Людмила Николаевна Свешникова
     
     Клеверное поле
     
     Каждое утро без пятнадцати десять Игорь Петрович подогревает завтрак, оставленный женой на плите, и, отмерив две ложечки молотого кофе, заваривает его в маленькой кастрюльке. Завтракает он не спеша, долго смакуя ароматный напиток, а потом завязывает тугим узелком темный галстук и облачается в пиджак с залоснившимися локтями. Перед выходом из дома он выглядывает в окно и, если на небе есть тучки, прихватывает зонтик, хотя до фотоателье неспешной ходьбы минут пять. Содрав с дверей фотоателье бумажную наклейку, изображающую пломбу, он отпирает два замка и распахивает ставни на окошке-витрине. Там на картонном листе налеплены фотографии смазливых девиц, голеньких младенцев и групповые снимки.
     В первой комнатке тесного ателье стоит громоздкий аппарат под черным покрывалом, в углу на столике кучкой лежат стружечные цветы и потрепанные куклы - оформление для снимков, а во второй, без окошек, Игорь Петрович печатает фотографии. Занимается он этим в промежутках между приходом клиентов. С ними он сухо вежлив, долго усаживает перед фотоаппаратом, находя нужный ракурс. Временами ему становится вдруг жаль людей, усаженных перед объективом: он представляет, какими они станут через десять - пятнадцать лет. Признаки уходящего времени вызывают у него неясную тоску потери.
     В обед Игорь Петрович идет в ближайшую столовую, берет только второе и компот. Дома вечером его ожидает обильный ужин, умело приготовленный женой. Он любит эти ужины и заранее каждый раз гадает, из чего он будет состоять.
     За последние годы Игорь Петрович очень располнел, появилась неприятная одышка, а зеркало каждый раз показывало лицо с расплывшимися чертами и кожей нездорового цвета.
     
     Преподаватели художественного училища единодушно признавали одаренность Игоря. Рисунки неизменно восхищали выразительностью и экспрессией, работы маслом - сочностью красок. По окончании он выставился: несколько портретов и пейзажей. Работы имели успех, посыпались заказы. Не обошлось и без курьеза. Молодой художник обладал даром угадывать сущность натуры, и одна известная актриса громко возмутилась, увидев на полотне свое лицо с ясно выявленными чувственностью и честолюбием. История эта сделала Игоря популярным среди художников города, но от заказов на портреты он стал отказываться, окончательно определившись в жанре пейзажа.
     В то время жизнь представлялась ему прекрасной, а все, что он писал, только прелюдией к более значимому, к Главной Картине. Было еще неясно, о чем она будет, но предвкушение встречи с ней было радостным ожиданием. В коммунальной его комнатке появилась молоденькая девчонка, внеся в бытие новое приятное содержание: Игорь женился. Молоденькая жена оказалась "своим парнем". До полуночи варила кофе для друзей, собирающихся у Игоря поспорить о смысле искусства, была приятно общительной и веселой. Но скоро Игорь стал отцом крохотного крикливого мальчишки, страдающего то животиком, то простудой, а "свой парень" безвозвратно исчез. В коммуналке появилась раздраженная усталая женщина, небрежно причесанная, в помятом халатике с пятнами молока и каши. Сначала ребенок вызвал в Игоре раздражение и досаду своим появлением, потом жалость и нежность. Пришло понимание: необходимо больше зарабатывать, чтобы жена могла сидеть дома со слабым мальчиком.
     Как-то в июне на художественную мастерскую, где работал Игорь, пришел заказ на большое панно для Дворца культуры в Оренбурге. Игорь согласился отправиться в далекий город вдвоем с Ионычем - так прозвали немолодого художника за излишнюю тучность и неизменный вопрос в случае заказа: "Это сколько стоит?" Они выехали на другой же день.
     Ночью поезд миновал большие станции, утром мимо вагонных окошек замелькали небольшие станционные постройки, домики путевых обходчиков, тоскливо одинокие среди безлесых пространств, - начиналось Оренбуржье. Неожиданно после бескрайних пустот степи возник плотный строй сосен с золотистыми стволами и кто-то сообщил, что это и есть знаменитый Бузулукский бор. Поезд приветствовал бор длинным гудком. Звук, цепляясь за верхушки деревьев, далеко откатился и вернулся глухим эхом, потом мимо опять поплыла унылая плоскость земли. Заморосил дождь. Капли залетали в купе, пришлось поднять стекла окна, оно помутнело от водяных струек, срываемых встречным ветром. Состав быстро убежал из-под тучи, изливающейся дождем, окна в вагоне опустили, влажный ветер принес в духоту купе запахи степных трав. Игорь вышел в коридор, опустил и там окно и вдруг ощутил острый восторг. Низкие грозовые тучи закрывали солнце, над ними словно бы кипело расплавленное золото и, протекая в промежутки темно-лиловых туч, изливалось на поле цветущего клевера. Там же, куда не достигал небесный цвет, клевер казался насыщенно-красным, как капли застывшей крови.
     С непроходящим восторгом Игорь жадно вглядывался в великолепие солнечного кипения над темнотой туч, ежеминутно меняющуюся их окраску и пушистые цветы, горящие розовым огнем, на все это прекрасное созвучие контрастов, таких совершенных и неповторимых.
     - Господи, красота какая! - вывел его из оцепенения женский голос, и он понял, что видит свою Главную Картину, видит мельком: поезд быстро минует ее, она навсегда исчезнет.
     Он бросился к проводнице. Та пила чай, равнодушно поглядывая в окно. На откидном столике, около большого чайника, лежал большой кус сала и небрежно нарезанный черный хлеб.
     - Мне необходимо сойти! - сказал Игорь.
     - До Оренбурга-то далеко, - удивилась проводница.
     - Понимаете, мне необходимо немедленно! - воскликнул он.
     - Чо, стоп-кран, что ли, дергать?! - рассердилась проводница. - Ишь, приспичило. Вот сейчас разъезд Первомайский, дак сходите - две минуты стоим...
     Игорь бегом вернулся в свое купе, схватил этюдник и бросился в тамбур. Поезд начинал тормозить.
     - Ты куда? - удивился Ионыч.
     - Выхожу. Отличная натура...
     - Не валяй дурака! Нам завтра на месте быть!
     - Опоздаю на сутки.
     - Подожди, подожди! - закричал Ионыч. - С ума сошел!
     Состав остановился. Игорь спрыгнул на деревянную платформу. "Двинусь в обратную сторону пешком", - решил он.
     Лязгнули тормоза, поплыли мимо вагоны. Ионыч что-то кричал из тамбура, но Игорь не оглядываясь шагал вдоль железнодорожного полотна к клеверному полю. Он торопливо установил этюдник с небольшим холстом на легком подрамнике, выдавил на палитру пурпурный кадмий, золотистую охру, фиолетовый краплак и начал писать.
     Золотое кипение над темнотой туч слегка поблекло, но пушистые цветы так же горели розовыми огоньками. Игорь работал, кладя быстрые мазки на холст, вглядываясь в поле. Впрочем, картина с неистовой игрой красок уже запечатлелась в его памяти, он мог видеть ее с закрытыми глазами. Работал он, пока не посерело закатное небо, опять зачастил дождь и похолодало. Озноб от промокшей рубашки напомнил о куртке, оставленной в купе, наступал вечер, и он пошел к станции узнать о ближайшем поезде на Оренбург.
     В крохотном зальце станции стояли два деревянных дивана с неизменным МГТС на спинках и бачок питьевой воды с надежно прикованной на цепь кружкой. Женщина в выцветшем платье с замызганным подолом, широко расставляя толстые ноги, обутые в галоши, мыла пол. Игорь нацедил из бачка желтоватой воды и пошутил:
     - Мощное сооружение.
     - А то как! - сердито отозвалась женщина. - То и гляди уворуют. Со скорого, что ли?
     - Со скорого.
     - Не к учителю?
     - Я здесь никого не знаю, захотелось запечатлеть ваши места.
     - Какие такие места - степь-матушка. Выйди-ка на двор, дай домыть.
     Дождик не прекращался - реденький и упорный. В темноте безлесая местность неразличимо сливалась с горизонтом, пахло мокрой землей и душисто-пряным травяным настоем. В полукилометре от станции мигали слабые огоньки, должно быть, пристанционный поселок. Женщина скоро вышла и выплеснула с платформы грязную воду из ведра. Игорь, стараясь не наследить, вытер ноги о мокрую тряпку у порога, вернулся в станционное зальце и остановился напротив картины, прислоненной к спинке эмпээсовской мебели. Она увиделась ему похожей на цветную фотографию, и, вглядываясь, он старался понять, почему не получилось ясно увиденное, поразившее воображение. Вытащив из этюдника мастихин, раздраженно начал снимать он с полотна краску. Несколько кусочков ее упали на пол.
     - Эй! - воскликнула вошедшая следом за ним женщина. - Эй, чего хавозишь-то! Тут моешь, моешь...
     - Извините... - Игорь носовым платком подтер пол.
     - Если от оренбургского отстал, так завтра в обед пройдет. Так до завтрева и будешь тут? - Она бросила на деревянный диван жидкий матрасик и телогрейку.
     - Послушайте, мне надо остаться на день. Нельзя ли где переночевать... и поужинать. Я заплачу. - Игорь вытащил кошелек, тисненный по коже золотом.
     Женщина с уважением посмотрела на красивый кошелек.
     - Чего нельзя - ночуй. На дежурстве я, а ты иди за линию, вторая изба с краю. Спросишь Микешу Попова - сынок мой. Скажи, так, мол, и так, мать прислала. Молока пускай даст, на загнетке картоха утрешняя в чугунке...
     "Безумство застрять на этом степном разъезде, - размышлял Игорь. - Да, пожалуй, так, но невозможно покинуть место, где ты увидал Главную Картину. А треклятое панно в Оренбурге? Черт с ним! Тошнотворная работа: рабочий с бицепсами культуриста и жизнерадостная колхозница на фоне заводских труб и тучных нив. Нет уж, пускай Ионыч малюет - ему не привыкать!"
     - А то надумаешь - приходи к обеду, кассирша за час до поезда приходит, - сказала женщина.
     - Завтра не уеду. Послезавтра.
     - Ладно, иди прямиком через пути, там дорога есть. Скажи Микеше, мол, так и так...
     
     Игорь перешел железнодорожную линию, он шел и улыбался, думая, что станционная сторожиха, должно быть, очень добрая женщина. Узкий проселок зарос по сторонам высоченной полынью, горьковатый аромат ее мешался с другими незнакомыми запахами, свежими и пьянящими. За полынью огоньки изб пропали, и он было решил, что заплутался, но неожиданно вышел к поселку, к приземистым строениям с огородами в путанице темных плетней.
     Долговязый костистый Микеша не удивился гостю и без долгих расспросов сказал:
     - Подушка в мазанке есть и дерюжка стелена. Курить там никак нельзя - сено сложено.
     Игорь постеснялся спросить об ужине, сидел на бревнышке недалеко от мазанки и курил, заглушая сигаретой голод. Скоро луна пробилась на наволочном небе, высветив необъятный простор, и простор этот поразил Игоря, городского жителя, привыкшего видеть небо в промежутках между крыш. Он словно бы вдруг оказался в другом мире, в котором можно верить в сказочных великанов, неторопливо расхаживающих под высоким небом, свободным от паутины проводов и ничем не ограниченным.
     Уснул он перед рассветом, ненадолго пробудился от мирных звуков: тягучего мычания коров, посвиста кнута и голосов женщин, провожающих стадо. Опять заснул, и ему приснилось клеверное поле, горящее каплями влаги, он будто бы клал на холст торопливые мазки, но руки отчего-то немели. Стараясь оживить их дыханием, он стонал.
     - Захворал, что ли? - прервал кошмар голос станционной сторожихи. Она стояла, вырисовываясь темным силуэтом в дверях мазанки. - Вчера-то чего не поел? Микеша сам и не догадался...
     Завтракали они вдвоем парным молоком и пшенной кашей. Хозяйка сказала, что Микеша работает на тракторе, пора сенокосная, да вот беда, лето выдалось дождливое и кладет дождичек травы. Утро опять было пасмурным, с мелкой водяной пылью, но Игорю ясно представлялось за обложными тучками золотое кипение, которое, хоть к полудню, обязательно зальет землю. Он заторопился на вчерашнее место у железной дороги, выложив на стол червонец. Хозяйка удивилась:
     - Видно, долго у нас жить собрался?
     - Не прогоните, поживу день-другой. Писать хочу.
     - Куда же в непогодь да без плащишка?! - забеспокоилась хозяйка. - На вот куфайку. Моросит вроде маленько, а прошибет до косточек.
     Игорь с благодарностью накинул на плечи засаленную телогрейку и ушел узким проселком к железнодорожному полотну.
     День разгуливался, тучи уплыли на запад, сначала робко проглянуло бледное солнце, став постепенно спелым и жарким, и влажный, ослепляющий блеск рассыпался по травам. Игорь, заранее приготовив палитру, начал писать. Не было вчерашних лиловых туч с позлащенными рваными краями, но помнились их оттенки. К вечеру он вернулся к избе сторожихи, неся картину в откинутой от бедра руке, боясь смазать краску.
     Микеша вернулся с работы, сидел на завалинке, мусоля потухшую "беломорину". Игорь поставил картину рядом с ним и, разглядывая, отошел на несколько шагов.
     - Картинка-то красивая, - заключил Микеша. - И зачем только кормовые травы рисуешь, нарисовал бы море, поинтересней еще чего...
     Он был прав: картина была красивой, только красивой, и не было в ней той чудесной живости, ощущения, поразившего Игоря. И опять он достал мастихин.
     Микеша удивился:
     - Зачем портишь? Тебе ненадобна, так мне отдай, на стенку повешу.
     - Возьми, - сказал Игорь. - У меня есть в запасе полотно.
     - В городе-то много ли платят за картинки? - поинтересовался Микеша.
     - Нормально платят - жить можно.
     - И квартира есть?
     - Есть.
     - Вот люди! - хмыкнул Микеша. - Все-то у них есть, а маются, выдумывают... Так и будешь рисовать, пока самому по душе не придется?
     - Так и буду.
     - Мне бы вот деньжат прикопить, избу в Тоцком поставить, жениться...
     - А дальше что? - поинтересовался Игорь. - Что дальше?
     - Как что? Жить буду.
     "Как все просто, - подумал Игорь, - просто и хорошо без мучительных исканий, без терзающего разочарования. Жить, обедать, ужинать, смотреть телевизор, растить детей. Должно быть, для счастья достаточно довольствоваться тем, что достижимо без терзаний. А он? Несчастлив, что не может перенести на полотно буйство красок на цветущем поле. И будет ли это его Главной Картиной или спустя время появится вторая, третья... Почти все великие художники прошлых столетий оставляли после себя людям радость. Чужим людям. Муки и нищета доставались их близким при жизни".
     - Жена, поди, недовольная - мотаешься от дома далеко, - сказал Микеша.
     Жена? Игорь вдруг увидел лицо ее и руки, придерживающие на коленях болезненного мальчика. "Ты жесток! - произнесло видение. - Ты равнодушен ко всему, кроме своих проклятых красок!" Игоря не тронуло мысленное видение, все потеряло смысл, все сейчас осталось в другой плоскости жизни, и существовала одна картина. Он равнодушно подумал: одержимые должны оставаться одинокими, чтобы никому не приносить огорчений.
     
     Игорь прожил на разъезде около двух месяцев, днем писал, вечером же долго сидел на пороге мазанки, наблюдая угасание просторного неба. Ночь затопляла степь и поселок, избы тогда становились похожими на невиданных зверей, сонно уткнувших тупые морды в лапы.
     В августе степь порыжела, иссохла, пыльные смерчики без устали крутились по ней. Клеверное поле давно выкосили, осталась одна бурая стерня с редкими огрехами - увядшими кустиками. Игорь писал теперь по памяти, раз и навсегда запечатлевшей июньское сочное великолепие.
     Кончились деньги, пора было возвращаться. Чтобы купить билет, пришлось продать Микеше наручные часы и свою импортную рубашку. В поезде соседи по купе недоверчиво косились на загорелого, косматого Игоря в пиджаке, надетом на одну майку. Ему же было безразлично, как его воспринимают, он не отрывался от окна до Бузулукского бора. Должно быть, по традиции поезд опять приветствовал строй сосен длинным гудком. Возвращался Игорь с твердым намерением вернуться следующим летом.
     Жена встретила его враждебно, с отвращением глядя на его одичалую внешность. Были слезы и упреки, и он, понимая ее, не обижался, стараясь отмалчиваться. Появилась теща и в который раз изрекла, что только дуры связывают жизнь с разными там поэтами и художниками. Со временем все немного уладилось. Игорь пошел в свою мастерскую в надежде на заказы - семье нужны были деньги. Ионыч поворчал больше для вида: панно в Оренбурге он сделал один, заработок не пришлось делить пополам. Игорь взял заказ на два портрета, получились они у него без живости, лица походили на маски. Ионыч сокрушенно покачал головой:
     - Ну, старик, меньше бы бродяжничал!
     Руки Игоря словно утратили былую легкость. Над тем, что он писал по заказам ради заработка, стояло воспоминание о сиянии красок на клеверном поле, и он тосковал.
     Наступила поздняя осень с ночной седой изморозью на газонах, колючим реденьким дождем и дружным листопадом. Нескончаемый поток мокрых зонтиков и блестящих от влаги машин торопился утром по улицам, втаптывая в грязь опавшие листья. Игорь же вставал поздно, нехотя шел в мастерскую, заранее ненавидя предстоящую работу. Часто он, не сумев пересилить себя, отказывался от заказа, жена упрекала в лености, и, чтобы не слушать упреков, приходилось долго в одиночестве бродить по улицам или сидеть вечер в кафе, если было немного денег. Стало тяготить и общение с друзьями-художниками, неустанно спорящими о смысле искусства, - это казалось ему бессмысленным и скучным. Иногда он шел к реке. Осенью берег был безлюден, на песке только лежали перевернутые лодки да хлопали на ветру рваные тенты на пляжных "грибках". Игорь подолгу смотрел на текучие серые воды, это успокаивало, и думал о скорой длинной зиме, отдаляющей возвращение в Оренбуржье.
     В один из осенних дней он побродил по городу, вышел к реке, сел на перевернутую лодку и закурил. За спиной у него взвизгнула тормозами машина, хлопнула дверка и проскрипели по песку приближающиеся шаги. Досадуя, что уединение нарушено, Игорь не обернулся, а человек сел рядом на лодку, пощелкал вхолостую зажигалкой и весело сказал:
     - Керосин кончился!
     Игорь молча протянул незнакомцу коробок спичек, встретившись с ним взглядом. Глубокие синие глаза пристально и доброжелательно смотрели из-под полуопущенных век, взгляд словно излучал ощутимую теплоту.
     - Прохладно, - бодро сказал незнакомец, все так же пристально глядя на Игоря. - А вы, извините, чем-то огорчены? Надо надеяться: после осени и зимы наступает обязательно весна, время надежд и свершений, а затем лето, плодовитое и изобильное. Не так ли?
     Игорь неопределенно пожал плечами, однако его удивило, как были точно, угаданы его мечты о следующем лете. Незнакомец был молод, не более тридцати, со здоровым румянцем на холеных щеках, одет с претензией на моду. Обычно такие благополучные бодрячки вызывали у Игоря неприязнь, но этот чем-то непонятно сразу располагал к себе. Улыбчивый взгляд его все скользил изучающе по лицу Игоря, и вдруг он сказал:
     - А вы художник или что-то в этом роде. Да, я сразу догадался, вы имеете отношение к искуссту, у вас какие-то терзания из-за этого?
     - Поразительно! - воскликнул Игорь. - Мысли читаете?
     - Это из области фантастики, а я просто наблюдателен. У вас пятно краски на рукаве, уважаемый живописец...
     И, почувствовав желание облегчения, Игорь рассказал незнакомому человеку все о себе, все, что не рассказывал никому из коллег-художников и даже Ионычу.
     - Право, чудо! - мягко заметил, выслушав, незнакомец. - В этом мире много приятного без неудавшейся картины. Допустим, вы напишете ее, а дальше? Появятся вторая и третья Главные? - снова непостижимо повторил незнакомец давние мысли Игоря.
     - Самое высокое счастье - создать в жизни хотя бы одно высокое и прекрасное произведение, перед которым остальное ерунда...
     - Да? Изводить себя ради куска полотна, расписанного красками? Поймите, мимо него одни пройдут равнодушно, не поняв, или картина просто окажется не в их вкусе, а после вашей смерти и предшествующей трудной жизни в газете появится коротенький некролог рядом с объявлениями об обмене квартир! Изводить себя ради того, что, возможно, когда-то картину повесят в музее и посетитель, только что сытно закусивший и выпивший в ресторане за углом, скажет: "Глядите-ка, как поле здорово нарисовано".
     - Вы циник, - сказал Игорь, чувствуя, однако, к незнакомцу возрастающую симпатию.
     - Реалист. Беру спелую гроздь ягод, с удовольствием съедаю, а некто долго глазеет на нее, умиляясь цветом и формой. Одна пожилая женщина, моя соседка, привозила с дачи яблоки, ссыпала в вазу и любовалась спелыми плодами, пока они не начинали гнить...
     - Отрицание красоты?
     - Нет, нет... - Незнакомец взглянул на часы, отвернув рукав светлого плаща. - Мне пора. Вы очень интересный человек, даст бог, еще встретимся - я каждый вечер еду этой дорогой.
     Он забрался в свою светло-голубую машину и укатил. Игорь тоже ушел с берега - нужно было зайти в аптеку за горчичниками для опять занемогшего ребенка.
     У мальчика был жар, он беспрестанно тихо плакал, не сходил с рук, измученная жена, баюкая, напевала без слов монотонно и хрипло. Вдвоем они прилепили к спинке малыша горчичники, он кричал до посинения, и Игорь быстрыми шагами носил его по комнате, тоже напевая что-то бессмысленное. Он не вспоминал о случайном знакомстве до следующего дня, вспомнив же человека с голубой машиной, опять отметил непонятную притягательную его силу. Хотелось встретиться и доказать тому свою правоту служения искусству.
     В конце концов неплохо внести сомнения в убежденность такого - сытого и благополучного.
     Через два дня у ребенка спала температура, он меньше хныкал, и Игорь отправился к реке. Он сидел на той же лодке, а заслышав позади себя визг тормозов, понял, что это незнакомец.
     - Рад вас видеть! - сказал тот, протягивая руку для пожатия. - Встречаемся второй раз, а не представились друг другу. Павел Иванович. Можно просто Павел.
     Игорь назвал себя.
     - Так на чем мы в прошлый раз остановились? - улыбнулся с подкупающим радушием Павел Иванович. - Ах, да! На отрицании мной красоты, да?
     - Да.
     - Так вот: я не отрицаю, я люблю красоту, но без горьких слез - беру, пользуюсь. Жизнь, Игорь, слишком коротка. Вы испытываете муки Тантала, а я приношу пользу обществу, не гнушаясь работы - живу.
     - Очень похоже на одного парня из Оренбуржья. Предел его желаний - новая изба и женитьба. Он тракторист. А вы? Кто вы?
     - Врач-психиатр. Так на чем мы опять остановились? Нищета, унижения, насмешки. Ко многим ли приходит признание при жизни?! Одна-единственная жизнь и признание после смерти! Много, очень много примеров! Стоит ли?
     - Путь к настоящему искусству тернист.
     - Согласен, но тогда нужно запастись толстой кожей, быть может, отрешиться от вся и всех...
     - И все же это отрицание...
     - Да нет же, не отрицаю, но против жертвоприношений кровавому Молоху! Я за гуманизм, в конце концов профессия врача сама по себе гуманна. Медицина далеко еще не приоткрыла тайны серого вещества, но уже известны многие процессы, происходящие в мозгу.
     - И в сером веществе есть кусочек, управляющий творчеством? - спросил Игорь.
     - Во всяком случае отключение одной точки избавляет от ненужных страданий... Иногда навязчивые идеи лечатся гипнозом...
     - У меня навязчивая идея?
     - Ну, как вам сказать? Что-то похожее. Подумайте на досуге о нашем разговоре. Захотите - могу помочь...
     Он опять укатил на голубой машине, а Игорь вернулся домой.
     
     * * *
     
     Маленький сын, разметавшись в кроватке, спал нездоровым сном. Жена лежала на диване лицом к стене. Услышав шаги, она села. Глаза у нее припухли, должно быть, недавно плакала. Игоря испугало какое-то незнакомо тупое выражение ее лица.
     - Что случилось?
     - Затемнение верхушек легких. - Жена кивнула на детскую кроватку. - Осень нужно провести в Крыму, питание... или больница. Я не отдала в больницу...
     В голосе ее Игорь уловил страшную усталость и отчаяние, смотрела она мимо него, словно он отсутствовал, был теперь уже ненужен из-за своего безденежья. Она ничего не видела, наверное, сейчас, кроме недостижимого Крыма и болезни ее ребенка.
     Игорь молча ушел на кухню и, услышав скрип дивана под улегшейся женой, вынул из этюдника клеверное поле. Долго вглядывался в картину, сделал несколько мазков, пытаясь в которой раз разгадать тайну оживления. Ночью он потихоньку подошел к кроватке сына. Бледный лобик ребенка был влажен от испарины, воздух трудно проходил через неестественно красный, запекшийся рот.
     - Ничего не могу писать, кроме той картины, прости! - прикоснулся осторожно губами к детскому лобику. - Я избавлюсь от наваждения...
     
     На другой день к вечеру он пошел к реке. Павел Иванович сидел на перевернутой лодке. И то, что он вроде поджидал Игоря, испугало его, он хотел было повернуть назад, но Павел Иванович, словно почувствовав его присутствие, оглянулся и помахал рукой.
     - Я знал: вы придете, - сказал он. - Что, не по себе? Пугает избавление от навязчивой идеи?
     - Я не верю в чертовщину, но вы похожи на дьявола-искусителя, - невесело улыбнулся Игорь.
     - Современная наука давно переплюнула дьявольские фокусы, - рассмеялся Павел Иванович. - Собственно, я не уговариваю, а если решили, садитесь в машину - через пару часов станете нормальным человеком, эти ваши краски и оттенки перестанут изводить.
     Игорь забрался на переднее сиденье машины:
     - Едем в клинику?
     - Зачем в клинику? Простейшая аппаратура есть у меня дома, кроме того, небольшой сеанс гипноза...
     Они долго кружили по городу, выехали через какое-то шоссе в микрорайон, потом миновали и его... Холодная изморозь залепляла лобовое стекло, дорога виднелась только через полукружие, оставляемое "дворниками".
     
     Игорь проснулся на рассвете и долго лежал, пытаясь припомнить вчерашний вечер. Он пришел к реке, встретился с Павлом Ивановичем. Что же было дальше? Кажется, они куда-то ехали, потом тот отвез его домой. Нет, больше он ничего не мог вспомнить. Кружилась голова, в мыслях творилась какая-то неразбериха. Он пошел на кухню, выпил стакан холодного чая и стал одеваться.
     - Куда ты? - спросила жена, привыкшая, что он вставал позднее ее.
     - В мастерскую.
     Жена недоверчиво глянула на него и стала подогревать для ребенка молоко.
     Ионыч как будто обрадовался его приходу:
     - Решил начать трудовую деятельность или так зашел? Работенка-то есть, деньга хорошая оговорена. - Он кивнул на большое полотно у стены. Углем на нем были набросаны контуры плечистого рабочего и неизменной жизнерадостной колхозницы. - Спешная работенка! - добавил он. - Возьмешься?
     До обеда Игорь набрасывал задний фон - заводские трубы и соседствующие поля. Работал он механически, затасканный сюжет картины не вызывал ничего, кроме равнодушия. После обеда Ионыч скомандовал:
     - Давай теперь фигуры в цвете. Ярче делай, знаешь, как такое требуется.
     Игорь взял краски и начал писать фигуры. К концу дня Ионыч, подойдя к нему, вдруг возмущенно закричал:
     - С ума сошел или перебрал вчера?! Это колхозница, да?! Утопленницу изобразил! Физиономия-то синяя! Зачем?! Нет, погляди, какую синюю бабу изобразил, а платье зачем-то зеленое!
     Игорь посмотрел на тюбик, выдавленный на палитру: берлинская лазурь! Беря его из коробки, он не посмотрел на надпись и тюбик показался красным кадмием. Он смешал "кадмий" с белилами. Что же это? Он разучился различать цвет?
     - Я, кажется, болен, - сказал он Ионычу, бросил кисти и ушел. Он не огорчился, отнесясь спокойно к происшествию.
     
     По временам в размеренную и благополучную жизнь Игоря Петровича врывается ощущение неясной тревоги. Бывает обычно такое, когда в скверах пышно расцветают клумбы, а не успевшие пропылиться деревья покрыты свежей листвой. Еще он чувствует тревогу во время летних дождей, пахнущих свежестью трав и мокрой землей. Утром Игорь Петрович вдруг проходит мимо своего фотоателье, садится на автобус и уезжает далеко за город. По дороге он жадно всматривается в пригородные рощицы и поляны, словно ожидает встретить что-то знакомое. Он едет до конечной остановки, туда, где начинается жиденький лесок, и долго бродит в нем, а утомившись, лежит под деревом и смотрит в небо. Особенно волнуется он, если небо закрыто темной тучкой и солнце робко проглядывает сквозь нее.
     В такие минуты ему кажется: должно произойти что-то необычное и прекрасное, он вдруг начинает верить в это и с надеждой смотрит на тучи.
     Ничего не происходит. Последним автобусом он возвращается в город, идет домой, и его всегда ожидает обильный ужин, умело приготовленный женой. В семье достаток, заработок Игоря Петровича вполне приличный - все довольны.
     Но иногда он проходит мимо фотоателье несколько дней подряд, и тогда жена начинает ворчать и говорить, что он опять "мается дурью". Она напоминает, что по окончании десятого класса он обещал подарить сыну стереомагнитофон, а холодильник вот-вот от старости выйдет из строя...
     И утром, без пятнадцати десять, Игорь Петрович неспешно завтракает, повязывает на сорочке тугим узелком галстук и отправляется в фотоателье делать карточки для профсоюзных билетов и паспортов, а также фотографии голеньких младенчиков и групповые снимки. Посетителей в фотоателье не очень много - он делает фотографии только в черно-белом цвете.
     
     1990