Хорхе с дивана. - Она все правильно сделала. Я даже готов простить ей, что тот дом она решила искать вместе с Инсекто.
     - И где же он, этот дом? - спросил Ренато, переводя пристальный, жесткий взгляд с одного своего собеседника на другого.
     - Не то важно, где он, - ответила Марта, - а то, что он существует. Мы на него наткнулись, когда уже совсем отчаялись. Понимаешь, я оказалась права, я не зря поверила своим предчувствиям! Вот только - невеселое дело: хозяин этого дома - не кто иной, как Нарцисс.
     Ренато впился зубами в трубку и резко обернулся к картине, словно ожидая от нее предательского удара в спину.
     - Вот ведь сукин сын! - негромко, даже с какой-то неестественной нежностью произнес он. - Значит, я, оказывается, нарисовал дом этого скотины?
     - А что, эффектно, - позлорадствовал Хорхе. - Согласись, что получилось очень изящно; вся история обрела должную законченость.
     - Ну, в некотором роде... А вот Марта, по-моему, не согласна. Ты только посмотри на нее: ей эта история абсолютно не по нраву.
     - Да ну ее, вечно она портит людям настроение, все-то ей не так и не этак, - попытался выкрутиться Хорхе. - И потом, вспомни все эти шуточки с Эуфемией. Такая гадость! И пострадала больше всех Марта. Слушай, а не забыть ли нам эту Эуфемию к чертям собачьим? Что скажешь, Мартамарта?
     - Нет, Хорхехорхе. Ни Ренато, ни я - мы не сможем забыть ни Эуфимию, ни ее слова. Ренато, дай затянуться, никогда не курила трубку.
     - Тебя стошнит, - предупредил ее Ренато. - Помнишь, как тебе было плохо, когда ты покурила кальян?
     - Да ты просто напихал туда всякой ароматической гадости, тут кому хочешь поплохеет. Ну дай попробовать.
     Ренато наклонился, чтобы передать ей трубку, и его голова оказалось на одном уровне с головой Хорхе. Тот дружески потрепал его по затылку. Ренато зажмурился.
     - Ух ты, здорово! - прохрипела Марта, задыхаясь и кашляя. - Ну, дерет! Что за солому ты куришь?
     Из кухни пришла Сусана, вслед за ней - Тибо-Пьяццини. В присутствии Сусаны Вихили становились совсем другими. Вот и сейчас, сделав вид, что не замечают ее, они бросились усиленно тискать несчастного кота. Ренато принялся за мате, поданный Су. В окно, хлопнув парусиной тента, вдруг ударил порыв ветра, вбросил в студию облако уличного марева с горстью обжигающего песка.
     - Ребята нашли дом с картины, - сказал Ренато сестре. - И знаешь, что самое занятное? То, что дом этот, оказывается, принадлежит Нарциссу.
     Присутствие Сусаны, похоже, не на шутку обеспокоило Марту. Она недовольно, даже злобно посмотрела на сестру Ренато, нервно одернула юбку и снова заходила по студии из угла в угол. Неожиданно остановилась перед Ренато и замерла - очень похожая при этом на статуэтку Дега.
     - Как бы я хотела уехать, куда-нибудь пропасть; пусть на меня упадет что-нибудь - пианино, шкаф, еще что-нибудь, хоть бы оспу подхватить, что ли, - но только не оставаться здесь. Ты меня понимаешь, Ренато? Ну, не могу я жить здесь спокойно - ни у себя дома, ни вообще в Буэнос-Айресе. Я боюсь. Я готова на все, готова даже расстаться с тобой и с Хорхе...
     - А с Нарциссом? - ласковым голосом спросила Сусана.
     Марта резко обернулась к ней, словно собираясь ударить. Хорхе смотрел на сестру с долей презрения и одновременно с немалой заинтересованностью. Ренато молчал.
     - Она - она ушла бы со мной, - простонала Марта, опускаясь на ковер. - Мы с ней одно целое. Дело в ней, а не в Нарциссе.
     - Стоит тебе только по-настоящему захотеть, - все так же ласково обратилась к Марте Сусана, - и ты одолеешь ее. А так - ты просто боишься ее, позволяешь ей вложить меч в твои руки.
     - Дался вам этот меч, только о нем все и говорите! - Хорхе рассмеялся и вдруг, обернувшись к Ренато, предложил: - Слушай, ну если ей не хватает духу, сделай ты это сам. Давай уничтожим картину, и дело с концом. Согласен? Давай, прямо сейчас.
     В том, как он понукал Ренато, провоцировал его, Сусана разглядела вызов, приглашение к поединку. А Ренато качал головой и, казалось, обдумывал ответ.
     - Деревья играют с углами домов, летний шмель распарывает архитектурное полотно, - ритмично забубнил Хорхе, словно разминаясь перед схваткой. - Хочешь, сделаем словесную гимнастику? Чур, я начинаю. Ключевое слово - молния. Поехали: мол - не - я, я - не - лом, не - я - ли - моль, не - молол - ли - я, ноль - и - я, я - не - ноль, я - ли...
     - Уходите, - раздался вдруг голос Ренато, который исходил, казалось, откуда-то издалека, а не от него самого. - Уходите все, дайте мне поработать. Я хочу дописать картину.
     
     iii
     
     Мне очень нравятся книги Найджела Болчина, его разочарование в жизни, которое позволяет ему рассматривать, анализировать ее глазами потерявших всякую надежду, несостоявшихся в этой жизни героев. В этой своей несостоятельности они становятся куда более реальными, - как, например, тот бедняга с алюминиевой ногой, что потрошит на пляже старую, оставленную фашистами бомбу. Мне нравится его едкий стиль, его отличные постельные сцены, повторяющиеся через каждые несколько глав, элегантнейшим образом лишенные эротизма - элемента, столь легко вписывающегося в любой триллер. Я как раз сидел и глотал страницу за страницей "My Own Executioner",* когда раздался телефонный звонок. Звонила Сусана.
     ______________
     * "Мой личный палач" (англ.).
     
     - Я тебе звоню уже с часу дня. Говорить буду тихо, потому что эти сидят на кухне и могут услышать.
     - Я уходил по делам. Был в Ассоциации, представлял концерт для арфы. Вернулся в полчетвертого, знаешь, с трех до четырех успел сделать два добрых дела: во-первых, начал читать новый роман Болчина, а во-вторых - написал стихотворение, которое сейчас тебе прочитаю. И не пытайся протестовать или возмущаться, оно совсем коротенькое. Так вот, слушай:
     
     ГЕНЕРАЛУ
     
     Нечистые руки кисточки без щетины
     дети лицом вниз щетки зубные
     
     Зона где царствует крыса
     знамен великое множество
     гимнов
     и тебе сукин ты сын
     на грудь медаль
     
     Ты труп прогнивший
     
     Мне показалось, что сквозь потрескивание, мерцающее в черной ночи телефонной линии, до меня донесся жалобный вздох, почти стон Сусаны.
     - Инсекто, приезжай! - взмолилась она. - Приезжай скорее! Ренато... Я тебя умоляю, ради Бога - приезжай. Он заперся в студии, чтобы работать, а я... я боюсь...
     - Вихили у вас? - спросил я, незаслуженно жестоко бросая на стол томик Болчина.
     - Да, но он выпроводил их из студии. Их, и меня, и даже Тибо-Пьяццини.
     - Приеду, ты только подожди немного... И еще, Сусана, мне нужен телефон Нарцисса.
     Сказав это, я почувствовал: по спине у меня ледяной струйкой стекает пот.
     - Сейчас, не вешай трубку, - неожиданно для меня согласилась Сусана.
     Пока она искала номер, я взял в руки Болчина и искренне попросил у него прощения.
     Наконец Сусана продиктовала мне телефон Нарцисса и, что было еще лучше, - его адрес. Оказывается, Ренато записал его координаты в записную книжку, которая лежала в спальне, на столике у ночника. Я поклялся, что постараюсь приехать как можно быстрее.
     
     Это был дом на улице Свободы. Нарцисс жил на седьмом этаже; вход в лифт украшали две большие вазы, в самом лифте висело огромное, во всю стену кабины, зеркало. Я невольно поправил галстук. Сам не знаю почему, но этот дежурный жест придал мне уверенности в моих силах. Когда мне открыли, дверной проем оказался плотно перегорожен коренастым Нарциссом. За его спиной пространство было скрыто едва подсвеченным полумраком, оттуда же доносилась музыка Тейлора.
     - Привет, - без особого восторга поздоровался Нарцисс. - Не ожидал.
     - Я тоже. - Ответив, я уже не чувствовал себя столь уверенно. - Поговорить надо. Звонить не стал, потому что решил, что, когда бы я представился, вас не стали бы звать к телефону.
     - Да нет, я тут один живу и трубку бы взял сам.
     - Могли бы приспособить для этого Эуфемию, - сказал я, прекрасно отдавая себе отчет в том, что поступаю неправильно: нельзя было ввязываться в драку, не контролируя себя, с закипевшей во мне злостью.
     Нарцисс же любезно улыбнулся и предложил войти. Проходя по коридору, ведущему в гостиную, я услышал, как он мне ответил:
     - Ах, ну да, Эуфемия. Нет, я ее для другого приберегаю.
     Салон для гостей оказался просторным и был обставлен настолько безвкусно, что я, обведя его взглядом, даже немного умилился. Я не стал садиться в кресло, предложенное мне Нарциссом, и отверг саму мысль о том, чтобы выпить рюмку виски. Стараясь говорить как можно убедительнее, я заявил:
     - Значит, так: хватит кривляться. Перейдем к делу. Во всей этой истории я - не самое главное действующее лицо, но даже я уже сыт по горло Эуфемией, картиной и домом на улице Гутенберга. Я пришел сказать, что ни на грош не верю в эти ваши привидения.
     - Не оскорбляйте их, - буркнул Нарцисс, в эту минуту невероятно похожий на Сидни Гринстрита. - Вызываемые духи - это мои уважаемые гости.
     - А в особенности я недоволен тем балаганом, который вы развели вокруг меча. Какой вам смысл в том, чтобы Вихили возомнили Бог знает что, а Ренато стал окончательным неврастеником? Я не желаю даже обсуждать с вами все это. Я желаю лишь высказать вам все, что думаю о вас, и предоставить вам возможность самому все замять, пока - без скандала, по-тихому.
     - Но она-то ни за что на это не согласится, - пристально глядя мне в глаза, пожаловался Нарцисс. - Я-то ее знаю. Она на это ни за что не пойдет.
     - Я, кажется, начал с того, что заявил вам: я не принимаю всерьез всю эту клоунаду. Если вы чревовещатель или мастер охмурять людей, размахивая руками над столом в полумраке, то я...
     - Нет-нет, ни в коем случае, - весьма убедительно запротестовал Нарцисс. - Ей ведь все это тоже не нравится, я вызываю ее в темноте только потому, что такова традиция, следовать которой - дело профессиональной чести. А любой приличный дух, да будет вам известно, предпочтет явиться днем, при нормальном освещении. Разве вы не видите ее сами? Она вон там, за вашей спиной, на диване.
     Я обернулся несколько быстрее, чем того требовало чувство собственного достоинства. Диван был старым, глубоким, с красной плотной обивкой. Эуфемия сидела с краю, откинувшись на спинку. В руках она держала что-то вроде вязания, может быть - какое-то кружево. Кое-где в этом сгустке поблескивали серебром неподвижные иглы или спицы. Страха я не почувствовал, скорее - желание разрушить, уничтожить возникшее ощущение собственного раздвоения, а кроме того - растоптать Нарцисса, но в то же время не убирать щита дряблой, но живой плоти, прикрывавшей меня от призрака на диване.
     - У нее в руках ваш клубок, - любезно пояснил Нарцисс. - Он очень запутан, в нем множество узелков. Вы таскаете его с собой и пытаетесь распутать сии хитросплетения. Дело это нелегкое и продвигается очень медленно.
     - Это...
     - Да, это Эуфемия. Надеюсь, вы понимаете, что после всего того, что вы о ней наговорили, она не может вам симпатизировать. Но вы только не бойтесь. Инсекто, вы... Да, вы несомненно принадлежите к компании из "Живи как умеешь", но это к делу не относится.
     Я чуть отступил назад, чтобы, с одной стороны, не выпускать из поля зрения профиль Эуфемии, а с другой - получше видеть Нарцисса. Вблизи этот говорящий, жарко дышащий колобок становился невыносим. Дверь была за его спиной. Путь к отступлению отрезан, но я - не боясь того, что это может показаться бравадой,
     - вовсе не собирался бежать с поля боя.
     - "Живи как умеешь", - раздался в комнате какой-то попугайский голос. - "Живи как умеешь".
     - Ну вот, она начала! - прошептал Нарцисс, мрачно-заговорщически подмигивая мне.
     - Спрашивайте ее, о чем хотите, но не смотрите на нее слишком пристально. Она у меня девушка робкая и совершенно не опасная, если, конечно, найти к ней подход.
     Мне едва удалось удержать себя от того, чтобы не швырнуть в Эуфемию подушку с кресла и таким образом раскрыть обман. Кто она: любовница, служанка, сообщница? Кто угодно, вот только... когда я вошел в комнату
     - этот диван... И голос, тот же голос, что звучал из-за плеча Марты.
     - У нее меч, - проскрипел голос. - Она наносит удар, теперь не наносит. Потом, все потом. Сейчас не бьет, а теперь - бьет. Сейчас, потом. Сейчас нет. Потом.
     Клубок был единственным предметом, который все это время двигался, двигался, двигался, даже ее пальцы - и те пребывали в полной неподвижности, красивые, тонкие пальцы.
     То, что я принял поначалу за блеск спиц, оказалось сверканием множества колец и браслетов на руках Эуфемии.
     - Между прочим, - обратился ко мне Нарцисс, колыхнувшись при этом всем телом, - я до сих пор не знаю, что именно побудило вас нанести мне столь дружественный визит.
     Я полагаю, что именно это - сальное, маслянистое чувство превосходства - предрешило его поражение в нашем поединке. А может быть - он просто должен был проиграть в любом случае. Я вдруг, совершенно внезапно, ощутил себя выше этого человека, тотчас же показавшимся мне жалким. Боже меня упаси ставить себя выше кого бы то ни было, не считая нескольких близких друзей, да кое-кого из поэтов, но Нарцисс настолько неприкрыто решил воспользоваться преимуществом, которое дал ему первый, несомненно эффектный ход, что мой страх (если чувство, засевшее у меня где-то в верхней части живота, было страхом) мгновенно улетучился. Его место тотчас же оказалось занято злостью; остатки страха пришпорили злобу, подгоняя, бередя ее, науськивая на противника - словно при встрече собаки с кошкой.
     Не выпуская из поля зрения Эуфемию, озабоченно озиравшуюся и нервно теребившую клубок, я подошел к Нарциссу и левой рукой схватил его за жилетку, закрутив в кулак все три ее пуговицы. Правую руку я, не особо выставляясь, занес для апперкота - по манер тех, что наверняка должны и поныне помнить с полдюжины юных членов Националистического Альянса.
     - А теперь слушайте меня внимательно, - сказал я почти ласково. - Я слишком напуган, чтобы соблюдать приличия. Меня бросает в дрожь от одной мысли, что вы можете приказать все, что угодно, тому, что сидит у вас на диване, и оно вас послушается. Я так боюсь, что мне уже на все наплевать. Еще страшнее было бы выброситься с вашего седьмого этажа, а ведь это единственное, что мне оставалось бы сделать, действуй я сейчас разумно. К счастью для меня, для логики места не осталось, и сейчас я даю вам, сволочи, каких мало, пару минут на то, чтобы вы все обдумали и пообещали мне оставить Ренато в покое.
     - Только без оскорблений. - Нарцисс явно еще не понял серьезности моих намерений. - И поаккуратнее, вы мне костюм порвете. Эуфемия!
     Я действительно перепугался, что возглас Нарцисса - приказ, и ударил не целясь, чтобы избавиться хотя бы от одного из противников. За первым ударом последовали еще несколько, нанося их, я уже имел возможность вновь бросить взгляд на диван. Там пока что все оставалось без изменений. Поняв, что Нарцисс вот-вот неизбежно рухнет на пол, я развернулся, подскочил к дивану и (почему-то не решаясь действовать руками) нанес Эуфемии сильный удар ногой - этому меня научил один преподаватель французского. Нога угодила чуть выше клубка, воткнувшись носком ботинка, похоже, прямо в солнечное сплетение. Эуфемия согнулась пополам и захрипела, явно не в силах сделать вдох и закричать. Подгоняемый страхом, я снова резко обернулся, вспомнив (нет, пережив наяву) один свой сон, и испугался еще больше: где-то в дебрях сельвы я увидел огромное насекомое, гигантского жука, имя которому - Банто. Я отрываю ему голову - сам не знаю зачем, - и жук начинает кричать. Банто кричит и кричит, а меня тем временем по рукам и ногам сковывает непреодолимый ужас. (Это сон я, куда удачнее и образнее, пересказал в своем неизданном романе "Монолог".) В тот миг Эуфемия была жуком Банто. Нет, она не кричала и не истекала кровью, но, глядя на нее, я сполна испытал ужас, уже пережитый во сне. Подойдя вновь к Нарциссу, я увидел, что он вытирает лицо платком, жалобно бормоча что-то себе под нос. Вытащив свой платок, я стер кровь ему со скулы. Если бить наискось, жировая ткань легко рассекается костяшками пальцев.
     Я приподнял Нарцисса и, рискнув повернуться к Эуфемии спиной, перетащил его в кресло, стоявшее у окна. Он грохнулся на сиденье, как слон, и поднял руки, стараясь защитить лицо.
     - Все, хватит. Побаловались, и будет. Никто тебя больше не тронет, - сказал я как-то пристыженно. - Кому сказать - не поверят. Довести меня до того...
     Мысль о том, что осталось позади меня, заставила меня подскочить; я развернулся так, чтобы видеть диван и большую часть комнаты. Всем известны произведения Арчимбольдо и его школы, - параноидальный синтез предметов в пейзаже или в интерьере, составляющих какое-либо огромное лицо или батальную сцену. Вот и здесь - один из углов дивана целиком представлял собой Эуфемию, я имею в виду: Эуфемия сидела, согнувшись почти пополам, чуть ли не уткнувшись лицом в колени; складки на обивке дивана - ткань на этом углу особенно сильно протерлась и сморщилась - силуэт Эуфемии. Хорошенько присмотревшись, можно было понять, что именно складки и порождали у наблюдателя впечатление человеческого силуэта, а не наоборот. Более того, психическое явление, называемое способностью к мысленному реконструированию и воссозданию образа (что определяется, как известно, словом "Гештальт"), без труда помещало образ Эуфемии именно туда, в то место, которое соответствовало непроизвольным воспоминаниям наблюдателя. Оказалось: достаточно всего лишь проморгаться, чтобы свести все иллюзии к игре теней на складках диванной обивки. Правда, оставался еще клубок: он упал на ковер и откатился на середину комнаты - с дивана безжизненными петлями свисала длинная нить. Нарцисс сказал, что клубок был весь в узелках, и что Эуфемия с превеликим трудом пыталась хоть немного распутать его; то же, что я увидел, было клубком идеальной формы, просто смотанной нитью - без единого узелка, не клубок, а само совершенство.
     - Нельзя же было так! Ну нельзя же! - ныл Нарцисс. - Вы даже не представляете себе, что вы наделали.
     - Если правда - то действительно не представляю, - признался я, все еще глядя в пустоту на диване. - Но у меня есть кое-какие подозрения на этот счет.
     - Я ничего не мог сделать...
     - Возможно. Вполне вероятно, что вы действительно ничего не могли предотвратить. По поводу чревовещания - готов взять свои слова обратно. Но и вы хороши: злоупотребляя своей убедительностью, вы передергиваете факты, искажаете их смысл, иными словами - превращаете клубок Эуфемии в узловатый комок нераспутываемых ниток.
     - Узловатый комок...! - Нарцисс посмотрел на нитяной след от клубка на полу. - О, Господи! Бог ты мой!
     - И еще вы вкладываете орудия убийства в руки тех, кто не должен иметь к этому никакого отношения, - добавил я, вновь начиная злиться. - Я не собираюсь говорить сейчас о мече, я вообще не желаю говорить с вами. Но вы взяли власть над Вихилями, воспользовались своим влиянием на них. Когда вас выставили из дома Ренато, вы стали приглашать их к себе домой. Рассердившись на Ренато, вы воспользовались для мести... вот этим. - Я махнул рукой в сторону дивана, стараясь найти повод, чтобы подогреть угасавший во мне гнев. Но вместо этого я вдруг почувствовал, что словно проваливаюсь в какую-то вязкую, мучительно умиротворяющую жижу, в какой-то суп из тапиоки.
     Из квартиры я вышел, никем не провожаемый; лифт так и стоял на седьмом этаже. Спускаясь, я вдруг осознал, что боюсь, выйдя на улицу, встретиться с Нарциссом. Точнее - увидеть Нарцисса, лежащего на тротуаре под окнами своей квартиры. Но на улице ничего такого не было, и, садясь в такси, чтобы ехать в студию Ренато, я подумал, что Нарцисс, наверное, так и сидит у себя в квартире, глядя на клубок. Он не один: помимо клубка, с ним еще и Эуфемия.
     
     
     V
     
     i
     
     Настанет день, когда поистине важные события будут зафиксированы языком, подлинно свободным от какого бы то ни было формального порядка, и никакое обращение к поэтическим способам выражения уже не позволит неправильно или двояко понять и оценить тот совершенный в своей законченности миг, который надлежит восславить. Здесь я высказываюсь в пользу исторической достоверности - имея в виду, в первую очередь, те шесть песо и двадцать сентаво, которыми я не без сожаления и даже раздражения рассчитался с таксистом за стремительную доставку моей персоны к дому Ренато и Сусаны Лосано. Я настолько был уверен в том, что дверь мне откроет Сусана, что когда на пороге увидел Хорхе, то на миг остолбенел.
     - Заходи, мы тебя уже вовсю заждались, - сказал он, не подав мне руки и явно нервничая.
     - Распад и падение Римской империи. - Моя неожиданная приветственная заявка заставила Хорхе судорожно зашевелить мозгами.
     - Двенадцать Цезарей, - выпалил он первый подвернувшийся ответ.
     - Ариэль, или жизнь Шелли.
     - Философская антропология.
     - История Освободителя - дона Хосе де Сан-Мартина.
     - Черные волосы.
     - Морской волк.
     Только теперь Хорхе протянул мне руку, повеселев и немного успокоившись. Марта и Сусана молча курили в гостиной. Обычно дневной свет попадал сюда из мастерской Ренато. Сейчас же, когда он запер ведущую к нему двустворчатую дверь, гостиная оказалась освещенной одной низко висящей лампочкой, болтавшейся над журнальным столиком. Этот источник света обволакивал Марту и Сусану чем-то вроде весьма неприятного на вид яблочного желе.
     - А мы жуть как недоумевали, что это тебя с нами нет, - сказал Хорхе, имея в виду, разумеется, себя и Марту, но никак не Сусану. Я понял, что она не стала рассказывать им о нашем телефонном разговоре; пройдя в гостиную, я сел поближе к ней.
     - Sweet Sue, just you...* - пропел я ей на ухо, почувствовав необъяснимый прилив нежности. - Что скажешь, Су? Как дела?
     ______________
     * Милая Су, только ты... (англ.).
     
     - Сама не знаю, - улыбнулась она, чуть оживившись. - Вихили рассказали, что вы нашли дом, и Ренато почти сразу бросился писать. А они все не уходят, - добавила она безо всякого выражения.
     Вихили сидели, тесно прижавшись друг к другу, живейшим образом воплощая собой аллегорию братского единства.
     - Инсекто, ты мог бы и поздороваться, - обиженно заметила Марта. - Какой ты все-таки невоспитанный.
     - Поэт классического покроя, что ты хочешь, - насмешливо подмигнул мне Хорхе. - Хорошие манеры следует приберегать для одиннадцатисложников. Но что-то мне подсказывает, что на этот раз он поступил правильно. Таскаться неделю с утра до ночи по всему Буэнос-Айресу - это выведет из себя даже устрицу, как сказано в "Алисе"; сестренка, как насчет того, чтобы вспомнить Jabberwocky?*
     ______________
     * Бармаглот (англ.).
     
     Уткнувшись лбами друг в друга, они монотонно, как в трансе, забубнили стихи, да так, что даже Сусана не смогла удержаться от смеха. Они были по-настоящему красивы, такие похожие и такие отличные от нас. Никогда не забуду их голоса, скороговоркой тараторящие: "So rested he by the Tumtum tree",* и радостное крещендо ("О frabjous day! Galloh! Callay!"**), сменяющееся их бесподобными басами, бубнящими вновь и вновь последнее четверостишие. Да, в сумерках гостиной они были великолепны, и их присутствие уже заключало в себе предугаданное прощение, о котором никто еще не просил. Я не мог не признать: хорошо, что они были, и были такими, какими только и могли быть. Добро и зло перестают отличаться друг от друга в волшебном блеске некоторых драгоценных камней, и уж если я заговорил о блеске и сверкании, то вот вам еще одна картина: двери "Живи как умеешь" приоткрываются, а затем и распахиваются - и Тибо-Пьяццини тотчас же, стрелой мчится из кухни на свое любимое кресло в студии.
     ______________
     * "В глущобу путь его лежит / Под дерево Тумтум" (англ.) - Здесь и ниже перевод Д. Орловской.
     ** "О храброславленный герой, / Хвалу тебе пою!" (англ).
     
     - А что, эти все еще здесь? - воскликнул Ренато, тщетно изображая на лице сердитое выражение. - Да, ребята, вас попробуй выпроводи! Ладно уж. Заходите, оценивайте. Все готово.
     Марта, несомненно, первой добежала бы до дверей студии, но Хорхе не отпускал ее от себя, и они заглянули в студию вместе, голова к голове. Я почувствовал, что рука Сусаны ищет опору, словно слепой котенок. С порога студии до нас донеслись вздохи разочарования, вырвавшиеся у обоих Вихилей.
     - Дайте честное слово, - потребовал Ренато, - что без разрешения не будете открывать картину, не станете подсматривать.
     Марта и Хорхе нехотя подняли правую руку в знак вынужденного подчинения. Картина была закрыта куском желтой ткани; от не высохших еще красок на холсте эту занавеску отделяла дополнительная рама, поставленная Ренато на мольберт. Кто-то включил свет, и в "Живи как умеешь" вернулась атмосфера былых праздничных вечеров. Ренато, который, как оказалось, только сейчас заметил меня, подошел и по-дружески нежно похлопал меня по плечу.
     - Рад тебя видеть, Инсекто. Очень хорошо, что ты зашел. Один твой вид способен изгнать целый сонм злых духов.
     - Как это мило! - воскликнул Хорхе, уже расположившийся на любимом диванчике. - Марта, черкни себе в блокнотик: "Один только вид изгоняющего злых духов заставил вздрогнуть пахнущий корицей саван". Черт возьми, из-за Гарсиа Лорки теперь корицу в стихах и помянуть нельзя! Эй ты, иди, иди сюда, к любимому дядюшке.
     Последние слова Хорхе были обращены к Тибо-Пьяццини, который, если уж говорить начистоту, никогда не питал особой к нему симпатии и проявлял недюжинное смирение, уступая его ласкам. Сусана вышла, чтобы принести чего-нибудь выпить, а Ренато, так и не убрав руку с моего плеча, все смотрел и смотрел на меня, и на его лице было такое выражение, что я на миг невольно очутился в той самой университетской аудитории, где мы с ним придумывали текст антифаррелевского плаката. Неожиданно я понял, почему так тяжело его рука лежит у меня на плече: Ренато что есть силы сжал руку, чтобы она перестала дрожать.
     - Старик, я хочу тебе кое-что сказать, - объявил я достаточно громко, чтобы меня хорошо слышали и Марта, и Хорхе. - Похоже, ты угадал насчет заклинаний и изгнания духов. По крайней мере, это - одна из составляющих того, что я хочу сейчас тебе сказать.
     Ренато молча смотрел на меня. Зрачки его были расширены до предела, наверное, из-за того, что он стоял спиной к свету, но это только мое предположение.
     - Я только что набил морду Нарциссу, - сообщил я, не в силах скрыть торжествующей интонации спортсмена-победителя. - Вот этим самым кулаком, вот этой вот рученькой - что было сил, - какою Создатель меня одарил.
     С ковра, почти из темноты, ко мне подскочила Марта; схватив мою руку, она повернула ее к свету и изучающе уставилась на ободранные до крови костяшки пальцев.
     - Да она у тебя вся в крови! - воскликнула Марта.
     Я не питал никаких иллюзий относительно ее заботы; мне было абсолютно ясно, что таким образом Марта просто хотела проверить правдивость моих слов. Посмотрев на меня отсутствующим взглядом, она отошла к диванчику Хорхе, который, положив Тибо-Пьяццини себе на живот и закрыв глаза, старался не дать тому удрать.
     - Любопытно, - заметил Ренато, убирая руку с моего плеча и вопросительно глядя мне в глаза. - Знаешь, Инсекто, а ведь это действительно очень любопытно.
     - Полностью с тобой согласен, - сказал я с тоской, неизбежной после любого хвастливого заявления.
     - Знаешь, вплоть до последнего получаса я был уверен, что сошел с ума. По-настоящему свихнулся, понимаешь? То есть все наперекосяк. Белое мне виделось черным, а черное - белым.
     - Ибо ночь будет черной и белой, - ответил я ему словами Жерара де Нерваля.
     - Точно, что-то в этом роде. Ты только представь, я так себя чувствовал именно в тот момент, когда ты... Слушай, а ты что: действительно врезал Нарциссу?
     - Ясное дело. Ему и...
     Мне показалось, что Марта ждала от меня подробного отчета. Из какого-то извращенного духа противоречия я решил ничего не рассказывать и оборвал себя на полуслове. Клубок, клубок, который она хотела распутать из сострадания, бедная узница, уже свободная, но еще не знающая об этом.
     - Больше он пакостить не будет. Можете быть в этом уверены. Как бы дело ни повернулось дальше, все будет решаться здесь - и там. - Я указал на картину Ренато, сделав жест, который, по моим воспоминаниям, можно квалифицировать как величественный.
     Ренато несколько секунд молчал, словно оценивая сказанное мною, а потом начал смеяться - тем рождающимся в легкой улыбке смехом, что так хорошо получается у актеров Шекспировского театра. Повинуясь внутреннему порыву, он крепко обнял меня - крепко-прекрепко, чтобы не посрамить память долгого времени занятий тяжелой атлетикой и привычки к физическому труду. Чуть не задохнувшись, я услышал его голос, донесшийся до моего уха вместе с жарким, влажным дыханием:
     - Это значит, я написал то, что должен был написать. Понимаешь ты меня или нет? Я уже действительно поверил в свое безумие, но оказывается, что делал все правильно. А ты - ты только что разобрался с остальным, отбросил, уничтожил все непонятное.
     Из-за плеча Ренато моим глазам открывалась следующая панорама: Сусана - в дверях, с устремленными на меня глазами, с подносом, на котором виднелось несколько рюмок. Дальше - Хорхе, глядящий на Тибо-Пьяццини, затихшего у него на руках. Марта - на ковре, маленькая и бледная, как какая-нибудь статуэтка, потерявшая всю свою живость и почти незаметная; она - почти незаметная!
     Ренато наконец разомкнул объятия и поспешил взять поднос из рук Сусаны. Он шел спокойно, уверенно, с видом человека, который уже ничего ни от кого не ждет, потому что в какой-то степени он уже далеко от всего и от всех. Поднеся мне рюмку, он наклонился к Марте, протягивая ей другую. Я увидел, как он, почти извиняясь, гладит ее по голове и предлагает выпить.
     - Ого, ну и дела, - еще не уверенный в том, что правильно понимает происходящее, сказал Хорхе, приподнимаясь с дивана. - А Тибо-Пьяццини-то, похоже, умер.
     
     Я положил его на кухонный стол и долго смотрел на Сусану, которая в молчании вышла в кухню вслед за мной.
     - Это может показаться глупым, но, по-моему, животные не умирают просто так, - сказал я, вынимая платок, чтобы вытереть катившуюся по щеке Сусаны слезу. - Любой из нас может вот так потерять сознание и, не приходя в себя, умереть. Но чтобы кот - нет, так не бывает.
     Сусана отвернулась к двери, она смотрела на студию "Живи как умеешь". Вдруг я почувствовал исходившую от нее волну холодной, отливающей металлом ненависти, вырывавшейся наружу, пожалуй, только в ее взгляде. Ни голос, ни жесты никогда не выдали бы ее.
     Я положил руки на плечи Сусаны, привлек к себе и стал целовать ее в затылок, в шею. Она не отворачивалась, не вырывалась, но была все так же далека и недоступна. Она была не моей.
     - Я знаю, Су, я все знаю, - шептал я ей, надеясь, что не слова, а мой внутренний зов достигнет ее души. - Я столько всего понял, вот только этот вечер...
     В первый раз она посмотрела на меня в упор и спросила:
     - Что - этот вечер? Это их вечер, так ведь?
     Я провел ладонью по мягкому боку Тибо-Пьяццини.
     - Нет, уже не их. Сусана, присмотрись: Марта - что Марта? Ее теперь можно только пожалеть. Ее предали и бросили, и она постепенно начинает это осознавать. Марта была в этой игре крапленой картой. Она оказалась ненужной, а теперь так и осталась лежать - поверженная, бесполезная, жалкая и - не опасная.
     Сусана прижалась ко мне, словно я говорил о ней, мы поцеловались - не столько из страсти, сколько желая обрести хоть какой-то покой, что очень помогло нам обоим. Я подумал, не осталось ли в этой игре еще одной - козырной - карты, а еще и о том, что вечер только начинается. Обнял Сусану за талию, и мы вместе вернулись в студию, где Ренато, преувеличенно жестикулируя, спорил по поводу пророчеств Паоло Учелло. Хорхе впал в молчаливую задумчивость, и только Марта воодушевленно возражала, движимая скорее всего тем чувством противоречия, что заставляло ее вечно вставать в оппозицию к мнению Ренато. Чтобы почтить память Тибо-Пьяццини, мы решили не устраивать бурного ужина и постановили, что Хорхе сходит в ресторан напротив и принесет вина и бутербродов. Ренато дал ему денег, и мы втроем вышли в прихожую. Едва за Хорхе закрылась дверь, я посмотрел Ренато прямо в глаза.
     - Ты ничего мне не хочешь объяснить? Что это за игрушки в занавешенную картину, все эти дурацкие уверения: "Я написал то, что должен был написать", да и все остальное?
     - Ты только не кипятись, а то сам обожжешься, - не улыбнувшись, отшутился Ренато. - Не мешай, не лезь не в свое дело. Я хочу провести этот вечер с друзьями, с тобой, наконец; посидим, поболтаем. Считай, что это своего рода бдение над оружием в ночь накануне посвящения в рыцари. А завтра...
     В его взгляде вновь заискрилось любопытство.
     - Нет, ты действительно съездил Нарциссу по физиономии? - переспросил он, словно еще не до конца поверив в правдивость моего рассказа. - Ну, ты даешь, старик!
     - Кто-то все равно должен был это сделать, рано или поздно, - сказал я, пытаясь поддеть Ренато; он же, как всегда, остался глух к подобным намекам.
     - Да, неспроста все так переменилось, - пробормотал он. - Ладно, пошли, Инсекто. Нужно бдеть над мечом, ибо завтра... Все настолько изменилось, и, скажу я тебе, это не те перемены, которые легко стерпеть и выдержать.
     - Единственное, что я готов терпеть, - это перемены, - нашелся я с ответом. - Неподвижность и повторение того, что уже было, гнетут тебя. Меньше бдений над мечами - больше ясности. Ты мне объяснишь наконец, или нет, что за чертовщина здесь происходит? - Ренато захохотал и снисходительно потрепал меня по щеке. На вид он казался счастливым и довольным, но было такое ощущение, словно какая-то страшная беда присвоила себе на время внешние черты, слова и жесты счастья.
     - Завтра, Инсекто, завтра. В конце концов, ты в любом случае остался бы у меня ночевать. Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь...
     И он неожиданно со всей силой втолкнул меня в дверь "Живи как умеешь", где Сусана и Марта, не глядя друг на друга, накрывали на стол; из-под pick up* проигрывателя лился голос Уго дель Карриля: пускай в карманах свово парнишшы всегда найдешь ты себе деньжонки, пускай пойдешь ты вдоль по проспекту с веселой музычкою милонги, и кто увидит тебя, тот скажет, тот просто ахнет: "Ну и девчонка!"
     ______________
     * Звукосниматель (англ.).
     
     - Четыре - с ветчиной, четыре - с мясом, по четыре с сыром, с анчоусами и с копченой колбасой, - объявил Хорхе. - Пять видов по четыре штуки каждого. Я все специально так рассчитал, смотрите: на каждого приходится по четыре бутерброда любого вида, кроме одного. Лично я готов обойтись без сыра. Что-то здесь темновато, mehr Licht,* будьте так любезны. И уберите немедленно эту пластинку, а не то меня сейчас вырвет.
     ______________
     * Больше света (нем.).
     
     Подойдя к проигрывателю, Марта снова поставила "Рука в руке".
     - Представь, что ты слушаешь "Мадам Баттерфляй", - посоветовала она. - Ты у нас будешь Пинкертоном. Вот ведь славное имячко. Пинкертон. Пейте пиво "Пинкертон", мойтесь мылом "Пинкертон". - Она смотрела на нас, не задерживая взгляд ни на ком конкретно, думая о чем-то своем. - Грустно все это, ребята... Грустно, как на похоронах. Да, так ведь у нас сегодня и есть похороны с поминками.
     Я видел, как она старалась не смотреть на Сусану - словно где-то далеко разбивались тончайшие стекла, словно резонировала где-то в пустоте крохотная колбочка ампулы для инъекций, и лишь одному мне было дано слышать эти звуки. Кто-то передал мне бокал с вином, я выпил его залпом и увидел, что Ренато, осушив свой бокал, вновь наполняет его до краев, глядя при этом куда-то вверх, в потолок.
     - Раздача бутербродов, кто не успел - тот опоздал, - объявил Хорхе, усаживаясь на пол и ставя рядом с собой поднос с бутербродами. - Так, начали: это - тюленю, это - медвежонку, это - нашей lys dans la vallee,* a четвертый - нашему рыцарю-защитнику. Инсекто, держи - с колбасой. Он так идет твоей кровожадной, дикой натуре. Знал бы ты, как я тебя люблю, Инсекто. Таких, как ты, осталось очень мало. Жаль, что сестренка уже объявила на тебя монополию; если бы не она, я бы в лепешку разбился, чтобы завоевать твое дружеское расположение. Хочешь, я почитаю тебе одно стихотворение, чтобы доказать тебе, что я не дурак и хорошо воспитан? Но сначала ты - расскажи нам в подробностях все, что у вас там было с Нарциссом.
     ______________
     * Лилия долины (фр.).
     
     - А вот заткнуться ты не хочешь? - рявкнула на него Марта, подкрепляя слова хорошим ударом по коленке брата.
     - Objection sustained,* - согласился я. - Все важные и серьезные разговоры переносятся на завтра.
     ______________
     * Возражение принимается (англ.).
     
     При этом я посмотрел на Ренато, который, видимо, решил напиться, чего добивался методично, но без особого желания.
     - Ну что, сыграем в варьете? - предложил он, поставив бокал на пол и садясь на стул верхом, задом наперед. - Су, ты согласна?
     Вопрос прозвучал почти как приказ - столько в него было вложено настойчивости и требовательности. Похоже, Сусана поняла это не хуже меня. Она улыбнулась - да, улыбнулась, в первый раз после чтения "Jabberwocky" - и согласилась с предложением брата.
     - Могу исполнить свой знаменитый номер с исчезновением в платяном шкафу и возвращением в виде посылки неналоженным платежом, - сказала Сусана. - Предлагаю также фокус со шляпой, превращающейся в кастрюлю горохового супа. Если Ренато подставит голову, суп я обещаю найти.
     Марта и Хорхе как всегда хитро, заговорщически переглянулись.
     - Самые достойные и знаменитые на весь мир брат с сестрой предлагают вам свое содействие во всем, - объявил Хорхе каким-то гулким голосом. - Почтеннейшей публике нужно только попросить, а мы будем исполнять все ее желания.
     - Ох, я тебя сейчас попрошу! - пригрозил я. - Ладно, сделаю тебе подарок: попрошу, чтобы ты прочитал мне что-нибудь из твоих стихов.
     - Увы, но их в природе больше не существует...
     - Увы, дело обстоит именно так, - подтвердила Марта. - Вот если только что-то завалялось у меня в сумочке. Точно, есть одно. И не из худших, Хорхе, очень даже приличное. Слушайте внимательно, дамы и господа. Это произведение получило для сегодняшнего представления особое название.
     
     DEMONS ET MERVEILLES*
     
     ______________
     * Демоны и чудеса (фр.).
     
     
     О холмах и ветрах
     о вещах что ищут имя свое чтобы войти
     словно дерево или облако в мир
     
     о тайнах раскрытых луной
     что дробится в колодцах либо в песчинках
     с надеждой я говорю
     Все ничто по сравнению с этой
     жаркой и нежной волной что омывает тело
     Даже и тишина прародитель снов
     
     Жизнь
     этот образ соразмерный для глаза
     ввысь
     вечно жить
     
     Ничего не говоря, мы прилежно жевали бутерброды, Ренато подлил всем вина. Мы все так любили Хорхе, его стихи были так близки нам (как облака или деревья); можно было слушать их в исполнении Марты, молчать - и быть счастливыми. Первым, подняв заигравший в свете лампы бокал, тишину нарушил Ренато.
     - За тебя, певец жизни! Слушай, можно, я тебя кое о чем попрошу на сегодня?
     - Все, что хочешь, - заверил его Хорхе.
     - Да в общем-то ничего такого сложного: сочини нам что-нибудь траурное, какой-нибудь достойный, убедительный плач или причитание.
     Мы было подумали о Тибо-Пьяццини, но затем все внимательно посмотрели на Ренато, сидевшего с возвышенно-похоронным выражением на лице. А может быть, эта мысль пришла в голову только мне, потому что только я слышал, как он говорил: "Не отбирай у меня моего сейчас. Понимаешь..."
     Хорхе вздохнул.
     - Плач по художнику, уставшему от всего мира. Тут придется изрядно мозгами пошевелить. И вот что, давайте, пока я буду напиваться, вы делайте что-нибудь, а я вам поаплодирую. Вот ты, Сусана, что ты умеешь делать?
     - Я? Восхищаться тобой, Хорхе. Разве этого мало?
     - Более чем достаточно. А ты, Инсекто? Вот скажи, почему бы тебе не почитать нам какой-нибудь из сонетов? С выражением, и чтобы ручками так... Уже приближАется шЕствие - звОнкие гОрны слышнЫ... - Тут он запнулся и искоса посмотрел на Марту.
     - В сиянии солнца сверкает воителя меч, - пробормотал я. - Вот уже второй раз эти строчки вылезают, как джинн из бутылки, в самом неподходящем месте. Эй, Ренато, когда нам представят меч?
     Может быть, мне и не стоило задавать этот вопрос, но и смолчать было уже невыносимо. Все мы идиотски старательно обходили интересовавшую нас тему, и, полагаю, сам Ренато воспринял мой выпад скорее с благодарностью, чем с обидой.
     - Только не сегодня, друзья, - весьма любезно ответил Ренато. - Завтра - вот великое слово, великое оправдание любой задержки. Del doman non c'e certezza.* Поэтому, господа флорентинцы, chi vuol esser lieto, sia.** Я поднимаю этот бокал белого "Аризу" в память о Лоренцо Великолепном.
     ______________
     * Относительно завтрашнего дня нет никакой уверенности (um.).
     ** Кто хочет радоваться, пусть радуется (um.).
     
     - Завтра, - проговорила Марта, механически повторяя тост. - Даже это слово - как по-разному оно может звучать. Demain, tomorrow, завтра - ужас какой-то!
     Я заметил, как подрагивает рука, на которую Марта, сидя на ковре, оперлась. Она посмотрела вино на свет, осушила бокал и, закрыв глаза, легла. Но перед этим сделала мне какой-то знак рукой, словно бы призывая к чему-то.
     - Пожалуй, я прочту вам одно маленькое и вполне дурацкое стихотворение, - объявил я, обрадованный такой возможностью. - Это не сонет, да и вообще к поэзии это произведение относится лишь косвенно. Я его написал после того, как услышал на пластинке одну песенку Дамии, пластинка потом не то разбилась, не то осталась у кого-то. Но стихотворение получилось, и даже ничего. Вот слушайте.
     
     ЯВА
     
     C'est la java d'celui qui s'en va*
     ______________
     * Это ява того, кто уходит (фр.).
     
     
     Мы останемся в одиночестве и это уже будет ночь
     Мы останемся в одиночестве моя подушка и мое
     молчанье
     и окно бесполезно глядящее
     на корабли да угольное ушко моста.
     Я скажу: Уже очень поздно.
     Но мне не ответят ни перчатки мои ни расческа
     только твой запах забытый
     словно письмо на столе.
     
     Съем яблоко выкурю сигарету
     понаблюдаю как убирает рожки улитка ночь
     лежащая в черной бархотке
     Я скажу: Уже ночь.
     И мы согласимся - о дом о пепел  -
     с шарманщиком что на углу подбирает
     печальные рыбьи скелеты и маковый стебель.
     C'est la java
     d'celui qui s'en va  -
     Пусть же, сердце, поет тот, кто остается,
     кто остается, чтоб сохранить дом.
     
     Я так прочувствованно прочитал стихотворение, что Сусана даже расплакалась. Бедная Су: быть так хорошо знакомой со мной и при этом оставаться способной разреветься над финальной сценой любого из романов Чарльза Моргана. Вихили, одними жестами, подтвердили право моего творения на существование.
     - Очень похоже на одну вещицу, от которой был без ума наш покойный папаша, дон Леонардо Нури, - заметил Хорхе. - Но следует признать, что Инсекто не без изящества пользуется техникой раннего Неруды, сочетая ее с сентиментальностью Карриего. Результат получился весьма недурной.
     Хорхе насмешничал и при этом смотрел на меня со щенячьей нежностью. Он говорил, что моим коньком должна быть гномическая, нравоучительная поэзия, что мне следовало бы переложить стихами телефонный справочник. Он все говорил и говорил - пока не подавился куском бутерброда, да так, что Марте пришлось изо всех сил колотить его по спине. Хорхе все еще докашливал, валяясь на полу и картинно извиваясь в театрально преувеличенных конвульсиях, когда - совершенно неожиданно для всех - хлопнула входная дверь. Вихили, инстинктивно потянувшись друг к другу, напряглись всем телом. Спокойнее всех выглядела Сусана: взглядом и легким движением головы она сделала Хорхе замечание по поводу оставленной нараспашку двери, а затем направилась в прихожую. Я испытал чувство, наверняка хоть когда-либо испытанное каждым: смесь ощущений, когда тебя словно что-то давит и крутит там - ну там, внизу, - и одновременно покалывает где-то в затылке. Ренато внешне вообще никак не отреагировал на то, что случилось, и продолжал с самым серьезным видом вертеть в руках поднятый к свету бокал - словно маленькую, сверкающую и искрящуюся карусель.
     - Кто там? - крикнула Марта каким-то не своим, будто в гипнозе, голосом.
     Нашим глазам предстала очень серьезная и внимательно-настороженная Лаура Динар. В руках она держала - словно молитвенник - маленькую сумочку. How pure at heart and sound in head,* - вспомнился мне Теннисон. Лаура переводила взгляд с одного из нас на другого, она разглядывала нас серьезно, чуть наклонив голову, без тени улыбки на лице.
     ______________
     * Здесь: сердцем чиста и голова не пуста (англ.).
     
     - Я понимаю, уже поздно, очень поздно, - зачем-то сказала она то, что было и так очевидно. - Но дверь у вас открыта, и я услышала голоса...
     Сусана нарушила угнетающую статичность нашего натюрморта (а до этой секунды мы наверняка изрядно напоминали рыбу, разложенную на столе; ни дать ни взять - творение кисти Энсора), сделав жест, едва ли не самый древний в системе знаков, если не считать занесенного для удара кулака. Во взмахе ее руки было предложение крова, места у очага и хлеба-соли, но Лаура от всего отказалась, тоже дав понять это одним сдержанным жестом.
     Все, что происходило в тот вечер, наверняка останется в моей памяти навсегда. Но сильнее всего в нее врезалось паучье движение руки Марты, скользнувшей по ковру и впившейся в рукав рубашки Хорхе, который уже выпрямился, готовый вскочить и ринуться навстречу Лауре. Рука Марты - это были все мы, даже Сусана влилась в общий порыв, в нечеловеческую силу пальцев, что отчаянно - но не выставляя это напоказ - пытались пригвоздить Хорхе к тому месту, где он сидел, удержать его рядом с нами - навсегда.
     Но он, как герой древних преданий, легко, одним движением руки, сбросил все оковы и, вскочив на ноги, шагнул навстречу Лауре, неподвижно ждавшей его у двери.
     - Да, это я, - просто сказала она. - А ты что, проводишь меня? Вот здорово.
     
     ii
     
     Быстрее, быстрее, времени терять больше нельзя. В тот час, когда, казалось бы, как никогда нужно было объясниться друг с другом, мы молча сели на ковре в кружок, словно краснокожие в вигваме, и принялись за бутылку коньяка, которую Сусана, как всегда вовремя, принесла откуда-то с кухни, не сказав при этом ни слова. Марта положила голову на плечо Ренато и плакала, рассеянно разглядывая узоры на ковре, она плакала и пила, поочередно - пила и плакала, а я тем временем на ощупь нашел подставленную ладонь Сусаны и едва заметно погладил ее. К ночи мы покончили с коньяком и воззрились друг на друга, несколько успокоившиеся, но ничуть не менее запутавшиеся, по-прежнему не знающие, что делать.
     - Марту нужно куда-нибудь увести. - Ренато был, как всегда, лаконичен. - Но, Инсекто, домой ей сейчас никак нельзя.
     - Ни домой, ни куда бы то ни было я ее не поведу, - последовал мой ответ. - Лично я вообще никуда не пойду, останусь здесь до утра.
     - Нельзя же отпускать ее одну в таком состоянии.
     - Ничего со мной не случится, я, если надо, и сама прекрасно дойду, - буркнула Марта из-под прядей волос, закрывавших ее заплаканные глаза.
     - А тебя вообще не спрашивают, - взяв ее за руку, веско заметил Ренато. - Сусана...
     - Хорошо, я ее провожу.
     ("Су, помоги!")
     - Куда? - спросил я.
     - Не знаю, куда скажете. Да хоть к тебе домой. Если надо, я побуду с ней до утра, а завтра - все по своим норам.
     Завтра.
     - Не хочу я никуда уходить, - запротестовала Марта, для чего ей пришлось выплюнуть попавший в рот локон. - Здесь есть ковры, кресла, столы. Я могу поспать с Сусаной или где-нибудь в гостиной.
     Похоже, она уже поняла, что домой ей сегодня возвращаться не стоит. Ее дом на одну ночь перестал быть ее домом. Марта еще пыталась что-то возражать, но было ясно, что выпила она слишком много, и, не обращая внимания на протесты, Сусана повела ее в ванную, чтобы ополоснуть ей зареванное лицо, а я отправился ловить такси. Из подъезда они вышли, как две сестренки - под ручку. Марта выписывала ногами немыслимые кренделя, которые Сусана, как могла, старалась скорректировать и свести к движению по прямой. Я помог им сесть в машину, и Марта, забившаяся в дальний угол сиденья, тотчас же заснула. Сусана сжала мне руку и сказала:
     - Лучше бы я осталась с тобой.
     - Нет. Сегодня я просижу ночь в студии Ренато, проболтаю с ним до утра. А завтра...
     Завтра. Какие же мы все глупые!
     - Замок на входной двери чуть туговат, - предупредил я Сусану, - поворачивай влево и нажимай сильнее. Спокойной ночи.
     Во сне Марта плакала, такой я ее навсегда и запомнил, ее образ хранится в моей памяти, как фотография того, кто уехал далеко, куда-то за океан; она очень изменилась, но не хочет в этом признаваться, и тогда - плачет.
     
     - Ну что? - спросил я Ренато. - Как насчет совместного бдения над оружием?
     - Лично я не против. Давай перетащим сюда диван, а потом поставим лампы так, чтобы свет падал ровнее.
     Мы быстро навели порядок. Я отнес остатки ужина в кухню, где мне пришлось переложить Тибо-Пьяццини на мраморный подоконник; иначе бокалы и тарелки не поместились бы на столе. Через окно в кухню проникал свежий ветерок, ночь была тихая - почти как пишут в книжках. Когда все было готово, Ренато подошел к мольберту и сорвал с него резавшее глаз желтое покрывало. Полулежа на диване, я впился глазами в меньшую фигуру. В персонаже, собиравшемся войти в дом, легко угадывались черты Ренато. Столь же безошибочно узнавался человек с мечом на первом плане: это был Хорхе.
     Я подумал, что были в истории мечи, носившие имена "Колада" или "Экскалибур". Мы, порзгеньос, тоже имели право на свой меч; и почему бы ему не называться Лаурой?
     
     Мы проболтали всю ночь напролет, и на рассвете я стал свидетелем того, как Ренато уничтожал свою картину, мертвенно-бледный от бессонной ночи и от выкуренных сигарет, но, как всегда, решительный.
     Я же начал день с того, что решил исполнить один маленький, но показавшийся мне весьма значительным ритуал. Соорудил очаровательный подарочный пакетик, завернул в него сувенирчик - на память о "Живи как умеешь", сказал Ренато "прощай" и, едва расвело, вышел на улицу. Подгоняемый утренней свежестью, я прогулялся бодрым шагом, затем поймал такси и через четверть часа уже заходил в дом Вихилей. Ключом, который мне был выдан в незапамятные времена, я проложил себе путь в гостиную, смежную со спальней Хорхе. Осмотревшись, я зажег лампу, висевшую над креслом в углу, где было так удобно читать, и положил на журнальный столик свой подарочек, предварительно как можно заметнее написав на нем имя адресата. В доме стояла полнейшая тишина, и мне не составило труда представить Хорхе и Лауру - спящих, тесно прижавшись друг к другу, посреди бескрайних пустынь простыней и снов.
     После этого я направился домой - пешком, чтобы дать Сусане время растолкать Марту и привести ее в божеский вид для наступившего нового дня. До поры до времени я предпочел не беспокоить девочек и шел не спеша, думая о Хорхе, о том, какое у него будет лицо, когда он обнаружит пакетик, и потом - когда откроет его и увидит сувенир из студии Ренато: голову Тибо-Пьяццини, отличный подарок на память о "Живи как умеешь".
     Буэнос-Айрес. Карнавал 1949 года